Помоги проекту - поделись книгой:
Что произошло с Санькой дальше, вы сейчас узнаете из рассказа от его же имени, но уже в моем собственном изложении.
РАССКАЗ САНИ (продолжение)
Мы съездили к Эльбрусу, и там было точно так, как рассказывал в поезде папа: заехали к дяде Ибрагиму, тот первым делом воскликнул «оляги-биляги» и потом ещё много раз повторял, пока ехали на «газике» с передними ведущими колесами к нарзанной поляне, где уже варилась шурпА, жарились шашлыки и в кувшинах был айран, это такое кислое молоко, на пиво немного похоже, от него, говорят, сразу молодеешь или пьянеешь. Мне молодеть пока не надо, но я тоже пил и опьянел немного. А может, от воздуха. По дороге туда мы останавливались в нескольких местах, и в одном меня посадили на лошадь, она была слишком широкая для меня, я с неё скатывался, как с ледяной горки, и чуть не скатился в пропасть. Это я преувеличиваю, но пропасть была совсем рядом. Ещё мы побывали на Голубых озёрах. Здесь во время войны погиб Азрет Будаев, тот самый, благодаря стихам которого папа и Юра подружились с Отаром, Кайсыном, Амирханом, Сафаром… Я, помню, сказал что-то вроде того, что вот как получается: человек уже мёртвый, а «дружит» живых, и Кайсын Кулиев, он тут самый известный поэт, хлопнул меня по плечу и воскликнул, что обязательно, оляги-биляги, положит на стихи то, что я сказал, и пришлёт мне половину гонорара. Но я не поверил, потому что Юра тоже обещал за рассказы, однако пока я не получил ни сантима, как сказали бы французы.
А сейчас уже несколько дней мы опять торчим в Нальчике, папа и Юра почти всё время куда-то ходят и ездят, я читаю, играю в каштано-вышибалку и глазею в окно сами знаете на какую вывеску.
Сегодня всё точно так и было. Потом, как всегда, стало смеркаться, зарядил дождь, я захотел есть и отправился в буфет. В кармане у меня был рубль с чем-то. Прокатился по перилам, пока никто не видел, немного на одной ноге поскакал: все говорят, надо больше двигаться. А в буфете взял сосиски, кефир и две конфеты. Только когда полез в карман, денег не было.
— Ой, наверно, по дороге потерял, — сказал я буфетчице и пошел искать.
Осмотрел всю лестницу — тридцать восемь ступенек, нашел три окурка и одну пуговицу, но денег не было. Я пошел в номер к Юре — там заперто. Вернулся к себе, искал повсюду — ничего, кроме папиных… как они называются?.. подстрочников, они везде лежат. Есть захотелось намного сильней. Я прилёг на ковер, который только что ещё раз обшарил, и, кажется, даже заплакал.
Проснулся оттого, что кто-то трогал меня за плечо. Сначала решил, это сон: надо мной наклонился огромный усатый мужчина в черкеске, папахе, вроде даже в бурке — я со страха не разглядел, но кинжал у него на поясе был, это точно.
— Что, кунАк? — спросил мужчина. Он выпрямился и почти упёрся папахой в потолок.
— Ничего, — сказал я.
— Не болен?
— Не болен.
— А чего такой сердитый?
— Ничего. Я деньги потерял.
— Много?
— Больше рубля.
— Да-а, — сказал мужчина. — Это плохо. А где отец?
— По делам уехал. Со своим другом.
— Что ж тебя не взяли?
— Я не хотел. Я уже всё это знаю…
Мы ещё поговорили в таком духе, он спросил, как меня зовут и что я тут видел.
— В кино был, — сказал я. — И в гостях. И под Эльбрусом.
— А в Чегеме, спорим, не был? И в Баксане тоже?
— Нет.
— А в Шалушке? В Долинске?
Да чего он пристал? — подумал я и отвернулся. Кричит, как будто я виноват.
— Вот что, кунак! — опять крикнул он. — Собирайся. Вперёд без страха и сомнений!
— Как? — не понял я.
— Вах, какой непонятливый. — И он положил руку на кинжал, честное слово. — Со мной пойдешь!
Я вспомнил книжки, где похищают детей, а потом требуют огромный выкуп. Такое и сейчас бывает, я слышал. Но у моих родителей нет таких денег — они мне даже велосипед купить никак не могут. И телевизор тоже. Который недавно изобрели, он уже есть кое у кого: маленький и с линзой перед экраном…
Я подумал об этом, а сам машинально начал одеваться: куртку надел, шапку.
— А ботинки? — услыхал я. — В тапочках в горы пойдёшь? Соскользнёшь в ущелье, потом доставай тебя!
— Я… я никуда не пойду! — сказал я.
— Не пойдёшь? — крикнул мужчина. — Тогда я…
…Но, прежде чем я по-настоящему испугался, он улыбнулся, широко-широко, во всю папаху, и сказал нормальным голосом:
— Очень прошу, пожалуйста, Саня, пойдём со мной, не пожалеешь. Дело одно есть. От имени и по поручению. Я жду…
Он вышел за дверь, а я завязал ботинки, и мне страшно захотелось узнать, какое у него ко мне дело.
Когда мы шли по коридору мимо столика дежурной, та воскликнула:
— Шахмурза Сафар-Алиевич! Сколько лет, сколько зим! Давно приехали?
— Только вчера. Напелись и наплясались… И скажите, пожалуйста, этому молодому джигиту, что я не разбойник с большой дороги, а тоже немножко джигит, и даже с его отцом знаком. А то он…
— Ничего не испугался, — сказал я. — Просто настроения не было.
— А теперь появилось, верно? Тогда вперёд без страха и сомнений!..
Сначала мы как следует поели, а потом Шахмурза повёл меня на концерт своего ансамбля песни и пляски, и я сидел в первом ряду, как первый секретарь райкома. Когда вернулись в гостиницу, дежурная сказала, что звонил мой папа и говорил: сегодня они заночуют в Лескене. Она ему сообщила, с кем я ушёл, и папа был очень рад и просил передать Шахмурзе, что, если завтра тот со мной случайно окажется в Верхнем Чегеме, мы все там встретимся, потому что они с Юрой приедут туда.
— Что ж, — сказал мне Шахмурза, — я как раз собирался к сестре заехать. Значит, так тому и быть. А теперь ложись и спи спокойно, без страха и сомнений…
Я долго лежал в постели и слушал, как в темноте щёлкают на стенке электрические часы. Каждую минуту — щёлк! — и перескакивает стрелка. Казалось, они по правде шли — с новым щелчком всё дальше и дальше. Вот вышли из комнаты, пошли по коридору… Я уснул.
Когда утром за мной пришёл Шахмурза, я уже умылся, только зубы не чистил.
На всякий случай мы оставили записку папе, где два раза было слово «салам» и один раз «Чегем», потом поели и уселись в «газик» с брезентовой крышей.
— Теперь вперёд без страха и сомнений, — сказал дядя Шахмурза. — А это… — Он повернулся к водителю. — Познакомься с Саней…
— Эльбрус, — произнёс тот.
Я не сразу сообразил, что он говорит о себе. У нас таких имён нет. У нас и гор в сто раз меньше, чем на Кавказе. Хотя мы могли бы, если хотели — Урал Васильевич кого-нибудь назвать, или Белуха Сергеевна: есть такая гора на Алтае, кажется.
— Сначала в Долинск, — сказал Шахмурза. — Пускай Саня на розы посмотрит.
Слева от нас тянулся огромный парк.
— Там липовая аллея, — сказал Эльбрус. — Идёшь, как под крышей, дождь никогда не замочит. Высота дерева, знаешь, сколько? Тридцать метров. А живут четыреста лет.
Я не успел удивиться, потому что Шахмурза крикнул:
— Стой! В парк зайдём, на башню!
Когда мы поднялись туда по внутренней лестнице, он велел мне закрыть сначала правый глаз, а потом левый.
— Что видишь?
Левым я видел парк, деревья, каменное русло реки, дома и за ними равнину, а правым — горы, горы и горы… Зелёные, жёлтые, а дальше серые, тёмные — в тумане или в облаках.
— Это не облака, а снег, — сказал Шахмурза. — Вот здесь и начинается Кавказский хребет. А к нему ведут ущелья. — Он вынул из кармана гребёнку. — Смотри: широкая часть — это вроде сам хребет, а между зубьями — вот они — ущелья. И по ним реки текут — ЧегИм, ЧерИк, БаксАн…
Я смотрел теперь вправо обоими глазами. Никогда ещё не видел столько гор сразу.
— Вон на той горе, — показал Шахмурза, — жил когда-то злобный меднобородый Фук. Он прятался от доброго богатыря Урузмека и насылал засуху на наши земли. Но богатырь-нарт добрался до него и в бою снёс ему голову. И полдня шёл кровавый дождь, а потом полил светлый и благодатный…
По дороге до питомника роз я слушал истории про нарта Урузмека, про Бийнегера, у которого заболел старший брат, и вылечить его могло только молоко белой оленухи, а поймать её была в силах только собака, которая жила у родича этого Бийнегера, а родич не хотел даже дать щенка от своей собаки… Такой гад… А про пастуха Бек-Болата дядя Шахмурза почти пел — он же всё-таки солист у себя в ансамбле.
Долинский цветник похож на ковёр из разноцветных квадратов, если каждый увеличить в тысячу раз. Кроме роз там были квадраты флокса, львиного зева, ириса…
После этого мы поехали обратно через весь Нальчик, выехали на Пятигорск, но вскоре свернули влево. Навстречу откуда-то с гор, из-под ледников, текла река Чегем, а мы ехали вверх по её берегу. Я задавал много всяких вопросов — про кавказских овчарок, про ишаков, про «газик», которым рулил Эльбрус, и что такое ведущий мост, но тут лопнуло колесо, и мы остановились. Эльбрус даже ни разу не заругался — вот чудак! — а молча стал менять колесо, и я ему помогал: держал гаечный ключ, и торцовый тоже. Мы уже сменили колесо, когда в кустах на обрыве зашуршало, словно кто-то прятался, а потом решил убежать.
— АлмостУ, — сказал Эльбрус.
— Они только по ночам ходят, разве не знаешь? — сказал Шахмурза. — Садись, поехали.
— А кто это? — спросил я.
— Алмосту — лесной человек, — объяснил Эльбрус. — Многие не верят, конечно. Многие и в Бога не верят. А я думаю, почему не быть? Не такое бывает…
Пока мы медленно поднимались в гору от селения Хушто-Сырт, я успел кое-что узнать про алмосту. Оказывается, живут они в лесах, но своих жилищ у них там нет. Их встречали в заброшенных саклях, в пастушьих хижинах. Ходят на двух ногах, как люди. У них короткая шерсть и развевающиеся волосы.
— Как у хиппи, — пробормотал я, но никто меня не понял, да я и сам толком не знал, кто они такие. Слышал только чего-то, как Эльбрус про алмосту.
— А глаза красные и не продольные, как у нас, а сверху вниз растянуты. Как морковка, — закончил описание Эльбрус.
— Нос курносый или горбатый? — деловито спросил Шахмурза.
— Не верите? — с обидой сказал Эльбрус. — А наш почтальон с ним всю ночь рядом просидел. До войны ещё было. Сейчас их не видно. Да и кому война понравится?
— Наверно, их выселили вместе с нами, балкарцами, — предположил Шахмурза, и шутливости в его голосе не слышалось. — А обратно привезти забыли.
— Не знаю, — тоже серьёзно ответил Эльбрус. — Мне тогда ещё четырёх не было.
— Ну, и что почтальон? — напомнил я Эльбрусу, потому что они оба замолчали.
Про то, кого и куда высылали, я спрашивать не стал: уже знал — при мне папа с мамой о многом говорят, а если другие взрослые удивляются иногда — зачем они так? — отвечают, что ребёнок (это я) должен знать о своей стране как можно больше, и не только хорошее.
— …Что почтальон? — переспросил Эльбрус. — А… пришлось ему как-то в горах переночевать. Костёр зажёг, пригрелся, уснул. Проснулся — видит, алмосту рядом сидит, греется, кукурузный початок жуёт. Почтальон вида не подал, что не спит, лежит и смотрит.
— А потом? — спросил я.
— Опять уснул. А утром алмосту уже не было. Только кочан кукурузный остался. Обглоданный.
— А оно не могло его загрызть? Или укусить? — поинтересовался я.
Мы поднимались всё выше. Становилось холодней, река и мотор так шумели, что я плохо слышал Эльбруса и часто переспрашивал. Шахмурза дремал.
— На людей они вроде не нападают, — говорил Эльбрус. — А вообще, ручаться нельзя. Человек тоже напасть может.
— Что ж, их ни разу так и не поймали?
— Попробуй, если такой ловкий. Они, знаешь, как бегают? Быстрее, чем наш «газик».
Машину тряхнуло, но Шахмурза не проснулся.
— Я тоже один раз алмосту встретил, — сказал Эльбрус.
— Ну да?
— Честно… Как тебя сейчас. Иду вечером около Белой Речки, вдруг в кустах, прямо как сегодня у обрыва, — ширк, ширк! Я кричу: «Стой! Кто там?..» Не отвечают! Понимаешь — не отвечают!
— Ну и что? — спросил я. — Может, у них секреты какие?
— У нас, если человек пройдёт, обязательно ответит.
Я не знал, что ещё спросить, и потому сказал:
— А зубы у них большие?
Эльбрус задумался над ответом, и тут Шахмурза встрепенулся и громко, красиво — он же народный артист — пропел на мотив не то «Чижика-Пыжика», не то частушки какой-то:
— Шахмурза Сафар-Алиевич! — укоризненно сказал Эльбрус.
— А что, дорогой? — опять очень серьёзно произнёс тот. — Ты разве ещё ни с кем не обнимался?
— Ну зачем при мальчике?
— Мальчик уже многое знает, — уверенно сказал Шахмурза. — И про то, что наш народ три года назад из ссылки домой вернулся, тоже. Знаешь?
Я ответил, что слышал, у нас в доме говорили.
Поделиться книгой: