Язык в революционное время

Но для того чтобы такая внутренняя полисистема могла существовать в полной мере, по всей сети должен течь единый поток — объединяющая сила языка. Политическая партия может привлекать людей, которые думают одинаково, но язык предоставляет нейтральную межпартийную арену для дебатов — а для светских евреев идеи не могли существовать без доказательств и споров. Язык идеологически нейтрален и предоставляет удобную площадку для переключения от абстрактного к конкретному: от идеологии к литературе, культурной деятельности, образованию и т. д. Два еврейских языка, пронизывавшие все эти сферы, создавали чувство национального единства и идентичности. Развитие идиша от народного разговорного языка до языка современного общества составляло такого рода цель для своих приверженцев — даже обширная сионистская деятельность осуществлялась на идише. Действительно, идишистские идеологии говорили об идишланд, в котором «всемирный язык», идиш, функционировал в роли государства. В 1908 г. Черновицкая конференция, на которой присутствовали ведущие писатели и общественные деятели, объявила идиш еврейским национальным языком (хотя и не поставила это слово с определенным артиклем, который делал бы идиш единственным национальным языком, как настаивали отдельные радикальные идишисты). Конференция придала культурный престиж идишской литературе и привела к усилению «войны языков» между ивритом и идишем. Ответ иврита прозвучал на Венской конференции 1913 г., хотя его эхо было слабее и заглушалось Первой мировой войной. Все это происходило во время Второй алии, и вопрос выбора базового языка нового общества стоял со всей остротой.

За короткое время еврейской революции нового времени, и особенно в первой трети XX в., на идише были созданы уникальная проза, великолепная модернистская поэзия, переводы из мировой литературы, разработана грамматика, лингвистика, учебники по естественным наукам, терминология для растений и птиц, появились школы и академии, журналистика и язык политики и урбанистической цивилизации. Его словарь расширился до неузнаваемости во всех направлениях, в язык вошло значительное количество «международных слов» или были придуманы их аналоги; академии кодифицировали орфографию, лексику и терминологию. Язык стал достаточно гибким, чтобы отразить все грани импрессионистической прозы, экспрессионистской поэзии и научных исследований по экономике и фонологии. Возрождение иврита повторило этот процесс, развивалось параллельно с ним, находясь в постоянном соперничестве, но с одним кардинальным отличием: новые идиолекты в области образования, политики, журналистики, ботаники, литературной критики, лингвистики и науки в идише обладали существующим общим базовым языком общества в форме языка, на котором говорили дома и на улице, которым пользовались газеты и другие средства массовой информации и развлечения, который лился из уст представителей «низших» и наиболее культурных слоев общества. Возможно, интеллектуально это был еще скромный язык, но он уже производил впечатление выразительного («сочного»), эмоционального и идиоматичного. Столь же важно, что это был гибкий язык, широко открытый в сторону языков, бывших его компонентами — немецкого, русского и иврита, — и, через первые два, — в сторону общего международного словаря; носитель языка мог легко заимствовать из этих языков и расширять тем самым языковые ресурсы идиша.[76]

Для подобного процветания культуры и литературы на иврите необходим был такой базовый язык общества, который служил бы почвой для полноценной секулярной полисистемы: организаций, идеологий, науки, журналистики и повседневной жизни. Элиезер Бен-Иегуда храбро отправился в Эрец Исраэль еще до первой волны сионистской миграции и до погромов в России. Но на самом деле он поехал туда и принялся за возрождение иврита как разговорного языка в первую очередь не для спасения языка как такового, а скорее для поддержки ивритской литературы, которая казалась ему задыхающейся (дело происходило в последние дни Хаскалы). Он хотел обеспечить для литературы основу в виде народа, говорящего на ее языке во всех обстоятельствах жизни. Он также мечтал о создании «материнского языка», языка, на котором мать будет говорить с младенцем с первых дней его жизни — здесь ясно прослеживается соперничество с идеей маме лошн, распространенного наименования идиша. Но требовалось нечто гораздо большее, нежели «материнский язык». Для процветания литературы иврит следовало возродить в двух взаимосвязанных моделях: основного разговорного язык общества и языка как доминирующего средства для сложной и разветвленной письменной информационной сети. Ведь литература должна основываться как на интонациях и поворотах разговорного языка, на его коннотациях и развившейся в обществе иерархии значений, так и на богатой и многообразной «реальности», от которой она отталкивается, создавая вымышленные миры.

Ивритская литература в том виде, в котором она пребывала тогда, могла существовать в диаспоре до тех пор, пока она функционировала в обществе с двумя основными языками. Идиш употреблялся для внутриобщинных и семейных нужд, а также для базовой информационной сети, а государственный язык — для правительственных институтов и всех нужд политического, технического и научного знания. Но даже в таких условиях ивритская литература едва ли могла бы выжить — из-за соперничества с идишем, как бы слабо он ни защищался. Только в Эрец Исраэль иврит мог надеяться на то, чтобы стать единственным основным языком целого общества, базой, на которой могли сосуществовать различные идеологии, с сетью социальных и образовательных структур, ивритской литературой и культурой, китчем и базарной площадью, идеологически мотивированными и безразличными людьми. Возрождение языка иврит в Эрец Исраэль было историческим вызовом — и этот вызов невозможно было игнорировать на пути создания новой еврейской секулярной полисистемы.

21. Подводные камни исследования

В последнее время было предпринято множество попыток осветить самые разнообразные аспекты возрождения языка: деятельность и идеи Элиезера Бен-Иегуды, образование в сельскохозяйственных поселениях, роль учителей, проблемы словаря и т. д. (Важнейшие из этих трудов перечислены в списке литературы.) Было собрано огромное количество цитат из всевозможных источников, и теперь мы располагаем общей картиной ситуации. До сих пор не вполне понятно, каким образом процесс, еле-еле двигавшийся в течение двадцати пяти (если не сорока) лет, вдруг завершился оглушительным успехом. Неясно, во-первых, потому, что в разных высказываниях современников той эпохи заметна путаница между желаниями и чаяниями и реальным их воплощением. Во-вторых, мы обладаем чрезвычайно скудной информацией о бытовании разговорного иврита в этот краткий, но решающий период: современники не считали нужным говорить о такого рода фактах напрямую, и поэтому нелегко понять, что именно они имели в виду, когда писали, что они «говорили на иврите». Например, согласно некоторым отрывочным данным, в Иерусалиме и в Яффо еще в середине XIX в. на иврите «общались» ашкеназы с сефардами, особенно на рынке. Много ли слов они использовали? Перемежали ли они их арабскими и идишскими словами? Пользовались ли ими как-то иначе, чем французскими или арабскими названиями соответствующих предметов?

И еще, как следует понимать информированного свидетеля, который сообщает следующее: «В 1904 г. десять семей говорили на иврите в Эрец Исраэль». «Десять» — это точное или приблизительное число? Как именно они говорили? Сколько они говорили? Говорили ли они на нем постоянно? Только друг с другом? Только на иврите? Или они просто могли говорить на иврите и изредка пользовались им? Какие социальные прослойки говорили на иврите? Только на формальных встречах или в споре тоже? Люди фиксировали такого рода факты лишь случайно и тенденциозно: либо этот вопрос их мало волновал, либо они не осмеливались сказать, что не говорили на иврите, тогда как он был частью официальной идеологии. Возможно, им казалось, что они использовали иврит в той степени, в какой от них этого требовали, и сейчас они говорили на нем лучше, чем раньше, и радовались достигнутому. Более того, многие свидетельства — это воспоминания о том, что было десятки лет назад, когда каждый хотел показать, что был одним из первых и до сих пор помнит усилия и успехи того времени. И еще, возможно, более поздняя реальность и идеология отбрасывали тень на их воспоминания о прошлом.[77] Обычно люди, которые вкладывали огромный труд в развитие языка, считали чудом каждый маленький шажок, тогда как внешние наблюдатели фиксировали смехотворные масштабы достижений. Поэтому множество свидетелей, членов Первой алии и их учителей, преувеличивали свои восторги, тогда как первые иммигранты Второй алии практически не обнаружили разговорного иврита, не нашли ни одного профессионального учителя и ни одной серьезной школы.

Интересный пример проблематичной достоверности этих свидетельств содержится в постороннем источнике: Зигмунд Фрейд рассказывал о своем отце, что тот «говорил на святом языке так же хорошо, как по-немецки, если не лучше» (Gay 1988:600). Но возможно ли, чтобы Яаков Фрейд действительно говорил на иврите в XIX в., когда никто не говорил на этом языке? Да еще хорошо говорил? Возможно, Зигмунд Фрейд имел в виду, что его отец мог пользоваться этим языком, т. е. что он мог читать и писать на иврите лучше, чем на немецком; а возможно, он имел в виду идиш, о котором не так приятно было упоминать. И это свидетельство ученого, который обычно был весьма точен в выражениях!

Другой пример: учебники истории не перестают повторять, что «Первая ивритская школа» была основана в Ришон ле-Ционе в 1886 г. Школа в этом поселении действительно была основана в 1886 г., но «ивритской» она стала намного позже. Эпитет «ивритская» здесь — это отражение реалии более позднего периода, и его правомерность весьма сомнительна, если только речь идет не о попытках обучать «ивриту на иврите» (метод Берлица, перенесенный в Иерусалим из Стамбула Нисимом Бехаром (1848–1931), прогрессивным учителем иврита, который приобрел опыт во французских школах Alliance Israelite [см.: Haramati 1978]). Этот метод был предназначен для обучения ивриту как иностранному языку, в реальности — ивриту как третьему языку (после идиша и французского). Многие свидетельства заставляют нас сомневаться, действительно ли это с самого начала была ивритская школа. Например, в 1888 г. издававшаяся Бен-Иегудой газета Ха-Цви с энтузиазмом сообщала о достижениях первой «ивритской» школы в Ришон ле-Ционе: «Как прекрасно видеть детей, которые собираются по субботам и играют во всякие детские игры, в „чёт-нечет“ и другие. Они играют, ссорятся и дурачатся — и все это на иврите». Но сразу после этого становится ясен реальный уровень их знания иврита: «Во время прогулок учителя называют ученикам ивритские имена всех предметов, которые попадаются им на глаза: гора, долина, река, равнина и т. д.» (Haramati 1979:33; курсив мой. — Б.Х.). (Это то, чего не знают деревенские дети! И где они нашли реку в районе Ришон ле-Циона? Видимо, эта сцена порождена воображением самого Бен-Иегуды: он предполагал, что река Иордан протекает по его собственному городу Иерусалиму, почерпнув эту мысль из романа Мапу «Любовь в Сионе», где Иерусалим описан по образцу литовского Ковно.)

Спустя шесть лет в «Протоколах Второй ассамблеи» учителей иврита в Эрец Исраэль (в которой участвовало всего восемь человек) появилось предложение учителя И. Белкинда:

Также необходимо обучать ребенка ивритским названиям предметов и вещей, которые он видит вокруг себя в школе и в родительском доме. Например: стол, бутылка, отец, сын, ручка, рука, нога (sic!) и т. д. А также коротким устным диалогам: Пойди сюда, Я хочу пить и тому подобным фразам.

(Karmi 1986:70; курсив мой. — Б.Х.)

Через пятнадцать лет после основания «Первой ивритской школы» один из первых учителей иврита Ицхак Эпштейн (1892–1943) написал в своем учебнике «Иврит на иврите» (опубликованном не в Палестине, а в Варшаве в 1901 г.), что ребенка сначала следует научить небольшому набору из двухсот-трехсот слов (Fellman 1973:98). Ни один исследователь возрождения иврита и ивритского образования никогда не задавался вопросом, сколько французских слов знал тот же ребенок. Иегудит Харари, которая в 1896 г. училась в соседней ивритской школе в Реховоте, вспоминала: «Сначала мы начинали учить иврит на иврите с ашкеназским произношением; сперва у наших учителей тоже были большие проблемы с разговорным ивритом, и они часто использовали иностранные слова. Мы тоже говорили на иврите вперемешку с идишем» (Haramati 1979:24).

За исключением необходимости обращать внимание на такого рода подводные камни, мы не будем вдаваться в детали и разбирать особенности успехов и неудач языкового возрождения и его пропаганды, а также останавливаться на проблемах современных исследований этой темы (эти исследования до сих пор находятся под влиянием апологетики или страдают недостаточно аналитическим подходом к источникам). Вместо этого на базе существующих исследований мы попытаемся реконструировать процесс и понять определяющие факторы и сущностную структуру языковой революции.

22. Начало языкового возрождения

Иммигранты Первой алии (1881–1904) строили поселения частных фермеров (мошавот), говорили на идише и обучали своих детей французскому, чтобы потом послать их во Францию. В новых поселениях возникали «школы» нового типа — светские (в отличие от традиционного религиозного хедера). Сначала преподавание в них велось по-французски (который дети едва знали) и на идише (на котором они говорили дома и друг с другом). Даже Давид Юделевич, учитель-идеалист, всецело преданный возрождению иврита, преподавал арифметику на идише — и никто не заметил, что это были первые в мире идишские школы! (Конечно, идиш там был довольно примитивен, а учебников на этом языке не существовало.)

Большинство фермеров в сельскохозяйственных поселениях поддержали «План Уганды», выдвинутый Герцлем, по которому предполагалось основать Еврейское государство в Восточной Африке; это говорит о том, что, по их мнению, сионистская мечта об Эрец Исраэль обанкротилась. Если бы ишув сохранил идиш в качестве базового языка, этот регион стал бы беднейшим в идишязычном мире и в ЕКО[78] — второе поколение жителей покинуло бы поддерживаемые им поселения, как это произошло с поселениями ЕКО в Аргентине. Возрождение иврита в качестве базового языка общества стало обязательным условием для того, чтобы остаться в этой стране. Но как это осуществить, даже при осознании этой необходимости? Как заставить людей внезапно начать говорить с детьми на языке, которого они и сами не знают?

Усилия по возрождению языка иврит стали главным идеологическим лозунгом того периода, однако они всегда оставались частью большой идеологической системы, оправдывавшей скромную лингвистическую задачу. Такая идеология требовала напряженного труда от каждого человека, реализации целого комплекса задач, затрагивавших всю личность целиком и решавшихся в условиях беспрецедентного внешнего давления. Сам этот комплекс варьировался в зависимости от течения.

Бен-Иегуда, покинувший Европу на исходе Хаскалы, связывал стремление к возрождению иврита с общими идеалами Хаскалы: учебой, красотой, самореализацией (см. выше, глава 12). В своей версии описания языкового возрождения, мемуарах «Осуществившаяся мечта», Бен-Иегуда вспоминает, как он плыл со своей юной невестой Дворой по Дунаю на пути в Святую землю. Он рассказывает о том, как корабль проплывал между двумя скалами (вода и скалы; взгляд и ужас = совершенная красота!): «Великолепие вида почти испугало меня, и я не мог удержаться, чтобы не воскликнуть на иврите: „Как прекрасно это место!“ Девушка ответила: „Действительно, это место прекрасно!“» Девушка всего лишь переставила местами два простых слова в короткой синтаксической конструкции, но спустя сорок лет Бен-Иегуда торжественно восклицал: «Это были первые слова, произнесенные в наши дни женщиной в обычной беседе на иврите как на живом разговорном языке!» (Ben-Yehuda 1986:83–84). Для него красота природы, невесты и возрождения языка иврит слилась воедино. Описывая следующую стадию и восхваляя «восточное произношение», избранное для живого иврита в Эрец Исраэль, Бен-Иегуда заявлял: «Все слышавшие, как говорит на нем новое поколение, были поражены его красотой». Для него иврит — к тому же в восточном произношении — олицетворял красоту, в отличие от галутного уродства «извращенного еврейского ума». Он приспособил идеалы учения к цели возрождения языка, просмотрев ивритские тексты всех времен и собрав более пятисот тысяч цитат для своего большого словаря. И он воплотил идеал самореализации переездом в Эрец Исраэль и всей своей жизнью и жизнью своей семьи, посвященной возрождению языка: когда умерла его первая жена, он пригласил из России ее сестру, чтобы она вышла за него замуж и присоединилась к его идеалистическим усилиям воспитать первую ивритскую семью; он дал ей ивритское имя Хемда («страсть»).

Следующее поколение проповедовало более радикальный комплекс принципов, включавший требование обновления всего человеческого существа. Так, Менахем Усышкин, посланный в 1903 г. Центральным комитетом «Ховевей Цион» в Одессе для организации Союза учителей в Эрец Исраэль, писал учителям:

Существуют два главных требования, предъявляемых поселившимися в стране к тем, кому они доверили воспитание молодого поколения в Израиле: 1. Воспитать и вырастить поколение, полное силы <…>, здоровое душой и телом, которое будет знать и любить свой народ, свою землю и свой язык <…> 2. Создать в Израиле единый ивритский <…> народ из разных групп, живущих сейчас в стране.

(Fellman 1973:101; курсив мой. — Б.Х.)

Бен-Иегуда поставил акцент на создании слов, которых не хватало в языке, «фабрике слов», как ее насмешливо назвали ивритские писатели, однако не ясно, мог ли он сам свободно говорить на иврите. За много лет он изобрел множество слов, включая названия для таких простых понятий, как полотенце, носовой платок, кукла, мороженое, велосипед, солдат, щетка, иммиграция, симпатия, сосиска, бабочка, полиция, ресторан, искусство, самолет, словарь, телеграмма, контора, упражнение, поезд, кинофильм и множество других слов, в которых сегодняшний носитель иврита не признает неологизмов (см.: Sivan 1986:24–27; и тематический список в Fellman 1973:67–69). Множество новых слов создали также Комитет языка иврит, Армия обороны Израиля, политики, писатели и переводчики, наиболее заметными из которых были Черниховский и Шлёнский. Некоторые из этих слов вошли в общее употребление, а некоторые остались в одном-единственном тексте, и это на самом деле не важно — ведь само изобретение порождало проблему и вакуум, который впоследствии мог быть заполнен другим неологизмом. Важно не «существование» ивритского слова в словаре в том или ином случае, а прежде всего существование ивритской социальной базы и идиолекта в данной сфере жизни или в данной профессии, способных привлекать эти слова, усваивать их и интегрировать в активную профессиональную и систематическую сеть. Кроме того, принципиально развитие продуктивных грамматических моделей, которые делали возможным создание новых слов и их упорядоченное внедрение как в письменную, так и в устную речь. Когда Черниховский придумывал какие-то слова и использовал их в своих стихах (добавляя сноски с переводом на четыре языка: русский, немецкий, английский и обязательно научный термин на латыни), это одновременно было освоением ивритской поэзией тематики природы, ботаники, анатомии, поэзии и поэтики, т. е. частью целого «комплекса возрождения» и выходом из духовного «гетто». Так что по чистой случайности слово тут саде, появившееся в поэзии, укоренилось в иврите для обозначения клубники, а тут сне для малины не прижилось (на израильском иврите «малина» — петель).

Поэтому очевидно, что перечни слов, попытки кодификации норм языка, битвы между пуристами и новаторами и общественное сознание, принимавшее или отвергавшее нововведения, — все это играло свою роль в возрождении, наполняло и расширяло новую языковую структуру. Без всего этого не произошло бы столь удивительной экспансии израильского языка и израильской культуры, университетов, технологии и т. п.

* * *

Социальное завоевание Бен-Иегуды проявилось в том факте, что он стал символом неутомимой пропаганды возрождения языка иврит. Возможно, он не был первым и точно не был последним, но на какое-то время он стал знаменосцем. Хотя из-за того, что он был одним из ведущих сторонников «Плана Уганды» («предателем» в глазах Второй алии) и поддерживал «буржуазную» политику, рабочие Второй алии относились к нему равнодушно или даже враждебно. Один из «святых» Второй алии, А. Д. Гордон, назвал его «мистер Бен-Иегуда» (в статье «Ответ рабочего на воззвание мистера Бен-Иегуды к рабочим»), и это звучало довольно обидно. Более того, Бен-Иегуду воспитала еще Хаскала, и только после его эмиграции в Эрец Исраэль в России возникла элитарная ивритская литература, многие деятели которой с пренебрежением относились к нему, к его старомодному ивриту и к его «фабрике слов». Во всяком случае, хотя Бен-Иегуда принял сефардское произношение, он практически не имел успеха в Иерусалиме. Иврит, на котором говорили в его доме, был, по-видимому, довольно слабым. Когда Элиезер хотел, чтобы жена налила ему чашку кофе с сахаром, ему не хватало слов «чашка», «блюдце», «наливать» и «ложка», поэтому он говорил: «Возьми это, сделай это, принеси мне это, и я выпью» (Fellman 1973:38). По сообщению Йосефа Клаузнера, посетившего его в 1912 г., Бен-Иегуда общался с женой жестами и знаками, и чаще всего она не понимала простейших слов на иврите (хотя большую часть времени он все равно был погружен в свой словарь).

Первый Ивритский Ребенок, Бенцион («сын Сиона»), был изолирован от всех, кроме родителей, чтобы не заразиться чужим языком. Для этой цели Бен-Иегуда запретил Дворе нанимать служанку, и ей приходилось самой делать всю работу по дому. Неудивительно, что до четырехлетнего возраста ребенок совсем не говорил (слышал ли он вообще живую речь?). В Иерусалиме все полагали, что он будет умственно отсталым или глухонемым, до тех пор пока друг семьи ивритский писатель Иехиэль Михел Пинес (1843–1913) (который сам «нарушил» договор говорить на иврите, заключенный ранее с Бен-Иегудой, и воспитывал собственных детей на идише) не предложил Дворе говорить с ребенком на другом языке. В отсутствие мужа она пела мальчику русские песни, и, когда Бен-Иегуда обнаружил это, случилась ссора, которую Первый Ивритский Ребенок взволнованно прервал первой фразой на иврите, произнесенной естественным носителем. К седьмому дню рождения сына отец тайно по ночам перевел «Графа Монте-Кристо» на иврит, но сын сказал ему: «Спасибо, папа, я уже прочитал его по-французски». Бенцион Бен-Иегуда стал писателем Итамаром Бен-Ави (1885–1943); он сменил ивритскую фамилию, гордо придуманную отцом, на «Бен-Ави», что означает и «сын моего отца», и «сын А.Б.И. (акроним Элиезера Бен-Иегуды)». В 1934 г. он издавал в Иерусалиме газету на иврите с латинским шрифтом. Элиезер Бен-Иегуда опередил Б. Ф. Скиннера[79] больше чем на полвека.

Влияние Бен-Иегуды на других жителей Эрец Исраэль вряд ли можно считать хоть сколько-нибудь значительным. Четыре семьи, которые под его влиянием стали говорить на иврите, стали темой статьи под названием «Первые четыре», написанной Бен-Иегудой в 1918 г., почти через сорок лет после официального «начала» возрождения языка. В эту группу входили два учителя иврита (Иегуда Гразовский-Гур, впоследствии составивший первый современный словарь иврита, и Давид Юделевич, учитель Первой ивритской школы в Ришон ле-Ционе): оба они женились на своих студентках, обучавшихся по методу «иврит на иврите»; третий женился на сефардке, и иврит был для них единственным общим языком; четвертый женился на русской, и они постоянно ссорились, так как она не знала иврита и не желала его учить (Fellman 1973:39). И конечно, никто из них не отказался, по примеру Бен-Иегуды, разговаривать с другими людьми — что неизбежно происходило бы на другом языке.

Миф о том, что иврит был разговорным языком между ашкеназами и сефардами в XIX в. или когда бы то ни было еще, не имеет под собой оснований: на всем протяжении истории евреи из отдаленных стран, которые действительно владели письменным ивритом, могли обменяться несколькими словами или фразами и понять друг друга. Но это не придавало ивриту статуса базового языка общества.

Согласно многочисленным сообщениям очевидцев, большинство поселенцев Первой алии не пользовались ивритом свободно и регулярно. Посетив в 1893 г. Палестину, Ахад ха-Ам, идеолог духовного сионизма, писал в очерке «Правда об Эрец Исраэль»:

Тот, кто слышит, как учителя и ученики запинаются в поиске недостающих слов и выражений, сразу же понимает, что такая «речь» не способна вызвать в сердце говорящего или слушающего никакого уважения или любви к этому ограниченному языку, а молодой ум ребенка (также изучающего французский) еще сильнее ощущает искусственные оковы, налагаемые на него ивритской речью.

(Ahad Ha-Am 1950:33)

А Зеев Смилянский (1873–1944)[80], приехавший в страну в 1891 г., тогда же писал:

Даже несколько фанатиков, с восторгом посвятивших себя возрождению ивритской речи в новом ишуве, по большей части запинались и говорили с огромным трудом. <…> Из-за недостатка опыта разговорного иврита их речь была лишена естественности и беглости, и часто человеку приходилось останавливаться посреди фразы, практически с открытым ртом, чтобы задуматься и найти нужное слово, если оно не стерлось окончательно из памяти говорящего. Разговор был чрезвычайно искусственным, и очевидцу часто могло показаться, что собеседники изъясняются бурной жестикуляцией обеими руками и кивками.

(Haramati 1979:101)

В своей книге «Год первый» Шломо Цемах — один из первых иммигрантов Второй алии, ставший впоследствии ивритским писателем и критиком, — описывает Ришон ле-Цион в 1904 г., где женщины шили себе платья по выкройкам Хемды Бен-Иегуда (их печатали в ивритской газете Бен-Иегуды) и все говорили по-русски, по-французски и на идише, кроме учителя Юделевича, произносившего торжественные речи на сефардском иврите. Молодой Цемах, желавший выступать от имени меньшинства «сионистов Сиона» (предпочитавших Эрец Исраэль «Плану Уганды») на общем съезде «Первого еврейского поселения», просиживал ночи напролет, переводя статью Ахад ха-Ама «Моисей» на идиш:

В Эрец Исраэль, в еврейском поселении, я сидел и переводил слова Ахад ха-Ама на тот язык, который я называл «жаргоном» [т. е. идишем]; я кипел против него и боролся с ним [ «кипеть против него» — само по себе идишизм. — Б.Х.].

(Tsemakh 1965:130)

Качество обучения в ивритских школах находилось в плачевном состоянии. Учителям иврита платили меньше, чем учителям французского, а в 1892 г. на всю страну было всего девятнадцать учителей иврита. Читая свидетельства, собранные в современных исследованиях, например в книге Шломо Харамати «Начало ивритского образования в Эрец Исраэль» (1979) или в протоколах съезда учителей (Karmi 1986), мы видим самоучек и идеалистов, о которых говорят, что они заложили основы преподавания иврита на иврите, системы, позаимствованной из французского образования. Мы видим бурю восторга по поводу любого проявления разговорного иврита. Но система образования в поселениях была рассчитана на детей крестьян (по русскому образцу разделения городских и сельских школ), которые должны были учиться до тринадцатилетнего возраста, а потом присоединиться к родителям, работающим в поле. Способность произнести пару фраз на иврите не противоречила ожиданиям от обучения второму иностранному языку в сельской школе, который, безусловно, следовал за французским. Еще в начале XX в. — через двадцать лет после основания Первой ивритской школы (как некритично утверждают некоторые историки) — естественнонаучные и некоторые другие дисциплины преподавались на французском языке. Лишь в 1907 г., когда директором стал Йосеф Виткин (один из глашатаев Второй алии), школа в Ришон ле-Ционе приобрела ивритский характер. В то же самое время Зихрон-Яаков (основанный румынскими евреями) называли «маленьким Парижем», и в первом детском саду, открытом там в 1892 г., говорили по-французски (M. Eliav 1978:404–405).

Общий интеллектуальный уровень детей также был невысок. В 1893 г. Ахад ха-Ам рекомендовал: «Совсем не повредит, если до тех пор, пока иврит не подходит для этого, преподавание точных и естественных наук, даже в Эрец Исраэль, будет вестись на каком-нибудь европейском языке» (Ahad Ha-Am 1950:33). Еще в 1913 г., когда американский идишский поэт Иехоаш (Блюмгартен, 1872–1927), пораженный видом девочек из поселения, которые, играя, говорили на иврите, спросил девочку четырнадцати-пятнадцати лет, как называются цветы в ее саду, она ответила: «У цветов нет имен» (Yehoash 1917, 2:29; курсив мой. — Б.Х.).

В тот период иврит внедряли несколько преданных учителей, которые часто создавали собственные слова и даже свое собственное произношение; в Галилее особый диалект иврита (с произношением, более близким к сирийскому арабскому) привили всего два учителя, и он получил распространение и сохранялся еще целое поколение: крестьяне в Явнеэле называли муху скорее збуб, чем звув (см.: Bar-Adon 1975, 1988). В 1903 г. было основано Объединение учителей; оно прикладывало усилия к стандартизации языка, приняло «сефардское» произношение, но все еще склонялось к преподаванию точных и естественных наук на иностранном языке.

* * *

Давайте не будем смешивать все виды владения ивритом. Следует различать а) изучение иврита как иностранного языка; б) способность периодически говорить на иврите более или менее бегло; в) использование иврита в повседневной жизни и г) принятие иврита в качестве базового языка индивидов и общества. Только первые два вида в той или иной степени были свойственны людям в период Первой алии. Дети в Палестине изучали французский, а также арабский и турецкий, и не известно, как иврит соотносился с этими языками. В любом случае даже ученики, хорошо овладевшие ивритом в школе, не использовали его постоянно за ее пределами. И из всех собранных источников ясно следует, что если иврит и использовался группами молодых людей за пределами школы, то лишь иногда. В 1904 г. Шломо Цемах заметил: «Многие в Эрец Исраэль знают иврит, но почти никто не использует его для повседневных нужд, и вопрос состоит в том, как превратить знающих иврит в говорящих на иврите» (Tsemakh 1965:122).

Ключевую роль играла также диаспора. С 1890-х гг. по всему еврейскому миру возникли кружки возрождения иврита. Просвещенные учителя организовали движение за новый тип начальных школ на базе реформированных религиозных хедеров: так называемый хедер метукан, или на ашкеназском иврите, которым они пользовались, хейдер месукн (это каламбур, можно понять и как «опасный хедер»). В этих хедерах осмеливались преподавать ивритскую грамматику наряду с некоторыми светскими предметами, такими, как математика и русский язык, и давали неплохое знание иврита, хотя и не на разговорном уровне. В Варшаве печатались учебники иврита, написанные в Эрец Исраэль. Но внезапно ситуация переменилась. Кишиневский погром 1903 г. и разгром царской полицией еврейской самообороны во время Гомельского погрома привели к возрождению национального самосознания в диаспоре. Поражение русской революции 1905 г. также привело молодежь и интеллектуалов в еврейское движение (хотя большинство рассеялись). Съезд «Социалистической организации Поалей-Цион (Рабочих сионистов) в Америке» в декабре 1905 г. торжественно постановил: «Мы признаем иврит национальным языком еврейского народа»[81] — и это произошло за три года до того, как соответствующее решение было принято той же партией в Эрец Исраэль![82] Была даже попытка открыть в Нью-Йорке ивритский театр.[83] После Первой мировой войны в диаспоре возникли сионистские молодежные движения, а также сеть светских ивритских школ, гимназия и колледжи для подготовки учителей. Все они обеспечивали Эрец Исраэль носителями и учителями иврита. Неверно изолировать, как это часто делают израильские исследователи, историю языка в Эрец Исраэль от происходившего в диаспоре, тогда как именно благодаря диаспоре ишув рос в геометрической прогрессии.

Однако ареной этого возрождения был Эрец Исраэль, и там между 1906 и 1913 г. произошла языковая революция. Вторая алия (1904–1914) тоже начиналась на идише (Бен-Цви[84] и Бен-Гурион издавали на идише партийную газету), но очень быстро, хотя и с огромным усилием, перешла на иврит. Ишув составлял крошечное меньшинство в еврейском мире, зависел от этого мира и был неразрывно связан с ним идеологическими и семейными узами. Привыкание к физическому труду в глухой провинции отсталой и деспотичной Оттоманской империи, в этой пустынной и жаркой стране, среди враждебно настроенных арабов, проходило очень тяжело и требовало решительного разрыва с диаспорой: языковое отделение служило этой цели. Более того, оправдание для поселения европейской молодежи в этом месте зависело от секулярной трансформации исторической мифологии, связывавшей сионизм с этой страной, а это было возможно только на иврите. У евреев не было недавней истории в Палестине, и иврит был первой «археологической находкой», связывавшей иммигрантов с Библией и библейской землей. Действительно, объединение диаспор со всего мира, закрепленное сионистской идеологией, могло привести к успеху только на иврите.

В 1906 г. в Яффо была основана, видимо, первая средняя школа («Гимназия») с семнадцатью учениками. В ней было всего четыре класса начальной школы, и многие родители восприняли ее негативно из-за совместного обучения и светского характера. Через несколько лет эта школа переехала в Тель-Авив, была переименована в «Гимназию Герцлия» и стала действительно средней школой, но все еще встречала сопротивление даже со стороны Ахад ха-Ама за преподавание библейской критики; в 1913 г. в ней было пятьсот учеников. В 1906 г. в Иерусалиме открылись художественная школа Бецалель, а в 1908 г. — Ивритская гимназия. Это были городские средние школы с более высокими образовательными стандартами, чем в начальных школах поселений. Они обслуживали иммигрантов в городах, которые предъявляли более высокие требования к образованию своих детей, и даже привлекали учеников из-за рубежа.

Но и школы в сельскохозяйственных поселениях постепенно начали повышать уровень преподавания всех предметов на иврите. Сначала этому процессу поспособствовал тот факт, что барон Ротшильд в 1899 г. оставил сельскохозяйственные поселения и роль французского языка уменьшилась, но ни один другой язык не смог его заменить. (Какой язык был бы способен на это? Турецкий, язык враждебно настроенных властей, тогда как турецкого населения вокруг не было? Идиш, хотя школ на идише еще не существовало в диаспоре?) Принято считать, что к 1908 г. сельскохозяйственные поселения перешли на ивритское образование, по крайней мере, номинально (большинство исследований говорят об этом как о факте, но нет точных данных, что эта норма распространялась на все дисциплины). В то же время в городах все еще преобладали французские, немецкие и английские школы.[85] В сети школ «Эзра» (возникшей при финансовой поддержке берлинского Hilfsverein der Deutschen Juden) в 1912 г. обучалось три тысячи детей (носителям идиша сравнительно легко выучить немецкий). Но великий языковой мятеж учителей и учеников в 1913 г. заставил «Эзру» перевести преподавание на иврит даже в Хайфском технологическом институте, Технионе.[86] Так на пороге Первой мировой войны иврит стал доминирующим языком в школах «Нового ишува» (сионистской иммиграции), но не в ортодоксальном «Старом ишуве»; в смешанных городах продолжали действовать школы на других языках.

Мы должны предостеречь читателя от излишне оптимистичных оценок. Например, как показал иерусалимский статистик Роберто Бакки, по переписи 1916 г. около 40 % евреев назвали своим основным языком иврит (см.: Bacchi 1956a, 1956b). Но, как известно, заявления — это одно, а реальность — нечто совсем иное. Существовало осознание необходимости говорить на иврите и гордиться этим — это крупное достижение сионистской идеологии. Поэтому респонденты идентифицировали себя с разговорным ивритом, особенно для внешних, политических целей, и в переписи заявляли именно его. (Какой язык они могли назвать: арабский, который указал бы на еще большую долю арабов, чем на самом деле? русский, язык «врага» в Первой мировой войне? отвергнутый идиш, напоминавший о диаспоре? французский, который они едва знали? Однако 60 % назвали эти языки.)

По всей вероятности, определенная доля тех, кто владел ивритом, были детьми Первой алии — среди них были учителя, писатели и бывшие студенты университетов; они естественным образом интегрировались в процесс возрождения языка. Но прямой преемственности не существовало: подобно тому, как иврит Первой алии не был продолжением возрождения ивритской литературы в диаспоре, и возрождение иврита во Второй алие было начато с нуля и стало оппозицией «банкротству» Первой алии. Увенчавшись успехом, оно вобрало в себя и включило в свою систему остатки предыдущей волны. Однако к концу Первой алии укоренилось два общепринятых принципа: теперь стало можно говорить на иврите и стало ясно, что возрождение языка — это условие для возрождения нации. Два явления, возникшие в среде Первой алии — Комитет языка иврит и ивритское образование, — обрели материальную форму с прибытием Второй алии, примерно через двадцать пять или тридцать лет после того, как Бен-Иегуда приехал в Эрец Исраэль.

23. Три фактора в возрождении языка

Вместо подробного анализа проблематичных свидетельств и исследования биографии каждого, кто говорил на иврите или преподавал его (сообщения о них все равно не очень конкретные), мы постараемся осмыслить базовый феномен, глубинную структуру языковой революции. Конечно, очень сильно чувствовалась идеология, требовавшая возрождения языка; но этого было недостаточно. Революция могла произойти только благодаря уникальному совпадению трех сложных исторических факторов в жизни многих индивидов. К ним относятся:

1. Бытование иврита в диаспоре. В еврейской религиозной полисистеме иврит не был абсолютно «мертвым», но во многих аспектах «живым» языком.

2. Возрождение письменного иврита. В еврейской секулярной полисистеме, возникшей в диаспоре в XIX–XX вв., новый свободный письменный иврит освоил множество жанров: художественную прозу, поэзию, публицистику, журналистику, научно-популярные сочинения и переводы.

3. Появление новых социальных ячеек в «социальной пустыне» (в Эрец Исраэль) благодаря группам молодых людей с детьми, отрезавших себя от цепочки поколений и не ассимилировавшихся в существовавшей языковой базе.

Короче говоря, это были религиозная, светская и реализованная сионистская полисистемы.

Возрождение языка осуществляли люди, которые своими частными биографиями связывали три эти сферы между собой. Такая уникальная интеграция — внутри одного поколения и в жизни каждого из этих людей — была жизненно необходима, для того чтобы совершилось чудо возрождения языка. Каждая полисистема внесла свой важный вклад:

1. Религиозный мир предоставил сокровищницу древнееврейских текстов, а также живые значения множества ивритских слов и фраз, и еще — навыки анализа значения слов и фраз.

2. Светский мир новой ивритской литературы сделал возможным создание новых изречений и новых текстов на иврите (т. е. таких, которые не представляли собой комментариев к каноническим текстам, а открывали новые темы), а также впитывание европейского мира в язык, в том числе изобретение неологизмов, новых терминов и выражений — пусть даже все это происходило лишь в письменном языке.

3. Реализованная сионистская идея сформировала новые социальные ячейки из преданных идеалистов, для которых высшей ценностью была личная самореализация. А Эрец Исраэль / Палестина обеспечила социальную пустыню, покинутую людьми две тысячи лет назад, в которой можно — и даже необходимо — было построить новое общество, говорящее на новом языке.

* * *

Ивритские писатели Бренер, Бялик, Бердичевский, А. Д. Гордон, Агнон, Шломо Цемах и многие другие изучали в юности Талмуд в иешивах или дома, а потом читали литературу Хаскалы на иврите, «модернистскую», художественную или «научную». Действительно, было непросто начать говорить на новом языке, на котором не говорили раньше в обществе и у которого не было установленных моделей для подражания; как будто ты строишь корабль прямо под ногами и одновременно плывешь на нем. Тем не менее можно было сделать усилие и прибегнуть к словарю, пассивно хранящемуся в сознании, и применить его на практике. Для Йосефа-Хаима Бренера и А. Д. Гордона (ставших примерными прототипами таких персонажей романа Бренера «Со всех сторон», 1910, как Овед Эцот [ «Растерянный»] и Арье Лапидот) естественно было говорить на «святом языке» (видимо, в ашкеназском произношении), даже если никто вокруг не говорил на нем, хотя они никогда не обучались по методу Берлица «иврит на иврите». Американский идишский поэт Иехоаш, который перевел на идиш Библию, эмигрировал в 1913 г. в Эрец Исраэль, прожив перед этим почти тридцать лет в Денвере (Колорадо) и Нью-Йорке; уже на корабле он говорил на иврите. Но это были не дети крестьян из сельскохозяйственных поселений Первой алии, узнавшие первые ивритские слова от учителя.

Каждый из этих трех факторов обладает сложной совокупностью характерных черт и требует отдельного анализа.

24. Жизнь «мертвого» иврита

Во время ренессанса ивритской литературы провозглашалось, что иврит — «мертвый» язык, а книги на нем — «мертвые книги» (Файерберг). Это, безусловно, «мертвая», но мощная метафора. Возрождение языка сначала рассматривалось как задача превращения иврита в разговорный язык. В нем легко чувствуется соперничество с идишем, родным языком всех поборников разговорного иврита, а также общая популистская атмосфера, внушавшая сознание того, что разговорная речь обыкновенных людей — необходимая база для любой высокой культуры.

До наших дней ведутся споры, был ли иврит «живым» или «мертвым» и насколько разговорная речь повлияла на его возрождение. Однако этот вопрос нельзя корректно обсуждать с позиции или-или. То, что мы называем языком, — это довольно сложная совокупность социальных, ментальных и лингвистических аспектов, каждый из которых в любой данный момент времени может быть активен или пассивен; при этом «активность» тоже может быть различной: просто употребление или расширение и инновации. В Соединенных Штатах говорят «по-английски», но «жив» ли английский язык Шекспира? И до какой степени «живым» может считаться язык науки? Не кроется ли ответ в том факте, что в любом языке есть пласты «неживые» в том смысле, что они не используются в повседневной речи или даже в обыденном письме? И не влияют ли на устную речь различные письменные жанры, так же как и наоборот? Следует отбросить туманную биологическую метафору — и здесь она используется только как удобное обозначение.

Те, кто основал новый ишув и сформировал базовый характер израильского языка, приехали из Восточной Европы, где традиционное еврейское общество существовало в многоязычных условиях: они изучали тексты на «святом языке» (обобщающее название для разных исторических пластов иврита и арамейского традиционных религиозных книг)[87]; в социальной жизни, обыденной речи и в образовании пользовались идишем; а с неевреями и правительственными организациями общались на европейских языках. Однако отношения между ивритом и идишем не ограничивались разницей между письменным и устным языком — существовало множество пересекающихся факторов. Положение иврита не было подобно и положению латыни по отношению к французскому или английскому в Средние века, так как иврит был языком, интегрированным в повседневную многоязычную жизнь евреев, и во многих отношениях он был «живым» языком.

А. Еврейское бытие основывалось на корпусе традиционных текстов, включавших толкования классических текстов, написанные преимущественно на «святом языке». Эти книги кропотливо изучались и применялись в жизни общины и каждого ее члена как идеологически, так и в повседневной практике. Каждый еврейский мальчик обязан был изучать тексты на «святом языке» несколько лет, с утра до вечера, каждый Божий день. Еврейские и арамейские тексты также использовали для ежедневных молитв, благословений и праздничных чтений. Несмотря на то что многие бедняки прерывали учение, каждый человек умел — или должен был уметь — читать, и обычно евреи понемногу читали каждый день.

Многие женщины тоже изучали иврит, обычно с частными учителями, поскольку до новейшего времени не существовало женских религиозных школ; а большинство женщин умели читать на идише, который пользуется ивритским письмом. Текст Цене у-рене, популярного пересказа Библии на идише для женщин (мужчины должны были читать оригинал), выдержавшего более трехсот переизданий с XVI в., а также другие религиозные книги для женщин содержали множество ивритских слов в составе идишских фраз. Книги на идише печатали другим шрифтом (так называемый вайбертайч, «женский немецкий»), чтобы отделить их от святых «квадратных букв» священных текстов (подобно тому как женщины сидели в синагоге отдельно от мужчин); но многочисленные ивритские слова внутри идишских фраз ставили в скобки и выделяли при наборе, используя ивритский шрифт. Иврит хорошо знали в каждой еврейской общине и, до какой-то степени, в каждой семье.

Б. Образование было нацелено на понимание текстов в двух смыслах:

I. Дети изучали Тору в хедере с трех- или четырехлетнего возраста в форме дословного перевода, чтения вслух и запоминания: за ивритским словом следовало идишское слово, за следующим ивритским словом — следующее идишское слово и т. д.

II. В изучении Талмуда (Гемары), особенно в иешивах, практиковалось обсуждение текста, приведение аргументов за или против той или иной интерпретации, того или иного закона. Обсуждение велось на идише, тогда как фрагменты доказательств цитировались по ивритским или арамейским источникам.

В. Интерпретация текстов занимала ведущее место в высшем, т. е. раввинском, образовании и связанной с ним литературе и одновременно в популярных проповедях и в социальной жизни. Таким образом, общество неплохо понимало значения слов и разбиралось в параллелях между различными текстами ивритского корпуса.

Г. В отличие от европейской мысли, облеченной в монологическую форму, еврейский взгляд на мир имел форму диалога, или, точнее, диспута (поскольку это был не обыкновенный диалог о мирских предметах, а выдвижение теоретических аргументов за или против той или иной точки зрения или интерпретации). Обучение проходило в форме диалога между мудрецами и комментаторами или между позициями авторов разных поколений. Хотя живой диалог в еврейском образовании вели на идише, фрагменты диалогов из источников цитировались в оригинале. Конечно, это были небольшие цитаты из готовых фрагментов, а не свободные сочетания слов, но они передавали суть и специфическую интонацию источника. Не хватало только диалога на иврите между живыми людьми.

Д. Иврит функционировал как живой письменный язык (хотя он не был единственным письменным языком); иначе говоря, множество людей были в состоянии создавать на нем письменные тексты: религиозные книги, комментарии, респонсы (раввинские постановления по конкретным вопросам), а также общинные записи, объявления, деловые и частные письма. В таких текстах использовались готовые клише, и они были похожи на мозаики из фраз-«полуфабрикатов» с многочисленными цитатами. Часто они сохраняли черты идишской грамматики и идишский подтекст, но тем не менее это были оригинальные тексты, составленные на иврите. В зоне ашкеназов, т. е. в Центральной и Восточной Европе, развивался ашкеназский раввинский иврит — нечто вроде «смешанного» языка, в котором встречались слова из разных исторических пластов иврита с добавлением арамейских выражений и специфически идишских значений слов. Из этой традиции Агнон развил свою стилистическую манеру. Этим языком мало занимались — поскольку возрождение интереса к ивриту имело пробиблейский и антиашкеназский уклон и израильские исследователи ашкеназского происхождения охотнее изучали йеменское произношение, — но даже беглый взгляд дает понять, что письменный иврит не был полностью «мертвым».

Е. Базовым языком общества был идиш — язык, в котором смешалось множество компонентов, особенно немецкий, славянский, «интернациональный» и компонент «святого языка». В некоторых словарях насчитывается около пяти тысяч слов и выражений из иврита и арамейского (или «халдейского»), использовавшиеся языком идиш. Эти ивритские выражения были частью живого разговорного языка. Значение ивритских слов изменилось в идише так же, как это произошло бы в любом живом языке. В существенной степени эти новые значения зародились в постбиблейских текстах, особенно в молитвах, Пасхальной Агаде и в Талмуде; во многих случаях идишское значение слова появилось из готовой фразы или идиомы, бытовавших в сознании, а не из словарного значения того или иного слова или его морфологической разновидности. Например, мехайе на идише — это существительное, обозначающее «удовольствие» (хотя на иврите это глагол, означающий «он оживляет»), и происходит из словосочетания мехайе нефашот (буквально — «он оживляет человеческие души»). Как сказал Бялик, идиш хранил иврит на протяжении истории; действительно, ни один другой еврейский этнолект не содержал в повседневной речи такого количества разнообразных ивритских грамматических форм. Некоторые ивритские грамматические формы идиш позаимствовал для своей грамматики, и они затронули все компоненты языка и стали знакомы любому ребенку.[88] Конечно, реальная доля ивритских элементов в идишской речи сильно менялась в зависимости от жанра и от каждого конкретного говорящего. Образованные люди использовали их в большей мере, а некоторые по субботам вообще «разговаривали» на иврите, т. е. использовали только ивритские цитаты, опуская идишскую синтаксическую оболочку, заменяя ее междометиями «хм-хм».

Ж. Помимо относительно неизменного ивритского компонента в идишском словаре, идиш служил в качестве языка-оболочки, в которую можно было интегрировать фразы, выражения и пословицы из самых разнообразных аутентичных (т. е. не существующих на идише) ивритских и арамейских текстов. Религиозные проповеди (например, современные проповеди Любавичского Ребе в Бруклине) могли содержать высокий процент ивритских и арамейских слов и выражений — иногда их количество доходило до 80–90 % текста, — но речевая оболочка и синтаксис фраз оставались идишскими.

Такая интеграция характерна не только для ученого дискурса, но и для обычной речевой практики, что видно из монологов простого человека, описанного Шолом-Алейхемом, — Тевье-молочника (несмотря на то что он искажает оригинальные выражения). Даже массовые газеты на идише, появившиеся в конце XIX в. в Соединенных Штатах и адресованные городскому пролетариату, т. е. по определению простым и малообразованным рабочим, находившимся под влиянием социалистической или анархистской идеологии, активно использовали «святой язык» в заголовках и цитатах. В таких текстах могли цитироваться предложения и целые фрагменты на иврите, но новых фраз на иврите не образовывали.[89]

З. Во всех этих случаях звуки иврита воспринимались обычно как фрагменты устного языка, хотя никто не мог пользоваться ими как отдельным языком. И эти звуки были слышны в произношении всех еврейских этнических групп на всех диалектах. В ашкеназском обществе преобладали общие правила ашкеназского иврита — его основная отличительная черта состоит в том, что ударение падает на предпоследний слог вместо последнего. Диалект идиша в каждой конкретной области добавлял свои правила, по-разному читая гласные. (Например, то, что на израильском иврите произносится как барУх атА, «благословен ты», в Литве будет звучать как бОрух атО, а в Галиции — как бУрух атУ.)

Несмотря на все это парящее присутствие иврита в живой еврейской речи, некоторые важнейшие аспекты активно используемого языка отсутствовали:

I. Во многих сферах не хватало активного словарного запаса (нельзя было сказать поезд, карандаш, чайник, полотенце, культура и т. д.).

II. Новые суждения обычно не появлялись в устной форме (хотя и возникали на письме).

III. На этом языке не велось нормальных диалогов.

IV. На этом языке не воспитывали детей; ни один человек не мог считать его «родным языком».

Всего этого не было, потому что иврит существовал как интегрированный язык в рамках двух языков-оболочек — идиша и государственного языка[90]. Иврит не мог отвечать за повседневное общение или выполнять официальные функции — эту роль он отводил другим языкам. Подобная ситуация начала изменяться, когда возникли автономные ивритская литература и культура с собственной журналистикой и системой образования.

25. Возрождение письменного иврита

Еще до возрождения разговорного иврита в Европе началось интенсивное и многоаспектное возрождение иврита письменного, и оно охватило все сферы современной жизни. Без государства. Без организованной науки. Без академии, без школ. Но с намерением сделать так, чтобы на иврите можно было бы писать обо всем и успешно соперничать с так называемым «разговорным языком», идишем, который быстро стал и письменным в полном объеме и тоже пытался охватить все сферы культуры того периода. Возьмите, например, «Парижские тайны» Эжена Сю, переведенные на иврит Калманом Шульманом и опубликованные в Вильне в 1859 г. (у меня есть шестое издание, 1911 г.) — книга открывается предисловием ивритского поэта и грамматиста Адама[91] ха-Коэна Лебенсона (1794–1878), которое написано еще высоким стилем Хаскалы (имейте в виду: «язык» на иврите женского рода):

Кто в нашем народе, зная, что богатство языка — это богатство народа и его слава — это и слава народа, кто из нас не возрадуется, глядя сегодня, как наш Святой язык, который с тех пор, как слава была изгнана из Израиля, пережил поругание и своей славы, и был изгнан с лица земли, и попал в тяжелый переплет [книги], и остался в немногих святых книгах и в немногих святых местах, а теперь, в нынешнем поколении, Дух Божий принялся оживлять его руками его сочинителей, немногочисленных и оторванных друг от друга, — кто из нас не возрадуется тому, что язык наш может вернуть былую славу, и мало-помалу опять начинает шествовать по лицу земли, и вновь возвещает обо всех делах Господних и обо всех Его творениях на небесах и на земле.

Короче говоря, описанное Сю «дно» Парижа — это тоже часть «дел Господних», достойных описания на иврите. Лебенсон продолжает:

И слова его рождаются во всех концах земли и появляются на четырех ветрах небесных, повсюду, где рассеяны сыны ее народа, — и он произносит притчу для тысяч и стихотворение для многих, и он говорит о любой мудрости [области знаний], и о любой науке, и о любом искусстве. Наконец не осталось ни одной важной материи и ни одной ценности, которую он обнаруживает в руках младших братьев, процветавших на земле во славе и блеске во времена ее бедности и страданий, чтобы он не поспешил впитать ее, отряхнув прах со своего тела, в эти краткие дни, дабы это чудо заронило надежду в сердца сочинителей, что вскоре они узрят, как говорят на этом языке сыны его народа, как то было в древние времена.

(Shulman 1911:3; курсив мой. — Б.Х.)

За этим следует «Гимн» древнееврейскому языку и его литовским знатокам, сочиненный девятнадцатилетним сыном Адама ха-Коэна, ивритским поэтом Михаэлем (Миха Йосеф Лебенсон, 1828–1852). Он начинается такими словами:

Пробудись, о, восстань, древнееврейская речь, Из могил Сиона, из заброшенных пещер, Ты, вдова сочинителей, покинутая своими сынами!

Итак, мотив возрождения языка — не изобретение Бен-Иегуды, это было давнее чувство литовских кругов маскилим (глава иешивы, в которой учился Бен-Иегуда, рисковал своим местом, тайно обучая его ивритской грамматике, которая считалась ересью, — тем самым он демонстрировал глубокую любовь к языку).

Наконец, после еще нескольких стихотворений и вступлений, мы добираемся до романа, который открывается сценой в парижском притоне, где пьют вино пятеро убийц и грабителей; переводчик прямо в тексте объясняет, что такое притон, — ведь его дорогие читатели, возможно, никогда не видели ничего подобного.

В эпоху Просвещения такого рода попытки были разрозненными, но настойчиво повторялись, и постепенно, а может быть, и единым рывком поток расширился. В деле возрождения языка можно перечислить несколько важных достижений:

1. Открытие для текстов на иврите новых тематических областей в знании и вымысле, напрямую не связанных с жизнью читателей.

2. Овладение новыми жанрами в литературе, журналистике и философии.

3. Написание новых текстов на иврите (т. е. сочинений, не являвшихся экзегезой или комментарием на канонические тексты).

4. Составление новых фраз на иврите (т. е. новая, свободная письменная «ивритская речь»).

5. Постепенное освобождение отдельного слова от уз готовых речевых конструкций и фраз из классических текстов; его усугубляло быстрое изобретение множества новых отдельных[92] слов и терминов.

6. Подчинение ивритских слов и конструкций европейскому поэтическому метру, т. е. изменение порядка слов, принятого в традиционных текстах.

7. Организация языка как текста, переведенного с другого языка, ассимиляция его мира, его терминологии и порядка слов.

8. Восприимчивость языка иврит к терминам и словам, позаимствованным из общеевропейского словаря.

9. И, в результате всего перечисленного, интенсивное и энергичное создание нового и современного языка иврит, европейского по духу и цели, выражаясь словами Адама Ха-Коэна Лебенсона: языка, который «говорит о любой мудрости, и о любой науке, и о любом искусстве».

Вся совокупность этих новых текстов получила название «ивритской литературы» и публиковалась в одних и тех же изданиях. В нее входили не только беллетристика, но и журналистика, новости, публицистика, критика, философия, научно-популярные сочинения и переводы. Для любого, кто желал выразить себя в творчестве на иврите — в поэзии или в прозе, в беллетристике или в мемуарах, — почва была уже подготовлена. К концу XIX в. возникли газеты на иврите, а в них отношения между литературой и политикой подверглись инверсии, и литература стала частью журналистики в целом. Великое распространение оригинальной художественной литературы на иврите — т. н. «период ренессанса» ивритской литературы (1882–1914) — началось в России, когда Хаскала потерпела крушение, т. е. после того, как Бен-Иегуда отбыл в отдаленную провинцию Оттоманской империи, Палестину. Поэтому, несмотря на то что он изобрел множество неологизмов и тысячами классифицировал старые слова, его сочинения производили впечатление устаревших и излишне риторичных, его газеты — старомодных, а его речь казалась посетителям, знакомым с возрождением ивритской литературы в Европе, детским лепетом. Период ренессанса ивритской литературы открылся сочинениями Ахад ха-Ама и Бялика (1889, 1892) и продолжался вплоть до 1920 г., хотя проявления модернизма возникали в ней еще с 1906 г. в произведениях Бренера, Гнесина и Авраама бен-Ицхака (1883–1950). Эти иммигранты Второй алии прибыли в Эрец Исраэль, исполненные гордости за свои литературные, в том числе и модернистские, успехи.

В молодости большинство писателей периода ивритского ренессанса получили традиционное религиозное образование по каноническим текстам, устно переводившимся и комментировавшимся на идише. Даже изучение ивритской грамматики считалось ересью, которая могла привести человека к секулярной культуре и атеизму, рассказывает в своей автобиографии Бен-Иегуда. Но они добились свободы выражения на иврите, вырвавшись из религиозного загона и присоединившись к ивритской литературе, т. е. самим фактом работы с европейскими жанрами, перенятыми ивритской литературой и журналистикой. Их влекли сокровища ивритских текстов прошлого, и они отливали их в новых формах, в новых предложениях и конструкциях, основанных на русских и западных образцах[93]. В поэзии престижность жанра и дисциплина силлабо-тонических размеров заставляла их ломать привычные словосочетания и соединять старые слова в новые, исполненные образности союзы.