Помоги проекту - поделись книгой:
Взвесив все обстоятельства, а именно: то, что время отпуска у братьев на исходе; усталость их — и физическую, и психологическую, я предложил расстаться. Предложение было принято с достоинством.
Я пересел в лодку к Герману, и мы помчались вверх. Он согласился забросить меня к самому верховью Лесмиегана, но при этом не переставал отговаривать от безумной, с его точки зрения, затеи — идти одному на Софьины горы, на Кемпаж: «Ты даже не представляешь — какие там нюрмы! Уйдешь в сойм, и никто тебя искать не будет!»
Поясню термины. Нюрм, или нюр, — по-русски болото. Когда мчишься на лодке и созерцаешь стройные ряды сосен и елей по берегам, с трудом верится, что это лишь «витрина» тайги, за которой или непролазный бурелом, или непроходимое болото. Сойм — ручей. Но, применительно к превратностям пути, имеется в виду опасная часть ручья, возле устья. Почва глинистая, даже небольшой ручеек прорезает приличной глубины узкую канаву, которая совершенно незаметна из-за разнотравья. Один неосторожный шаг с тяжелым рюкзаком -и можно «уйти в сойм». Так что искать действительно никто не будет. Или будут, но слишком поздно.
По всему было видно, что Герман отлично знает фарватер. Камней тут почти нет, но всегда остается шанс налететь на корягу и остаться без винта... Прошли устье Артемванью, правого притока Лесмиегана. Излучины реки стали более крутыми и частыми. Сама она сузилась, скорость течения намного возросла. С каждым поворотом решимость моя таяла, и когда лодка, вспугнув лосиху с лосенком, уткнулась в глину берега, от нее, решимости, ничего не осталось. Я посмотрел на 55 килограммов груза, потом на удрученного Германа, походившего в этот момент на человека, который «видел его последним» (то есть меня) и... решил маршрут начать с Овгорта, Да, заново. С нуля. Иначе, подумал я, неудача все равно не отцепится.
Итак, мы возвратились к устью Артемванью. Причалили, привязали лодку к кустам и по незаметной для чужого глаза тропинке углубились в тайгу. Метров через сто показалась охотничья избушка с лабазом. А дальше чай, разговоры... Герман и Саша коми-зыряне. Охота не приносит больших доходов, это — образ жизни, который выбрали еще их предки, перевалив в свое время через Камень (Урал) и расселившись в этих местах.
Я неоднократно пытался вызвать Германа на разговор о «диких людях». Свидетельство охотника-зырянина имело бы особое значение. Правда, языческий мир местного охотника пронизан массой архетипов. Всякая попытка вычленить из них какую-то автономную сущность сильно затруднена. Я понимаю, что, по большому счету, этого и делать не стоит — вероятнее всего, тут комплекс явлений, но... желание выявить нечто материальное, «из плоти и крови», не оставляет меня в поисках. Вот короткий рассказ Германа Вокуева, который я заполучил вместе с кружкой чая в его охотничьем домике:
— Дело было поздней осенью. Тут, недалеко у меня есть избушка. Ночевал там несколько раз то с собаками, то один. Первый раз заметил неладное, когда обе собаки вечером не находили себе покоя. Они носились вокруг избушки, но крупного зверя рядом не было — в этом уверен. Да и поведение на зверя у них — характерное. А через несколько дней я ночевал там один. Тогда и случилось то, чего забыть не могу. После всех дел прилег отдохнуть, как вдруг, еще до сна, на меня от стены нашло что-то, от чего я не мог ни пошевелиться, ни вздохнуть. Ощущение огромной тяжести, которая с силой вдавила меня в нары, перехватила дыхание. Помню, что освободился от этого, лишь что-то крикнув.
Я слушал его рассказ с огромным вниманием. Дело в том, что в совершенно ином районе, на Памиро-Алае, я несколько раз испытывал подобное. Многие знакомые говорили: «Твои контакты — банальная «горнячка». То есть горная болезнь. Но о какой «горнячке» можно говорить в низовьях Оби?
Оказавшись в Овгорте перед новой попыткой попасть на Софьины горы, я решил поподробнее расспросить о них местных жителей. Изучая карту, я был озадачен романтичностью и таинственностью названия этой небольшой возвышенности на границе Ямало-Ненецкого и Ханты-Мансийского округов с максимальной отметкой 213 метров. Водораздел сразу нескольких рек: Лесмиегана, Несьегана и Кемпажа. Гидрография этого узла похожа на лабиринт. (Забегая вперед, скажу, что распутать его мне так и не удалось.) Но главное — я уже говорил — что меня притягивало: по преданию, там, на Софьиных горах, живут менквы. И речка Малый Кемпаж — их дорога...
Мне легче контактировать с зырянами. При расспросах хантов невольно вторгаешься в ту область, которая, по крайней мере, для их дедов, была святой, а для чужих закрытой. Трудно балансировать на границе, где, с одной стороны, самолеты, банки, радио и так далее, а с другой — одухотворенный, во многом неведомый мир, где даже умершие не сразу покидают родных, а продолжают жить с ними несколько лет, воплотившись в небольшие фигурки-иттермы. Не в этом ли сосуществовании двух миров скрыта причина болезненного вживания северных народов в сегодняшнюю действительность?
Событием стало знакомство с Анной Вальгамовой. С ее дочерью Светланой я познакомился в местном музее, разговорившись о хантыйском медвежьем празднике. Она пригласила меня домой. Про Анну и раньше многие говорили мне как про знатока именно тех мест, куда я стремился.
Каково же было мое удивление, когда, войдя, я узнал в хозяйке одну из пассажирок теплохода! Она с внучкой возвращалась из Мужей, обе были в живописных национальных нарядах... После взаимных приветствий меня пригласили к столу.
— Где твои люди? — спросила Анна. И, выслушав объяснение, заметила: — Нельзя на Кемпаж ходить одному. Плохое место, святое место.
Надо сказать, что большого противоречия в ее словах нет. Для человека неподготовленного эзотерическое познание может иметь плохие последствия, для сведущего — опыт благоприятен.
— А чем оно плохое?
— Там живут менквы. Когда мои дочери были маленькие, мы вместе с покойным мужем пасли там оленей. Очень часто слышали по ночам крики, свист. Очень страшно бывало. Жить там нельзя.
— Давно ли там перестали пасти оленей?
— Больше двадцати лет. Тропы все заросли.
— А менква видел кто-нибудь или только слышали?
— Видели не раз. Муж на Ворге встречал его. Олени чуют раньше и отказываются идти. Смотреть на него невыносимо. А тридцать лет назад недалеко отсюда на Несьегане был случай.
Есть место, Патыкорт-соим называется. Там у нас чумы стояли. Однажды осенним вечером мужа менкв схватил. Держал долго силой. Иван говорил ему, мол, отпусти, у меня семья, дети. Отпустил. Но ушел не сразу. Отошел метров на десять, постоял, посмотрел. Муж говорил, что смотрел на него через силу. Лицо покрыто волосами, даже глаз не видно... До этого случая он по ночам тревожил оленей.
Поговорили и про Софьины горы. Анна сказала: охотники туда не ходят, а куда ты идешь один? Такой молодой, наверно, мать есть... Не надо знать!
Что ответить? Я сам себе и кнут, и погонщик.
Резиновую лодку, большую часть фотоаппаратуры оставил у Германа с коротким письмом родным — на всякий случай.
Перед выходом зашел к лесничему: пожары не прекращались. Павел Лонгортов оказался радушным веселым человеком, он познакомил меня с супругой Натальей, пригласил к чаю. Хозяйка угостила огурцами из парников, вареной рыбой и прекрасным вареньем из лесной смородины.
Павел Семенович хорошо помнит погибшего в одиночном походе Володю Пушкарева, одного из тех, кто пытался решить загадку реликтового гоминоида; перед самым отъездом Володя заходил к нему. Хозяйка заметила, что тогда очень рано началась зима, второго октября выпал снег, местами по пояс. Сегодня можно только гадать, что произошло с Володей поздней осенью 1979 года.
Вот несколько записей из моего путевого дневника в тех местах, куда нельзя ходить одному.
«6 августа. В низинах — болота, где ноги утопают по колено во мху и жиже, а на кряжах бесконечные завалы вырванного с корнем леса — последствие ураганов. Жара. Все время хочется пить, пить, пить... Судя по сухости болот, я забираюсь на Софьины горы. После затяжного подъема наткнулся на очень старую просеку, идущую строго с севера на юг. Предполагаю, что это давняя привязочная просека картосъемщиков.
Предвижу еще большее безводье. На одной из возвышенностей оставил на поваленном дереве весь запас овсянки, кеды и записку, чем облегчил себя на пяток килограммов. К тому времени жажда достигла апогея, и я сказал себе, что если через полчаса не встречу воду, то придется возвращаться к последнему пройденному ручью. Но судьба улыбнулась мне. После очередного косогорчика за пересохшим болотцем я припал к прекрасному ручейку и решил, что на сегодня хватит.
Лес был на удивление сухой и чистый. Немного поколебавшись, поставил палатку. В ней я, конечно, более уязвим, но в то же время палатка создает чувство дома... После тяжелого дня блаженство — лежать, засыпая под бархатным пологом заката.
Уже затемно, сквозь глубокую дрему услышал короткий, но странный крик. Его сила постепенно возросла и столь же постепенно иссякла, вызвав в груди какую-то странную вибрацию. Сонливость как рукой сняло. Я прислушивался, но повторения не было, лишь обычные шорохи ночного леса. Потом были цветные сны, от которых к утру остался в памяти лишь яркий образ пожилой женщины и тающее убеждение, что это и есть та Софья, чьим именем названы, словно в шутку, эти пологие таежные горы.
12 августа. Весь день занимался постройкой плота. Нелегко оказалось отыскать семь сухих елок подходящего размера. Очень много сухих листвянок, но из них плот, как топор. Прикинул размеры: длина — 3,5 метра; ширина — 1,5 метра. Тяжеловат, конечно, для каменистых мест — ведь там придется, разгрузившись, вручную его перетаскивать, но делать нечего — хочется, чтобы плот был и просторным, и устойчивым. В комле бревна около 20 сантиметров.
Весь день парило, но работа спорилась.
13 августа. Ночью сквозь сон ощутил воздействие, подобное Памирскому. На Севере у меня это впервые. Кроме явного осознания чужого присутствия, я как бы несколько минут побывал под высоким напряжением. Уверен, что слышал в тот момент звук, похожий на гудение шмеля.
Утром разбудили крупные капли дождя. Наконец-то. Закрякали и заплескались в реке утки.
15 августа. Я попал в интересную ситуацию: оказался там, куда местные не заглядывают, а туристы и вовсе. Затем заблудился в таком месте, где нет совершенно никаких следов человека; пошел на плоту по неведомой реке и попал на другую, более широкую, тоже неведомую... Конечно, это тот же Несьеган, но все же есть в нем нечто и от затерянного мира. И это ценно.
Спал на отмели без палатки.
16 августа. Долго шел на плоту, подыскивая подходящее место для ночлега и дотянул до того, что разразилась апокалипсическая гроза. Раскаты грома по силе и продолжительности напоминали взлет реактивного самолета в пяти шагах. Сверкало все небо, и продолжалось это часа три. Всю грозу я пролежал прямо на плоту под целлофаном. Так и прошла ночь.
Над одной из отмелей увидел знак — поставленную вертикально корягу с закрепленной вверху берестой. На бересте записка, а рядом воткнутая палка с лосиным черепом. Впечатляет. В записке: «Привет, коллеги! Четвертый день пути вниз. Состояние критическое. Еды на три дня. Лодка вся течет, клея нет. Но думаем добраться вовремя. Наверху стоянка. До встречи. Олег».
Я, взглянув на череп, пошел наверх. Там кострище с уже холодной золой, но в то же время зола не замыта ливнем, а значит, бивак был уже после сильного дождя. Что за глупость — не поставить число? Думаю, Олег — парень из группы Юры Щеглова.
Река обладает явным обаянием. Тайга по берегам очень стройная, травы густые, а земля под ними черная (видно по обрывам у воды) на целые километры. Горельников очень мало. На месте грозовой ночевки была очень странная глина, похожая на урановую, от нее на болотниках сияет радуга...
17 августа. Меня догнали двое ребят из группы Юры. Окончательно определившись с рекой (Несьеган, а ранее Катвой), я узнал, что Юра с товарищем на Кемпаже, пойдут на байдарках вниз завтра или послезавтра, так и не дождавшись меня.
Ребята посоветовали сделать весло, чем я и занялся, потеряв, в сущности, день. От шеста уже толку не было. Весло сперва получилось короткое, пришлось удлинить, сделав вставку.
Уже темнеет. Поставил палатку, постелив под нее лапник. Холодно, и комаров нет. Сижу у костра, слушаю тайгу. Через день буду в Овгорте».
Итак, Софьины горы пройдены. Убедился ли я в правоте легенды, утверждающей, что там живут менквы? Нет, конечно. Но ощущение этого места появилось, а это уже немало наряду с новыми фактами и свидетельствами очевидцев. А тут еще письмо от Юры Щеглова, которое я получил спустя несколько месяцев после похода. «Не дойдя до реки Кемпаж двух-трех километров, — сообщал он, — на ровной поляне, на моховой подстилке я обнаружил цепочку следов. Каждый длиной около 40 сантиметров, в пятке — 10, в самом узком месте — 8, в самом широком — 12, длина шага около метра. Я видел в тайге тысячи следов — таких не встречал. Следы находились почти на одной оси, смещены лишь на величину ступни... Думай сам».
Похоже, нашим поискам не видно конца...
Александр Новиков / фото автора и Алексея Дроздова
Страны и народы: Затеряться в Париже...
Отправляясь в Париж, который, несомненно, «стоит мессы», я позволил себе осторожно отнестись к заманчивому лозунгу турфирмы «Париж — всегда Париж». Хочу оговориться, что прелести ночной жизни в районе Пигаль, канкан в мюзик-холлах и кабаре, таких, как «Мулен Руж» и даже «крутом» «Крейзи Хоре», меня не привлекали, да и командировочные не позволяли отобедать хоть раз в знаменитом «Максиме — или «Фуке», где сиживал за столиком Хемингуэй.
Оставалась плановая обзорная экскурсия, «укладывающая» в один заход все главные достопримечательности столицы Франции с Версалем впридачу, что меня мало прельщало, отпугивая четкой запрограммированностью.
Следовательно, надо было выбирать свой путь знакомства с Парижем. Я вспомнил родной Ленинград, где учился в школе около Аничкова моста с известными на весь мир укротителями коней, а в университет ходил мимо Зимнего дворца, через Дворцовый мост, постоянно видел золотой купол Исаакия, похожий на парижский Дом инвалидов, и, что самое забавное, не очень-то замечал все эти шедевры. Я просто жил в Питере, как в своем доме: мне одинаково были близки и проходные дворы на улице Зодчего Росси, и Александрийский театр с Екатерининским садиком. Вот так бы мне хотелось сблизиться с Парижем, узнать его улицы и жителей, затеряться среди них, даже поплавать по Сене, как когда-то я путешествовал на лодке по Неве, любуясь снизу дворцами и гранитными стенами Петропавловки, И первое, что я сделал по прибытии в Париж, — отправился на набережную Сены.
Конечно, до этой «колыбели Парижа» можно преспокойно добраться на метро, но все же заманчивее проплыть по волнам Сены на маленьком суденышке.
Именно здесь, на острове, местное галльское племя паризиев (от его названия, естественно, и произошло имя французской столицы) заложило первые кварталы будущего Парижа. Правда, не без помощи римлян.
По римской традиции, остров Сите (что означает всего-навсего «город») был укреплен и привязан к берегам мостами, порт углублен, и, если начать, по выражению археологов, снимать один «культурный слой» за другим, то мы найдем развалины терм, арен, форумов, чем можно сейчас полюбоваться на левом берегу Сены.
Итак, вперед, к острову Сите. Я выбрал вечерний рейс. По колеблющимся мосткам перебрался на палубу речного трамвайчика, который здесь называют «бато-муш», то есть «кораблик-муха». Мне рассказали, что еще в конце прошлого столетия в Лионе опробовали подобный пароход-автобус для прогулок достойной публики. И, вроде бы, название «муха» приклеилось не из-за миниатюрности суденышка, а идет от фамилии ловкого предпринимателя, который сумел добиться успеха своих прогулочных корабликов на Сене.
Вот на одном из таких «бато-муш» я и оказался посреди Сены в ночную непогоду. Волны раскачивали кораблик, да еще пошел спорый дождь. Потоки воды, льющиеся по стеклам, не давали ничего разглядеть. Я вышел на палубу, подняв капюшон куртки. Хотя ветер бросал в лицо пригоршни дождя, но все искупало фантастическое зрелище ночного Парижа, рассеченного Сеной. За пеленой дождя смутно проступали очертания площадей и дворцов, окаймленные огнями. Но главное — мосты. Когда мы проносились под ними, было такое ощущение, что еще чуть-чуть — и голова заденет их низкие своды. Мосты Сены — особая тема, а я запомнил только мост Марии, под которым можно закрыть глаза, загадать желание, и оно обязательно сбудется.
Но вот вдали, посреди реки, показался остров. Точнее — встречь нам плыл не остров, а большой дредноут, обращенный кормою на восток, а носом — на запад. Он резал острым носом волну, возвышаясь над водой каменными бортами набережных. Я увидел рой палубных надстроек — кровель домов, над которыми, за стенами Дворца правосудия, круглилась свинцовая крыша древнейшей готической часовни Сент-Шапель, выстреливавшей в небо отточенным шпилем.
Говорят, что изображение судна на древнем гербе Парижа появилось именно из-за сходства острова Сите с кораблем...
Среди многочисленных колоколен, непонятно как умещавшихся на островке, призрачным великаном высился Нотр-Дам де Пари, известный у нас как Собор Парижской Богоматери.
Утром следующего дня я стоял на площади перед собором. Описать его лучше, чем это сделал Виктор Гюго в романе «Собор Парижской Богоматери», — невозможно. Площадь окружали старинные дома, с южной стороны ее замыкал, возможно, самый старый французский госпиталь Отель-Дье.
Боже, ведь здесь когда-то танцевала цыганка Эсмеральда с козочкой, отсюда, с паперти собора, следил за нею брат Фролло, по химерам собора карабкался Квазимодо, а по площади шествовали короли и королевы Франции и чеканил шаг Наполеон, чтобы быть провозглашенным под его готическими сводами императором.
Это, конечно, самое древнее место в столице. На этой площади собора когда-то стоял древнеримский храм, затем христианская базилика, а «всего лишь» в 1163 году началось строительство Нотр-Дама. Вот она, неохватная поступь Времени! А когда я вошел в небольшой круг, начертанный в центре площади — отсюда начинается отсчет расстояния по всем дорогам Франции, — я почувствовал и неохватность Пространства.
В этот момент мне было просто необходимо осознание вечности жизни, потому что я направлялся в стоявший неподалеку угрюмый замок Консьержери. Если Нотр-Дам — застывший в камне символ постоянства, то этот замок — зеркало тревожных времен в жизни государства, времен заговоров и мятежей.
Возведенный еще во время правления Филиппа Красивого, Консьержери знавал и веселые разгульные дни, когда в обширную королевскую столовую (ныне носящую имя «Зала жандармерии») искусные повара подавали — из скрытых за стенами огромного зала кухонь — бесчисленную череду блюд для тысячи разодетых вельмож.
Сменились времена, и с XVI века здание стало государственной тюрьмой. (По одной версии, название этого здания происходит от французского слова «concierge», что означает «королевский сановник», по другой — замок назван в память о временах Карла Безумного, разжаловавшего своего канцлера в привратники — консьержи. Здесь и далее примечания автора.) Теперь любое упоминание Консьержери вызывает в памяти времена Французской революции. Дело в том, что в те горячие дни камеры замка были заполнены сотнями граждан, которые проводили здесь свои последние часы, прежде чем подняться на помост с гильотиной.
В сводчатом зале, разгороженном на маленькие комнатки, сегодня можно ощутить себя свидетелем тех событий. Каких? В голове мелькают эпитеты: «исторических», «великих», «трагических», ведь в результате только гильотинированы были тысячи людей — на стенах их имена.
А неподалеку поочередно высвечиваются портреты вождей Революции — Сен-Жюста, Дантона, Марата, — звучат их выступления, обрываются на полуслове, слышен гул, а может быть, ропот толпы.
И вот профиль Неподкупного — Робеспьера. Мне кажется, что я слышу его скрипучий адвокатский голос, бросающий слова: «рабы», «тираны», «террор» и, наконец, раздается призыв к «Разуму».
Но кто знал тогда, к чему приведут эти прекрасные, иногда громкие, иногда ужасные по своей взрывоопасной сути слова? Это теперь мы знаем: списки казненных на стене, плывущие по Сене трупы. И как вещественный знак подобных лозунгов — нелепое сооружение с тяжелым треугольным ножом, висящим на простой веревке (до сих пор гильотина почему-то считается самым гуманным орудием казни).
«Самопожирающее» свойство революции (да и других исторических катаклизмов) давно замечено историками: вначале на эшафот события вытолкнули вождей революции, друзей — Демулена и Дантона, а затем нож гильотины просвистел и над головой их противника — несгибаемого Робеспьера. Кстати, в Консьержери есть и его уголок с памятной доской и бюстом, где он провел последние мгновения перед казнью.
Проходя по нижнему этажу замка, мимо камер заключенных, мы как бы идем по следам обреченных на смерть людей. Но и здесь нет равенства. Вот комната с печально известным названием «Рю де Пари» (Парижская улица), где на брошенной соломенной подстилке сидят трое молодых людей (муляжи, конечно): длинные волосы, шейные платки, у ног стоят кувшины — камера для простонародья. Рядом — заключенный лежит на кровати, а есть еще камера-одиночка со столом, за которым приличного вида господин читает книгу.
Но их всех уравнивала близкая встреча с палачом, который не знал снисхождения и к королям.
Я спускаюсь по стертым ступеням в подвал, где когда-то ступали каблучки гордой «австриячки» Марии-Антуанетты. Здесь за дверьми, запирающимися на кованый замок, она пребывала достаточно долго после казни своего мужа, Людовика XVI. За ширмой — ее охрана — два солдата в мундирах с красными обшлагами, а она, в черном платье и в черном платке, сидит на невысоком креслице с молитвенником в руке перед черным распятием. Остался, кажется, подлинным лишь фарфоровый кувшинчик с нарисованным букетиком на боку, из которого ей дали напиться последний раз. Утром 16 октября 1793 года королева сама обрезала свои волосы и села в телегу, чтобы отправиться на эшафот.
Я иду через двор мрачного замка-тюрьмы, выхожу на набережную и снова с облегчением вижу знакомый силуэт Собора Парижской Богоматери. А ведь провозглашая «триумф Разума», якобинцы хотели смести и его, лишь посвящение собора богине Разума (Об этом можно прочесть у Ивана Бунина в рассказе «Богиня Разума»), культ которой ввел Робеспьер, спасло собор от разрушения. Не иначе - вмешались силы небесные, просветив горячие головы преобразователей.
Пожалуй, больше всего времени я провел на площади Республики: отдыхал в скверике с клошарами, французскими бомжами, любуясь на детишек, катающихся на карусели; наблюдал за прогуливающимися обывателями; слонялся вечерами, заглядывая в яркие витрины магазинчиков и изучая написанные от руки меню дешевых кафе; старался не мешать влюбленным парочкам, хотя они частенько по-хозяйски располагались на моей скамейке, где я вел душевные беседы с клошаром Пьером. Почему именно эта весьма обычная столичная площадь стала мне такой родной? Причина проста: я поселился в двух шагах от нее на улице Турбиго в якобы двухзвездочном отеле, таком дешевеньком, что там можно было спокойно пропустить единственную бесплатную кормежку, так называемый «европейский» завтрак, состоящий из жидкого чая и черствой булочки. Кроме того, в этой беспокойной гостинице я еле выкраивал четыре-пять часов для сна, так как все остальное время в нее постоянно въезжали шумные постояльцы, иногда за полночь, но часа через два исчезали в неизвестном направлении.
В своих фантазиях я допускал, что, возможно, попал в тайный дом свиданий, где сдаются номера на час (такой тип гостиниц хорошо описан в романах моего любимого Мопассана), но был уверен, что сейчас подобные заведения, как и проституция, запрещены в столице, хотя на площади Пигаль... впрочем, это не моя тема.
Здесь старались сорвать оплату за все малейшие услуги (парижане, надо сказать, если не жадноваты, то весьма экономны), предъявляя каждый день разные счета, в том числе и за короткие городские телефонные переговоры, а за предоставленный отдельный крошечный номер содрали с меня дополнительно аж тысячу франков за неделю. Зато теперь я мог себе позволить беспрепятственно, утром и вечером заваривать чай с помощью кипятильника в привезенном из дома граненом стакане (горничная предложила только одноразовые прозрачные пластиковые стаканчики, наверное, чтобы жильцы не побили посуду).
Стараясь не прислушиваться к голосам за тонкими стенками, я с наслаждением попивал вечерний, крепкий по-московски чаек, а после отправлялся гулять к площади Республики.
Со своей скамейки я мог наблюдать не только за сверкающим кругом карусели, за упитанными дамами и кавалерами, которые преспокойно усаживались на лошадок, купив перед этим напитки в маленьком буфетике, но и следить за всей кипучей жизнью на площади, за снующими пассажирами — в метро и обратно — через причудливо изогнутые металлические своды (хочется сказать, что они сделаны в стиле рококо), а также созерцать величественный монумент в центре площади.
Поделиться книгой: