Язык в революционное время

И наоборот: было сделано огромное усилие, чтобы включить мировую литературу в контекст еврейской литературы. Число переводов в собраниях сочинений ивритских поэтов Шаула Черниховского, Давида Фришмана, Авраама Шлёнского (1900–1953) или Натана Альтермана (1910–1970)[28] намного превышает обычную норму, характерную для поэтов на основных языках, и часто их даже больше, чем авторских стихотворений. Идишский поэт, новеллист и редактор Авром Рейзен (1876–1953) писал в 1905 г. в проспекте своего раннемодернистского журнала Дос йидише ворт («Идишское [другое значение — еврейское] слово»):

Идиш — это не только инструмент для образования масс, он сам по себе цель. Он будет служить еврейской интеллигенции и таким образом отразит все течения и тенденции большого мира, так что еврейскому интеллектуалу, интересующемуся сложными вопросами, не нужно будет прибегать к чужой литературе на чужих языках — шагу, отдаляющему его от еврейского народа.

(Lexicon 8:462)

Рейзен публиковал еженедельник на идише «Европейская литература», содержавший переводы на идиш из Байрона, Томаса Манна, Бодлера, Чарльза Диккенса, Кнута Гамсуна, Леонида Андреева и многих других. Престижный ивритский журнал Ха-Ткуфа, основанный в 1918 г. в Москве и публиковавшийся с перерывами до 1950 г. в Варшаве, Берлине, Тель-Авиве и Нью-Йорке, был полон переводами шедевров мировой литературы, особенно эпической и лирической поэзии. Его первый редактор Давид Фришман сам переводил сотни произведений Пушкина, Ницше, Рабиндраната Тагора, Байрона, Гёте, Генриха Гейне, Оскара Уайльда, Анатоля Франса и др. Переводы охватывали сочинения, созданные в странах их происхождения и аккультурации или в культурах, которыми они вдохновлялись, их перемежали произведения других культур и периодов. Если где-нибудь и была осуществлена гётевская концепция Weltliteratur («всемирной литературы»), то это произошло на идише и иврите в период модернизма. До сегодняшнего дня литературные журналы, перечни публикуемых произведений и библиотечные полки в Израиле отражают эту тенденцию — соединить оригиналы и переводы, классическую и современную литературу в более или менее равных пропорциях.[29]

Все это произошло за столетие или даже меньше. В этот период литературы на идише и иврите внесли самый весомый вклад в еврейскую культуру со времен Библии. Вряд ли можно найти более мощное выражение национальной культуры и национальной идентичности, чем явлено в этом достижении.

В рамках еврейской культуры в целом нельзя недооценивать важности «третьего» языка. Современные истории еврейского народа были написаны по-немецки Генрихом Грецем (1817–1891) и по-русски Семеном Дубновым (многие годы немецкий язык был обязателен для студентов всех дисциплин в области иудаики в первом в мире Еврейском университете в Иерусалиме. «Наука о евреях», зародившаяся в Германии в XIX в., также породила великолепную «Еврейскую энциклопедию» на русском языке, выходившую непосредственно перед революцией 1917 г. и после нее, и новую Encyclopaedia Judaica на английском языке). Сегодня в англоязычном и франкоязычном мире происходит широкомасштабное возрождение литературы на еврейскую тему: исследования, журналистика, переводы светских и религиозных текстов с иврита и идиша, оригинальные художественные произведения. В связи с языковой ассимиляцией большинства евреев и утратой значения литературы на идише (служившей особым перекрестком между еврейской традицией и общеевропейской культурой) эту функцию исполняет «третья» литература. Ее можно рассматривать одновременно как часть литературы на том языке, на котором она написана (американской, русской, французской и т. д.), и как отражение еврейской идентичности — в темах и в способах выражения.[30] Ось Тель-Авив―Нью-Йорк (и менее известная ось Тель-Авив―Париж) в реальности демонстрирует обновление двуязычной еврейской культуры, временами дополняемой ностальгическими отсылками к третьей, идишской, культуре, иногда выглядывающей из-за их спин. Эта двуязычная природа проявляется как в зависимости культуры еврейской диаспоры от израильского литературного и исследовательского центра, так и в ориентации на ее восприятие англоязычным (шире — иноязычным) сообществом, характерной для многих израильских авторов.

Мы детально анализировали литературу, потому что она является наиболее зависимым от языка искусством, или видом дискурса, и именно литература находилась в центре возрождения в этом вербально ориентированном обществе. Но в этом же обществе зарождались и другие области творчества и виды дискурса. Марк Шагал (1887–1985), Хаим Сутин (1893–1943), Эль Лисицкий (1890–1941), Макс Вебер (1881–1961) и многие другие еврейские художники этого периода говорили на идише, большинство из них родились в местечках, и многие из них были тесно связаны с идишской литературой и рисовали иллюстрации к книгам на идише. Все они осознавали и идеологически фиксировали тот факт, что до них не было никакого еврейского искусства, а Шагал считал создание «еврейского искусства» вызовом истории. Но поскольку искусству язык не нужен, а новое еврейское искусство и литература боролись за европейские стандарты, лучшие представители этого поколения были поглощены общей художественной сценой, создав тем самым мост между внутренним и внешним миром.[31] Подобным образом в русифицированном идишском городе Одесса, в начале XX в. ставшем центром литературы на иврите, родились такие русскоязычные еврейские писатели, как Исаак Бабель (1894–1941) и Эдуард Багрицкий (1895–1934). Оттуда же происходила целая плеяда скрипачей-виртуозов — от москвича Давида Ойстраха (1908–1974) до американца Яши Хейфеца (1901–1987).

2. В течение этого периода среди евреев возник целый спектр идеологий и партий (всплески этого процесса наблюдались в 1897, 1905–1907, 1917–1922 гг.), сформулировавших все возможные пути и комбинации возможных путей для решения собственно еврейских и/или общечеловеческих проблем. Сюда относились всевозможные разновидности анархизма и социализма (в особенности Бунд); сеймизм (т. е. «парламентаризм», выступавший за создание отдельных еврейских парламентов); автономизм и группа «Возрождение», всячески пропагандировавшие политическую и культурную автономию в диаспоре; территориализм, выступавший за еврейское государство за пределами Эрец Исраэль (в этом качестве рассматривалось около тридцати шести регионов, включая Уганду, Суринам, Западную Австралию и Биробиджан); все оттенки сионизма; несколько идеологически враждебных друг другу разновидностей социалистического сионизма (просоветские левые марксисты, антисоветские левые марксисты, фрейдистские левые марксисты, социал-демократические антимарксисты, толстовские аграрные социалисты, идишисты); сионистское религиозное движение (Мизрахи) и антисионистское религиозное движение (Агудас Исроэль); их рабочие разновидности (Ха-Поэль Ха-Мизрахи и Поалей Агудат Исраэль); а также широкое еврейское присутствие в общих политических течениях, особенно в социалистическом и коммунистическом движениях. У всех этих партий были молодежные ветви, часто идеологически независимые и отступавшие от линии «взрослой» партии.[32] Все эти идеологии формулировались и горячо обсуждались в узких рамках еврейских общин. Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России (Бунд) был основан в Вильне в 1897 г., раньше своего русского аналога, и члены Бунда участвовали в образовании в 1898 г. Российской социал-демократической партии, возглавившей революцию 1917 г. Соперничество между Бундом и сионистами-социалистами за поддержку еврейских рабочих и интеллектуалов породило не только взаимную ненависть, но и взаимное влияние. Ури-Цви Гринберг перешел от поэзии на идише и левого социалистического сионизма к поэзии на иврите и правому сионизму-«ревизионизму» (или от «еврейской революции» к «еврейской революции») — и это лишь один пример, указывающий на то, что оба полюса находились в одном и том же дискуссионном поле.

3. Не менее важным было возникновение целой сети культурных, образовательных, социальных и политических организаций, относящихся к соперничающим идеологическим и языковым течениям. Некоторые из них зародились в период Хаскалы: общество «Сеятелей образования» (мефицей хасколэ); организация, направленная на развитие здравоохранения среди евреев («Общество здравоохранения евреев», ОЗЕ); «Общество ремесленного труда среди евреев» (ОРТ), открывшее действующую до наших дней сеть ремесленных школ в Израиле и по всему миру; сеть светских ивритских школ Тарбут («Культура»); идишские школы ЦИШО[33] (преимущественно поддерживаемые Бундом) и Шулкулт[34] (сионисты-социалисты) особенно активно действовали в Польше в период между мировыми войнами; осовремененные религиозные школы (Эзра для мальчиков или Бейс Янкев для девочек); публичные библиотеки в каждом городе и кибуце, театры, спортивные ассоциации, газеты, издательства, еврейские профсоюзы и т. д. Первоисточник всей этой деятельности находился в Восточной Европе, но она распространилась по всему миру, меняя облик и реорганизуясь по ходу дела. Более того, идеи и участники приходили из России и Польши, но только на Западе они обретали достаточную свободу для организации и процветания. Газеты на идише и сильные международные профсоюзы, так же как и вдохновленная русскими образцами силлабо-тоническая поэзия, в полной мере развернулись только в Америке, хотя появились там благодаря выходцам из Восточной Европы (сама Восточная Европа присоединилась к этому движению лишь после 1917 г.). Идишские (и в меньшей степени ивритские) газеты, издательства и школы буквально покрывали весь земной шар: они были не только в Польше, Литве, Латвии, СССР и Румынии, но и везде, где жили эмигранты-евреи в первом (и иногда втором) поколении — в Америке, Канаде, Аргентине, Англии, Франции, Южной Африке, Китае или Австралии.

Такая трехкомпонентная система — литература, идеологии и еврейские социальные и культурные организации — была частично перенесена из диаспоры, а частично установлена «с нуля» в Эрец Исраэль с началом нового еврейского поселенчества. Там она с легкостью достигла процветания, чему способствовали условия этого места, казавшегося новоприбывшим социальной пустыней. Новые иммигранты воспринимали эту страну как свою и уделяли мало внимания общественной жизни и языку других народов, которые могли здесь существовать, что было характерно для евреев в других странах, куда они эмигрировали. Эта тенденция достигла своего апогея в консолидации еврейского ишува (который в реальности был государством еврейского народа без власти над территорией) в качестве отдельного («объединенного») целостного объекта в подмандатной Палестине и в его окончательной трансформации в независимое государство.

7. Секулярная полисистема

Термин «секуляризм» не способен точно охарактеризовать эту трехчастную культурную систему. Чтобы объяснить эту идею, можно ввести концепцию «полисистемы», предложенную Итамаром Эвен-Зохаром[35]. Мы определяем полисистему как сеть взаимосвязанных текстуальных жанров и социальных и культурных институтов общества, каждый из которых и сам представляет собой гибкую систему; иными словами, полисистема — это динамичная система систем, с помощью которой русский формалист Юрий Тынянов описывал литературу, но в нашем случае термин охватывает всю культурную сеть.

Можно сказать, что традиционное существование евреев прошлого не сводилось только к религиозной жизни, а основывалось на социальной и культурной полисистеме, присущей лишь евреям (под эгидой религии) и охватывающей все сферы жизни. Средневековые евреи не были «меньшинством» в обычном смысле (как они являются меньшинством в современных Соединенных Штатах), хотя они не заселяли обширных территорий, как другие зависимые народы, а рассредоточились среди доминирующего населения. Так, в большой Польше, где между XVI и XX вв. было сконцентрировано до двух третей мирового еврейского населения, евреи в реальности обладали административной автономией (которую символизировал своеобразный еврейский парламент, «Ваад четырех земель»). У них была собственная религиозная, правовая и административная система, система сбора налогов (как в пользу короля и знатных землевладельцев, так и внутренних поборов), профессиональные организации, общества взаимопомощи, медицинские и погребальные учреждения. Более того, у них была специфическая трехъязычная культура (на иврите, арамейском и идише) с особой библиотекой, отдельная образовательная сеть, этическое движение и собственный понятийный мир. В рамках этой полисистемы они были не «меньшинством» (подобно другим меньшинствам), а скорее особой целостностью. Для возникновения законченного национального общества им не хватало лишь территориальной власти: государства, правительства, армии, внешней политики и т. д., — и в этом отношении они были даже не меньшинством, а нулевой величиной. Подобная структура, возможно в менее показательной форме, существовала в еврейской жизни в других местах и в другое время (например, в Вавилоне в талмудический период). Все это стало возможным в плюралистических рамках феодальных обществ, основанных на сосуществовании нескольких социальных классов и профессиональных гильдий, внутри которых евреи образовывали своего рода собственный «класс», — так было до тех пор, пока не утвердилось централизованное национальное государство Нового времени.

Всю эту социальную и культурную полисистему скрепляли религиозные рамки. Религия находилась в законной и определяющей собственности частных лиц и общин; она создавала границу между внутренней социокультурной сетью и внешним миром. Поэтому саму эту сеть можно определить как еврейскую религиозную полисистему, устанавливавшую экстерриториальное единство на многих территориях, которыми владели разные народы. Но в рамках этой религиозной полисистемы были учтены все аспекты жизни, включая абсолютно светские, такие, как медицина, уголовное право, использование отдельного языка, обучение письму и счету, организация (или отдельная синагога) портных или сочинение стихов на иврите. Религия была единственной всеохватывающей, правовой и отождествляющей структурой для всей полисистемы. Ее сила в качестве организующего каркаса покажется еще более впечатляющей, если обратить внимание на отсутствие какой бы то ни было единой и иерархически организованной власти, управляющей всеми евреями (подобно Римской католической церкви). Эта сила действовала даже в маленьких и изолированных общинах благодаря плотному и интенсивному еврейскому универсальному дискурсу: это была отдельная семиотическая система, т. е. «частный» язык культуры, вобравшей в себя многочисленные внешние элементы и выстроившей их вокруг своего центра.

На этом фоне еврейская революция нового времени выражалась не только в формулировании новых идеологий, но и в установлении множества новых, взаимообогащающих социальных, политических и культурных институтов — целой новой еврейской секулярной полисистемы. Перед нами классический пример идеи этнической или национальной культурной автономии, основанной больше на языке, чем на территориальной власти, особенно в том виде, как он был воплощен австромарксистами в начале XX в. (с целью обеспечить равенство множества языковых групп Австро-Венгерской империи, не дробя саму империю). Это действительно идеальный пример, потому что существовала только одна группа, не составлявшая большинства ни на одной территории и не имевшая возможности провозгласить там свою власть. Эта автономия получила юридическое подкрепление в период между мировыми войнами, когда права меньшинств защищались Версальским договором и Лигой Наций. Польша, Литва и Советский Союз, где применили эти принципы, стали центрами всемирной еврейской культуры.

В начале этого периода Семен Дубнов, теоретик автономизма, понимал необходимость построения столь широкого фронта: «Внутренняя автономия еврейской нации покоится на трехчастной основе: община, язык и школа» (первый термин относится к избираемому автономному общинному руководству, называемому Кегилла) (Dubnov 1958:143). Реальное воплощение этой идеи оказалось еще более разнообразным. За очень короткое время возникли сети новых еврейских школ (светских и религиозных, на идише, ашкеназском иврите, сефардском иврите, а также на языках соответствующих государств), а также научные центры, издательства, библиотеки, газеты, политические партии, молодежные движения, профсоюзы рабочих, благотворительные и медицинские сообщества, школы для профессионального обучения, ремесленные кооперативы и т. д. — настоящее «еврейское государство», независимое и добровольное, хотя и без собственности на землю и правительства. (В этом отношении сегодняшние еврейские меньшинства радикальным образом отличаются: они участвуют в выборных органах, партиях, школах, профсоюзах и других институтах общей полисистемы.)

Большинство этих институтов появились самопроизвольно, без всякой традиции, согласно моделям и под влиянием тенденций окружающего мира. Например, молодежные движения, игравшие важную роль в перевоспитании молодого поколения и в брожении и изменении диаспоры, взрастившие пионеров ишува в Эрец Исраэль, образовались под влиянием нееврейских молодежных движений, особенно в Германии, с их идеалами близости к природе. Они собирались у костра в поле[36], пели хором, вели идеологические и литературные споры, а также наблюдения в духе скаутов. То же самое относится к кооперативам, журналистике, издательскому делу, структуре образования (начальное, среднее, университетское) и т. д. Густая сеть, где каждый индивидуум принимал участие в нескольких системах одновременно, делала возможным существование нации меньшинства на добровольной основе и, ipso facto, заняла место религиозной полисистемы. Религиозные институты и проявления религиозной культуры продолжали существовать, но они вошли в новую, секулярную структуру, как это было бы в любом современном светском государстве.

В целом определение еврейства в религиозной полисистеме было узаконенным и сущностным: в качестве еврея определялся тот, кто был евреем, при этом он включался во всеобщую систему; в то же время для новой секулярной еврейской полисистемы принадлежность к еврейству является добровольной и конкретной. Сама система может включать в себя все аспекты и институты современной жизни, но индивидуум волен присоединиться лишь к некоторым из них, а в других аспектах вступить в полисистему другого народа. Речь идет не о полной его принадлежности к системе, а лишь о тех аспектах его интеллектуального мира и социальной принадлежности, которые остаются еврейскими. Так, он или она могут учиться в еврейской средней школе и французском университете, читать как еврейскую литературу, так и литературу на других языках, состоять членом нееврейской организации здравоохранения или политической партии и т. д. Такая открытость соседним по территории проживания системам соответствовала тенденции к ассимиляции в нееврейском обществе, охватывавшей все возрастающие массы евреев. Другими словами, существование еврейской секулярной полисистемы, даже в ее лучшую пору — в Польше и в Советском Союзе периода между мировыми войнами, — не сохраняло еврейскую замкнутость. Хотя оно и поощряло ассимилированных евреев в любой момент обратиться (или вернуться) к каким-то аспектам еврейской культуры.

Важнейшей проблемой еврейской секулярной полисистемы с самого ее возникновения был вопрос: будет ли она касаться всех граней человеческой культуры на внутреннем языке или ограничится «еврейскими аспектами» интеллектуального мира? В последнем случае индивидууму придется разделить свое мышление и прибегать как к внутренней, так и к внешней культуре, весьма отличным друг от друга в своем интеллектуальном содержании, — как и поступает большинство «еврейских» евреев в сегодняшней Америке. В первом же случае весь человеческий опыт органично выражается на его родном языке и на его уровне культуры, как это было в довоенной Польше или есть в современном Израиле. Не сталкиваясь с этой проблемой, ивритская литература не станет еврейской по тематике, и ее читатели смогут быть сколь угодно космополитичны. Эта альтернатива была ключевой в споре между Михой Йосефом Бердичевским (1865–1921)[37] и Ахад ха-Амом в первых выпусках журнала Ха-Шилоах. И такие споры разгорались снова и снова. «Максималистскую» или «космополитическую» позицию защищали А. Лейелес (1889–1966) и нью-йоркские идишские поэты-инзихисты (см.: Harshav 1986:780, 789–790): Лейелес, споря с идишским литературным критиком Шмуэлем Нигером (1883–1955), доказывал, что нет русского, французского или немецкого «содержания» в соответствующих литературах, но они суммируют всё написанное на этих языках, поэтому нельзя требовать от еврейской поэзии исключительно «еврейского» содержания — она должна включать в себя весь человеческий опыт или, его словами: «Все, что пишет еврейский поэт [на еврейском языке], — это еврейская поэзия».

Даже ультранационалист Владимир Жаботинский (1880–1940) боролся за тот же принцип в ивритском образовании:

Центр тяжести концепции «образования» сегодня лежит в изучении общих наук. Маленький ребенок, особенно здоровый ребенок, не интересуется национальными вопросами. Его любопытство возбуждают совсем другие вопросы: Почему лошадей не впрягают в поезд? Что это за яркий электрический свет в фонарях на рыночной площади? Откуда берутся летняя жара и зимний холод? Где находится Америка, откуда приходят письма от старшего брата? <…> Записывайте в течение нескольких месяцев все вопросы, которые задает ваш маленький сын, и вы увидите, что лишь малая часть из них касается еврейских тем, тогда как большинство принадлежит «общим» дисциплинам. Поэтому базовый язык в школе — это тот, на котором изучаются общие предметы. <…> Язык школы, и только он, всегда останется языком культуры и образования.

(Jabotinsky 1914:408)

В связи с этим, пропагандируя полноценное ивритское образование в диаспоре, Жаботинский замечает, что детская литература также не должна быть «национальной» по духу и содержанию: «…интересная книга на иврите — это желательный тип для нашей детской библиотеки» (Jabotinsky 1914:411). Ведь, как объясняет Жаботинский, у других народов тоже часто бывает так, что отец — националист, а сын — космополит, который не верит в национализм; «но у этих народов есть более сильная связь, чем эмоция, которая привязывает индивида к нации, а именно — языковая связь. <…> В национальном образовании язык — это суть, а содержание — это мякина». (Jabotinsky 1915:406; курсив мой. — Б.Х.)

Такая позиция характеризовала еврейскую секулярную полисистему — ее литературу, идеологии и институции — в эпоху ее процветания, и эта позиция победила в израильской культуре. А в сегодняшней диаспоре еврейское образование ограничивается только «еврейскими» темами, превращаясь в апологетическое, квазирелигиозное обучение, позволяющее своим воспитанникам наслаждаться светской культурой и критическим мышлением только в нееврейской среде.

Именно комбинация этих трех элементов — идеологии, литературы и социальной сети — создала еврейское «государство в процессе созидания», или «государство в пути» (медина ше-ба-дерех). Без него ни литература, лишенная корней, ни абстрактные идеологии не смогли бы выжить. Их существование характеризовалось диалектическим напряжением и постоянным перетеканием людей и идей от одной альтернативы к другой. Так, возрождение иврита оказало большую услугу идишскому ренессансу. Менделе Мойхер-Сфорим, отец нового, синтетического иврита, соединяя разные исторические пласты языка в одном тексте, создал синтетический «стиль» в иврите в ответ синтетическому идишу, крутой смеси лингвистических компонентов, в которой он и сам был великим мастером. Также многие элементы идиша проникли в разговорный язык Израиля, в журналистский стиль и т. п. в виде подтекста. Кроме того, многие феномены возрождения в Израиле можно объяснить моделями русской культуры: поэтика Шлёнского и поэзия Альтермана, даже поэзия идеолога ханаанеев Йонатана Ратоша (1908–1981); революционная этика Третьей алии, прибывшей после Октябрьской революции; или период «прогрессивной культуры», процветавшей в Израиле в 1950-е гг.

Современная еврейская литература существовала только благодаря поддержке этой системы: газеты, библиотеки, школы и политические движения вырастили и развили как писателей, так и читательскую аудиторию. Тем не менее существовало скрытое напряжение между литературой и близкими к ней влиятельными идеологическими и политическими кругами: между ивритской литературой и политическим сионизмом (без сионизма у литературы на иврите не было бы основы, но литература не желала быть его прямым рупором) и между литературой на идише и поддерживавшими ее политическими силами (особенно бундовцами и коммунистами). Напряжение происходило от конфликта между противоречивыми концепциями культурного дискурса, свойственного тем или иным жанрам и усвоенного извне, особенно из русской культуры. С одной стороны, схематическая, очень «логическая», даже тоталитарная концепция дискурса политических движений — и, с другой стороны, тонкий и амбивалентный индивидуализм, характерный для вымышленных миров высокой литературы. Действительно, русская литература выполняла критическую социальную функцию в царской России, так же как это происходит сейчас. Однако в русском обществе литература могла сохранять независимость от политических кругов, как правящих, так и оппозиционных, поскольку опиралась на собственную аудиторию, в любом случае существовавшую внутри языковых и государственных рамок. Но в еврейском обществе полная независимость литературы рубила бы сук, на котором сидит писатель (ведь у него не было другого «государства», кроме идеологических рамок). Это еще осложнялось тем фактом, что некоторые ивритские писатели (в особенности Давид Фришман) не были сионистами, а некоторые идишские писатели (в особенности Шолом-Алейхем) ими были. Более того, на идише (в Варшаве или Нью-Йорке) в массовой журналистике (для публики, чьи молодые интеллектуалы ушли в другие языки) господствовала претенциозная поверхностность, угрожавшая языку писателя банальностями, сентиментальностью и риторикой, — и именно этой журналистикой писатели зарабатывали себе на жизнь.

Коллизия между двумя основными видами дискурса пересекалась с весьма напряженной сетью борющихся друг с другом политических течений и социальных и языковых институтов. Весь этот комплекс находился в постоянном движении — проигрывая ассимиляции, привлекая новую аудиторию из гибнущего местечка или из новых волн иммиграции, противостоя мощному давлению чуждых еврейству властей и мигрируя из страны в страну.

Динамичная еврейская секулярная полисистема процветала в Восточной Европе и распространялась на Запад и Соединенные Штаты. Под ее покровом функционировали также религиозные формы — например, религиозная поэзия, язык религиозных образов (также использовавшийся светскими людьми и писателями), религиозные школы или религиозные политические партии. Так что изменение не обязательно заключалось в отказе от религии или бунте против нее (хотя и это было мощной мотивацией в тот период — для Фрейда, как для Бен-Гуриона, для Переца Маркиша[38], как для Черниховского), а в природе новой структуры как полисистемы, чья общая форма и отдельные жанры стали секулярными: европейскими по концепции и добровольными по организации.

Поначалу секулярная система была трехъ- или многоязычной (еврейские интеллектуалы обычно читали на идише, иврите, русском, немецком и польском). В период между войнами в Польше существовали, хотя все еще бок о бок, отдельные языковые полисистемы; в Советском Союзе и на американском континенте доминирующим стал идиш; а в Эрец Исраэль иврит официально приобрел статус единственного языка. Так несколько автономных секулярных полисистем привлекли каждая свой язык; а сегодня существует еще и еврейская сеть на английском языке, хотя она лишь частична и обитает на периферии общей американской секулярной полисистемы.

Основатели ивритского ишува в Эрец Исраэль, возможно инстинктивно, понимали необходимость создания такого рода трехчастной базы для своего существования. Все они приехали из диаспоры, где сбросили религиозные одежды и с готовностью присоединились к возникшей там революционной еврейской секулярной полисистеме: они принимали участие в ее институтах в Европе и Америке и читали созданные ею тексты. Не только идеология построила еврейское государство. Сочетание экзистенциального давления в «социальной пустыне» Палестины / Эрец Исраэль и внутренней потребности в таких институтах, принесенной из обновленной диаспоры, а не из религиозного мира штетла, породило созидательную деятельность по всем фронтам.[39]

Вся эта воздвигнутая в Палестине трехчастная сеть была смоделирована словами возрожденного языка иврит, который развивал способы выражения и понятийный мир, охватывающие все сферы жизни и культуры, и служил средством объединения всех в одно общество. Без возрождения иврита и распространения его на всю жизнь общества сомнительно, чтобы Государство Израиль вообще появилось на свет. Немецкоязычные герои утопии Герцля «Альтнойланд» жили бы на горе Кармель изолированно, как гости на одну ночь, подобно тому, как жил там немецкий писатель Арнольд Цвейг (1887–1968) в 1940-е гг. (в 1948 г. он вернулся в коммунистический Восточный Берлин). Новое общество, чьи контуры возникли в Эрец Исраэль, особенно со времен Второй алии, было ивритоязычным обществом, черпавшим интеллектуальную пищу из новой ивритской литературы и идеологии — молодых и абстрактных выразительных систем, наводнивших мыслительный мир, заполнивших собой универсальный дискурс, зафиксировавших реалии, верования и фольклор, которые накапливались поколениями и теперь вылились наружу. Это был, как подчеркивал Берл Кацнельсон (в приведенной ранее цитате), радикальный географический сдвиг, благодаря которому возникли новая культура и мораль.

8. Ассимиляция

Внутренние институты, возникшие в еврейском мире в описываемый революционный период, пытались охватить все сферы человеческого существования, опыта и созидания под лозунгом «как все прочие народы» (ке-холь ха-гойим) или, в формулировке Бренера, «как совершеннейший из них» (ка-метуканим ше-ба-хэм)[40]. Некоторые пошли еще дальше, загоревшись желанием распространить библейский «свет народам» (ор ла-гойим, цель, которую Бен-Гурион ставил перед израильским народом и наукой). Структура этих институтов была всецело еврейской: исключительно еврейский язык, литература на иврите и идише, школы для технического обучения евреев, еврейские больницы и даже еврейское государство. Но содержание, которым была наполнена эта еврейская структура, зачастую совсем не было еврейским. Возьмем Государство Израиль: бюрократия и университеты, трущобы и больницы, дороги и кинотеатры, танки и самолеты и т. д. не были исключительно еврейскими. Идентифицирует ее носителей в качестве евреев именно структура, сама еврейская полисистема, государство и язык. Но внутри этой структуры они живут полной жизнью, включающей индивидуальный выбор из представленных (и навязанных) возможностей в рамках эпохи, — и, если угодно, формы жизни могут быть космополитичны во всем.

То же самое верно для литературы на иврите и идише: намерение состояло в том, чтобы выразить все желания человека, развивать современный, новаторский или научный язык, писать ямбы, сонеты и романы на иврите или идише, писать о любви, о смерти, о кипарисах и ввести в этот язык лучшие произведения мировой литературы. Поэтому большая часть нынешней израильской литературы «еврейская» только в том, что касается языка и читательской аудитории — подобно тому, как литература любого другого народа не обязательно «национальна» по своей сути[41]. Рамки «еврейские», но содержание — «человеческое» или лучше сказать — «литературное». И до той степени, в которой литература вообще может считаться в широком смысле выразительницей интеллектуальных «миров» писателей и читателей, этот космополитический аспект присущ и им. Это верно для сегодняшнего израильского общества так же, как для идишской культуры в Варшаве, Москве и Нью-Йорке 1920-х гг. Даже большинство сочинений исследователей еврейских текстов и истории по природе своей не «еврейские», а космополитичные; Гершом Шолем в изучении каббалы пользовался методологией немецких гуманитарных наук (Geisteswissenschaften), включая теории Карла Юнга. Конечно, тематические и лингвистические «еврейские» элементы составляют неотъемлемую часть сознания и мира писателя и его персонажей и могут стать центральными, когда речь идет о конкретных текстах и периодах.

Для еврейских писателей на других языках верно противоположное утверждение. В современной диаспоре, когда евреи интегрированы в полисистему всего общества, еврейские институты обычно низведены до чисто «еврейских» областей (хотя и здесь тоже существуют нейтральные виды деятельности, вроде клубов знакомств внутри еврейской общины). Человек делит свою жизнь между такого рода еврейскими институтами (если вообще уделяет им внимание) и участием в институтах всего общества. Более того, писатели, творящие на «третьем» языке (например, Кафка, Филип Рот или Сол Беллоу), идентифицируются как еврейские писатели, только если в их стиле или тематике их сочинений можно найти какие-то «еврейские» составляющие — фактор, необязательный для израильского писателя.

Поэтому слово «ассимиляция», так же как смежный с ним термин «секуляризация» (рассмотренный выше), нельзя воспринимать буквально. Ведь в существенной степени все евреи ассимилировались в современной всеобщей культуре. Внутренние направления этой революции имели целью создание еврейского эквивалента современной культуры — эквивалента, свободного от «обязательного еврейства». Рахель Кацнельсон выразила это словами: «Когда мы приехали в Эрец Исраэль, освобождение от национализма было нашей idée fixe. В диаспоре национализм мешал нам жить». И даже любавичский хасидизм, который сосредоточился именно на «обязательном еврействе», привлек современные электронные средства и современную рекламу в «Нью-Йорк таймс».

9. Еврейский век

Даже при поверхностном взгляде бросается в глаза массовое вхождение евреев и их потомков в мировую экономику, культуру и науку. В отдельные периоды в некоторых регионах за удивительно короткое время в ряде профессий сконцентрировалось необычное количество людей еврейского происхождения — иногда они составляли треть, или половину, или даже большинство лиц, занятых в той или иной области. Около 50–60 % авторов, публиковавшихся в немецкоязычных экспрессионистских журналах, были евреями. Их было много и среди новых немецких издателей, евреями были практически все заметные театральные критики в Берлине 1920-х гг. Существенная часть зрителей венских театров и многие драматурги и режиссеры были евреями. Большинство писателей, входивших в литературное движение «Молодая Вена» в начале XX в., были евреями или наполовину евреями, и кризис их идентичности был частью целой грозди таких кризисов (см.: Pollak 1984). Психоанализ поначалу был преимущественно «еврейским» движением, так же как и Франкфуртская социологическая школа, хотя по языку и целям они были в максимальной степени «общими». В книге немецкого писателя Бернта Энгельмана «Германия без евреев» (1984) исследуется массовое проникновение евреев и «евреев нюрнбергского закона» (т. е. евреев на половину и на четверть) в немецкую культуру и науку. Среди строителей голливудской киноиндустрии они составляли подавляющее большинство. Их число было заметно среди современных лингвистов, математиков и физиков, советских чемпионов мира по шахматам, российских и американских скрипачей, американских лауреатов Нобелевской премии по экономике последнего поколения и вообще в американской культуре и академической науке, особенно с конца 1960-х гг.[42]

Статистическая концентрация евреев в отдельных областях породила ситуацию, обратную той, к которой стремилось большинство участников этого процесса. Каждый человек, как осознававший свое еврейское происхождение и гордившийся им (такое поведение принято сейчас), так и пытавшийся отрицать или не замечать его (такое поведение было характерно для предыдущих поколений), стремился к тому, чтобы стать светским, этнически нейтральным физиком, лингвистом, кинорежиссером, революционером, немецким или американским писателем и т. д. — именно как личность. Такие евреи делали попытку приспособиться к правилам общекультурной области, в которой они функционировали, будь то наука, современная литература или живопись. Если и было нечто свидетельствующее о «еврейском» таланте, оно проявлялось только тогда, когда потомки евреев входили в строгие рамки западной («христианской») логики, науки и организованной, наделенной общепринятым статусом культуры. Лишь после того, как такой «еврей» обнаруживал, что многие его соседи и друзья также имеют еврейские корни и в некотором смысле их «еврейство» не удалось скрыть, это «нечто» опять становилось заметным. Часто статистическая концентрация подобных бывших евреев или несколько таких видных представителей заставляли других обнаружить свое «еврейство» в какой-либо другой сфере.

Область, на которой мы не хотели бы останавливаться слишком подробно (особенно со времен маккартизма в Соединенных Штатах), — это роль евреев в организации коммунистической революции в России и во всемирном коммунистическом и левом движении. Действительно, в Российской социал-демократической рабочей партии перед революцией евреи во множестве присутствовали в руководстве социал-демократического крыла (бундовцы и меньшевики) и, в меньшей степени, в большевистском (ленинском) крыле. В докладе на партийной конференции в Лондоне в 1907 г. Сталин даже заметил «шутя», что погром в партии может перевесить чашу весов в пользу большевиков. После смерти Ленина Сталин взял власть в свои руки, заручившись поддержкой Зиновьева (1883–1936; секретарь Третьего интернационала) и Каменева (1883–1936; один из руководителей советского правительства) против Троцкого (1879–1940; основатель Красной армии). Но если мы отбросим русские подпольные клички, то увидим, что это грузин Джугашвили объединился с Апфельбаумом и Розенфельдом против шурина Розенфельда Бронштейна, все трое — евреи. Эта тема часто поднимается в сегодняшних российских политических дискуссиях, поэтому мы обсудим ее позже в неапологетическом ключе.

Представительство евреев в первых советских правительствах было велико, и антисемитское выражение «жидо-большевизм» не лишено основания. Когда черта оседлости внезапно была отменена, масса евреев покинула старый и классово чуждый штетл (правом голоса обладали только представители класса рабочих и крестьян) и отправилась в Центральную Россию. Они получили доступ к высшему образованию и активно включились в новую систему управления, нуждавшуюся в лояльной интеллигенции. Многие из них сменили имена, вступили в браки с русскими и вели себя как русские во всех отношениях. Солженицын заклеймил евреев за организацию советских концлагерей (ГУЛАГа) и указал на нескольких евреев среди руководителей советских органов госбезопасности раннего периода. Но евреи в тех же пропорциях занимали видное место и во многих других областях при молодом советском режиме: в правительственных и партийных учреждениях, в образовании, медицине, русской литературе, физике и других отраслях науки, в коллективизации на селе, в индустриализации; также немало их было и среди тех, от которых режим беспощадно избавлялся и кого уничтожал. Даже во время Второй мировой войны евреи занимали видное место среди инженеров и руководителей заводов (об этом свидетельствуют еврейские фамилии в сталинских декретах, отмечающих вклад тружеников тыла в военные успехи). То же самое касается левого движения по всему миру, включая главарей советских революций в Баварии и Венгрии в 1919 г. Выделяются такие фигуры, как А. А. Иоффе (1883–1927; участвовал в мирных переговорах в Бресте), М. М. Бородин (Грузенберг, 1884–1951; советник Сунь Ятсена) или Карл Радек (Собельсон, 1885–1939), проводивший сталинскую политику в Германии, которая помогла Гитлеру прийти к власти. Все они были убиты Сталиным.

И в Германии эпохи Веймарской республики, и в Советской России мощный приток и возвышение лиц еврейского происхождения произошли за очень короткий период (с важными, но немногочисленными прецедентами в XIX в.), и в обоих случаях они возвысились не в качестве евреев, а как немцы или русские, по сути нерелигиозные. Но в обеих странах общество воспринимало их как евреев, и теперь это восприятие могло быть только расовым.

В Германии еврейский вопрос занимал действительно центральное место в идеологии Гитлера, Розенберга и Геббельса: это был негативный полюс биполярной социальной мифологии (или фантасмагории). В коммунистической идеологии, которая подчеркивала интернациональность советского государства и международную солидарность трудящихся, невозможно было включить открытое отрицание народа или расы в систему марксистской аргументации. Но и здесь роль ассимилированных евреев как чужаков присутствовала в общественном сознании. Главным примером, проанализированным Сталиным в программной статье «Марксизм и национальный вопрос» (1913), был пример евреев, а врагом виделся еврейский социалистический Бунд.

Чистки в Советском Союзе конца 1930-х гг. в реальности сокрушили власть большинства евреев в партии и правительстве под маской борьбы с «левым уклонизмом» (типично еврейская болезнь) и «троцкизмом». В официальном учебнике «Краткий курс истории ВКП(б)» Троцкий был назван «Иудушкой Троцким»[43], якобы от прозвища героя социальной сатиры русского писателя XIX в. Салтыкова-Щедрина, но на самом деле это аллюзия на Иуду Искариота и демонический «иудаизм». В конце 1940-х гг. евреев притесняли во всех областях культуры в рамках борьбы с космополитизмом (обвиняемых называли «безродными космополитами»). Многие годы не марксизм, а скорее антитроцкизм и антикосмополитизм главенствовали в советской идеологии, пропаганде, цензуре и государственном терроризме; они были жупелом сталинского режима, конкретным и направленным ad hominem. Эти кампании не были открыто или исключительно антиеврейскими, но они обязательно включали в себя антиеврейские выпады. Тогда, в 1950-е гг. и позднее, евреев ущемляли под предлогом борьбы с самой сатанинской религией, «иудаизмом», и расистским и нацистским «сионизмом». После разгрома нацистской Германии коммунистическая Россия осталась последней страной просвещенного мира, de facto поддерживавшей дискриминацию русских еврейского происхождения (даже наполовину евреев) как в правительстве, так и в сфере высшего образования. Сегодня противоположный миф — о евреях — предателях коммунизма в России — играет аналогичную роль в идеологии большой части российского руководства культурой и старого партийного аппарата[44].

В целом в двух крупнейших режимах с тоталитарной идеологией фигура еврея приняла угрожающие размеры в сознании властей и в массовой пропаганде, как если бы еврейской ассимиляции никогда и не было[45]. Подобное отношение преобладало и в более мелких тоталитарных государствах, как Польша или Румыния конца 30-х гг.

* * *

Негативный мегаопыт и численный дисбаланс лиц еврейского происхождения в разных профессиях в современном мире требуют объяснения, почему потомки евреев оставались чужаками даже после ассимиляции в реальности или в народном сознании. Изучение новой истории евреев нельзя сводить к евреям, которые были включены в еврейские институты (еврейское государство, религия, литература, организации), тогда как остальные были причислены к евреям только в момент уничтожения. Выдающийся польский поэт Юлиан Тувим (1894–1953) во время Холокоста, находясь в Лондоне, писал примерно следующее: «Я поляк, когда моя кровь течет в жилах, и еврей, когда ее выпускают из жил» (Tuwim 1980). Похожие вещи говорил и Альберт Эйнштейн. Но современные мифологии не исключили их из еврейства в целом. Еврейская историография тоже не упустила их из вида.

Престижная «Иерусалимская школа» еврейской истории склонна к телеологичности: любое малейшее выражение из прошлого, которое можно истолковать как имеющее отношение к сионизму, считается имеющим значение. Историк Бенцион Динур (Динабург, 1884–1973), практиковавший такой подход, работая в Иерусалиме, возможно, находился под влиянием тенденций послереволюционной России (он был студентом в Петрограде): вместо истории они изучали «историю революций» и любое локальное крестьянское восстание прославлялось как шаг к коммунистической революции, т. е. к истории применялся идеологический, а потому телеологический (оценивающий в ретроспективе) фильтр. Но можно смотреть на историю иначе: из прошлого в настоящее. Когда мы спрашиваем не «Как мы здесь оказались?», а «Что происходило с евреями в XIX веке? Куда они шли?» — мы обнаруживаем гигантскую вспышку, выразившуюся в центробежном движении, которое, волна за волной, породило целый спектр проявлений еврейского существования сегодня. (Даже в Иерусалиме историография открылась навстречу этим вопросам.)

С еврейской точки зрения столетие с 1882 до 1982 г. во всеобщей истории можно назвать «еврейским веком»: ни в одну эпоху в прошлом евреи не играли такой заметной роли в общей культуре, и не в какой-то одной стране, а во всей западной цивилизации. Трудно описать современный мир без Маркса, Гуссерля, Эйнштейна, Фрейда, Кафки, Якобсона, Леви-Стросса, Хомского, Деррида и длинного списка других деятелей науки и культуры, хотя их собственная еврейская идентичность неопределенна, проблематична или безразлична им самим. Более того, евреи и образ еврея в воображении и сознании людей этого периода занимали непропорционально большое место, если принять во внимание долю евреев в общей численности населения. Холокост и Государство Израиль тоже присутствуют в общественном сознании. При этом евреи играли центральную роль не только в негативной мифологии Гитлера и Альфреда Розенберга (Розенберг присваивал еврейские библиотеки в оккупированных странах с целью основать после войны «Институт для изучения еврейства без евреев»). Еврейский вопрос привлекал внимание Т. Б. Веблена, Т. С. Элиота, Эзры Паунда, Ленина, Сталина, А. Тойнби, Ч. П. Сноу, Ж.-П. Сартра и др. Перефразируя израильского литературного критика Дова Садана (1902–1989), можно сказать, что евреи в XX в. «сидели в углу в середине комнаты».

10. Непрерывная радуга

Перемены во внутренней и внешней культурах происходили одновременно с переменами в физическом, географическом, лингвистическом, профессиональном и образовательном распределении и в самих образах существования евреев по всему миру. Шок от погромов 1881–1882 гг. в сочетании с другими обстоятельствами и другими потрясениями сорвал огромные людские массы с насиженных мест. В поколении, предшествовавшем Первой мировой войне, более трети еврейского народа мигрировало из Восточной Европы за океан (по оценкам ученых между 1882 и 1914 г. два из пяти миллионов евреев, проживавших в России, уехали на Запад). По крайней мере еще треть переехала в города. Происходила активная внутренняя миграция: из деревень и штетлов в районные центры (Бобруйск, Житомир, Пинск, Минск, Белосток) и дальше, в большие города (Вильна, Лодзь, Львов, Варшава, Одесса), а также в города вне черты оседлости (Киев, Москва) и в Западную Европу (Вена, Будапешт, Берлин, Лондон) и во многие заокеанские страны; а после русской революции, когда была отменена черта оседлости, — из штетлов в Москву, Ленинград и более мелкие города собственно России, а также в Среднюю Азию и другие советские республики.

Новый еврейский пролетариат сформировался в Варшаве, Харькове, Нью-Йорке, Тель-Авиве и других городах благодаря идеологии и социальному давлению, но распространился повсюду за одно поколение. Еврейские пролетарии работали преимущественно в принадлежащих евреям кустарных мастерских и на мелких предприятиях с ручным трудом, а не в тяжелой промышленности. Они охотно поступали на фабрики по пошиву женской одежды, оставляя индивидуальное портняжничество. Найти свое место в настоящем промышленном производстве еврейским рабочим оказалось нелегко: даже в 1920-е гг. в Советском Союзе антисемитизм среди нееврейских заводских рабочих ограничивал возможности евреев трудиться на нижних уровнях промышленности. Однако дети новых «пролетариев» повсеместно проникали в новые отрасли торговли и производства, медицины и науки, средств массовой информации и искусств. Это означает, что на протяжении одного поколения массы евреев переместились из феодальной экономики в капиталистическую, а из нее — в новый, научный и электронный, век. Это соответствовало общим тенденциям, но происходило быстрее и масштабнее, и эти сдвиги влияли на сознание и поведение людей; под таким влиянием находилось и восприятие евреев извне — возникла необходимость в том, чтобы наполнить новым содержанием пустые еврейские стереотипы.

За одно поколение евреи выучили польский, русский, немецкий, венгерский, румынский, французский, английский или иврит. Часто это был примитивный язык, но следующее поколение овладевало литературным языком, звучавшим совсем иначе, чем иммигрантский язык родителей (хотя даже самому старательному студенту требовалось много времени и сил, чтобы избавиться от интонаций языка, присущего ему от рождения). Авторами литературы на идише везде были иммигранты в первом поколении: все идишские писатели в юности приехали из местечек в Варшаву, Вильну, Киев или Москву или из Восточной Европы в Нью-Йорк, Чикаго или Лос-Анджелес. Еврейские художники той же дорогой пришли в Петербург, Москву, Париж и в Америку. Но великую литературу на другом языке создавало, за несколькими исключениями, второе поколение (Пастернак, Мандельштам, Кафка, Бубер, Фейхтвангер, Беллоу, Маламуд, Филип Рот).

В фильме канадской компании Си-би-си, созданном незадолго до смерти его главного героя, уроженец Израиля генерал Моше Даян (1915–1981) говорил о своих родителях, которые приехали в Эрец Исраэль со Второй алией, имея три желания: говорить на иврите, заниматься сельским хозяйством и защищать себя. Но в глазах детей всё они делали не слишком гладко, и только второе поколение завершило тройную революцию этой семьи. Муки такой адаптации видны в еврейской эмигрантской литературе всего мира.[46] Ивритский поэт Иегуда Амихай отразил их в своем стихотворении «Миграция моих родителей»:

А переезд моих родителей не закончился для меня. Моя кровь продолжает брызгать между ребрами Еще долго после того, как сосуд истощится. И переезд моих родителей не закончился для меня. (Amichai 1987)

Целый народ покинул свое место жительства и отказался от своего языка; миграция в Эрец Исраэль и в иврит была лишь малой частью общего потока. Например, сельское хозяйство было гордостью и территориальной основой ишува в Эрец Исраэль. Переезд в деревню стал одним из проявлений целого спектра новых тенденций: желания создать нового еврея, в т. ч. еврейского «крестьянина», невинного, честного, здорового и продуктивно работающего на земле, в противоположность luftmentsh (на идише — человек воздуха), который «жил в воздухе» и «зарабатывал на воздухе», играл на бирже; желания вернуться к природе, антитезе воображаемых «стен» метафорического «гетто» еврейского штетла; мечты припасть к земле, куда народ сможет пустить корни, — народ предстает в образе дерева; утопической мечты возродить к жизни пустыню и через очистительный труд преобразовать самих вялых нежизнеспособных поселенцев. Эта тенденция противостояла всемирному движению из деревни в город. Она обращалась к докапиталистическим идеям о «здоровье», «продуктивности» и нравственности, воплощенных в крестьянине, который создает материальные продукты ex nihilo; к идеалам аристократического сообщества землевладельцев, усвоенным в сознании буржуазной интеллигенции (напрашивается пример Льва Толстого, повлиявшего на ивритское возрождение); к утопии возвращения к «земле» и первозданному состоянию целостности и здоровья расы (Ури-Цви Гринберг повторил немецкую аллитерацию Blut und Boden параномасией дам ве-адама, «кровь и земля»). На самом деле, метафору штетла как гетто, окруженного стенами (тогда как в реальности большинство местечек никогда не имели гетто и были широко открыты к природе), подчеркивал Шолом-Алейхем, когда писал, что единственным «полем», где жители Касриловки могли наслаждаться природой, было их старое кладбище («поле» на идише — эвфемизм для кладбища). Поэтому стихотворение Бялика «В поле», описывающее только природу, воспринималось как сионистский манифест. А «Религия труда» (т. е. физического труда) Аарона Давида Гордона (1865–1922)[47] соединилась с вдохновленной Толстым «Религией земли», которая повлияла на рабочее движение.

Однако пропаганда сельскохозяйственного труда среди евреев началась в эпоху Хаскалы, со времен книги Ицхака Бера Левинзона (акроним Рибаль, 1789–1850) Теуда Бе-Исраэль (1828), и она относилась совсем не только к Эрец Исраэль. В послереволюционной России, по некоторым данным, около 300 тыс. евреев поселились в деревнях в 1920-е гг., тогда как в Эрец Исраэль в то же время проживало лишь несколько тысяч или десятков тысяч фермеров. Поселенческая организация ICA («Еврейское колонизационное общество») поддерживала сельскохозяйственные поселения в Палестине, Аргентине и Бразилии; существовало также движение за расселение еврейских фермеров в Нью-Джерси, Небраске и других американских штатах, издавался журнал на идише «Еврейский крестьянин» (1908–1959)[48]. По разным причинам — таким, как индустриализация в Советском Союзе (которая проходила быстрее и была привлекательнее, чем начальный этап индустриализации в Израиле), насильственная «интернационализация» еврейских колхозов в России (с разведением свиней на их скотных дворах), ассимиляция и урбанизация на Западе, стремление второго поколения к высшему образованию и, наконец, Холокост, — большинство других сельскохозяйственных экспериментов провалилось, в то время как израильское сельское хозяйство не просто выжило, а стало одним из крупнейших достижений еврейского государства. Теперь если мы посмотрим не с конца исторического явления, а с его начала, то увидим, что это было единое центробежное движение с похожими идеями, которые реализовывались в разных направлениях и в разных странах.

Центробежное распространение (и, добавлю, успешная реализация) еврейского брожения, начатого в России, до Нью-Йорка и Эрец Исраэль было детально описано Йонатаном Френкелем в его классическом исследовании «Предсказание и политика» (Prophecy and Politics, 1981). В книге подробно рассматриваются идеологические дебаты и политические организации, но не анализируется сознание участников дебатов, включая литературные и идеологические воображаемые миры, которые сформировали их восприятие мира и себя. Шолом-Алейхем, Менделе Мойхер-Сфорим, Достоевский, Толстой, Ницше и др. формировали, по существу, аксиоматические базовые ценности их сознания не в меньшей степени, чем сочинения Ахад ха-Ама, Нахмана Сыркина (1868–1924)[49] или Бера Борохова (1881–1917). Все политические движения, так же как и народное сознание, разделяли неприятие мира штетла, диаспоры, «провинциального» и «примитивного» еврея. Но сам образ штетла выкристаллизовался в еврейской литературе, и символизировала его Касриловка Шолом-Алейхема. Новую литературу создавали интеллектуалы, жившие вне штетла, судившие с современной, рационалистической позиции, бросавшие сатирический и «прощающий» взгляд назад. Идеологи, политики и их аудитория погрузились в мир еврейской и нееврейской литературы и сформировали свою идентичность под их влиянием. Берл Кацнельсон говорил, что еврейская литература привела его и его поколение в Эрец Исраэль. Ицхак Табенкин (1887–1971), лидер мощного кибуцного движения, описывал влияние еврейской и всемирной литературы в своих ярких мемуарах «Корни» (1947, см. перевод в этой книге). Борохов, теоретик марксистского сионизма, основатель партии Поалей Цион, был также идишским лингвистом и одним из разработчиков современного идишского стандартного правописания. Существовала еще и блестящая группа молодых интеллектуалов, которые сформировали недолго просуществовавшую (1905–1906) партию с русским названием «Возрождение», основанную на впечатляющем оживлении литературы и культуры на иврите и идише. Даже во время Холокоста литература влияла на формирование молодежи — об этом свидетельствует литературная деятельность «Молодежного клуба» в Виленском гетто и подпольная гимназия Дрор в Варшавском гетто[50].

Даже в тех областях, где споры достигали особенной остроты, можно найти общие образы у противоборствующих сторон. Например, бундовцы высмеивали сионистов: «Вы едете в Палестину, „разрушенное царство“ (ди гепейрегте мелухе)», а Ури-Цви Гринберг, идишский поэт, внезапно переехавший из Берлина в Эрец Исраэль в 1924 г. и переключившийся в своей поэзии с идиша на иврит, написал гимн возрождения, начинающийся так:

Эта земля, которую еврейский Бог избрал для жестокой пытки, как садист, мучающий женское тело, покрыв его проказой от Египта до сирийской границы…

(«Тур Малка»)[51]

Связи существовали и на личном уровне. Йонатан Френкель (1981:93) описывает радостную встречу двух русских евреев весной 1882 г.: Исраэля Белкинда (1861–1929), члена Билу (идеалистской иммигрантской группы, возникшей в рядах Первой алии), и Авраама (Эйба) Кахана (1860–1951), русского эсера, который бежал от российской полиции, пытаясь попасть в Швейцарию. Как писал Кахан в своих воспоминаниях: «Белкинд, палестинец, превратил меня в американца». Белкинд убеждал русского революционера Кахана не ехать в Эрец Исраэль — никаких шансов! — а стать «американцем» и посвятить себя служению людям в свободной Америке (терминология русская, т. к. это язык культуры и идеологии, хотя для обоих родным языком был идиш и оба собирались покинуть Россию). В реальности, молодой русский революционер Кахан под влиянием билуйца Белкинда уехал в Америку, принимал участие в еврейском и американском социалистическом движении, на протяжении полувека издавал влиятельную газету на идише Форвертс, написал на английском языке романы о жизни иммигрантов и на идише — объемную историю Соединенных Штатов.

Из одних и тех же кругов партии Поалей Цион (рабочих сионистов) в Польше и России, которая распалась в 1905–1907 гг. на три ветви, происходили такие лидеры ишува в Эрец Исраэль, как Бен-Гурион, Ицхак Табенкин и Зрубавел (партийный псевдоним Якова Виткина; 1886–1967), и такие партийные лидеры и деятели культуры диаспоры, как еврейский демограф Яаков Лещинский (1876–1966), теоретик идишизма доктор Хаим Житловский (1865–1943)[52] и лингвист Нохум Штиф (1879–1933)[53], один из основателей еврейской секции в Академии наук в советском Киеве. Берл Кацнельсон обожал Аврома Лесина (1872–1938), американского идишского поэта и издателя Цукунфт (главного литературного и культурного журнала на идише в Нью-Йорке), которого он знал по участию в движении в Белоруссии. Радикальный ультраправый Ури-Цви Гринберг в 1970-е гг. в Израиле с нежностью говорил о Переце Маркише, своем соратнике по экспрессионистскому движению в идишской поэзии в Варшаве и Берлине в начале двадцатых, хотя тот уехал в Советский Союз и стал выдающимся писателем-коммунистом (позже уничтоженным сталинскими репрессиями).

Другой пример: один из участников движения самообороны в Гомеле, в Белоруссии, во время погромов 1903 г. был юношей, взявшим подпольную кличку Вергилий (что за идиллическое сознание у еврея-социалиста, верного идеям Просвещения!). Вергилий-Коэн (Каган) стал одним из лидеров Бунда в Вильне. Естественно, своего сына Вергилий назвал Аркадием. Но отряды самообороны в Гомеле включали как бундовцев, так и сионистов. Сестра Вергилия, Роза Каган, эмигрировала в Палестину и принимала участие в организации обороны еврейского Иерусалима во время арабских мятежей 1920 г. Ее сын — израильский генерал и премьер-министр Ицхак Рабин, а ее племянник, Аркадий Каган, был профессором экономики в Чикагском университете. Дядей Вергилия был Мордехай бен Гиллель ха-Кохен, ивритский писатель и сионист, приехавший в Эрец Исраэль со Второй алией в 1907 г., один из основателей Тель-Авива. Его сын Давид ха-Кохен был председателем профсоюза строительной компании Солель У-Боне, офицером связи между еврейским подпольем (Хаганой) и британской армией, а из его дома в Хайфе во время Второй мировой войны вещал передатчик «Свободной Франции» для вишистских сил в Сирии. И все это одна семья.

Вообще, сама идея «самообороны» зародилась в России во время погромов 1881–1882 гг. После Кишиневского погрома в апреле 1903 г. она возродилась снова. Одесские писатели, в том числе Ахад ха-Ам, Бялик и Дубнов, подписали воззвание, призывающее организовать еврейскую самооборону: «…для пятимиллионного народа унизительно <…> подставлять свои шеи для резни <…> даже не пытаясь самостоятельно защитить свои собственность, достоинство и жизнь». Это был прямой вызов религиозному принципу пассивного героизма, кидуш хашем, смерти во имя Божье, принятому в ашкеназской религиозной традиции, а также вызов российским властям. В той же струе была написана поэма Бялика «Сказание о погроме», жестоко критикующая еврейских мужчин, которые прятались от своих преследователей, когда те насиловали их жен и дочерей. Незаконные движения самообороны возникали по всей России, невзирая на несогласие и враждебность властей. Самооборона еврейских поселений в Израиле находилась в русле той же традиции; название еврейского подполья, Хагана, — точный перевод идишского «самооборона». Традиция сохранилась и по сей день в названии Армии обороны Израиля. Группа Ха-шомер, организованная в Галилее в эпоху Второй алии, появилась на этом же концептуальном фоне. Одна из ее основателей, Маня Шохат, в молодости была рабочим лидером в России, в тюрьме завязала дружеские отношения с начальником Московского охранного отделения и организатором легальных профсоюзов Зубатовым. После этого она эмигрировала, чтобы строить сионизм в Палестине. Шохат пыталась организовать поселения на восточном берегу реки Иордан, ездила в Париж за финансовой поддержкой от Ротшильда, но увлеклась революционной деятельностью в России и, прежде чем вернуться в Израиль, контрабандой провозила туда оружие.

И совсем другой пример: Исаак Нахман Штейнберг (1888–1957) был наркомом юстиции в первом ленинском советском правительстве; он состоял в партии левых эсеров, которая участвовала в первой ленинской коалиции, и в то же время оставался верующим и практикующим ортодоксальным евреем. После того как Штейнберг покинул Россию в 1923 г., он жил в Берлине, Лондоне, Нью-Йорке, стал лидером еврейского территориалистского движения и редактором журнала этого движения Фрейланд («Свободная земля») и пытался получить землю для еврейского государства в Австралии, Суринаме или где-нибудь еще. При этом все три идеи, в которые он верил — идея левых эсеров, еврейская ортодоксальная религиозность и идишский территориализм, — находились в парадоксальном противоречии друг с другом и были последовательно антибундовскими и антисионистскими! Перед тем как стать министром в ленинском правительстве, он был исключен из Московского университета за революционную деятельность, поехал в Гейдельберг и написал там диссертацию по-немецки об уголовном праве в Талмуде. Он публиковал книги и статьи на русском, немецком и идише (его сын — американский историк искусства Лео Штейнберг). Брат Исаака, Аарон Штейнберг (1891–1975), сочетал глубокий интерес к русской религиозно-философской мысли с еврейским религиозным морализмом, он преподавал философию в Санкт-Петербурге, в 1922 г. уехал в Берлин, а оттуда в Лондон. Он перевел с русского на немецкий «Всеобщую историю еврейского народа» Дубнова, написал блестящую книгу на русском языке о системе свободы Достоевского и десятки очерков на идише и в конечном итоге стал главой отдела культуры Всемирного еврейского конгресса.

Споры между течениями часто были чрезвычайно острыми, альтернативы казались несовместимыми, но все они вытесывались в одной каменоломне.

11. Индивид

Интеллигенция представляет собой класс людей, постоянно пытающихся подвергать все сомнению, а также формулировать идеи и верования или выражать их в художественных произведениях. Общественные идеологии — суть кристаллизация этих позиций, системных и логических построений. В предыдущих главах мы занимались не описанием индивидов, а тенденциями эпохи, повлиявшими на многих индивидов и провозглашенными или заявленными ими в то или иное время.

Обе характеристики перемен в еврейской проблематике — историческое действие и частное сознание — требуют постижения и решения каждым индивидом. Несомненно, индивиды действуют, находясь под разнообразными влияниями, и их захватывают социальные течения и политические организации. Тем не менее в конкретном выборе личности между возможными альтернативами для многих ситуаций наличествовал элемент добровольности, и при этом важную роль играли убеждения и личные поступки. Это особенно справедливо для общества эпохи потрясений, когда существует целый спектр возможностей для физических и географических перемен и выбора культурной и идеологической ориентации. Парадоксальным образом евреи этого периода обладали широкой свободой выбора, потому что могли пересекать границы стран, языков и культурных течений.

Индивида нельзя рассматривать просто как воплощение идеологии. Все еще существующее устойчивое заблуждение часто выводит всю личность человека из его политической или профессиональной принадлежности: X — социалист, сионист, ассимилятор, либерал, антисемит, еврей, поэт и т. д.; и этот ярлык должен объяснять все его действия, мнения или утверждения. Утверждение — или даже простое высказывание — Зигмунда Фрейда, или Т. С. Элиота, или любого другого выводится из его специфического контекста и воспринимается как общая характеристика всей его жизни или мнений, указывающая на его идеологию и личностные свойства, при этом конкретные условия, образ мыслей и вид высказывания, а также факторы изменчивости личности во времени остаются без внимания. В этом отношении многие критики до сих пор отдают дань веку идеологии.

Безусловно, индивиды часто усваивают те или иные идеологии или верования, а некоторые придерживаются их долгое время. Но в принципе было бы разумнее рассматривать индивида как открытое семантическое поле, которое пересекают разнообразные тенденции: некоторые из них невольные, а некоторые он сам усвоил и помог сформулировать, часть становятся доминирующими, а какие-то просто болтаются в поле сознания. Более того, здесь мы имеем дело с чувствами и мнениями, которые часто бывают туманными и противоречивыми, а не такими систематизированными и постоянными, какими мы хотели бы видеть идеологии. Индивиды, даже весьма четко выражающие свои мысли, часто проявляют нерешительность во многих делах, непостоянны, ищут компромисс между противоположными идеями, со временем меняют свою позицию, по некоторым вопросам выражают свое мнение ясно и определенно, а по другим (возможно, не менее значимым для них) хранят молчание. И даже четко определенные, логически обоснованные идеологии продолжают со временем изменяться (как мы видим на примере эволюции теории Фрейда или в абстрактных и логических аргументах сиониста-марксиста Бера Борохова, чередовавшихся в течение всей его короткой жизни [см.: Frankel 1981]). Сол Беллоу понимал это, когда противопоставлял созидательное индивидуальное возбуждение (distraction) и организованное разрушение (destruction) («Герцог»).

Таким образом, мы можем в общих чертах описать культурную ситуацию как результат взаимодействия двух видов сущностей: социальных, культурных и идеологических течений и индивидуальных соединений. Соединение — это совокупность и выборка перекрещивающихся тенденций, составляющих автономную сущностную единицу, такую, как текст или личность. Однако текст — это не просто сложившееся пересечение отношений, идей или поэтических принципов, а индивидуализированное тело языка, отмеченное частичной последовательностью и зависящее от читателя. В этом смысле личность можно рассматривать как текст, но в отличие от текста она не ограничена по времени, обладает способностью к изменениям и метаморфозам, активно меняет местами собственные иерархии, обращается к материалу извне, внятно формулирует свой опыт и переосмысливает себя. Кроме того, в личности биологические, физические, экономические и социальные аспекты бытия смешиваются с мыслительными, лингвистическими и семиотическими элементами.

И в тексте, и в отдельно взятом человеческом существе выражаются разные проявления социальных, идеологических и семиотических течений своего времени, которые подают голос изнутри. Но эти проявления подчинены частичному единству индивида, будь то в вымышленном мире и структуре литературного текста или в «квазиорганических» внутренних отношениях и целостностях живой личности. Отсюда важность индивидуальных биографий и интерпретации отдельных текстов для истории идей, обусловленная именно тем, что идеи и концепции контекстуализируются в индивидуальном соединении и идеологические построения становятся «смешанными». Биография отдельных личностей демонстрирует уникальную, непредсказуемую комбинацию и эволюцию разнородных элементов, помещенных в определенные жизненные обстоятельства и сочетающих восприятие и активную деятельность во взаимодействии с другими индивидами и течениями.

Приняв эту позицию, я думаю, мы можем прийти к обобщению, что евреи в этот переходный период — я подчеркиваю и «евреи», и «период» — были особенно склонны к колебаниям между разнообразными возможностями. Радикальное утверждение часто означает лишь преувеличение какого-либо значимого пункта или выдвижение определенной приоритетной позиции, оставляя в тени другие возможности, которые со временем могут вновь проявиться. Многие, начав с радикальных утверждений, к примеру отрицающих еврейское прошлое и религию, со временем пришли к компромиссу, стали относиться к ним с ностальгией и раскаянием или же проявили какие-то чувства, ранее подавляемые в подсознании. Наш анализ исторических течений не предполагает, что какие-то из отрицаний или нововведений существовали в чистой и полной форме — как в жизни человека, так и в данной культурной ситуации. Напротив, это были лишь движущие силы в поле общественной реальности и культурного спора, так же как и в поле каждой отдельной личности.

Тот же ивритский писатель Хазаз, который заставил Юдке отрицать еврейскую историю и ненавидеть прошлое и написал пьесу с призывом «Сожжем диаспору!», начал отредактированную версию одной из своих книг словами: «О еврейские местечки, кто оклеветал вас!» (Конечно, сам Хазаз и оклеветал.) А многие из идеологов и писателей того периода прошли в молодости через несколько политических течений, что видно из автобиографических сочинений Табенкина или Берла Кацнельсона. К примеру, идишский поэт Мани Лейб был подмастерьем у сапожника в местечке Северной Украины; он последовательно примыкал к украинским социалистам, русским эсерам, анархистам и социал-демократам; потом он был арестован, бежал в Англию и в Америку, стал идишистом и видным идишским поэтом, ностальгировавшим по восточноевропейскому еврейскому религиозному миру после того, как тот исчез.

Весьма занимательно, что многие молодые интеллектуалы сперва усваивали русскую культуру, а потом возвращались к идишу и ивриту, особенно после погромов и революционных событий 1903–1905 гг. Бер Борохов, чьим родным языком был русский, стал идишским писателем и лингвистом, а также теоретиком и лидером сионистов-социалистов. Рожденный христианином (хотя и еврейского происхождения) и говоривший по-русски Владимир Медем (1879–1923) стал блестящим идишским оратором и лидером Бунда. Русский журналист и поэт Владимир Жаботинский стал идеологом гебраизма, поэтом, военачальником и основателем радикально правого сионистского движения. Поколением раньше русский поэт Довид Эдельштат (1866–1892), родившийся в русскоязычной семье вне черты оседлости, в 1882 г. эмигрировал с обществом Ам Олам в Соединенные Штаты и стал популярным идишским поэтом, политическим журналистом и анархистом. Идеолог возрождения языка иврит Элиезер Бен-Иегуда сначала под влиянием Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. на Балканах стал русским националистом и славянофилом, и, только прочтя «Даниэля Деронду»[54], он направил свой националистический дух на сионизм и иврит. Хаим Житловский был русским эсером до того, как стать теоретиком идишизма в Соединенных Штатах. Пинхас Рутенберг был русским эсером, совершил террористический акт против министра внутренних дел России[55], потом помогал в организации Еврейского легиона в Лондоне во время Первой мировой войны, потом сражался на стороне белых на Гражданской войне в России и, наконец, учредил «Палестинскую электрическую компанию» и был избран председателем еврейского выборного органа в подмандатной Палестине Ваад Леуми. Из русской и европейской культуры эти интеллектуалы приносили в еврейскую среду идеалы светской культуры, и, несмотря на всю свою фанатичную идеологию, они колебались между противоположными полюсами. Жаботинский выразил это в острой форме: «Они скованы железными цепями, люди моего поколения, получившие воспитание на русском языке и превратившиеся в евреев по национальности, железными цепями они прикованы к иноязычной культуре <…> [Русский] язык, которым отравил меня мой учитель, — нет лекарства от него во всем Гилеаде!» (Jabotinsky 1914:406).

Большинство достижений этого периода на самом деле принадлежат маленьким молодежным группировкам — чаще всего их участники покидали дом в подростковом возрасте, учились в иешиве и бросили ее или учились ремеслу, испробовали несколько идеологических течений, потом переехали в другое место и присоединились к новому течению в возрасте двадцати с небольшим лет. Элиезер Бен-Иегуда (1858–1922), заложивший основы возрождения иврита, в тринадцать лет уехал из дома в иешиву, потом переехал в другой город и поступил в русскую гимназию, в двадцать лет переехал в Париж, а в двадцать три года эмигрировал в Палестину. Теодор Герцль (1860–1904) в восемнадцать лет переехал из Вены в Будапешт. Билуим, идеологическое движение, присоединившееся к сионистской эмиграции в Израиль в 1881–1882 гг., состояло из молодых людей. «Трудящиеся» Второй алии и их лидеры приехали в том же возрасте: Бен-Гурион в двадцать лет, Александр Зайд в восемнадцать, Ицхак Табенкин в двадцать три года (после того как несколько лет был сионистским активистом в Варшаве и Вене), Берл Кацнельсон в двадцать два. Большинство американских идишских поэтов приехали в Соединенные Штаты в возрасте 18–22 лет: Янкеву Глатштейну было восемнадцать, А. Лейелесу двадцать (в шестнадцать лет он уехал из родной Лодзи в Лондон), Мойше-Лейбу Гальперну двадцать два (но из дома в Вене он уехал в двенадцать), Г. Лейвику (1888–1962)[56] двадцать пять (в восемнадцать его арестовали за революционную деятельность и сослали в Сибирь). Часто они оставляли свой дом в местечке детьми и еще молодыми приезжали на новое место и начинали новое культурное движение. То же самое относится к другим творческим и политическим течениям этого периода.

Конечно, в жизни человека бывают решения, такие, как отъезд за океан или получение образования на новом языке, которые порождают новые физические факты, изменяют весь сущностный контекст, и их непросто повернуть вспять. Но на уровне сознания такой жесткости нет. Евреи, ассимилировавшиеся в той или иной культуре, могли отбросить или подавить старые модели поведения и дискурса и усвоить новые, но часто какие-то элементы старого проявлялись вместе с новым. То же самое относится к верованиям и убеждениям. Более того, тенденции, выраженные писателями и интеллектуалами, принимаются массой людей, которые не разделяют их полностью, а образуют различные комбинации нового и старого, аргументов «за» и «против», активного и пассивного восприятия.

Это значит, что мы можем вернуться к истории идей и течений, оформившихся в понятные конструкции, абстрагируясь от множества индивидов и текстов — и подкрепляясь их примерами.

12. Взгляд в прошлое: крушение и победа Просвещения

Вернемся к основе этого великого брожения. В XVI в. около двух третей евреев мира проживали в объединенном Польско-Литовском королевстве (после того как их изгнали из Англии, Франции, большей части Италии и Германии, Испании и Португалии). Польско-Литовское королевство тогда было самой большой страной в Европе, протянувшейся от Балтийского моря почти до Черного и от окраин Берлина практически до Москвы. В конечном итоге эта территория стала огромной колыбелью всего ашкеназского еврейства Нового времени — от Москвы до Маньчжурии и от Тель-Авива до Буэнос-Айреса и Лос-Анджелеса. В целом можно сказать, что в Польском королевстве евреи занимали положение посредников между польской знатью и польским правительством в центре страны и подданными, проживавшими на восточных территориях, таких, как обширные просторы Литвы или житницы Украины. Отсюда они распространялись по прилегающим странам — Румынии и Венгрии, а также на запад и за океан. В конце XVIII в., когда Польшу поделили и поглотили соседи — Россия, Пруссия и Австрия, — многочисленное еврейское население вошло в состав этих стран. В России, где евреям раньше жить запрещалось и где теперь оказалось большинство польских евреев, им не разрешалось покидать занимаемые территории, и они оказались заперты в гигантском географическом гетто — черте оседлости (территория нынешней Центральной Польши, Украины, Белоруссии, Литвы, Латвии и некоторых русских городов). В Пруссии (впоследствии ставшей Германией) и в Австрии они двигались на запад, сначала тонкой струйкой, а потом — когда получили на это разрешение — мощным потоком, направляясь преимущественно в столичные города, Вену и Берлин. Так, семейства Шолем и Шокен приехали в Берлин из района Позена (польская Познань), а другие берлинские евреи — из Силезии. Родители Фрейда приехали из еврейских местечек Броды и Тисменица в Восточной Галиции, а другие венские евреи — из Галиции или из Венгрии.

В XIX в. произошел невероятный рост еврейского населения Восточной Европы, усилилась бедность. В 1800 г. в мире было 2,2 млн. евреев, а в 1880 г. — 7,5 млн.[57] В Восточной Европе их число возросло с 1 млн. до 4,25 млн. человек всего за восемьдесят лет! Большинство из них теснились в черте оседлости (лишь немногие привилегированные получали право проживать в самой России). Их посредническая роль в треугольнике польский землевладелец — еврей — украинский крестьянин потеряла смысл, когда польская вершина этого треугольника утратила свое значение. Экономически штетл оставался на задворках капиталистического развития и стал ловушкой для своих быстро плодящихся жителей. Большинство евреев жили не среди носителей господствующего языка, а среди языковых меньшинств: украинцев в Польше, поляков, белорусов и украинцев в России; чехов, венгров и поляков в Австрии и т. д. Это также способствовало их лингвистическому и культурному обособлению, так как они обращались к культуре центральной или доминирующей власти чаще, чем к культуре свои соседей. В черте оседлости евреи составляли меньшинство, но весьма внушительное; они не были разбросаны по всей стране, а жили компактно в местечках или городских кварталах, где были основной массой, тогда как большинство неевреев проживали в деревнях, пригородах и больших городах. На территории современной Белоруссии в начале XX в. почти 70 % населения всех больших и малых городов составляли евреи (см.: Szmeruk 1961).

Когда таким евреям разрешили перемещаться и массами переезжать в национальные центры и столичные города — Варшаву, Вену, Берлин, Москву, Киев, Нью-Йорк, — они бросались в глаза своей культурной и языковой чужеродностью, странным выговором и поведением. Так что возникший в Вене и в других столицах антисемитизм (на котором возрос Гитлер) можно рассматривать как побочный продукт распада большого феодального государства Польша, при котором решения проблемы проживавших там евреев не было найдено. Внезапно на рубеже XIX–XX вв. эта проблема привела к взрыву, и миллионы евреев с чужеродным акцентом наводнили открывшиеся для них большие города и вступили в борьбу за место в развитии новой культуры и экономики.

И в этой ситуации произошли погромы 1881–1882 гг. в черте оседлости в России. Сами эти погромы кажутся вполне невинными, если рассматривать их на фоне последующих событий (в 1881 г. в России было убито всего сорок евреев; в 1882 г. жертв было намного больше, но все это несопоставимо с погромами 1919 г. на Украине). Более того, в народном сознании в украинских погромах не было ничего нового: в популярных народных (в том числе в еврейских народных) песнях о «Хмеле» (Богдане Хмельницком) XVII в. и о Гонте XVIII в. говорилось так, будто они убивали евреев только вчера и до сих пор ходят где-то рядом. Погромы стали потрясением для просвещенных евреев, тонкой прослойки ивритоязычных писателей, веривших в русскую культуру (и невнимательно читавших Достоевского!). Всего за несколько недель до погромов влиятельный светский ивритский писатель Моше-Лейб Лилиенблюм (1843–1910) писал, что такого в России случиться не может. Действительно, волна погромов сделала Хаскалу (Просвещение) банкротом в глазах общества. Потрясение в еврейском мире было очень велико, и оно привело к радикальным выводам о возможностях еврейского существования в России, а возможно, и вообще в диаспоре. Одной из причин такого положения явилось то, что к этому времени возникла новая прослойка молодой интеллигенции, изучавшей русскую и немецкую культуру (если их не допускали в школы, они учились экстерном) и усвоившей европейские концепции культуры, мышления, гордости, красоты, идеологии и исторического действия. Как показал Йонатан Френкель, представители молодой интеллигенции перехватили лидерство в политике и связях еврейской общины в период замешательства, охватившего евреев в 1882 г. Вторая причина потрясения состояла в том, что те же массы, которые всегда инстинктивно предугадывали ситуацию, теперь — под влиянием новых течений, витавших в воздухе, и идеологий, ориентированных на будущее, — пробудились от летаргии и слепого подчинения внеисторичной еврейской судьбе. Прежде всего, они «проголосовали ногами» и эмигрировали, потом стали присоединяться к возникающим политическим движениям. Между 1881 и 1914 г. более 2,5 млн. евреев эмигрировали из Восточной Европы на запад, но в Восточной Европе их численность также выросла.

Любой учебник истории ивритской и идишской литературы утверждает, что в 1881–1882 гг. Хаскала завершилась. Действительно, как специфическое течение литературы на иврите и идише Хаскала прекратила свое существование. Но смертный час Хаскалы в литературе (среди малочисленных групп интеллектуалов, читавших на иврите) явился часом ее победы в жизни народа. Миллионы людей приняли и реализовали ее принципы. Возможно, больше не существовало наивной веры в образование и самосовершенствование как ключ к равноправию, но желание учиться уже победило. Разочарование в российском режиме или в великодушии австрийцев не могло удержать тысячи молодых людей от попыток ассимилироваться в русском или немецком языках, образовании, культуре, поступить в университеты, внести вклад в новую культуру и дистанцироваться от своих бывших единоверцев с их чужеродным акцентом, от культуры прошлого. Все главные ценности Хаскалы — учение, красота, самореализация — стали общественным достоянием. И их сопровождали более конкретные принципы: эффективность, эстетизация, восхищение природой, очищение языка, выражение личных чувств, оправдание чувственной любви, равноправие женщин.

Возьмем принцип учения. Во-первых, следует заметить, что евреи средневековой Европы — и вплоть до XX в. — были единственным народом, поддерживавшим обязательное образование (по крайней мере для мужчин) в течение многих лет жизни человека; чтение ряда текстов было ежедневным делом даже для простых людей (хотя бы для молитвы). Большинству из них были доступны мультиязыковая и мультикультурная перспективы. Сам разговорный идиш включал в себя различимые элементы как минимум трех разных языковых групп: германской, славянской и семитского «святого языка» (т. е. иврита с примесью арамейского). Кроме того, идиш был открытым языком: его носители при желании могли выходить за его пределы в направлении любого из его компонентов и усваивать славянскую терминологию природы или производить новые германские или ивритские слова для более «ученой» речи (см.: Harshav 1990a). Носитель идиша по определению был носителем одного или более других языков и был осведомлен об отношениях между их структурами (пусть и на элементарном уровне). Принадлежность к еврейской религии в христианском мире также означала постоянную осведомленность о релятивизме двух противоборствующих систем веры и народной семиотики, порождала склонность к иронии и осознание культурных перспектив. Все это еще не интеллект и не знание: многие евреи были крайне неотесанны, но все это создает перспективную сеть нескольких открытых языковых систем, которые, когда придет время, можно будет наполнить новым знанием. Хотя одним из способов проявления революции было презрение к традиционному религиозному образованию, привычка к учению и признание ценности учения, по существу, продолжали действовать, и новые идеалы общих, нееврейских «культуры» и «образования» придали им новые силы.

Во-вторых, евреи были единственным народом без официальной классовой структуры. Конечно, в каждой общине были богатые и бедные, могущественные и слабые, но не было перманентного «кастового» разделения с рождения, как это имело место в классовой структуре европейского христианского общества. Бедный ешиботник, будучи илуй (одаренным), мог жениться на богатой невесте и подняться по общественной лестнице. Во всем, что касалось присоединения к нееврейскому обществу, все евреи представляли собой один класс; барьеры, которые им приходилось преодолевать, были не классовыми, а национальными и религиозными границами. В номинально светском обществе, где религия якобы отвергнута или низведена до частной жизни, для присоединения к национальной общине следовало овладеть ее языком и литературой. И конечно, проще было присоединиться к «большому» обществу на культурном уровне. Тогда то, чему человек научился благодаря собственным интеллектуальным способностям и личному упорству, уравнивало его в интеллектуальном отношении с другими (разумеется, совсем другое дело — общественное приятие). Учеба давала индивидуальную интеллектуальную силу, чтобы овладеть чужой культурой, — а в культуре, в отличие от реального общества, не было дискриминации. Подобное отношение можно увидеть у еврейских ремесленников и лавочников — в ситуации «индивид на людной рыночной площади».

В своей книге о еврейских иммигрантах в Нью-Йорке «Мир наших отцов» (Howe 1976) Ирвинг Хау описывает нью-йоркских идишских поэтов молодого поколения, «мечтавших о том, чтобы стать настоящими поэтами», тогда как они были бедными иммигрантами, боровшимися с нищетой: сапожник Мани Лейб, маляр Зиша Ландау (1889–1937), обойщик Г. Лейвик, разнорабочий Мойше-Лейб Гальперн. «Представьте себе, чтобы в любой другой литературе поворот к импрессионизму или символизму совершали сапожник и обойщик — такое проявление творчества у фабричных рабочих!» (Howe 1976:432). Действительно, какой пролетарий будет переводить Рембо или японские стихи на идиш? Дело, однако, в том, что это были не настоящие пролетарии. Сапожное ремесло кормило их в годы нужды. В собственном сознании они были падшей духовной аристократией, а не пролетариатом по рождению. (Еврейский фольклор отражает уникальную смесь аристократизма в умах, низвергнутых с высоты, но не отказывающих себе в учении, с одной стороны, и вульгарности низшего социально-экономического класса из Восточной Европы — с другой.)

Конечно, не только тонкая прослойка интеллигенции, а весь народ представлял собой один «класс», пытавшийся проникнуть в общую систему образования и науки; препятствия на его пути только усиливали отбор по качеству и укрепляли миф об «умном еврее». Немецкому писателю еврейского происхождения, такому, как Франц Кафка, не нужно было состоять (а он и не состоял) в личных дружеских отношениях с писателями христианского происхождения, особенно с той поры (на нее и пришлось его восхождение в литературе), как появились издатели и читатели еврейского происхождения. Именно они оценили его по достоинству. (На самом деле в существенной степени признание Кафки как центральной фигуры в немецкой литературе случилось уже после Холокоста, когда его творчество горячо приняли в Париже и Нью-Йорке — т. е. через голову немцев.)

Девиз эстетизации относился не только к внешнему виду (изменить одежду, сбрить бороду, очистить улицы), но и к восприятию красоты, любви, природы, искусства, литературы и прекрасных форм в ней (например, глубокочтимого сонета). А идеал самореализации был общим для всех направлений и течений. Взять, например, самореализацию (хагшама) самых молодых представителей Второй алии («палестиноцентристов» внутри движения социалистического сионизма). Для сионистской самореализации обязательна была иммиграция в кибуц в Эрец Исраэль, и ее требовали от членов всех молодежных движений сионистов-социалистов в диаспоре, таких, как Ха-Шомер Ха-Цаир. Коммунисты реализовались в русской революции или в Гражданской войне в Испании. Марк Шагал самореализовался как художник, хотя вышел из народа, не имевшего собственной традиции высокого изобразительного искусства.

Самореализация личности имеет свои корни в традиционном еврейском обществе. В народной семиотике было два социальных идеала: учеба и труд. Идишская пословица соединяет их в пословице: «Тойре из ди бесте схойре», «Учение — лучший товар». В обоих случаях успех обеспечивали персональный талант индивида, его активность и инициативность. Евреи почти никогда не работали в больших коллективах, на полях или на фабриках. Каждый торговец или коробейник соединял между собой еврейскую и всеобщую экономику, две сферы рынка, устанавливая связи между деревней, городом и отдаленными областями. И безусловно, достижения в учебе (простонародная мечта, что твой сын будет раввином или доктором) находились в полной зависимости от способностей и успеха конкретного человека. На этой основе привычек и идеалов, усвоенных в поведении и в народном сознании, появляется ассимилированный человек, который решительно отвергает консолидированное еврейское общество, его нормы и традиции — т. е. воплощает социальную индивидуальность как образ жизни — и борется за место в «большом» обществе в качестве индивида, которому нужно показать свои таланты и приспособить свое поведение к заново усвоенным нормам. Идеал самореализации демонстрируют названия нескольких книг, появившихся в разных местах: «Собственными руками» израильского романиста Моше Шамира; «Делая это» Нормана Подгорца (редактор журнала Commentary); «Сделай это» Джерри Рубина (бунтовщика времен войны во Вьетнаме).

Несомненно, все эти тенденции были весьма подвижны, всячески пересекались друг с другом, иногда материализовывались, а иногда нет, противоречили друг другу или вливались в общие общественные течения. Интересно здесь то, что такие тенденции преобладали в еврейском обществе в переходном состоянии, их принимали представители различных идеологических течений и они впитывались в народное сознание.

Основной парадокс еврейских ответов и еврейской судьбы в XIX и XX вв. лежит в коллизии между двумя глобальными семиотическими течениями или — если использовать метафору — между двумя ментальными темпераментами еврейского общества: либерализмом и просвещением, с одной стороны, и радикализмом и тоталитарной идеологией — с другой. Утопические идеалы, характерные для всех еврейских ответов, навеяны первым течением, но реальность, в которую они попадали, оказывалась уже реальностью радикального века. Более того, их собственный импульс в воплощении личных и общественных программ был частью нового, радикального века. И трагедии, и успехи происходят из этой коллизии.

Мы можем закончить эту главу анекдотом. Бывший берлинский еврей, живущий в Нью-Йорке, говорит, что единственная разница между евреями и гоями в Берлине в 20-е гг. заключалась в том, что евреи не ходили в синагогу, а гои не ходили в церковь. Но факт «нехождения» — это сильное проявление человеческой души, и преодоление прошлого в этом поколении включало как само «преодоление», так и это «преодоленное» прошлое со знаком «минус».

13. Политика и литература

Перемены, описанные выше, происходили не одновременно. Погромы, символизировавшие толчок к изменениям и запустившие большую эмиграцию, произошли в 1881–1882 гг. Однако политические ответы на них были выработаны спустя поколение. В 1897 г. произошло несколько событий, символических для периода революции: 1) в Швейцарии, в Базеле, была основана Всемирная сионистская организация доктора Теодора Герцля. 2) В Вильне, символическом центре религиозной учености, именовавшемся «Литовским Иерусалимом», в тогдашней черте оседлости, была создана еврейская социалистическая партия Бунд. 3) В Нью-Йорке появилась идишская газета Форвертс («Вперед»), сочетавшая социализм (лозунгом газеты было «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!») и серьезную литературу с китчем и мелодрамой для широких масс. Она выходила большим тиражом (250 000 экз.) и служила как американизации еврейских иммигрантов, так и консолидации их национального сознания. 4) В Одессе был основан журнал на иврите Ха-Шилоах, который издавал идеолог духовного сионизма Ахад ха-Ам. Он стал престижным изданием в области новой ивритской мысли и литературы. 5) Семен Дубнов опубликовал первое из «Писем о старом и новом еврействе», в которых сформулировал теорию еврейского автономизма. 6) Зигмунд Фрейд вступил в венское отделение организации Бней Брит, тем самым открыто продемонстрировав свою связь с еврейством. Зловещим предсказанием выглядит то, что в тот же год в Вене, городе, в котором провел свое детство Гитлер, был избран первый мэр с антисемитской программой.

Итак, целое поколение — около шестнадцати лет — прошло со времени потрясения 1881–1882 гг. до формирования политических и институциональных инструментов в 1897 г. Поколение, ошеломленное погромами, было в панике и не знало, что делать. Его немедленной реакцией стали бегство, массовая эмиграция. Только маленькие, хотя и исторически значительные, круги молодежи — сионистская группа Билу (основанная как раз незадолго до погромов) и американски ориентированная Ам Олам (что значит и «народ мира», и «вечный народ») — попытались дать какой-то определенный идеологический ответ. Через шестнадцать лет после погромов выросло новое поколение тех, кто был детьми во время этих событий, вырос в новой реальности и смог сформулировать и организовать политическое противодействие. Что произошло между 1881 и 1897 г.? Новая еврейская литература вышла на центральное место: сначала поэзия, проза и публицистика по-русски; к концу 1880-х гг. — новая проза на идише; в начале 1890-х — новая поэзия Бялика и его последователей на иврите. (Все жанры существовали на всех языках, но эти были наиболее выдающимися достижениями.) Новая литература создала вымышленный образ мира, который послужил яркой основой для общественного и личного самоосмысления; это была преимущественно критическая картина, но написанная изнутри. Политические идеологии формулировались только на этой основе. Без понимания подъема литературы и ее роли в формировании новой внутренней полисистемы мы не сможем понять, каким образом внезапно расцвели эти идеологии.

Кстати, в другое время, после резни 1648–1649 гг. на Украине, тоже прошло шестнадцать лет, прежде чем в ответ возникло квазиполитическое массовое движение Саббатая Цви 1665–1666 гг. (И шестнадцать лет прошло от окончания Холокоста и Второй мировой войны до процесса над Эйхманом, ознаменовавшего принятие Холокоста как части израильского опыта.) Мы можем указать и на другие параллели: Йосеф Каро (1488–1575) родился в Испании за несколько лет до изгнания 1492 г. и в возрасте сорока восьми лет уехал в Цфат в Эрец Исраэль, где и написал свою тщательно продуманную и ставшую классической книгу Шулхан Арух, кодифицировав мир еврейского религиозного поведения. Хаим Нахман Бялик (1873–1934) родился за несколько лет до погромов в России и в сорок восемь лет уехал в Эрец Исраэль, где пропагандировал идею «сбора» сокровищ еврейской культуры. Классическая концепция культуры в обоих случаях приходила примерно через сорок лет после бедствия, была сформулирована людьми, которые, возможно, осознавали это бедствие как скрытую детскую травму, но не пережили его в зрелые годы, и ориентировалась эта концепция на «третье поколение». (Сравните это с интересом к Холокосту и его переоценкой у израильской и американской молодежи в 1980-х гг., сорок лет спустя после этого события.)

Хотя три области новой внутренней структуры — литература, идеология и социокультурная сеть — были независимы и питали друг друга, их подъем не был монолитным и общественный акцент часто перескакивал с одной области на другую, с литературы на историю, потом на политику и обратно, и с одного жанра или идеологии на другой.

Не случайно, что великую прозу в конце XIX в. создавали на идише, а великую поэзию — на иврите. Проза Менделе Мойхер-Сфорима, Шолом-Алейхема и Переца развивала критическое восприятие еврейской жизни, хотя делала это изнутри, как исследование самих себя, тем самым притупляя критическое лезвие. У городских светских евреев еще не было сформировавшейся еврейской идентичности. Живопись, сталкиваясь с еврейскими темами, ограничивалась иконографией фигуры религиозного еврея, для светского еврея еще не выработался определенный образ. Так, Макс Вебер, ранний американский кубист, обращался к еврейским религиозным типам в ответ на приходившие новости о Холокосте в 1940 г.[58] Подобным образом литературе приходилось обращаться к миру штетла как социальному и семиотическому пространству, символизирующем природу и судьбу народа. Действие гуманистических произведений И. Л. Переца происходит среди простого «народа» или в окружении хасидских нравов и верований, которые кажутся аутентично «еврейскими». Это происходило несмотря на то, что писатели и читатели больше не жили в примитивной Касриловке[59] и не верили в хасидских ребе.

Однако европейский жанр романа не подходил к миру штетла, прототипы которого никогда никого не убивали и не вели замысловатых любовных интриг и где социальное давление верховенствовало над любой личной индивидуальностью (даже сумасшедший занимал нишу «городского мишугенера»). Штетл изображали в литературе изнутри, через его аутентичный семиотический материал: богатая и ассоциативная речь типичных — хотя и изображенных с преувеличениями — персонажей, которые перескакивают с одной темы на другую и погружаются в каждую тему с панисторическим еврейским мышлением и народной метафизикой, постоянно сыплют пословицами и цитатами из библиотеки традиционных текстов. Этот диалог в двух направлениях — между каждым человеком и каждым другим человеком и между настоящим и миром текста — порождал эпизодический, ассоциативно структурированный роман, который не нуждался в сюжетном хребте. Он мог быть реалистично подан только на аутентичном языке диалога персонажей, на идише. Мойхер-Сфорим, который позже «перевел» или переработал свои воображаемые миры в ивритскую форму, изобретя для этого искусственный «разговорный язык», тем самым положил начало великой прозы на иврите (см.: Alter 1988).