Помоги проекту - поделись книгой:
Максим Грек прибыл в Россию как гость великого князя и не предполагал, что подвергнется насилию. Уже через год-два после приезда в Москву он заявил о желании вернуться на родину, но получил отказ. Обманутый в своих ожиданиях, Максим чем дальше, тем больше негодовал на деспотические замашки Василия III. Знатный дворянин В. М. Тучков, который был «прихож» к Максиму, слышал горькие упреки из его уст: «Яз чаял, что благочестивый государь, а он таков, как прежних государей, которые гонители на христианство».
Осуждение монарха не ограничивалось личной обидой Максима. Невзирая на грозившую ему опасность, Грек откровенно поведал суду о своем отношении к московским порядкам. «Да Максим же говорил, — значится в его судном деле, — истинну, господине, вам скажу, что у меня нет в сердце, ни от кого есми того не слыхал и не говаривал ни с кем, а мнением есми своим то себе держал в сердци. Вдовицы плачют, а пойдет государь к церкви, и вдовици плачют и за ним идут, и они (свита? —
Даниил не простил Греку его высказываний по поводу порядка избрания митрополитов на Москве. Он использовал всевозможные средства, чтобы восстановить Василия III против философа, и позаботился о новых доносах. Вместе с Максимом на Русь прибыл грек Савва — «проигумен». Митрополит предложил ему пост архимандрита Новоспасского монастыря и тем самым включил в официальную иерархию московских чинов. В подготовке суда над Максимом осифлянам помогали Лаврентий (очевидно, Лаврентий Болгарин, прибывший вместе с философом с Афона) и Федор Сербии, а также келейник Максима грек Афанасий. Они согласно показали, будто инок занимался колдовством по отношению к Василию III («Волшебными хитростями еллинскими писал еси водками на дланех»). Когда же государь гневается на инока, «он учнет великому князю против того что отвечивати, а против великого князя длани своя поставляет, и князь великий гнев на него часа того утолит и учнет смеятися». Эти показания на суде подтвердил архимандрит Савва, и Максим на очной ставке ни словом не ответил ему. Из всех лиц, прибывших с Максимом в Москву, один старец Неофит не упомянут среди доносчиков и свидетелей обвинения.
Максим Грек обладал острым умом, обширными богословскими познаниями и в совершенстве владел приемами риторики. Митрополиту и его помощникам не по плечу были богословские споры с ним. Неизвестно, чем бы закончились прения на суде, если бы судьи допустили философские прения. Сознавая это, митрополит свел дело к мелочным придиркам в духе Иосифа Волоцкого. Исправляя по приказу Василия III Цветную Триодь, Максим Грек внес в службу о вознесении исправление: вместо «Христос взыде на небеса и седе одесную отца» он написал «седев одесную отца». Ортодоксы учили, что Христос сидит вечно «одесную отца». Из исправленного текста следовало, что «седение» было мимолетным состоянием в прошлом — «яко седение Христово одесную отца мимошедшее и минувшее». На допросах Максим защищал свое исправление, отрицая «разньство» в текстах. Но позднее он признал ошибочность своего написания и объяснил дело недостаточным знанием русского языка, «занеже не усовершенно изучившу мя ся вашей беседе». Греку в его работе помогали болгарин и несколько сербов, знавших славянские языки. Но на суде все они выступили в роли свидетелей обвинения.
Судебные материалы 1525 года не сохранились. Сразу после суда митрополит Даниил написал послание в Иосифо-Волоколамский монастырь с изложением причин осуждения Максима. В митрополичьей грамоте упомянуты были два обвинения против философа: первое — в ереси (отрицание вечности «седения Христа одесную отца») и второе — в отрицании законности поставления митрополита (конкретно Даниила) в Москве, а не в Константинополе. Справедливым представляется заключение историка H. Н. Покровского, что церковное руководство в 1525 году не предъявило философу других обвинений, вроде защиты принципов нестяжательства.
Семь лет провел Грек в Москве, и за это время его келья в Чудове монастыре превратилась в своего рода политический клуб, где собирались самые образованные люди, обсуждавшие не только отвлеченные богословские вопросы, но и злободневные темы. Доверяя друг другу, эти люди вели весьма вольные речи, осуждали не только митрополита («учительного слова от него нет некоторого», «не печялуется ни о чем»), но и самого государя («людей мало жалует», «жесток, к людем немилостив»).
В окружении Грека нашлись доносчики, уведомившие Василия III о крамольных беседах в Чудове. Монарх был встревожен и пожелал узнать всю правду. Одним из событий, взволновавших столицу в 1524–1525 годах, был арест новгород-северского князя Василия Шемячича. На исходе весны 1524 года Василий III посетил Троице-Сергиев монастырь и имел беседу с игуменом Порфирием, просившим его помиловать Шемячича. Государь отклонил просьбу старца, а в сентябре Порфирий удалился в пустынь на Белоозеро, откуда был взят на игуменство. Нестяжатели лишились еще одного важного церковного поста. Место Порфирия занял Арсений Сухорусов. Около 15 февраля 1525 года один из собеседников Максима дьяк Федор Жареный, случайно встретив на улице другого собеседника — Ивана Берсеня-Беклемишева, сообщил ему об аресте Грека и предложении свидетельствовать против него на суде. В передаче Берсеня Федко сказывал ему, «что князь великий присылал к Федку игумена троецкаго: толко мне скажешь на Максима всю истинную, и аз тебя пожалую». Новый троицкий игумен выполнил поручение Василия III. 20 декабря 1525 года дьяк Федор Жареный подал «сказку», но это его не спасло. В те же дни власти арестовали и Жареного и Беклемишева и устроили им перекрестный допрос. Дьяк показал, что Берсень негодовал на государя за казанскую войну и Смоленск, негодовал на митрополита за вероломство по отношению к Шемячичу. Берсень не остался в долгу и дал показания против Жареного, которые подверглись исправлению в ходе розыска. Обращение Василия III к Жареному было передано следующим образом: «Только мне солжи на Максима, и яз тебя пожалую». Дьяк спросил Берсеня: «Велят мне Максима клепати, и мне его клепати ли?» Речи Жареного приобрели оскорбительный для монарха смысл, за что дьяку после суда урезали язык.
Негодуя на собеседников и помощников, повинных во взаимных оговорах, Максим Грек заявил, что расскажет всю правду о беседах с заподозренными людьми и откроет судьям даже то, что «себе держал в сердци» и о чем никто не знает. Этим шагом Максим доказал лояльность Василию III, но окончательно погубил себя и своих друзей.
Вопросы догматики разбирались на церковном суде, розыск о политической крамоле вели великокняжеские бояре. Ближайшим советником Максима был Вассиан Патрикеев. Собеседниками философа стали также и другие знатные лица. Но Василий III не желал жертвовать своей дружбой с Вассианом и избегал распрей с членами думы. Поэтому никто из великородных собеседников философа к дознанию привлечен не был. Самым знатным из осужденных дворян был Петр Муха-Карпов, двоюродный брат известного дипломата Ф. И. Карпова. Карповы происходили из тверских бояр. Беклемишевы вели род от радонежских вотчинников, служивших в уделе Владимира Андреевича и его потомков. Ни Карповы, ни Беклемишевы не носили боярских чинов при Василии III. Однажды Иван Берсень сказал «встречу» (возразил) государю, на что тот молвил: «Пойди, смерд, прочь, ненадобен ми еси».
Ближайший приятель Берсеня «крестовый» дьяк Федор Жареный жаловался ему, что митрополит им недоволен по той причине, что «не давал ему есми тех денег, коли он не служил». Очевидно, через руки дьяка шли казенные деньги, отпускавшиеся митрополичьему дому (вознаграждение за службу, связанную с нуждами «двора» и пр.). Как и Жареный, Берсень поддерживал отношения с митрополитом. В 1524 году при встрече Максим спросил его: «Был ли еси сего дни у митрополита?» Дворянин отвечал с раздражением: «Яз того не ведаю, есть ли митрополит на Москве». Поясняя свой отзыв о Данииле, Берсень говорил, что от первосвященника не услышишь никаких «учительных слов», а главное, он «не печялуется ни о ком».
По-видимому, негодование опального придворного вызвано было не только личной причиной — отказом митрополита выхлопотать ему прощение у государя. Критика Берсеня носила более общий характер и касалась российских порядков в целом. «Которая земля переставливает обычьи свои, — говорил он, — и та земля недолго стоит; а здесь у нас старые обычьи князь великий переменил; ино на нас которого добра чаяти?»
Как служилого человека Беклемишева волновали прежде всего порядки, определявшие взаимоотношения государя и его слуг. Митрополит издавна пользовался правом печалования за впавших в немилость бояр и слуг. Даниил, сетовал Берсень, не только не заступился за опального Шемячича, но вероломно предал его и помог заманить в Москву, где тот был арестован. Дворянин настойчиво требовал от Максима совета: «Пригоже было нам тебя въспрашивати, как устроити государю землю свою и как людей жаловати и как митрополиту жити». По мысли Берсеня, Василий III нарушает старый порядок, «людей мало жалует», а митрополит неправильно живет, так как потакает ему. Церковь издавна выступала посредником между князем и его вассалами. Ее заступничество ограждало древние права «слуг вольных», включая право отъезда. Однако старинные порядки оказались разрушенными.
Австрийский посол С. Герберштейн писал, что Василий III всех одинаково гнетет жестоким рабством, его подданные всегда хвалят его, что бы ни произошло в государстве, властию он далеко превосходит всех монархов целого мира. Наследники Василия II Темного извлекли урок из феодальной смуты второй четверти XV века и, чтобы предотвратить самую возможность ее повторения, безжалостно уничтожили собственную удельную родню. Василий III заслужил славу жестокого князя после того, как уничтожил родного племянника Дмитрия с семьей.
Право отъезда, опиравшееся на традицию, не было отменено в законодательном порядке. Власти аннулировали его с помощью таких средств, как государева опала и крестоцеловальные записи. Отъезд князей с уделами из Литвы на Русь считался вполне законным, отъезд в Литву — изменой. Князь М. Глинский провел в тюрьме двенадцать лет за попытку отъезда на родину. Крестоцеловальные записи вынуждены были дать на себя И. Ф. Бельский (1524), И. М. Воротынский (1525), Ф. И. Мстиславский (1529) и др.
Право государевой опалы фактически уничтожило договорные основы взаимоотношений между монархом и его знатью, резко ограничивая ее права. При Иване III одним из лучших воевод был князь Данила Холмский. Он руководил московскими полками при разгроме новгородского ополчения в 1471 году и при отражении Ахмат-хана на Угре в 1480 году. Сын Данилы Василий, женившись на дочери Ивана III, рано получил боярский чин и стал одним из главных воевод при Василии III. Однако в 1508 году последний был схвачен по приказу государя и отправлен в тюрьму на Белоозеро, где и скончался.
Угроза опалы постоянно висела над головой не только «смердов» — дворян, подобных Беклемишеву, но и первых вельмож государства. Сохранилось известие, что по поводу рождения у Василия III сына из опалы вышли сразу многие видные лица — бояре М. Д. Щенятев, Ф. И. Мстиславский, Б. И. Горбатый, окольничий И. В. Ляцкий-Захарьин и др. Видный воевода князь Семен Курбский, возглавивший один из первых походов в Сибирь, имел большие заслуги, тем не менее Василий III подверг его опале и, по словам племянника А. Курбского, «ото очей своих отогнал даже до смерти его».
Герберштейн описал внешне лишь некоторые средства, употребленные Василием III против знати. Великий князь, писал он, отнял у всех князей и прочей знати все крепости. Беклемишев более точно описал средства, с помощью которых государь стремился отнять власть у аристократии. «Ныне, деи, — говорил он Максиму, — государь наш запершыся сам-третей у постели всякие дела делает». Берсень имел в виду старинное право бояр участвовать в думе государя и обсуждать с ним дела. Дворянин сам пытался использовать такое право и высказал Василию III свое мнение относительно Смоленска, за что попал в немилость. К XVI веку давние порядки были забыты и правом «совета» государю пользовались кроме служилых князей лишь члены Боярской думы. Однако и этот порядок оказался, по словам Беклемишева, «переставлен». Если Василий III решал государственные дела не в Грановитой палате с великими боярами, а в спальне с двумя (сам-третей) фаворитами, значит, он не желал делить власть с думой и считаться с «правдой», законами и традицией. Беклемишев не был идеологом реакционного боярства, но отстаивал традиционные порядки ограниченной монархии, поскольку самодержавные устремления государя обрекали его вассалов на полное бесправие. Беседу с Максимом опальный придворный заключил словами: «Однако лутче старых обычаев держатися и людей жаловати и старых почитати».
Беклемишев осуждал как внутренние порядки России, так и ее внешнюю политику. Бесконечные войны, считал он, ставят страну в тяжелые условия: «Ныне отвсюды брани, ни с кем нам миру нет, ни с Литовским, ни с Крымским, ни с Казанью, все нам недруги, а за наше нестроенье».
Максим Грек охотно беседовал с сыном боярским и слушал его резкие суждения, но не мог согласиться со всем, что говорил опальный. Не обладая ученостью философа и его кругозором, Берсень объяснял неблагоприятные перемены в Русском государстве вмешательством зловредных соотечественников Максима: «Как пришли сюда грекове, ино и земля наша замешалася, а дотоле земля наша Русская жила в тишине и миру». Подобное мнение имело самое широкое распространение в московском обществе. Но Максим не разделял его. Когда Берсень добивался от Максима советов насчет земского и церковного устроения в России, тот отвечал с большой осторожностью: «У вас, господине, книги и правила есть, можете устроитися».
Определяя ближайшее окружение Максима Грека, исследователи ссылаются обычно на показания его келейника (сожителя по келье) Афанасия. Последний показал на суде, что «прихожи были к Максиму Иван Берсень, князь Иван Токмак, Василей Михайлов сын Тучков, Иван Данилов сын Сабуров, князь Андрей Холмский, Юшко Тютин». Из приведенного перечня следует, что собеседниками философа были немногие лица — исключительно дети боярские. Но такой вывод ошибочен, так как не учитывает особенностей чиновного строя русского общества. Посещение старшими по чину младших могло нанести поруху их чести. В келью Максима могли прийти сыновья окольничих князь Токмак и Тучков, члены Боярской думы — никогда.
Максим Грек поддерживал близкие отношения с Вассианом Патрикеевым, что открывало перед ним двери таких боярских домов, как дом Щенятева, Голицына, Куракина. Казначей Ю. Траханиотов проявлял большой интерес к переводу русских богослужебных книг и не мог избежать знакомства со своим просвещенным земляком. Но келью философа посетил не он, а грек Юшка Тютин. Как и Траханиотов, Тютин по роду деятельности был связан с государевой казной. Однако он не имел думного чина. Крупный дипломат и образованный писатель Федор Карпов обменивался посланиями с Максимом Греком, но среди посетителей чудовской кельи его также не было.
Суд над собеседниками Максима завершился тем, что монарх велел обезглавить Ивана Беклемишева. Сын боярский Петр Муха-Карпов (его допросы не сохранились) угодил в тюрьму. Дьяку Федору Жареному урезали язык.
Максиму довелось предстать перед судом дважды. В первый раз собор на Максима и Савву рассматривал дело об измене «у великого князя на дворе в полате». Затем дело передали в церковный суд, и «соборы многие были у митрополита в полате его лета 7033 (1525) на того Максима в тех хулех о иных, которые прибыли, взыскивавшееся месяца апреля и месяца майя». К ранее предъявленным политическим обвинениям добавились обвинения в ереси. После суда на митрополичьем дворе Максим пропал из Чудова монастыря. С ним решили разделаться без лишнего шума. С. Герберштейн, будучи в Москве в 1526 году, интересовался его судьбой, но узнал немногое. Максимилиан, записал он, как говорят, исчез, а по мнению многих, его утопили. В действительности по приговору церковного суда Грека втайне отправили в ссылку в Иосифо-Волоколамский монастырь. Заточение философа имело главной своей целью пресечение его деятельности как переводчика и писателя. В послании волоцким монахам Даниил подробно и точно изложил приговор церковного суда: «И заключену ему быти в некоей келии молчательне… да не беседует ни с кем же, ни с церковными, ни с простыми, ни монастыря того, ниже иного монастыря мнихи, но ниже писанием глаголати или учити кого или каково мудрования имети… точию в молчании сидети и каятись в своем безумии и еретичестве. Юза ему соборная наложена есть, яко во отлучении и необщении быти ему свершене». Иосиф Санин охотно подписался бы под таким приговором. Узнику его монастыря запрещено было не только писать или общаться с кем бы то ни было — ему запрещено был иметь «мудрствование», иначе говоря, думать. Разрешили же ему лишь вечное покаяние. Участь Максима разделил Савва, в недобрый час принявший от митрополита пост Новоспасского архимандрита. Его сослали в Возмицкий монастырь в Волоколамске.
В конце 1525 года Василий III решил ускорить свой развод с Соломонидой. Митрополит Даниил, добившийся расправы с еретиками-греками, готов был выполнить волю великого князя. 23 ноября власти начали розыск о колдовстве великой княгини Соломониды Сабуровой. Родной брат Соломониды Иван Сабуров дал показания о том, что она держала у себя ворожею Стефаниду и вместе с ней прыскала волшебной заговоренной водой «сорочку, и порты, и чехол, и иное которое платье белое» своего супруга, очевидно, чтобы вернуть его любовь. Василий III имел основание предать жену церковному суду как волхову, но не сделал этого, а 29 ноября приказал увезти ее в девичий Рождественский монастырь на Трубе (на Рву), где ее принудительно постригли в монахини. Сабурова сопротивлялась до последнего момента, и когда ей надели монашеский куколь, она бросила его на землю и растоптала. Чтобы добиться послушания, Шигона Поджогин ударил ее плетью. Не смирившись со своей участью, княгиня-инокиня распустила слух о своей беременности. В распространении этого слуха заподозрили вдову Юрия Траханиотова и жену постельничего Якова Мансурова. Женщины, если верить С. Герберштейну, подтвердили, будто слышали о беременности из уст самой монахини. В гневе Василий III подверг Траханиотову побоям, а старицу Софию поспешили удалить из столицы. Предание о пятилетней ссылке Софии в Каргополь легендарно. Местом заточения ее стал Покровский девичий монастырь в Суздале. В мае 1526 года Василий III пожаловал этому монастырю одно село, а в сентябре — другое. В сентябрьской грамоте значится: «Пожаловал старицу Софию в Суздале своим селом Вышеславским… до ее живота».
После недолгих смотрин великому князю сосватали сироту Елену Глинскую. Дядя невесты князь Михаил переселился в Москву в 1508 году и получил в удел Малый Ярославец. Он оказал великому князю большие услуги при овладении Смоленском, но сразу после этого пытался бежать в Литву, за что был брошен в тюрьму. 21 января 1526 года Василий III отпраздновал свадьбу с Еленой Глинской, и лишь через год Михаил Глинский был выпущен из заточения и получил в удел Стародуб-Ряполовский.
В выборе невесты особую роль сыграли, по-видимому, Захарьины и Шуйские. В дружках у Василия III значился М. Ю. Захарьин, свахой с его стороны была жена Захарьина. Дружками невесты выступали князья М. В. Шуйский и Б. И. Горбатый, ее свахами — жена И. В. Шуйского и вдова Ю. Траханиотова. Великий князь праздновал свадьбу так же, как и правил, — «сам-третей у постели». На свадьбу не попали двое Бельских, Мстиславский, Воротынский, старшие бояре князья М. Д. Щенятев, В. В. и И. В. Шуйские, А. В. Ростовский. В наибольшем числе на пир были приглашены Захарьины. Вместе с боярином М. Ю. Захарьиным пировали его мать, жена, сын, а также двоюродный брат окольничий М. В. Тучков с сыном, окольничие И. В. Ляцкий-Захарьин, В. Яковлев-Захарьин, жена П. Яковлева-Захарьина.
Суд над Максимом не сломил его дух. Философ все еще уповал на помощь старца Вассиана, расправиться с которым у осифлян не было средств. Будучи в монастыре, Максим нисколько не считался с постановлением суда. Он продолжал «мудрствовать», заявлял о своей невиновности.
Даниил вел свою игру, повсюду насаждая своих сторонников. Крупнейшим его успехом явилось назначение на новгородское архиепископство одного из самых способных осифлян — Макария, получившего сан 4 марта 1526 года. В тот же самый день на архиепископство в Ростове был поставлен Кирилл. (До него кафедру занимал Иоанн — преемник Варлаама в Симоновском монастыре, получивший от него сан архиепископа в 1520 году.) Кирилл попытался вмешаться в жизнь заволжских старцев-пустынников и с этой целью направил своих приставов в Нилову пустынь. Однако его действия вызвали резкий протест Вассиана, обратившегося с жалобой к Василию III. 14 сентября 1526 года монарх выдал жалованную грамоту старцам из скита Нила Сорского, подтвердив их неподсудность ростовскому архиепископу.
Некогда Вассиан Патрикеев одержал победу над Иосифом Саниным. Среди учеников Иосифа не было никого, кто мог бы сравняться с ним эрудицией, умом и волей. Тем не менее они сумели одержать верх над Вассианом через пятнадцать лет после смерти Санина. В последние годы жизни Василия III князь-инок утратил былое влияние при дворе. В новом окружении великого князя особую роль стал играть М. Ю. Захарьин. При его поддержке митрополит Даниил добился суда над Вассианом.
Василий III и его братья приняли участие в судебном разбирательстве. Боярскую думу на соборном суде представлял боярин М. Юрьев-Захарьин и дьяки. Собор приступил к делу 11 мая 1531 года. По мнению историка А. А. Зимина, подоплекой дела Вассиана был вопрос о втором браке Василия III. Исследовательница Н. А. Казакова полагала, что главное значение имеют религиозно-догматические расхождения, через которые явственно проступал основной — «земной» — стержень судного дела Вассиана — обвинение в отрицании вотчинных прав монастырей. Изложенная точка зрения нуждается в уточнении.
Наряду с послушанием и целомудрием, справедливо подчеркивает историк Н. В. Синицына, нестяжание было одной из трех монашеских добродетелей. И последователи Нила Сорского, и ученики Иосифа отстаивали принцип нестяжания применительно к избранным ими формам монашеской жизни в общине (киновии или коммуне). Но одна форма не исключала другой. Исходные богословские принципы были одинаковыми для двух течений. Споры о незаконности монастырского землевладения вспыхнули под влиянием практических нужд, когда нестяжатели поддержали правительственные проекты секуляризации.
В 1520-х годах вопрос об отчуждении церковных вотчин утратил актуальность. На процессе 1531 года поток обличений обрушился не на Вассиана Патрикеева, а на Максима Грека, еще не успевшего написать послания в поддержку нестяжателей. Раздоры из-за монастырских сел отступили на задний план перед лицом богословских споров, грозивших русской церкви серьезными потрясениями. Взявшись за исправление русских богослужебных книг, Максим Грек посеял сомнение в их святости.
Максим Грек приступил к ученому труду по приказу великого князя. Его работу одобряли Вассиан Патрикеев и греки — архимандрит Савва, Ю. Траханиотов, Марк Грек. Теперь одному Вассиану пришлось ответить за греческую «прелесть». Показания писцов помогли его изобличению. Старец Чудова монастыря Вассиан Рушанин передал следующие слова Патрикеева, обращенные к нему: «Ты слушай мене, Васьяна, да Максима Грека, и, как тебе велит писати или заглаживати Максим Грек, так учини. А здешние книги все лживые, а правила здешние кривила, а не правила». Вассиан без всякого почтения отзывался о неисправных переводах писания, которые на протяжении столетий почитались на Руси как божественное откровение.
Демонстрируя собеседникам неудачно переведенные места, Вассиан не скрывал гнева и возмущения. Показав одному из монахов Иосифо-Волоколамского монастыря строку из Евангелия недельного толкования, он крикнул: «Диаволим, де, духом писано». На суде его слова были истолкованы как хула на Христа.
До поры до времени противники Вассиана не осмелились ставить вопрос о каноничности текста «Новой Кормчей», в работе над которой Вассиану помогал Максим Грек. В целях защиты попранной старины осифляне при участии митрополита взялись за составление своей редакции Кормчей. Еще раньше было принято решение о суде над Вассианом. На суде глава церкви прямо обвинил, что тот развратил «на свой разум» Кормчую, эту «святую великую книгу».
В свое время Иосиф упрекал Вассиана, что он вместе с Нилом «похулиша» великих русских чудотворцев. Вассиан отвечал, что Иосиф лжет. После того, как переводы Максима Грека поставили под сомнение святость старых книг, вопрос об отношении к русским святым приобрел исключительно острый характер. На суде Даниил, обращаясь к Вассиану, заявил: «А чюдотворъцев (русских. —
В 1521 году в уделе князя Юрия Дмитровского были открыты мощи старца Макария — основателя монастыря в Калязине, умершего в 1483 году. Даниил, только что получивший митрополичий сан, поспешил признать мощи Макария нетленными и чудотворными. Среди просвещенных людей весть о новом чудотворце была воспринята скептически. В отзывах Вассиана о Макарии слышно раздражение аристократа. «Господи! — говорил он, — что ся за чюдотворцы? Сказывают, в Колязине Макар чюдеса творит, а мужик был селской!».
Судьи пытались использовать сочинения и толкования Вассиана для обвинения его в ереси. Князь-инок мужественно защищался, пуская в ход иронию и блестящее знание богословских сочинений. Вассиан не скрыл от собора своих сомнений по поводу догмата о двойной природе Христа, что имело для него самые неблагоприятные последствия. Согласно ортодоксальной точке зрения, Христос в качестве господа бога обладал божественной природой, однако в своих земных скитаниях выступал как человек с тленной плотью. Митрополит Даниил с гневом обрушился на еретические «мудрствования» Вассиана о том, что «плоть господня до воскресения нетъленна». Вместо покаяния собор услышал твердые слова: «Яз, господине, как дотоле говорил, так и ныне говорю».
Воспользовавшись признанием Вассиана, суд признал его виновным. Старца решено было заточить в Иосифо-Волоколамский монастырь. Среди монахов этого монастыря особым доверием Даниила пользовались старцы Ленковы. Одного из них — Герасима — он сделал игуменом после своего избрания на митрополию. Но Герасим Ленков пробыл на игуменстве всего несколько месяцев. После него тюремщиком Вассиана стал старец Тихон Ленков, до того надзиравший за Максимом Греком. В 1532 году Василий III вызвал Тихона в Москву, дав ему приказ: «Васьяна княж Иванова приказал бы ты, Тихон, беречи Фегносту Ленкову». Осифляне Ленковы, заполучив в свои руки Вассиана, «по мале времени его уморили». Так, по крайней мере, утверждал князь Андрей Курбский.
Чтобы укрепить незыблемость старой веры, противники греческой «прелести» решили устроить новый суд над Максимом Греком. Зловещую роль в судьбе философа и гуманиста сыграл новый любимец Василия III М. Ю. Захарьин. (Его родной брат Роман положил начало роду Романовых.) Захарьины превзошли в усердии митрополита Даниила. М. Ю. Захарьин был единственным из ближайших советников великого князя, решительно поддержавшим его намерение перед смертию постричься в монахи. В дни суда М. Ю. Захарьин выступил с такими обвинениями против Максима Грека, которые четко обнаруживали фанатизм и невежество обвинителя. Захарьин утверждал, будто во время пребывания в Италии Максим и двести других лиц выучились у некоего учителя «любомудрию философскому и всякой премудрости литовстей и витерстей, да уклонилися и отступили в жидовский закон и учение», папа римский велел их сжечь, но Максим спасся, сбежав на Афон.
Если бы Захарьину удалось доказать утверждение насчет перехода Грека в «жидовский закон», еретика можно было послать на костер. Именно так Иосиф Волоцкий расправился с вольнодумцами в 1504 году. Однако Максим Грек написал несколько обличительных посланий против иудаизма, и выступление ближнего боярина не достигло цели. Ввиду очевидной абсурдности подозрений насчет «жидовства» митрополит Даниил не включил этот пункт в свою обвинительную речь.
В 1522 году в Москву прибыл турецкий посол Скандер, грек по крови. Он привез предложение о мире и дружбе с Россией. Максим Грек виделся с земляком, и через десять лет митрополит Даниил обвинил его в изменнических сношениях с турецким послом и кафинским пашой. Обвинения были вымышленными. Максим верил в высокую историческую миссию богохранимой православной державы и надеялся на возрождение Греции под ее эгидой.
Философа обвинили в том, что он добился расположения Василия III посредством волхования — он якобы писал водкой на дланях. Пристав старец Тихон Ленков передал слова Грека: «Ведаю все везде, где что деется». Эти слова также были вменены писателю в вину. Собор увидел в них чародейство: «Ино то волхование еллинское и еретическое».
Инициаторы суда стремились очернить ученого-переводчика как шпиона и колдуна с единственной целью — опорочить его переводы, якобы возводящие хулу на старую веру. Главные обвинения сводились к тому, что Грек не признавал русских священных книг, исказил ряд канонических статей в Кормчей, «заглаживал» (стирал) отдельные строки в Евангелии, хулил русских чудотворцев. Отвечая на последнее обвинение, Максим заявил, что никогда ничего не говорил о митрополитах Петре и Алексее, Сергии Радонежском и Кирилле, а про чудотворца Пафнутия Боровского говорил: «Того для, что он держал села, и на деньги росты имал, и люди и слуги держал, и судил, и кнутьем бил, ино ему чюдотворцем как быти?» Максим не собирался декларировать свою принадлежность к так называемому движению нестяжателей. Он говорил об очевидных вещах. Истинно святую жизнь вели пустынники в скитах, тогда как старцы монастырей были погружены в мирские дела и их жизнь была далека от святости.
Греки из окружения философа, выступавшие на суде как свидетели обвинения, тщетно рассчитывали на милость и снисхождение властей. Все они вместе с русскими писцами, участвовавшими в исправлении русских богослужебных книг, подвергались суровому наказанию. Максима Грека перевели из тюрьмы Иосифо-Волоколамского монастыря в Тверь. «Оковы паки дасте ми, — жаловался страдалец, — и паки аз заточен, и паки затворен и различными озлоблении озлобляем». Келейник Максима Афанасий и старец Чудова монастыря Вассиан Рушанин попали в заточение к митрополиту, Михаил Медоварцев — к коломенскому владыке Вассиану Топоркову, чудовский старец Вассиан Рогатая Вошь — к рязанскому владыке Ионе, архимандрит Савва — в Левкиеву Успенскую пустошь в окрестностях Волоколамска. Писца Исаака Собаку решили заточить в Юрьев монастырь в Новгороде, но затем изменили решение и отослали в митрополичий монастырь в Волосове, под Владимиром.
На соборе 1503 года русское духовенство отвергло посягательства светской власти на земельные владения церкви. Соборы 1525 и 1531 годов осудили попытки Максима Грека и его единомышленников исправить книги по греческим образцам. Расправой с еретиками отцы церкви рассчитывали укрепить свою власть над умами, в действительности же гонения на европейски образованных богословов и писателей подрывали самые основы благотворного влияния церкви на развитие русской культуры, ее нравственный авторитет.
ИВАН ГРОЗНЫЙ И ЕГО ВРЕМЯ
Когда Иван IV занял трон, ему было три года. Его отец Василий III перед смертью назначил для управления государством «седьмочисленную» боярскую комиссию. Опекуны должны были «беречи» Ивана, пока он не достигнет пятнадцатилетнего возраста. В опекунский совет вошли князь Андрей Старицкий — младший брат Василия III, Михаил Глинский — дядя великой княгини Елены и ближайшие советники — братья Шуйские, М. Ю. Захарьин, М. Тучков, М. Воронцов. При жизни Василия III бранили, что он решает дела с доверенными людьми — «сам-третей у постели», не считаясь с думой. Семибоярщина должна была, по замыслу великого князя, сохранить такой порядок и умерить распри в аристократической Боярской думе.
Семибоярщина управляла страной менее года, после чего ее власть стала рушиться. Опираясь на поддержку думы, фаворит великой княгини князь Иван Овчина-Оболенский арестовал опекунов Михаила Глинского и Михаила Воронцова, а позже — князя Андрея Старицкого. К власти пришла правительница Елена Глинская. После ее смерти в 1538 году бояре поспешили избавиться от ее фаворита.
Столкновение между Бельскими и Шуйскими положило начало длительным раздорам в Боярской думе. Митрополит Даниил встал на сторону руководства думы. Но его поддержка не спасла Бельских от поражения. Шуйские были облечены регентскими полномочиями и умело использовали поддержку детей боярских и дворян. По приказу Шуйских ближний дьяк Ф. Мишурин был обезглавлен, а его покровители И. Бельский и М. Тучков подвергнуты гонениям.
Василий Шуйский добился исключительной власти и почета. Он поспешил породниться с великокняжеской семьей, женившись на двоюродной сестре Ивана IV. Вслед за тем правитель переехал жить на подворье князей Старицких в Кремле. Там он вскоре и умер. Бразды правления, выпавшие из рук князя Василия, подхватил его брат Иван Шуйский. 2 февраля 1539 года власти низложили митрополита Даниила за то, что «он был во едином совете со князем Иваном Бельским». Даниил правил церковью круто, не щадя даже собственных людей. Как писали современники, он был «немилосерд и жесток, уморял у собя в тюрьмах и окованных своих людей до смерти, да и сребролюбие было великое».
Шуйские значительно укрепили бы свои позиции, если бы им удалось усадить на митрополичий престол своего ставленника. Но, во-первых, князь Иван Шуйский не обладал опытностью и авторитетом старшего брата и не мог добиться послушания от думы и высшего духовенства. Во-вторых, Даниил, изгнанный с митрополичьего двора, категорически отказался подписать отречение и тем самым сохранил возможность влиять на избрание своего преемника. Оказавшись в затруднительном положении, власти пошли на уступки духовенству. Они выбрали три самых знаменитых монастыря — Чудов, Троице-Сергиев и новгородский Хутынский — и объявили трех архиереев кандидатами в митрополиты. По жребию сан достался троицкому игумену Иоасафу Скрипицыну. Случай избрания владыки по жребию был в московской практике исключительным. Иоасаф стал митрополитом 6 февраля 1539 года, а полтора месяца спустя Даниил подписал отреченную грамоту, тем самым благословив своего преемника. Подобно Даниилу, Иоасаф ориентировался на официальное руководство Боярской думы и явно недооценивал влияние Шуйских.
По ходатайству Иоасафа власти вернули из ссылки Ивана Бельского, освободили из-под стражи семью удельного князя Андрея и вернули ей княжество и столичный дворец, занятый ранее Шуйскими. «Вознегодовав» на митрополита и бояр, князь Иван Шуйский перестал ездить во дворец и появляться на заседаниях думы. Воспользовавшись такой оплошностью, власти отослали его с полками во Владимир. Суздальская знать в думе была встревожена таким оборотом дел. Опираясь на поддержку своих сторонников в думе — князей Кубенских-Ярославских, Д. Палецкого-Стародубского и других, Шуйские в ночь со 2 на 3 января 1542 года произвели государственный переворот. Иван Шуйский прислал в Москву сына Петра с отрядом из 300 мятежников-дворян, а затем и сам явился в столицу. Иван Бельский был арестован и в тот же день увезен в тюрьму на Белоозеро, его сторонников сослали в разные места.
Чтобы помешать перевороту, Иоасаф пытался организовать крестный ход с участием одиннадцатилетнего государя. Мальчика разбудили «не ко времени» — за три часа до света — и петь «у крестов» заставили. На богослужении присутствовали некоторые бояре. Однако мятежники не побоялись нарушить торжественную церемонию. Сначала они «взяша князя Петра (Щенятева. —
Заговорщики-дворяне обращались с главой церкви без всякого уважения. Вытащив владыку из царских постельных хором, они начали ему «бесчестие и срамоту чинити великую». Инициаторы переворота не желали, чтобы Иоасаф оставался в Кремле поблизости от дворца, опасаясь его влияния на Ивана IV. Поэтому они употребили всевозможные средства, чтобы прогнать его с митрополичьего двора. Как пояснил сам Иван IV в летописных приписках, дворяне стали «камением по келье шибати». Такого обращения с первосвятителем не позволяли себе даже татары. Спасаясь от мятежников, Иоасаф бежал из Кремля и нашел прибежище на подворье Троице-Сергиева монастыря в Китай-городе. Недруги и там не оставили его в покое. Они прислали к нему уездных детей боярских с «неподобными речьми». Помещики не только поносили владыку, но и «мало его не убиша». Спасло Иоасафа, если верить летописи, лишь заступничество троицкого игумена Алексея да присланного думой боярина Палецкого. Шуйские не забыли о низложении Даниила и старались не повторить ошибку. Они решили избавиться от Иоасафа и сослали его на Белоозеро, после чего провели выборы нового митрополита. 16 марта 1542 года сан митрополита получил новгородский архиепископ Макарий.
МИТРОПОЛИТ МАКАРИЙ
Будущий митрополит, в миру Макар Леонтьев, родился в начале 80-х годов XV века. В дворянской среде широкое распространение получили фамильные прозвища, но ни Макарий, ни его отец Леонтий не имели фамилии. Отсюда следует, что они, вероятнее всего, не были дворянами. Макар Леонтьев принял пострижение в Боровске в Пафнутьевом монастыре. Позднее он перебрался в Можайск и был назначен архимандритом можайского Лужицкого монастыря. В Можайске чернец обратил на себя внимание Василия III и снискал его расположение. Как записал псковский летописец, «князь великии любяше его зело и проси благословения от святителя…». Макарий обладал самым необходимым для священнослужителя качеством — Первую свою обязанность он ьидел в помощи всем, кто в ней нуждался.
В течение двадцати лет Василий III не имел детей в браке с великой княгиней Соломонидой Сабуровой. Когда же он задумал развестись с ней «чадородия ради», его проекты вызвали осуждение в церковной среде. Многие пастыри приравнивали второй брак блудодеянию. Макарий, как видно, принял деятельное участие в разводе государя, благословив его на брак с молодой литовской княжной Еленой Глинской. Сразу после княжеской свадьбы Макарий был посвящен в сан архиепископа, а затем выехал в Новгород с наказом молить бога, пречистую богоматерь и чудотворцев о молодоженах, «чтобы господь бог дал им плод чрева их». Чтобы облегчить святителю выполнение его миссии, власти вернули Софийскому дому сокровищницу старых архиепископов, много лет назад увезенную из Новгорода в Москву. Кроме того, Василий III назначил «бояр своих» в услужение Софии.
Василий III лишил сана новгородского архиепископа Серапиона, использовав донос на него Иосифа Волоцкого. С тех пор Софийский дом оставался в течение семнадцати лет без пастыря. Назначение Макария новгородцы восприняли с воодушевлением. Заняв митрополичий стол, святитель, по утверждению псковского летописца, творил «людем заступление велие и сиротам кормитель бысть». Владыка неустанно ходатайствовал за опальных новгородцев в Москве и, по словам Максима Грека, немало «обидимых из темниц и от уз разрешил». При поездках в Москву пастырь «много печалования творя из своей архиепископьи о церквах божиих и опо бедных людех, еже во опале у государя великого князя много множества». Макарий упразднил особножительство во многих новгородских монастырях и ввел в них общинножительство, а также снизил поборы с черного и белого духовенства.
Мечтая о духовном обновлении общества, Макарий выдвинул грандиозную задачу. Владыка взялся за составление полного собрания всех «святых книг, которые в Руской земле обретаются». Прежде ежемесячное чтение — Минеи-Четьи — включало почти исключительно жития святых и некоторые поучения. Макарий объединил усилия книжников, переводчиков и писцов, чтобы собрать из разных городов, перевести и исправить, переработать или сочинить заново десятки и сотни священных книг, слов, житий, посланий и церковных актов. В предисловии к Минеям Макарий сообщал читателю, что собирал и объединял «святые великие книги» двенадцать лет «многим имением и многими различными писари, не щадя сребра и всяких почестей». Первый экземпляр был изготовлен в Новгороде для Софийского дома в бытность Макария архиепископом новгородским. Работа приобрела несравненно более широкий размах после того, как Макарий стал митрополитом. Власти поддержали его начинание. Опираясь на царский указ, глава церкви, произвел своего рода разверстку между книжными мастерскими различных городов и монастырей. «Бысть бо тогда, — записал новгородский монах-переписчик Мокий, — повеление от царя и великого князя Иванна по многим градом писати святыа книгы». Одни переписчики охотно исполняли свой урок, другие — «не по воли». Когда Мокий отказался писать выпавшие на его долю «тетради», местный дьяк Ф. Сырков сделал ему грозное внушение — «прещение велико с яростью». Благодаря разверстке, тома Миней, предназначенные для Успенского собора в Кремле и лично для царя Ивана, были закончены в короткое время. По своему объему они вдвое превосходили софийский экземпляр. К работе были привлечены русские и славянские писатели — Ермолай-Еразм, Василий Тучков, дьяк Дмитрий Герасимов, Илья Пресвитер, сербский писатель монах Лев Филолог и другие лица. Великие Минеи-Четьи включали Священное писание с толкованиями, евангелия, патерики, книги Иоанна Златоуста, Василия Великого, русских писателей Иосифа Волоцкого и других, Кормчую книгу, ряд церковных актов, «Иудейскую войну» Иосифа Флавия, сочинение о Вселенной — «Космографию» Кузьмы Индикоплова, апокрифы, жития новых московских чудотворцев, канонизированных в середине XVI века. Минеи состояли из 12 рукописных томов, объемом более 13 тысяч листов большого формата.
До шестидесяти лет Макарий управлял новгородской церковью, а затем занял митрополичий престол. Одни историки называли его прямым ставленником «партии реакционных бояр» в лице Шуйских. Другие полагали, что Макария выдвинули служилые люди и его программа заключалась в «ликвидации боярской реакции». Реакционность бояр относится к числу исторических мифов. Период боярского правления был временем подлинного экономического расцвета России. К тому же бояре-опекуны первыми приступили к проведению реформ. Регенты Шуйские не противостояли дворянам, а опирались на них. Поддержка служилых людей позволила им вернуться к власти в 1542 году. Особую роль в перевороте сыграли новгородские помещики. Они «всем городом» поддержали мятеж. Именно их Шуйские послали к Иоасафу, чтобы окончательно согнать его с митрополии.
Архиепископ Макарий пользовался популярностью у служилых людей Новгорода, что и помогло ему сразу после переворота занять высший церковный пост. Взойдя на митрополию, Макарий пытался защищать опальных, не уставая учил милосердию, за что подвергся нападкам со всех сторон. «Слышу во вся дни, — писал ему Максим Грек, — волнуема бывает священная ти душа от неких недобре противящихся твоим священным поучением».
В мае 1542 года член опекунского совета Иван Шуйский приказал тайно умертвить старшего боярина Ивана Бельского в тюрьме на Белоозере, но вскоре умер сам. Место Ивана Шуйского занял Андрей Шуйский. Распри в думе вспыхнули с новой силой. 9 сентября следующего года члены Боярской думы в присутствии великого князя Ивана и митрополита Макария учинили безобразную потасовку: Андрей Шуйский, братья Кубенские, Палецкий, Головины набросились на боярина Федора Воронцова, «биша его по ланитам и платие на нем ободраша и хотеша его убити». Воронцову пришлось бы совсем плохо, если бы за него не заступились Макарий и бояре Морозовы. Владыка дважды ходил к Шуйским и едва «умоли от убийства». Зачинщики крамолы не прочь были поступить с Макарием так же, как с Иоасафом. Один из них, Фома Головин, наступил на край одежды и «манатью на митрополите подрал».
Глинские — родня Ивана IV — использовали раздоры в думе для захвата власти. В декабре 1543 года Иван IV велел псарям убить Андрея Шуйского, а через три года послал на эшафот дворецкого Ивана Кубенского и Федора Воронцова. Заодно с Кубенским великий князь едва не казнил конюшего Ивана Петровича Федорова. Осуждение Федорова наглядно показало всем, кто направлял княжеские опалы. После ссылки Федорова его титул присвоил себе Михаил Глинский. Наследником богатств Федорова был его пасынок князь Иван Дорогобужский. «Повелением князя Михаила Глинского и матери его княгини Анны» Дорогобужский был обезглавлен на льду Москвы-реки, а сын Ивана Овчины — фаворита Елены Глинской — посажен на кол в январе 1547 года. Макарий пытался остановить кровопролитие, но не мог помешать Ивану казнить Шуйских и их приверженцев.
Великий князь Иван встал у кормила власти, не будучи подготовлен к роли правителя огромной державы. Любой властитель начинал свое правление с амнистий и милостей. Иван явился перед подданными в роли немилостивого государя. Чтобы исправить положение, Глинские решили короновать своего племянника царской короной. Макарий с воодушевлением поддержал их замыслы. При этом он заботился не столько о централизации государства, сколько о величии церкви.
Древнее византийское царство с его боговенчанными императорами всегда было образцом для православных стран. Но оно пало под ударами неверных. Москва, в глазах русских ортодоксов, должна была стать наследницей Царьграда. Торжество самодержавия для Макария олицетворяло торжество православной веры.
В 1547 году шестнадцатилетний Иван IV принял титул царя, равнозначный по тогдашним понятиям императорскому титулу. В день венчания в Успенском соборе Кремля митрополит Макарий торжественно возложил на голову государя царский венец и благословил «богом возлюбленного и богом избранного», «богом венчанного» православного царя.
По случаю коронации Глинские приобрели все, чего желали. Бабке царя Анне были пожалованы обширные вотчины. Князь Михаил получил титул конюшего, его брат Юрий стал боярином. Приход к власти Глинских не остался незамеченным для москвичей. Боярские холопы вели себя в столице как в завоеванном городе. Народу — «черным людям» — от них было «насилство и грабеж». Жарким летом 1547 года в Москве произошли крупные пожары, уничтожившие большую часть города. Чтобы успокоить город, власти стали казнить «зажигальников». На свою беду Глинские восстановили против себя и низы и верхи общества. Старомосковская знать — Федоров-Челяднин, Захарьины и другие — негодовала на Глинских не меньше, чем отстраненные от власти Шуйские. Бояре охотно подхватили слухи, будто Москву спалили колдовством, а виною всему — Глинские.
Пожар нанес страшный ущерб городу. Тысячи людей лишились крова и всего имущества. Макарий едва не погиб в огне на своем дворе. Через тайник в кремлевской стене его спустили «на взруб» к Москве-реке, но он сорвался на крутизне и получил множество ушибов. Владыку отвезли в Новинский монастырь, куда к нему «на думу» вскоре же приехал Иван с боярами. В тот день Иван Федоров, князь Федор Скопин-Шуйский и протопоп Федор из Благовещенского собора впервые поведали царю, что в пожаре Москвы повинны волхвы, вынимавшие сердца из людей. Бояре имели в виду Анну Глинскую, но едва ли осмелились назвать ее имя внуку «волховы».
Через три дня после совета возбуждение в городе достигло предела. Царь выслал к народу Федора Скопина-Шуйского, Ивана Федорова, Григория Захарьина, князя Юрия Темкина, Федора Нагого. Бояре должны были произвести розыск о причинах непрекращавшихся пожаров и одновременно утихомирить народ. Собрав посадских людей, они обратились к ним с вопросом: кто зажигал Москву? В толпе стали кричать, что виноваты в пожаре Глинские. Князь Юрий Глинский, выехавший на площадь с другими боярами, в страхе бежал от народа и укрылся в Успенском соборе, где в присутствии царя служили обедню. Малодушие Глинского погубило его. Толпа бросилась вслед за боярином, выволокла его из храма и добила камнями на площади. Царь испил чашу унижения до дна. Не раз безнаказанно покушавшийся на чужую жизнь, он должен был теперь подумать о спасении ближних. Покинув Кремль, Иван «утек» в подмосковное село Воробьево. Но через три дня туда явилась толпа горожан и потребовала на расправу бабку царя Анну Глинскую.
Московские события показали юному правителю разительное несоответствие между его представлениями о власти и реальным положением дел. Государь усвоил, что власть самодержавна и идет от бога. Но первые же шаги самостоятельного правления поставили его лицом к лицу с бунтующим народом, поднявшим руку на царскую семью.
Тотчас после венчания на царство Иван с благословения митрополита женился на боярышне Анастасии Романовой. Глинские не противились браку, так как невеста росла сиротой (без отца), ее братья были молодыми людьми и их соперничества можно было не опасаться. Прошло не менее двух лет, прежде чем Романовы прочно обосновались в думе и при дворе и начали участвовать в осуществлении реформ.
Церковное руководство в лице Макария приступило к преобразованиям раньше светской власти. В период раздробленности жизнь княжеств и земель была разобщена и материально и духовно. У каждого княжества имелась своя монета, а также свои мера и вес, свои чудотворцы. Государственное единство настоятельно требовало создания единого пантеона общерусских святых. В 1547 и 1549 годах Макарий провел два церковных собора, учредивших общерусский культ почти сорока новых чудотворцев (старых было немногим более двадцати, не считая местных святых). Вопреки мнению исследователя церкви А. С. Хорошева, влияние юного Ивана на составление канонизационных списков не было определяющим. Иначе трудно объяснить, почему к лику общерусских святых не был причислен ни один из московских князей. Зато этой чести сподобился их злейший враг Михаил Тверской, убитый в Орде из-за происков Даниловичей. В списки святых попал Александр Ярославович Невский, но не попали ни Дмитрий Донской, победивший татар на Куликовом поле, ни киевские князья Ярослав Мудрый и Владимир Мономах, отличавшиеся благочестием и много сделавшие для христианизации Руси. Исключение было сделано для новгородского князя Всеволода Мстиславовича, почитавшегося местным святым в Пскове. Вообще среди новых чудотворцев местные новгородские святые имели наибольшее представительство. Объяснялось это тем, что инициатор канонизации Макарий шестнадцать лет возглавлял Новгородско-Псковское архиепископство.
За время боярского правления старые сподвижники Василия III исчезли с политической сцены один за другим. Макарий принадлежал к немногим уцелевшим деятелям старой формации. После пожара Москвы его влияние на дела управления заметно усилилось. Отправляясь под Казань в конце 1547 года, Иван IV поручил брату Владимиру Андреевичу и боярам «ведать» Москву, приказав им о всех своих делах «приходити к Макарью митрополиту». Пять лет спустя, в дни нового казанского похода, московскую семибоярщину возглавил глухонемой князь Юрий — единоутробный брат царя. Вверив князя Юрия попечению митрополита, власти (от имени Ивана IV) наказали ему: «…елико тебе бог даст, во всем беречи царство… брата же нашего на благодарные дела поучай; такожда, господине, и жену мою царицу Анастасию, не праздну сущу, духовне во все побереги». Функции главы церкви были весьма обширны: от вразумления бояр до надзора за беременной царицей.
Вскоре же царь Иван под влиянием Макария и ближайших советников приступил к «церковному устроению». В феврале 1551 года во дворце собрались высшие духовные чины и царь передал им «свое рукописание» — заранее подготовленные вопросы. Иван сидел «на царском своем престоле, молчанию глубокому устроившуся», пока дьяки зачитывали его речь. Инициаторы реформ намеревались соединить земское устроение с «многоразличным церковным исправлением», чтобы подкрепить начавшиеся преобразования авторитетом церкви. «Рукописание» начиналось с символа веры — прославления Троицы и покаяния царя в прегрешениях юности. Но далее авторы царской речи обвинили бояр и вельмож в том, что они «дерзнули поймать и скончать братию отца» — удельных князей Юрия и Андрея, после чего, «улучаше себе время», завладели всем царством самовластно и затеяли междоусобицы. Среди бумаг собора сохранилось несколько царских речей. Подготовлены они были, вероятно, в разное время, но имели одну общую идею. Составившие их реформаторы критиковали тех, кто был у власти до них, и возлагали на них ответственность за то, что многое в государстве «поизшаталося» после смерти Василия III: «…ослобно дело и небрегомо божиих заповедей, что творилося», теперь же настало время исправить все «нестроения».
Священный собор, созванный Макарием по поводу обращения царя, изложил свои решения в ста пунктах (главах), отчего и получил наименование «Стоглавого собора». На Стоглаве дьяки зачитывали царские вопросы о церковных непорядках, после чего Макарий от имени духовенства указывал на средства их исправления. Можно было бы предположить, что митрополичья канцелярия сама составляла вопросы, а заодно и давала ответы на них. Но это не так. Нетрудно заметить, что в вопросах проглядывали нетерпение и резкость, тогда как ответы Макария отличались умеренностью и осторожностью.
«Угодна ли богу раздача церковных и монастырских денег в рост?» — спрашивал царь. Знать и дворяне часто занимали деньги у богатых монастырей, и процент приносил старцам немалый доход. Кабальные долги нередко вынуждали землевладельцев рассчитываться с монахами вотчинами, а иногда (при правителях-боярах) и поместьями. Ответ Макария не затрагивал этой главной стороны ростовщических операций церкви. Глава церкви объявил лишь о запрете инокам давать деньги в рост «по своим селам своим крестьянам».
Составителями царских вопросов были, по-видимому, ближайшие советники Ивана — придворный священник Сильвестр и Алексей Адашев. Сильвестр много лет был священником в Новгороде до того, как перебрался в Москву. Не по этой ли причине вопросы пестрят намеками на жизнь Новгородско-Псковской епархии, в них есть также упоминание об «арбуях в чюди» (обитателях одной из новгородских пятин). Автор вопросов с похвалой упомянул, что у Софии в Новгороде и у Троицы в Пскове «троицу поют, а не речью говорят».
Заседания собора заняли сравнительно мало времени, тогда как круг рассмотренных им вопросов оказался непомерно велик. Как видно документы собора были заготовлены заранее и по большей части утверждены без обсуждения. Исключение составляли наиболее важные моменты, связанные с землевладением и доходами церкви. Известно, что в этом случае власти, добиваясь нужного им решения, сочли возможным затребовать письменное мнение у духовных лиц, не приглашенных Макарием на собор.
Стоглавый собор принял множество важных постановлений, которые должны были способствовать развитию просвещения, расцвету церковной живописи, водворению в стране благочестия, искоренению нищеты и пороков. Образование на Руси почти всецело находилось в руках духовенства, но даже многие священники были малограмотными. В вопросах собору Иван IV вскользь заметил, что «ученики учатся грамоте небрегомо». Отвечая царю, Макарий заметил, что прежде в государстве было много училищ и «грамоте гораздых было много», а ныне спрашиваешь попов, «почему мало умеют грамоте, и они ответы чинят: „Мы, де, учимся у своих отцов или у своих мастеров, а инде, де, нам учитися негде, колько отцы наши и мастеры умеют, по тому и нас учат“». «А отцы их и мастеры, — заключил свою речь митрополит, — потому же мало умеют и силы в божественном писании не знают, да учится им негде». Домашнее образование давно стало предметом критики в Москве и Новгороде. Новгородский архиепископ Геннадий, воевавший с новгородцами при Иване III, красочно описал экзамен, устроенный им грамотеям, претендовавшим на место священника: «Вот приводят ко мне мужика: я приказываю ему читать апостол, а он и ступить не умеет, приказываю ему дать псалтирь, а он и по ней едва бредет. Я отказываю ему, а на меня жалобы: земля, де, такова, не может добыть, кто бы умел грамоте. Вот и обругал всю землю, будто нет человека на земле, кого бы ставить в священство».
В Новгороде грамотность была распространена шире, чем в других землях, так что Геннадий имел повод для иронии по поводу незадачливых претендентов в попы. Особое возмущение владыки вызывало то, что невежи, став священниками, плохо учат учеников и к тому же берут с них непомерную плату: «Мужики-невежи учат ребят грамоте и только портят, а между тем за учение вечерни принеси мастеру кашу да гривну денег, за утреню то же или и больше, за часы особо… а отойдет от мастера и ничего не умеет, едва-едва бредет по книге и церковного порядка вовсе не знает». Мастерами нередко были бродячие учителя, дававшие платные уроки на дому — более двух гривен за обучение утренней службе и вечере. Это довольно много, если учесть, что денежные платежи новгородского крестьянина исчислялись семью деньгами в год, помимо натуры. Кроме денег мастер получал дневную пищу — кашу, которая составляла основу питания русского человека. Выражение «жить в одной каше» означало иметь общий стол.
Члены Стоглавого собора были согласны с тем, что домашнее образование, при котором дети учились либо у родителей, либо у нанятого учителя, не дает возможности подготовить просвещенных священнослужителей. Ни реформаторы из царского окружения, ни Макарий не помышляли о выделении средств на организацию казенных училищ. Священники, занятые обучением детей, и без того получали ругу — плату от казны. Задача, по мнению собора, заключалась в том, чтобы заменить домашние школы с родителями или нанятыми мастерами в роли учителей правильно организованными церковными училищами. Для этой цели было решено избрать «добрых духовных священников и дияконов и дияков женатых», которые «грамоте чести и пети и писати гораздивы», и учинить у них в домах училища книжные, куда бы все люди могли отдавать своих детей «на учение грамоте». Программа училищ всецело подчинялась практическим нуждам. Проповеди и толкования слова божия не были чужды русской церковной традиции. По крайней мере два раза в год — по случаю наступления Нового года — 1 сентября и в праздник Иоанна Предтечи — 24 июня — владыки выступали с проповедью в своих соборных церквах. Они говорили народу о любви к ближним, о прекращении вражды и раздоров. Среди священников нередко встречались люди, одаренные талантом красноречия, необходимого для проповедника. Но по общему правилу православная служба не требовала от священника особого красноречия. Ежедневная служба сводилась к повторению священных текстов и молитв. Их либо читали по книге, либо пели. Учитель являлся перед учениками с книгой в одной руке и с розгой — в другой. Используя их, учитель должен был научить ученика читать вслух или петь нужные тексты. Начинали обучение по азбуке или букварю, после чего брались за псалтырь и евангелие. Успехи учеников при такой системе обучения были не слишком велики. Предполагалось, что училища должны удовлетворить потребность общества в грамотных людях. Дальнейшее образование они получали в ходе практической работы, попадая в приказные канцелярии и монастырские книжные мастерские.
Отдельно собор рассмотрел вопрос о переписке священных книг. Всем писцам собор рекомендовал писать книги «с добрых переводов», а потом тщательно править их, чтобы не допускать искажений и ошибок при копировании священных текстов. Иконописцам следовало строго следовать старым образцам, «како греческие иконописцы писали и как писал Андрей Рублев». Рекомендации писать наподобие Рублева были вполне благонамеренными. Однако практическая польза от них была невелика.
Начавшаяся после Стоглава борьба за Казань, а затем Ливонию поглотила все силы и средства государства, что поставило под вопрос выполнение обширных программ, намеченных собором.
Деятельность Стоглавого собора была направлена на то, чтобы упрочить нравственное влияние церкви на общество. Для этого духовному сословию предстояло очистить себя от всякой скверны. В глазах инициаторов собора наибольшего порицания заслуживало белое духовенство — городские и сельские священники, жизнь которых немногим отличалась от жизни низших сословий города и деревни. Их царь обличал в значительно более резких выражениях, чем монахов. «Попы и церковные причетники, — говорил Иван IV, — в церкви всегда пьяны и без страха стоят и бранятся, и всякие речи неподобные всегда исходят из уст их».
Средства, которые руководители церкви намеревались использовать для исправления нравов низшего духовенства, были характерны для учеников Иосифа Санина. Иерархи церкви уповали на спасительные административные меры — систему надзора и наказаний. Собор предписал протопопам, поповским старостам и десятским «дозирати почасту» за богослужением в церквах, неутомимо доносить на попов, которые «учнут жити в слабости и в лености и во пьянстве», поощрять тех, кто будет жить «в чистоте и покаянии» с женами. Священникам надлежало стоять в церкви «со страхом и трепетом», читать священные книги, молиться о царском здравии, слушаться «искусных, добрых и житием непорочных» протопопов. Протопопам, старостам и десятским вменялось в обязанность следить за перепиской священных книг, чтобы в них не закрались еретические искажения.
Следствием вековой раздробленности Руси явилось то, что церковные обряды утратили единообразие в разных землях и княжествах. Великий Новгород и Псков по уровню церковного образования стояли выше других земель и допускали меньше отступлений от византийских образцов. Будучи архиепископом в Новгороде, Макарий в «Великих Четиях» ясно высказался за трегубую аллилуйю. В постановлении Стоглава значилось, что в Новгороде и Пскове по многим монастырям и церквам «до днесь говорили трегубую аллилую». Когда же Макарий стал московским митрополитом, ему пришлось отказаться от новгородской старины в пользу московской. Под страхом проклятия Стоглав запретил «трегубую аллилую» и троеперстное знамение и ввел по всей стране двоеперстие вместе с «сугубой аллилуей». Если бы Макарий принялся искоренять троеперстие с такой же нетерпимостью, с какой Никон ополчился на двоеперстие сто лет спустя, церковная смута была бы неизбежна. К счастью для церкви, и митрополит Макарий, и могущественный временщик — бывший новгородец Сильвестр проявили достаточную долю равнодушия к тому, что касалось внешней обрядности. Стоглавый собор осудил продажу церковных должностей, вымогательство и взятки в церковной среде. Епископам предписывалось поставлять игуменов «не по мзде», также и «в попы и во дияконы ставити безо мзды, даже и до самого ключаря и прочих причетников».
Православная церковь всегда терпимо относилась к юродивым. Исключение составляли бесноватые и трясуны, которых собор осудил как лживых пророков. Мужики, и жены, и девки, и старые бабы, значилось в постановлении собора, «наги и босы и волосы отрастив и распустя, трясутся и убиваются», а велят христианам «в среду и в пятницу ручного дела не делать».
Крайнюю нетерпимость «отцы церкви» проявляли в отношении народных празднеств и обрядов, в которых они усматривали грех язычества. Собор решительно осудил всякого рода «бесовские» игрища и скоморошьи представления. Грехом были признаны стрижка бороды, мытье в бане мужчин с женщинами, игра в единственную известную тогда азартную игру («зернь»), всякого рода колдовство. К числу греховных занятий были отнесены шахматы, широко распространенные на Руси, игра на всевозможных музыкальных инструментах. Осуждалось общение с иностранцами, в особенности подражание их «злым обычаям».
Исключительное внимание Стоглав уделил монастырям и монашеству. Царь обвинял черное духовенство в неблагочинии, но в более сдержанной манере, чем белое духовенство. Не ставя под сомнение благочестие монашества в целом, Иван заявил, что «неции» из чернецов стригутся в монахи не для спасения души, а «покоя ради телеснаго, чтобы всегда бражничать». Собор признал, что пьянство наносит наибольший ущерб монастырскому благочестию, и ради искоренения греха запретил монастырям держать у себя «пьянственное питие, сиречь хмельное и вино горячее», а монахов призвал довольствоваться всевозможными квасами. Исключение было сделано лишь для редких в России заморских «фрязских» вин. Их можно было держать в обителях, но пить только «во славу божию, а не во пиянство». Запрет не распространялся на Троице-Сергиев монастырь, чтобы не отпугнуть многочисленных паломников, посещавших это чудотворное место. Среди иноков послабления допускались в отношении знатных постриженников, пребывающих «в немощах или при старости». Причины послаблений объяснялись довольно откровенно: князья и бояре «стрыгутся в великих монастырях» и «дают вкупы (вклады) великие, села и вотчины». Написать указ против бражничества было нетрудно, значительно труднее оказалось провести его в жизнь. Хорошо известна история игумена Трифона — строителя первого в Вятской земле монастыря. Когда Трифон запретил стол с вином по кельям, монахи выразили крайнее негодование, стали запирать игумена под замок, бить, а потом и вовсе выгнали из обители.
Стоглавый собор принял ряд решений в целях исправления монашеской жизни. Наложен был запрет на совместное проживание монахов и монахинь в одном монастыре. Инокам не велено было жить в миру, бродяжничать и собирать деньги.
Проповедь милосердия занимала особое место в системе христианских взглядов. Веками пастыри церкви внушали пастве сочувствие к страждущим, нищим, убогим, больным, престарелым людям — словом, к изгоям общества. Чтобы представить, какую роль играла благотворительность в средние века, надо иметь в виду, что для девяти десятых людей того времени все их заботы и труды были сосредоточены на том, чтобы прокормить себя и своих ближних. За 10–12 лет, составлявших солнечный цикл, один-два были неурожайными и сопровождались голодом. Каждое поколение, по крайней мере раз в жизни, переживало страшный голод, сопровождавшийся массовой гибелью людей. В критические моменты благотворительность со стороны частных лиц, монастырей и казны приобретала исключительное значение. В условиях голода пустынники-нестяжатели усердно возносили молитву к господу о прекращении бедствия и помогали народу, чем могли. Богатые монастыри оказывались в лучшем положении, чем пустынники, поскольку располагали средствами для оказания помощи голодающим. Иосиф Санин в одном из своих посланий отметил, что в обычные годы его монастырь тратит на прокормление нищих и странников ежегодно до 150 рублей (сумму по тем временам неслыханную), а хлеба раздает по 3 тысячи четвертей. Из «Жития Иосифа Санина» узнаем, что при большом неурожае в монастырь за подаянием обращалось до 7 тысяч жителей окрестных сел. Не имея возможности спасти от голодной смерти своих детей, некоторые родители подбрасывали их к монастырским воротам. Монахи забирали подкидышей, а взрослым раздавали по хлебцу. В Кирилло-Белозерском монастыре в годы голода кормилось до нового урожая до 600 голодающих ежедневно.
Монастырская благотворительность считалась частным делом. Но рядом с ней в XVI веке существовала казенная благотворительность. Следуя христианским идеалам, государство пыталось организовать помощь нищим, престарелым и больным в городах. Как следует из царских вопросов собору, власти рассылали по городам милостыню или «корм годовой», включавший хлеб, соль, деньги и одежду. Корм раздавали нуждавшимся через особые «богадельные избы», во главе которых стояли приказчики. Помимо сумм, поступавших из приказов, богадельни получали пожертвования от «христолюбцев». В вопросах собору Иван IV пенял на то, что «милостыня» расходуется не по назначению. Из-за нечестности приказчиков помощь получают «малобольные» горожане с женами, тогда как подлинно больные, калеки («клосные») и престарелые по-прежнему терпят «глад, мраз и наготу», не имеют где преклонить голову, и умирают на улице «в недозоре», без покаяния и причастия, что является грехом.
Выслушав царскую речь, собор постановил провести по городам перепись «всех прокаженных (калек, больных. —
Благотворительность получила наибольшее развитие на территории бывших феодальных республик. В Пскове богадельни существовали с давних пор. На московской почве они укоренились окончательно спустя несколько десятилетий после Стоглава. В правление Бориса Годунова в Москву были призваны из Пскова «три старицы-миряне устраивати богадельни по псковскому благочинию». В результате их деятельности в Москве были учреждены три богадельни: одна на Тверской улице для нищих мирян, вторая — против Пушечного двора для бездомных инокинь и третья — на Кулишках за Китай-городом для нищенок «женска пола».
Известны уничижительные отзывы иностранных путешественников о русских монахах. «Что касается разврата и пьянства, — писал о них англичанин Ричард Ченслер, — то нет в мире подобного, да и по вымогательствам это самые отвратительные люди под солнцем». Английский посол Джильс Флетчер отмечал в 1580-х годах: «Монашествующих у них бесчисленное множество, гораздо более, чем в других государствах, подвластных папе… все лучшие и приятнейшие места в государстве заняты обителями и монастырями… Кроме того, что монахи владеют имениями (весьма значительными), они самые оборотливые купцы во всем государстве и торгуют всякого рода товарами». Отзывы английских протестантов о православной церкви столь же интересны, сколь и пристрастны. В Англии была проведена секуляризация монастырских имуществ, и английские писатели, посетившие Московию, на ее примере стремились убедить своих соотечественников в никчемности монахов и пагубности их богатств.
Вопреки мнению иностранцев, монастыри осваивали не только «лучшие и приятнейшие места в государстве», но и глухие лесные территории на Севере, в Поморье, на островах Белого моря, малопригодные для земледелия. Наряду с крупными монастырями с хорошо поставленным хозяйством имелось множество обителей, братия которых с трудом могла прикрыть себя. Вследствие экономических трудностей такие монастыри нередко закрывались, а иноки уходили в мир кормиться «Христа ради».
Иван IV обратился к Стоглаву с вопросом, как быть с монахами и черницами, которые «по миру волочатся и живут в миру». Сам вопрос заключал в себе ответ, ибо царь просил духовенство подумать над тем, как бы пропитать и устроить на покой в монастырях нищую монашествующую братию. Следуя воле государя, собор постановил собрать всех чернецов и черниц, скитающихся по городам и селам, с тем чтобы, переписав их, распределить по монастырям. Тех, кто здравы телом, определяли под начало старцам, а потом посылали на монастырские работы. Старых и больных следовало устроить в монастырских больницах «пищею и одеждою» наряду с прочией братией. Однако и в этом случае монастыри стремились заручиться поддержкой казны. Соборный приговор рекомендовал благочестивому царю жертвовать из своей казны деньги «по всем монастырям» на содержание больных и престарелых нищих иноческого чина. Аналогичные пожертвования монастыри должны были получить от митрополита и епископов.
За несколько лет до Стоглава Максим Грек отправил царю через Макария послание с осуждением «хищения чужих имений и стяжаний». Обличения философа распространялись на всех — от царя до духовных лиц, но звучали они особенно резко, когда речь заходила о корыстолюбии и неправедной жизни монахов. Ратуя за иноческое житие «без всякого лихоимственного резоимания и неправды и хищения чюжих имений и трудов», опальный инок не забывал, что его вновь могут осудить как еретика за такие речи. Не по этой ли причине в своих практических рекомендациях Грек был крайне осторожен. Предостерегая царя против соблазна секуляризации — «хищения» чужих богатств, философ советовал ему не слушать «иного некоего суемудрена земнаго советника», не названного им по имени. Нравственно-этическая проповедь Максима Грека, выразившая идеи нестяжательства, вызвала тревогу осифлян. Новгородский архиепископ Феодосий в послании к «боговенчанным царем всея Руси» назвал святотатцами всех, кто попытается отобрать у церкви недвижимость. Митрополит Макарий в 1550 году дословно повторил слова Феодосия в защиту монастырских стяжаний, а затем включил его послание в постановления Стоглава.
Царские вопросы собору отразили тревогу властей по поводу «оскудения» дворянства и чрезмерного обогащения монашествующей братии. Царь и его советники помнили об опыте Ивана III и не прочь были отобрать земли у московских монастырей, чтобы обеспечить поместьями феодальное сословие. Светские землевладельцы — от бояр до уездных детей боярских — с жадностью взирали на земельные богатства духовенства. Пополнение поместного фонда за счет цветущих церковных земель отвечало интересам не только рядовых помещиков, но и знати, получавшей высшие поместные оклады. В период реформ середины XVI века правительство приступило к переустройству всей военно-служилой системы на новых основах. Имея в виду непрекращавшийся рост монастырских богатств, власти с неодобрением отмечали, что монастыри берут вклады от мирян — «вотчинные села и прикупы, а иные вотчины собою покупают в монастыри, а иные угодий… (от царя из казны. —
Поделиться книгой: