Помоги проекту - поделись книгой:
Реформаторы рассчитывали, что Макарий и иерархи осудят «неисправления» монахов и «небрежение» монастырей, что и позволит властям перевести дело на практическую почву. Однако члены собора не стали распространяться о «небрежении монахов» и дали четкий ответ на вопрос, заключенный в речи царя лишь в виде намека. Земель, постановил собор, «никто же их [не] может от церкви божии восхитить или отъяти, или при дати, или отдати». Митрополичья канцелярия поспешила приобщить к постановлениям собора обширнейшую подборку документов, доказывавших неприкосновенность церковных имений. Тут были и подложный «Константинов дар», и послания русских святителей, и многое другое.
Не добившись успеха, «суемудреные» советники Ивана IV постарались заручиться поддержкой заволжских старцев. Далекие северные пустыни, основанные Нилом Сорским, издавна были оплотом нестяжателей. Наибольшей славой среди них пользовался при Иване Грозном старец Артемий Пустынник из Порфирьевой пустыни. В ответ на запрос из Москвы старец написал послание царю «на собор». Уже будучи под судом, Артемий, обвиненный в ереси, пытался очиститься от наветов осифлян. С этой целью он писал царю: «Все ныне съгласно враждуют, будтось аз говорил и писал тобе села отнимати у монастырей… а от того мню, государь, что аз тобе писал на собор, извещая разум свой, а не говаривал есми им о том, ни тобе не советую нужению и властию творити что таково». Артемий не отрицал того, что обсуждал с учениками переустройство монашеской жизни на новых основах, «чтобы нам жити своим рукоделием и у мирских не просити». Однако на соборе, по утверждению старца, он не упоминал о том, чтобы отбирать села у монастырей «нужением» — насильственными мерами.
Доводы Артемия помогли властям преодолеть сопротивление митрополита и священного собора. 1 мая 1551 года по царскому приговору Макарий и собор утвердили закон об ограничении церковного землевладения. Прежде всего церковь лишилась всех земель и доходов, приобретенных в период боярского правления. Закон воспрещал духовенству впредь покупать вотчины «без доклада» — специального разрешения царя. Возврату в казну подлежали все поместные и «черные» земли, которые из-за долгов или «насильством» владыки или монастыри отняли у прежних владельцев. Все указанные ограничения распространялись исключительно на епископские и монастырские земли. Митрополичьи земли и доходы были сохранены в неприкосновенности.
Царские вопросы уделяли исключительное внимание монастырям, их землям и доходам. Причины вполне понятны. Для проведения реформ требовались деньги. Монастыри же были держателями крупных денежных средств. Казна не могла дотянуться до их богатств, так как духовенство располагало всевозможными тарханными и льготными грамотами. (Слово «тархан» означало освобождение от даней и податей.) Иван IV жаловался, что в годы его детства монастыри, уже владевшие обширными селами и доходами, использовали все возможности, чтобы получить от казны дополнительные доходы — ругу. В речи к Стоглавому собору царь задал вопрос, не следует ли упразднить привилегии и льготы монастырей: «Да тарханные и несудимые грамоты и льготные у них же о торговлях без пошлин… достоит ли то?»
Чтобы понять смысл царского вопроса, надо вспомнить, что незадолго до Стоглавого собора Боярская дума с благословения Макария утвердила Судебник, предписавший «старые тарханные грамоты поимати у всех». На соборе иерархов более всего волновал вопрос, что станет с их древними тарханными привилегиями. Монастыри не желали поступиться своими доходами, и осифлянское руководство церкви вполне разделяло их настроения. По этой причине митрополичья канцелярия не подготовила вразумительного ответа на вопрос, «достоит» ли монастырям «корыстоваться» доходами с земель и куда деваются деньги. Государство вело тяжелую войну, казна была пуста, и церкви не удалось оградить свои земли от обложения. Тарханные грамоты, изъятые у монастырей, не подверглись уничтожению. Многие из них (но не все) были возвращены их владельцам с «подтверждением», сохранившим видимость согласия государя со своими богомольцами. Никакого общего закона о тарханах Стоглав не принял. Но практические распоряжения властей были таковы, что монастыри — и те, которые получили подтвержденные грамоты, и те, которые не добились «подтверждения» — стали платить в казну все основные налоги. Макарий и его осифлянское окружение отстояли неприкосновенность монастырских земель, но за это им пришлось заплатить дорогую цену. Реформа податного обложения ставила в наиболее выгодное положение служилое дворянство, монастыри же были низведены почти до уровня государственных крестьян. Помещики платили с восьмисот четвертей пашни столько же, сколько монастыри — с шестисот, а черносошные крестьяне — с пятисот четвертей доброй пашни.
Осифляне отстаивали церковные стяжания, противясь реформам, и власти вынуждены были провести перестановку лиц на высших ступенях иерархии. Одним из ближайших сподвижников Макария считался игумен Хутынского монастыря Феодосий, поставленный из иноков Иосифо-Волоколамского монастыря. Он получил игуменский сан от Макария и едва не был избран митрополитом при жеребьевке трех игуменов в 1539 году. Три года спустя Феодосий в качестве преемника Макария возглавил Софийский дом. После окончания собора власти не дали Феодосию возможности вернуться в Новгород и низложили его.
Решения Стоглавого собора были направлены в Троицу на одобрение бывшему митрополиту Иоасафу. В переговорах с Иоасафом участвовал придворный священник Сильвестр. Иоасаф высказал мнение, что деньги на выкуп православных из плена у неверных («полоняничные деньги») должны идти из митрополичьей казны и от монастырей, что вполне соответствовало видам правительства.
Послание Артемия помогло властям осуществить, по крайней мере частично, планы ограничения монастырского землевладения и доходов, что имело важное значение. По приказу царя Артемий был вызван из заволжской пустыни в Москву и поселен в Чудовом монастыре. Иван IV просил Сильвестра «смотрити в нем всякого нрава и духовныя пользы». Сильвестр похвалил Артемия и в итоге «по государеву велению» и прошению троицких старцев Артемий был поставлен игуменом Троице-Сергиева монастыря.
В годы реформ нестяжательство дало о себе знать в последний раз, чтобы затем исчезнуть навсегда. Не следует считать, будто гонения осифлян явились исключительной причиной крушения этого течения церковной мысли. Даже в период кратковременного расцвета нестяжательства в начале XVI века число последователей Нила Сорского было совсем невелико. Среди пустынников преобладали экзальтированные натуры, преданные аскетизму. Ученик Максима Грека Зиновий Отенский так описывал монахов-отшельников, предававшихся подвигам аскетизма: «Руки у них скорчены от тяжких страданий, кожа подобна воловьей и истрескалась, лица осунувшиеся, волосы растрепаны, ноги и руки посинели и опухли. Иные хромают, другие валяются. А имения так много у них, что и нищие, выпрашивающие подаяние, более их имеют. Обыкновенная пища их — овсяный невеяный хлеб, ржаные толченые колосья, и такой хлеб еще без соли. Питье их — вода; вареное — листья капусты; если есть овощи, так это рябина и калина. А об одежде что и говорить». С расцветом монастырей и превращением их в крупных феодальных землевладельцев призывы к аскетизму и умерщвлению плоти находили все меньший отклик в монашеской среде.
Показательна история старцев Феодорита и Артемия — двух наиболее ярких фигур среди нестяжателей середины XVI века. Феодорит принял пострижение в Кирилло-Белозерском монастыре и некоторое время провел с Артемием в заволжских пустынях, после чего отправился к лопарям на Кольский полуостров для проповеди слова божия. Миссионерская деятельность старца имела успех. Он основал первый монастырь в Лапландии, где добился строгого выполнения устава, запретил принимать какие бы то ни было вклады в виде недвижимого имущества. Строгости вызвали недовольство среди монахов, и они выгнали игумена из обители. Феодорит должен был уехать в Новгород, но вскоре благодаря покровительству Артемия его пригласили в Суздаль и назначили игуменом Спасо-Ефимьева монастыря. Эта обитель была одной из богатейших в крае, поэтому и там Феодорит восстановил против себя монастырскую братию, а также местного епископа. Феодорит и его покровитель Артемий недолго управляли монастырями, переданными под их власть по воле царя. Артемий учил, что иноки должны жить «своим рукоделием», а не владеть селами. Его слова далеко расходились с практикой богатейшего монастыря России. А потому Артемий провел в Троице-Сергиевом монастыре только шесть с половиной месяцев. Как отметил Андрей Курбский, игумен покинул пост «многаго ради мятежу» монахов, из-за их «любостяжательности».
В Новгороде низложенного осифлянина Феодосия сменил Серапион, вскоре умерший, а затем Пимен Черный — инок Кирилло-Белозерского монастыря, постриженник заволжской Адриановой пустыни, сочувствовавший нестяжателям. Он был человеком практичным и цепким, умевшим приспособиться к любым политическим переменам, благодаря чему и сохранил свой сан на протяжении почти двадцати лет.
Среди духовных лиц наибольшим влиянием на царя пользовался Сильвестр — его учитель жизни. Фанатизм и экзальтация были самыми яркими чертами этого церковного деятеля. Придворному священнику являлись божественные видения, он слышал «небесные голоса». Свои видения, истинные и выдуманные, Сильвестр (по словам очевидцев) умело использовал, чтобы укротить «нечестивые нравы и буйство» питомца. Именно Сильвестр заронил в душу Ивана Грозного искру религиозного фанатизма, приучил к «молитвам прилежным к богу».
Почти все наставники и любимцы царя Ивана кончили жизнь на плахе или в ссылке. Едва ли не единственным исключением стал митрополит Макарий. Поссорившись с Сильвестром, Грозный наградил его нелестным прозвищем — поп-невежа. В митрополите Макарии царя привлекала его редкая образованность. Святитель был на пятьдесят лет старше Ивана и принадлежал к тому же поколению людей, что и отец царя. В судьбе родителей Грозного он сыграл какую-то особую роль, и все это не могло не сказаться на их взаимоотношениях. Макарий не побоялся поручить «исправление» церковных непорядков совсем молодому человеку, еще недавно поражавшему подданных своими неистовыми и безобразными выходками. Иван был увлечен новой ролью. Религиозное движение все больше захватывало его.
В марте 1553 года царь Иван тяжело занемог. Его кончины ждали со дня на день. Наследнику Ивана было несколько месяцев, и распоряжавшиеся во дворце бояре Захарьины — дядья младенца — готовились к тому, чтобы учредить регентство. Даже верные царю люди опасались возрождения в стране боярского правления. Выражая их настроения, Ф. Г. Адашев заявил, что целует крест наследнику, но не собирается служить боярам Захарьиным. Удельная княгиня Ефросинья пыталась использовать момент, чтобы усадить на трон сына Владимира. Удельные князья вызвали в Москву свои полки и с помощью родни и верных людей стали тайно перезывать бояр на службу. Много лет спустя Иван IV взялся за исправление старых летописей и составил рассказ о тайном заговоре против его власти и «мятеже» бояр в думе. Бояре якобы не захотели выполнить последнюю волю царя и отказались приносить присягу наследнику трона царевичу Дмитрию, «и бысть мятеж велик и шум и речи многия во всех боярех, а не хотят пеленичнику служити». Тенденциозность летописного рассказа заключалась не только в пристрастном изображении поведения членов Боярской думы, но и в полном умолчании о роли митрополита Макария. Глава церкви не подвергался опале и до последних дней пользовался исключительным уважением Грозного. Почему же в рассказе о событиях 1553 года имя Макария даже не было упомянуто? Это тем более удивительно, что по традиции умирающий государь поступал на попечение митрополита и духовенства, которые должны были позаботиться об устроении его души. По-видимому, болезнь царя была связана с обстоятельствами, о которых он не хотел вспоминать и о которых можно только догадываться.
Отец Ивана Василий III смертельно заболел во время охоты в окрестностях Волоколамска поздней осенью 1533 года. Не теряя времени, он велел отвезти себя в Иосифо-Волоколамский монастырь. Там государь усердно молился. После литургии больной покинул монастырь и направился в село Воробьево, куда к нему явились митрополит Даниил и несколько других иерархов. Еще будучи в Волоколамске, Василий III велел доверенному старцу Мисаилу Сукину приготовить чернеческое платье. По возвращении в Москву великий князь долго говорил с митрополитом и духовником Алексеем, «чтобы ему во иноческий образ облещиться, понеже бо давно мысль его предлежаше в чернечество». Из советников великий князь открыл свои намерения только сыну боярскому Ивану Шигоне Поджогину и дьяку Меньшому Путятину. Вскоре же Мисаил Сукин принес государю дары после тайного богослужения в Благовещенском соборе. Больной «тайно маслом свящался», «а не ведал того нихто». Прошло некоторое время, и Василий III «явственно свящался маслом». В присутствии некоторых бояр он «приим честные дары честно и прослезися, дару же и причестыя хлеб мало взем, и укропу же и кутьи и просфиры мало вкуси». Затем больному стало лучше, он призвал к себе игумена Троице-Сергиева монастыря Иоасафа и попросил его: «Помолися, отче, о земском строении и о сыне моем Иване и о моем согрешении: дал бог и великий чудотворец Сергий мне вашим молением и прошением сына Ивана… и вы молите бога… о Иване сыне и о моей жене-горлице, да чтоб еси, игумен, прочь не ездил, ни из города вон не выезжал». Простившись с женой и благословив трехлетнего наследника, государь еще раз напомнил, чтобы ему принесли чернеческое платье, и спросил, где игумен Кирилло-Белозерского монастыря, «понеже мысль его была преже того постричися у Пречистой в Кирилове монастыре». Кирилловского игумена в Москве не оказалось, и во дворец был призван троицкий игумен Иоасаф. Умирающий велел крестовому дьяку петь канон великомученицы Екатерины и «отходную повеле себе говорити».
Великий князь недаром пытался возможно дольше скрывать от бояр намерение постричься. Пострижение государя таило в себе огромный политический риск. В случае выздоровления монарх мог вернуться на трон лишь расстригой, что безусловно воспрещалось церковными правилами. Несмотря на напоминания Василия, с пострижением тянули до последнего дня. Наконец умирающий объявил о своем намерении в присутствии всей думы. Опекуны Андрей Старицкий, Воронцов и Шигона не только не одобрили замыслов государя, но и стали резко возражать ему: «Князь великий Владимер Киевский умре не в черньцех, не сподобилися праведного покоя? И иные великие князи не в черньцех преставилися, не с праведными ли обрели покой?» Некоторые из присутствующих возражали им, и «бысть промежи ими пря великая».
Митрополит Даниил попал в затруднительное положение, а умирающий продолжал настаивать на своем: «Исповедах есми, отче, тобе всю свою тайну, еже желаю чернечьства». Если верить церковному писателю (по-видимому, троицкому иноку), Василий в последней молитве вновь вспомнил имя Сергия: «Ублажаем тя, преподобно отче Сергие и чтем святую память твою». Не добившись послушания от душеприказчиков и бояр, государь обратился с последней просьбой к Даниилу: «Аще ли не дадут (бояре. —
Когда наступила агония и митрополит приблизился к постели монарха, князь Андрей Старицкий и Воронцов преградили ему путь и отступили лишь после того, как тот пригрозил им «неблагословением» в сем веке и в будущем. В момент, когда Василий «отхожаше», Даниил наконец постриг его, положил на него «переманатку и ряску, а манатии не бысть, зане же бо спешачи, несучи, выронили». Святители не могли сказать точно, постригли ли они еще живого монарха или его тело. Им пришлось положиться на слова Шигоны, верного слуги князя: «Как положили еваггелие на грудех, и виде Шигона дух его отшедш, аки дымец мал».
Бояре противились пострижению монарха, так как не желали создавать прецедент. Но их постигла неудача. После Василия III обычай пострижения стал наследственным в роду Калиты. Монахами закончили жизнь и Иван IV, и Федор Иванович, а после них — Борис Годунов. Все это надо иметь в виду при чтении повести о смертельной болезни Ивана IV в 1553 году. В повести слишком много недомолвок и искажений. Имя митрополита Макария в ней вовсе не фигурирует. Не связано ли это со стремлением обойти деликатный вопрос о пострижении умирающего монарха?
В день совещания с Боярской думой в 1533 году намерения Василия III похвалили лишь митрополит Даниил и опекун боярин М. Юрьев-Захарьин. Через двадцать лет у постели умирающего Ивана IV находились митрополит Макарий и опекуны Захарьины. Макарий не уступал в религиозном рвении Даниилу, а кроме того, он был заинтересован в том, чтобы прецедент 1533 года превратился в традицию. Бояре Захарьины придерживались тех же взглядов. Знаменитый регент Михаил Юрьев закончил жизнь старцем Мисаилом. Его брат Григорий, единственный из трех братьев, оставшийся в живых до времени болезни царя, также постригся в монастырь. (В 1533 году Захарьины еще играли сравнительно скромную роль в опекунском совете, а через двадцать лет распоряжались во дворце, решая дела от имени младенца-наследника.)
Летописец описал кончину Василия III как очевидец. Он не сказал того, что монарх не был тверд в своем решении и проявлял колебания до последнего момента. Лежа на смертном одре, умирающий настойчиво расспрашивал духовника Алексея: «Во обычаи ему (духовнику. —
Андрей Курбский, свидетель болезни Ивана IV в 1553 году, писал, что тот разболелся «зело тяжким огненым недугом так, иже никто же уже ему жити надеялся». Составляя летописную повесть, Грозный вспоминал, что «бысть болезнь его тяжка зело, мало и людей знаше, и тако бяше болен, яко многим чаяти, х концу приближися». В представлении людей того времени душа покидала тело, когда умирающий терял разум и сознание. Как видно, во время горячки Иван надолго терял сознание. В такой ситуации сторонникам вновь возникшей традиции нельзя было терять время. Регенты Захарьины были настолько уверены, что царская душа уже разлучилась с телом, что без промедления организовали присягу на имя нового государя младенца Дмитрия, от имени которого они собирались править государством. По давнему обычаю бояре приносили присягу новому монарху уже после кончины старого, — Василий III умер в ночь, и лишь на следующее утро бояре присягнули на верность Ивану IV. Действия Захарьиных показывают, что они нимало не сомневались в кончине царя. Не лишено вероятности предположение, что митрополит и близкие ко двору старцы с одобрения регентов Захарьиных возложили на полумертвого Ивана чернеческое платье. Конечно, это предположение не является доказанным. Но в его пользу можно привести дополнительные данные. В годы опричнины царь подолгу носил иноческое платье, что для мирянина считалось величайшим святотатством, и усердно разыгрывал роль игумена в Александровской слободе. Иван IV знал, что отец его готовился постричься в Кирилло-Белозерском монастыре, и сам готовился постричься в той же обители. Однажды он прямо сказал кирилловским старцам, что придет время — и он примет схиму в их монастыре. По просьбе самодержца власти отвели ему келью в стенах монастыря.
В дни династического кризиса Захарьины и другие верные бояре не пускали Владимира Старицкого к постели умирающего царя. Возможно, одним из пунктов разногласия Старицких и Захарьиных и был вопрос о пострижении умирающего монарха.
Благовещенский священник Сильвестр, пользовавшийся большим влиянием при дворе, предпринял осторожную попытку заступиться за Старицких и заявил Захарьиным: «Про что вы ко государю князя Володимера не пущаете? Брат вас, бояр, государю доброхотнее!» Но его вмешательство не имело последствий. Работая над летописью, царь Иван упомянул о том, что Сильвестр был в великой любви у Старицких, а ради царского к нему «жалованья» все его слушали — «указываше бо и митрополиту». В чем именно состояли «указания» Сильвестра Макарию, мы узнаем из записок Андрея Курбского.
Через год после болезни царя участник боярского заговора князь Семен Ростовский пытался бежать в Литву, но был арестован. На допросе он выдал всех участников заговора. Бояре Захарьины, участвовавшие в дознании, потребовали сурово наказать виновных. Князь Семен был приговорен к смертной казни. Заговорщика спас от топора митрополит Макарий. Он же убедил царя предать дело забвению, что вызвало негодование Захарьиных. Тогда-то, по словам Курбского, наставник Ивана Сильвестр, призвав на помощь митрополита Московского, отогнал от царя его «ласкателей» Захарьиных.
При Грозном функции митрополита чрезвычайно расширились. Он вел дипломатические переговоры с Литвой, посылал гонцов с грамотами к тамошним властям и православным иерархам. Церковь играла значительную роль также и в сношениях с мусульманским миром.
В первый момент после крушения Золотой Орды казалось, что татарская сила никогда более не соберется воедино. Однако после того, как турки-османы покорили Крымское ханство, возникла реальная опасность объединения татарских юртов под эгидой Османской империи.
Из татарских орд ближе всего к русским границам располагалось Казанское ханство. Основав свое государство на развалинах древнего Булгарского царства, казанские феодалы подчинили себе разноязычные народы Среднего Поволжья. Их отряды разоряли не только пограничные уезды, но и выходили к Владимиру, Костроме и далекой Вологде.
Церковное руководство старалось придать войне с казанцами характер священной борьбы против неверных «агарян». Среди дворян, планы завоевания Казани приобрели широкую популярность — «подрайская» казанская землица давно привлекала к себе их взоры. Выражая настроения служилых людей, современник Грозного Иван Пересветов писал: «Мы много дивимся тому, что великий сильный царь долго терпит под пазухой такую землицу и кручину от нее великую принимает… Хотя бы таковая землица угодная и в дружбе была, ино было ей не мочно терпети за такое угодие».
Русская армия дважды предпринимала наступление на Казань в 1548–1550 годах, но не добилась успеха. Накануне третьего похода русские выстроили на правом берегу Волги — напротив Казани — крепость Свияжск. Напуганные военными приготовлениями царя казанцы «добили ему челом» и пустили в Казань царского вассала Шах-Али, но ему не удалось усидеть на казанском троне. В 1552 году Казанский край вновь был охвачен пламенем войны. Последнее, решающее наступление на Казань, началось движением армии А. Б. Горбатого к Свияжску. Крымские татары пытались помешать русским планам и напали на Тулу. После изгнания крымцев из южных уездов Руси московские рати двинулись на восток. В конце августа русские окружили Казань и подвергли бомбардировке ее деревянные стены. Напротив главных — Царевых — ворот они выстроили трехъярусную осадную башню, достигавшую пятнадцатиметровой высоты. Установленные на ней орудия вели по городу убийственный огонь. Минных дел мастера подвели под крепостные стены глубокие подкопы. Взрыв порохового заряда разрушил колодцы, снабжавшие город водой. 2 октября последовал общий штурм крепости. На узких и кривых улицах города произошла кровопролитная сеча. Татарская столица пала.
Когда-то Орда не препятствовала учреждению в Сарае православного епископства. Однако с середины XV века епископы Саарские (Сарайские) и Подонские перенесли свою резиденцию в Москву на Крутицы. После покорения Казани Макарий имел возможность возродить старинное православное епископство в Нижнем Поволжье, учредив Казанское архиепископство. Придавая исключительное значение христианизации края, священный собор поставил вновь назначенного архиепископа Гурия Казанского выше всех старых епископов, исключая новгородского владыку. Деньги на содержание архиепископа собирали с монастырей. Оклад владыки не уступал боярскому.
Города Казань и Астрахань были заняты крупными русскими гарнизонами. Государевы служилые люди стали главным населением этих городов. Помимо служилых людей прихожанами новой епархии стали вольные казаки, обосновавшиеся в Нижнем Поволжье до прихода царских воевод. Отправляясь в Казань, архиепископ Гурий получил наказ «всякими обычаи, как возможно, приучать ему татар к себе и приводити их любовию на крещение, а страхом их ко крещению никак не приводити». Русская церковь накопила многовековой опыт сосуществования с мусульманским миром. К тому же приведенный наказ был составлен в разгар восстания иноверцев Поволжья против русского владычества.
Судьба феодальных верхов Казани и Астрахани складывалась неодинаково. Противники Москвы подверглись преследованиям, тогда как ее сторонники удостоились милостей. Бывший Казанский хан Шах-Али получил во владение Касимовское «царство». В Касимове стояли мечеть, каменный ханский дворец, дворы мурз и служилых татар. Войско хана насчитывало более 700 всадников. Татарские царевичи получили уделы и в некоторых других городах. Посольский приказ неоднократно заявлял, что в Касимове и других мусульманских уделах «мусульманские веры люди по своему обычаю и мизгити и кишени держат, и государь их ничем от их веры не нудит и мольбищ их не рушит».
Политика в отношении казанских феодалов, решительно юпротивлявшихся Москве, была иной. Еще до казанского взятия весной 1552 года в новгородские тюрьмы были шточены взятые в плен казанские воинские люди. Как записал местный летописец, «давали диаки по монастырем татар, которые сидели в тюрмех и захотели креститись; которые не захотели креститись, ино их метали в воду». После крещения в монастырях немало «новокрещенов» получили поместья в Новгородской земле. Главный царский «изменник» — последний казанский хан Едигер, взятый в плен при штурме Казани, получил обширные владения в Звенигороде под Москвой, едва лишь согласился креститься в православную веру.
Царское правительство сделало все, чтобы создать себе прочную опору в Казанском крае. Оно объявило собственностью Дворцового приказа владения хана и мурз, уведенных в плен в Россию либо погибших во время войны и последующих восстаний. Власти стали раздавать «подрайскую» землицу русским дворянам и казанским новокрещенцам. Свою долю в казанских землях и доходах получила церковь. Однако в условиях непрекращавшихся восстаний царская администрация никогда бы не смогла удержать Нижнее Поволжье под своей властью, если бы попыталась насильственными методами навязать православие основной массе местного мусульманского населения. Церковь строила свои взаимоотношения с мусульманами Поволжья с учетом всех этих обстоятельств.
Успешное завершение казанской войны благоприятствовало возобновлению реформ в Российском государстве. Какую роль играл в их проведении Макарий? На этот вопрос историки отвечают по-разному. Для одних Макарий — глава воинствующих церковников, чуждых творческому решению выдвинутых жизнью проблем. Для других — мудрый и спокойный политик, под эгидой которого сформировалось само правительство реформ. Считать митрополита вдохновителем преобразований нет достаточных оснований, но без благословения главы церкви не обошлось ни одно крупное новшество. Союз между светской и духовной властью обеспечил успешное проведение реформ. В итоге реформ Избранной рады в Москве образовалась приказная система управления, были отменены «кормления»[4] — архаическая система местного управления, введена обязательная служба с поместий и вотчин. С образованием приказов возникла российская бюрократия. Одним из самых ярких ее представителей был дьяк Иван Висковатый.
Реформам сопутствовало оживление общественной мысли. Писатели Иван Пересветов и Ермолай Еразм составили проекты преобразования русского общества. Гуманист Максим Грек, отправленный осифлянами в тюрьму при Василии III, оставался в заточении до свержения митрополита Даниила. Макарий помог опальному философу освободиться от церковного проклятия, а затем разрешил ему перебраться из тверского монастыря Отроча в Троице-Сергиев.
Косвенным результатом реформ было то, что на Руси вновь появились вольнодумцы. Одним из них стал сын боярский Матвей Башкин. Он и его единомышленники вольно толковали Евангелие, искали объяснение догмату Троицы — «хулили» Христа, называли иконы «идолами окаянными». Узнав о «развратных» рассуждениях Башкина, Сильвестр поспешил во дворец с доносом. Розыск обнаружил, что ересь свила себе гнездо при дворе тетки царя Ефросиньи Старицкой, а ее троюродные братья Борисовы оказались главными единомышленниками Башкина. По приговору суда Башкина заточили в тюрьму в Иосифо-Волоколамский монастырь, а еретика И. Т. Борисова сослали под надзор на остров Валаам.
На суде Башкин, если верить официальной летописи, «на старцев заволжских говорил, что его злобы (взглядов Башкина. —
Власти готовились организовать суд на учениками Артемия — старцем Феодосием Косым, Вассианом и Игнатием, привезенными из скита на Новоозеро. Беглые боярские холопы Феодосий и его ученики выступали против рабства и с позиций рационализма критиковали священное писание. Новозерских монахов привезли в Москву на суд, откуда Феодосию и Вассиану удалось бежать в Литву, Игнатию — на Двину, а оттуда за рубеж.
В начале XVI века гонения на вольнодумцев и еретиков неизменно заканчивались пытками и кострами. Митрополит Макарий не был заражен нетерпимостью, характерной для поклонников инквизиции — Геннадия Новгородского, Иосифа Волоцкого и их единомышленников. Поэтому розыск проводился без пыток. Приговор был смягчен, как только выяснилось, что «нектарьевы свидетели в нектарьевы речи не говорили».
Макарий не был инициатором гонений на еретиков. Более того, когда дьяк Висковатый пытался раздуть дело и объявил еретиком Сильвестра, митрополит прикрикнул на него и велел не вмешиваться не в свое дело. Процессы над еретиками не привели к казням, тем не менее они оказали мертвящее влияние на общество[5].
Составление четий явилось важным образовательным начинанием церкви. Но уже Стоглавый собор наложил запрет на «отреченные» книги, не вошедшие в Четьи-Минеи. «Аристотелевы врата» — своего рода учебник по медицине, «Шестикрыл» — пособие по астрономии и другие книги попали в их число. Круг светской литературы резко сузился.
Время реформ явилось временем религиозного подъема. В набожности правитель Алексей Адашев ничуть не уступал монахам и святошам. Москва чутко прислушивалась к пророчествам «дивного нагоходца» Василия Блаженного.
В своих проповедях Макарий с успехом развивал идею божественного происхождения царской власти. Грозный превосходно усвоил эту идею. В проповедях пастырей и библейских текстах он искал величественные образы древних людей, в которых, как писал В. О. Ключевский, «как в зеркале, старался разглядеть самого себя, свою собственную царственную фигуру, уловить в них отражение своего блеска или перенести на себя самого отблеск их света и величия». Однако идеальные представления царя о происхождении и неограниченном характере власти плохо увязывались с действительным порядком вещей, обеспечивавшим политическое господство могущественной боярской аристократии. Необходимость делить власть со знатью воспринималась Иваном IV как досадная несправедливость.
Дворянские публицисты и практичные дельцы, все без исключения, рисовали перед Грозным заманчивую перспективу укрепления единодержавия и могущества царской власти после искоренения боярского самовольства. Но их обещания оказались невыполненными. На исходе десятилетия реформ Иван пришел к выводу, что царская власть из-за ограничений со стороны советников и бояр вовсе утратила самодержавный характер. Сильвестр и Адашев, жаловался Грозный, «сами государилися, как хотели, а с меня есте государство сняли: словом яз был государь, а делом ничего не владел».
Поссорившись с наставниками, царь отпустил Сильвестра в монастырь, а Адашева заточил в тюрьму. Спешно созванный в Москве собор осудил их как изменников и чародеев. Захарьины торжествовали победу. Один митрополит Макарий пытался смягчить участь опальных и просил для них «явственного», а не заочного суда.
Иван IV пытался возродить порядки, существовавшие при Василии III. Он не считался более с мнением Боярской думы, а в ближней думе оставил одних Захарьиных. Раздор с аристократией привел к острому кризису. Василий Глинский — родня царя — был заподозрен в намерении бежать в Литву. Удельному князю Дмитрию Вишневскому удалось скрыться за рубежом. Глава думы Иван Бельский получил охранные грамоты от польского короля, но не успел осуществить свои намерения. Был задержан на границе и один из главных деятелей рады Д. И. Курлятев.
Лишь «печалование» Макария спасло от тюрьмы и плахи крамольных бояр. Но даже его вмешательство не всегда достигало цели. Грозный отказался помиловать удельных князей Воротынских, а также опальную родню Адашева. Недовольная знать стала на путь заговоров. Ефросинья Старицкая и ее приверженцы в думе стали тайно готовить почву для низложения Ивана и передачи трона удельному князю Владимиру. Интрига вышла наружу после того, как главный дьяк Владимира Савлук Иванов подал царю донос на своего господина. Царь не желал делать бояр судьями в споре с братом и передал дело на решение высшего духовенства. Митрополиту Макарию пришлось пустить в ход все свое дипломатическое искусство, чтобы прекратить раздор в царской семье и уберечь от ударов Боярскую думу. Главной виновницей заговора была признана тетка царя Ефросинья. Ее насильственно постригли в монахини и отослали на Белоозеро.
31 декабря 1563 года митрополит Макарий умер примерно в восьмидесятилетием возрасте. Церковь лишилась авторитетного руководителя в весьма трудное для страны время. Проекты реформ были окончательно преданы забвению. Наступило время насилия и террора.
КНИГОПЕЧАТАНИЕ И ЦЕРКОВЬ
В ходе Ливонской войны русские войска завоевали значительную часть Ливонии, в результате чего в состав Русского государства вошло многочисленное протестантское население. Но протестантские веяния проникли на Русь еще до начала войны, свидетельством чему служил суд над Матвеем Башкиным в 1553 году. Уже тогда властям представилась возможность заклеймить «люторство» как худшую ересь. В дни похода на Полоцк митрополит Макарий объявил, что православное воинство ведет священную борьбу против «прескверных лютор», засевших в Литве.
Крупнейшим городом в русской Ливонии был город Юрьев (Дерпт), наместником которого числился боярин М. Я. Морозов. Бывший сподвижник Сильвестра и Адашева, он готов был заплатить любую цену во искупление прежних «провинностей». По его доносу подвергся аресту стародубский воевода И. Шишкин. Два года спустя наместник «оболгал» перед царем дерптских жителей. Бюргеров обвинили в том, что они «ссылалися с маистром ливонским, а велели ему притти под город со многими людми и хотели государю… изменити, а маистру служити». Официальная версия о предательстве дерптских бюргеров вызвала критику со стороны хорошо осведомленного псковского летописца. «Того же лета, — записал летописец, — выведоша немець из Юрьева… а не ведаем за што, бог весть, изменив прямое слово, што воеводы дали им, как Юрьев отворили, што было их не изводить из своего города, или будет они измену чинили?» К началу опричнины Россия столь прочно утвердилась в Северной Ливонии, что юрьевцы никак не могли надеяться на возвращение прежней власти, тем более что Орден к тому времени распался, а магистр укрылся за Двиной в Курляндии. Возможно, что наместник русской Ливонии опасался повторения событий, происшедших незадолго до того в шведской Ливонии. Там небольшой отряд дворян с помощью местных бюргеров изгнал шведов из сильно укрепленного города Пернова. Ливонский хронист Рюссов указывает, что перновская история имела самое непосредственное влияние на судьбы немецкого населения в Юрьеве.
В 1565 году царь Иван объявил об учреждении опричнины. Страна оказалась разделенной на две половины — «государеву светлость опричнину» и земщину. В своей половине царь учредил опричное войско, особую думу и казну. Выселение немецких купцов из Юрьева имело место после учреждения опричнины. Правительство «вывело» бюргеров в земские города Владимир, Кострому, Углич и Нижний Новгород. Церковники старались любыми средствами предотвратить распространение ереси на святой Руси и с этой целью требовали воспретить переселенцам-протестантам отправление их религии. Фанатики не прочь были употребить принуждение. Но их попытки натолкнулись на сопротивление опричнины. Когда митрополит насильно заставил одного немца-протестанта принять православие, царь наказал его. Слухи об этом проникли в протестантскую Германию в весьма преувеличенном виде. Рассказывали, будто митрополит принужден был заплатить за насилие над лютеранином 60 тысяч (!) рублей.
Немецкие купцы, ездившие в Москву, с похвалой отзывались о веротерпимости царя и его расположении к немцам. Царь, передавали они, обнаруживает обширные познания в религиозных вопросах. Он охотно ведет диспуты на догматические темы, особенно с ливонскими пленниками (протестантами), разбирает различия между православием и католичеством, серьезно думает о соединении церквей.
Царь и его опричные дипломаты лелеяли планы образования в Ливонии вассального Орденского государства и потому не желали оттолкнуть от себя протестантское ливонское дворянство. По этой причине Грозный отверг домогательства церковников и, к великому их возмущению, позволил немецким бюргерам-переселенцам отправлять свой культ. Протестантский проповедник Ваттерман свободно ездил по русским городам, где жили немцы, и учил их «люторской ереси». В середине 70-х годов Иван IV дозволил немцам выстроить протестантскую кирху в двух верстах от православной столицы.
Царь не только защищал еретиков, но и приблизил к себе некоторых из них. Он зачислил в опричнину К. Эберфельда, К. Кальпа, И. Таубе и Э. Крузе. Особым влиянием в опричнине пользовался доктор прав из Петерсхагена Эберфельд. Царь охотно слушал рассказы немецкого правоведа, часто расспрашивал об обычаях и нравах его страны. Эберфельд присутствовал на всех совещаниях Грозного с Боярской думой. Ходили слухи, что ему поручено было сосватать в Германии невесту для наследника престола. Присутствие в опричнине советников-лютеран вызывало особые подозрения ревнителей православия, осуждавших сближение царя с безбожными немцами.
Еще в годы первых реформ Иван IV просил датского короля Кристиана III прислать мастера для организации в Москве типографии. Полагают, что им был Ганс Богбинтер, прибывший на Русь из Дании. Однако какие бы то ни было достоверные сведения о его деятельности в России отсутствуют.
Новая попытка основать на казенные средства типографию в Москве была предпринята накануне опричнины. На этот раз правительство обошлось без помощи «люторов». Итальянский купец Барберини, посетивший московскую типографию летом 1564 года, утверждает, что московиты закупили оборудование в Константинополе: «В прошлом (1563-м. —
Печатное дело не было новостью на Руси. Уже в середине 50-х годов XVI века книги в России печатал «мастер печатных книг» Маруша Нефедьев. Вероятно, в конце жизни митрополита Макария власти приступили к строительству Печатного двора в Москве. Дело было поручено духовному лицу — дьякону кремлевской церкви Николы Гостунского Ивану Федорову и его помощнику Петру Мстиславцу. Выбор был обусловлен тем, что оба уже имели какой-то опыт книгопечатания, «искусни бяху и смыслени к таковому хитрому делу; глаголют же нецыи о них, яко от самех фряг то учение прияста…» 19 апреля 1563 года московская типография приступила к работе над знаменитым «Апостолом». Издание первой книги растянулось на целый год. Вторую свою книгу — «Часослов» — печатники выпустили после введения опричнины двумя изданиями — с августа по октябрь 1565 года. На этом деятельность Печатного двора в Москве надолго прервалась. Первопечатник должен был покинуть Россию.
Еще в начале XIX века было высказано мнение, что Федоров вынужден был уехать из России из-за преследований со стороны православного духовенства, считавшего книгопечатание еретическим новшеством, грозившим подорвать Доходы переписчиков церковных книг. Это традиционное мнение было опровергнуто исследователями, доказавшими, что печатная книга в XVI–XVII веках не могла конкурировать с рукописной, так как стоила дороже. Некоторые историки полагают, что первопечатник вынужден был покинуть Россию из-за обвинений в ереси, связанных с отражением в печатных книгах западных реформационных веяний или же еретических идей, подобных идеям Матвея Башкина.
Причины гонений на Ивана Федорова получили более убедительную интерпретацию в исследованиях историка А. И. Рогова, который обратил внимание на то, что текст опубликованного Федоровым «Апостола» повторялся во всех последующих московских изданиях, то есть рассматривался как вполне ортодоксальный и после изгнания печатника. Будучи опытным книжным справщиком и образованным писателем, Иван Федоров старался упростить и уточнить перевод «Апостола», приблизить его к русскому языку и нормам русского правописания. Тем самым он продолжил традицию просвещенных деятелей круга митрополита Макария, совершенно так же правивших текст «Великих Миней Четий». Печатный двор был основан в Москве при жизни Макария и с его благословения. Однако в дни печатания «Апостола» митрополит умер, что привело к большим переменам. Макарий возглавлял русскую церковь более двадцати лет и пользовался огромным авторитетом. Ревнители старины не могли рассчитывать на успех, если бы вздумали критиковать его «Минеи Четьи», но они подвергли нападкам продолжателей его дел. Споры о том, как «справлять» (исправлять) переводы с греческого священных книг, неизбежно должны были прямо или косвенно повлиять на деятельность Печатного двора. Из-за недостатка источников мы не можем назвать имена ревнителей старины. Но лучшим источником по истории первой типографии служит его печатная продукция, в которой можно обнаружить следы разных подходов и принципов «справки» книг. Иван Федоров завершил печатание «Апостола» 1 марта 1564 года. Прошло полтора года, прежде чем печатник взялся за издание «Часовника». В первом его издании (оно печаталось с 7 августа по 29 сентября 1565 года) Федоров, казалось бы, полностью отказался от прежних приемов правки в пользу принципа старины. В неприкосновенности были оставлены даже явные описки и несообразности. Едва ли можно объяснить это спешкой. Не завершив работы над первым изданием, Иван Федоров уже 2 сентября приступил к работе над вторым изданием «Часослова», на этот раз следуя прежнему правилу серьезной правки традиционного текста.
Отношение к каноническому древнерусскому тексту священных книг и их исправлению по греческим оригиналам имело принципиальное значение в глазах московских книжников. На этой почве возник раскол церкви в XVII веке. Но споры такого рода церковники вели задолго до Никона и Аввакума, они бушевали еще во времена Максима Грека и не прекращались, по-видимому, до времен опричнины. Критики Максима Грека утверждали, будто его переводы и исправления портят священное писание. Отвечая им, выдающийся писатель подчеркивал: «А яко не порчю священные книги, я коже клевещут мя вражду ющии ми всуе, но прилежне, и всяким вниманием, и божиим страхом, и правым разумом исправлю их, в них же растлешася ово убо от преписующих их ненаученых сущих и неискусных в разуме». Слова о «растлении» священных книг переписчиками дают представление о том, сколь яростным было столкновение между просвещенными «справщиками» книг и их противниками. Эти споры во времена Ивана Федорова были столь злободневны, что тот частично привел цитату из Максима Грека в послесловии к «Апостолу», упомянув, что неисправленные рукописные книги «растлени от преписующих ненаученых сущих и неискусных в разуме».
Заботы о чистоте священного писания волновали православный люд повсюду — и на Руси, и в Литве. За рубежом издания Федорова критиковал известный просветитель Симон Будный, слывший еретиком в среде московских книжников. Иван Федоров и Петр Мстиславец, утверждал Будный, исправили многие недавние и небольшие ошибки. «Они то друкари (печатники. —
Однако в Москве не все думали так же, как Максим Грек, Андрей Курбский и другие просвещенные люди. Ревнители старины с подозрением взирали на любые попытки изменить хотя бы единую букву в привычных им старых рукописных книгах и с этой точки зрения безусловно осуждали книгопечатание. Ревнителей старины поддерживали священноначальники и начальники, то есть высшее духовенство и бояре земщины, пуще огня боявшиеся того, что новшества с исправлением священных книг, вошедшие в жизнь вместе с книгопечатанием, могут обернуться расколом церкви. По словам современника Грозного француза Теве, московское духовенство опасалось, что «печатные книги могут принести какие-нибудь изменения в их убеждения и религию».
Начало книгопечатания в России явилось крупнейшим завоеванием культуры. Но начинание едва не заглохло короткое время спустя. Во всяком случае оно не сразу пустило корни в русской почве. Каковы же причины этого?
В послесловии к «Апостолу» Иван Федоров ярко повествовал о том, что московская типография была основана по замыслу и повелению благоверного царя Ивана Васильевича, «он же начат помышляти, како бы изложити печатные книги», что дело одобрил преосвященный Макарий, «глаголаше, яко от бога извещение приемшу», что сам царь проявил исключительную щедрость, «нещадно даяше от своих царских сокровищ делателем (печатникам. —
Резкое изменение настроения печатника было следствием бурных событий, происшедших в Москве в 1564–1565 годах. Царь укрылся в опричнине и порвал всякие связи с земщиной. Кроме собственной безопасности, его ничто более не интересовало. Печатный двор остался в земщине, и печатники, лишившись высокого покровительства, оказались предоставлены своей судьбе. Их подстерегали затруднения двоякого рода. Во-первых, противники книгопечатания из числа ревнителей старины стали теснить их, требуя отказа от «порчи» (исправления) древних рукописных книг. Во-вторых, царь обложил земщину колоссальной контрибуцией в 100 тысяч рублей. Земская казна оказалась пуста, и Печатный двор надолго лишился субсидий.
Со времени издания «Апостола» прошло почти полтора года, прежде чем Иван Федоров получил деньги на издание второй книги — «Часовника», которую ему пришлось публиковать без всякой правки рукописного текста, с сохранением всех его ошибок и промахов. Такое издание вполне удовлетворяло тех, кто считал ересью любое отступление от привычного текста, но оно ни в какой мере не могло удовлетворить самого Федорова, тотчас приступившего к подготовке второго, исправленного издания книги.
Третьей книгой московского Печатного двора должен был стать «Псалтырь». В послесловии значилось, что благословение на выход книги печатники получили от митрополита Афанасия. Произошло это, очевидно, до пострижения Афанасия в мае 1566 года. В то время Иван Федоров еще оставался во главе Печатного двора. Но осуществить план ему не довелось. Федоров был изгнан из России и уехал в Литву, а продолжатели его дела смогли возобновить работу на Печатном дворе лишь два года спустя, когда они издали ранее задуманный «Псалтырь», по-видимому не прибегая к сколько-нибудь существенной правке текста.
Некоторые историки считают, что гонения на печатника «не могли быть предприняты без ведома царя». Однако источники говорят о другом. По словам англичанина Д. Флетчера, посетившего Москву при царе Федоре, первые русские типографии были основаны «с позволения самого царя и к величайшему его удовольствию».
В послесловиях к своим книгам Иван Федоров неоднократно писал о том, с какой энергией и щедростью царь Иван поддерживал книгопечатание. Первопечатник составил послесловие к «Апостолу» 1564 года, следуя образцам (послесловиям различных славянских изданий) и используя довольно распространенную тогда фразеологию, типичную для официальных летописей. Однако такая манера была вообще характерна для средневековых писателей. Печатника можно было бы заподозрить в лицемерии, если бы не одно обстоятельство. Оказавшись за рубежом Российского государства, Иван Федоров воспользовался возможностью изложить обстоятельства своего вынужденного отъезда с родины без всякой оглядки на московские власти. В послесловии к львовскому «Апостолу» 1574 года Иван Федоров сделал такое знаменательное признание: «Сия же убо не туне начах поведати вам, — писал он, — но презелнаго ради озлобления, часто случающегося нам, не от самого того государя, но от многих начальник и священноначальник, и оучитель, которые на нас зависти ради многие ереси умышляли… сия убо нас от земля и отечества и от рода нашего изгна и в иные страны незнаемы пресели».
Итак, первопечатник четко и недвусмысленно указал на то, что подвергся гонениям «многих начальник и священноначальник», — иначе говоря, со стороны того самого руководства земщины, в ведении которого оставался Печатный двор. Похвальные слова о царе, его полной непричастности к травле печатников не были следствием лицемерия Федорова, привычки русского человека «обожествлять своего властелина», а вину за «дурные деяния» возлагать на злых советников. Иван Федоров искренне похвалил царя, нимало не заботясь о том, что его слова рассердят русских эмигрантов, чернивших Ивана Грозного.
Царь замыслил опричнину, чтобы покончить с опекой со стороны аристократической Боярской думы. Всесильная знать ограничивала власть самодержца, и Грозный сознательно пытался ослабить ее политическое влияние. С этой целью он сослал в ссылку на восточную окраину государства много опальных княжеских семей, а их родовые вотчины отписал в казну. Как антикняжеская мера опричнина просуществовала один год, после чего Иван IV вынужден был признать крушение своей опричной затеи. Весной 1566 года он объявил о прощении всех опальных, а затем созвал Земский собор в Москве. Вслед за тем разразился кризис, вызванный выступлением против опричнины земской оппозиции: царь оказался связан по рукам и ногам. Он не смог и не захотел оградить печатников от преследований со стороны земского духовенства и бояр в тот момент, когда всеми силами искал примирения с земщиной. Эпизод с печатниками как нельзя лучше характеризует взаимоотношения Ивана с иерархами церкви, всякого рода проповедниками, монахами и прочими лицами, которых печатник называл «оучителями».
Печатный двор в Москве возобновил деятельность в 1568 году изданием «Псалтыри», а в 1577 году он был переведен в Александровскую слободу, где Андроник Тимофеев подготовил второе издание «Псалтыри», обнаружившее черты возврата к стилю и традициям Ивана Федорова.
При каких обстоятельствах Иван Федоров покинул Россию? Послал ли его царь в целях укрепления православия в пределах Литвы, или же печатники уехали по собственной инициативе? Поскольку Иван Федоров и его помощник Петр Мстиславец не являлись собственниками увезенного ими типографского оборудования, они, конечно же, не могли выехать за рубеж без прямого указания московских властей.
В середине XVIII века архимандрит одного из белорусских монастырей М. Козачинский записал глухое предание о том, что при короле Сигизмунде II Августе литовский гетман Г. А. Ходкевич «просил наияснейшего благочестивого царя и великого князя Ивана Васильевича, чтобы тот послал ему в Польшу друкарню и друкаря, по его просьбе вышепоименованный царь московский учинил и прислал к нему целую друкарню и типографа именем Иоанна Федоровича».
В предании, записанном белорусским архимандритом, помимо неточностей можно обнаружить также любопытные подробности, совпадающие с подлинными фактами биографии Федорова. Давно установлено, что московский печатник трудился в белорусском имении Г. А. Ходкевича с июля 1568-го по март 1570 года. Недавно найденная грамота Ходкевича от 6 июня 1567 года свидетельствует, что Федоров обосновался в Заблудове почти сразу после отъезда из России. В названном году гетман устроил в Заблудове православную церковь во имя богородицы и чудотворца Николы (святой, особо почитаемый в Москве), а священниками в церковь определил двух приезжих — «священником на имя Остафа Григорьевича, а диякона на имя Ивана, брата его». В Москве Федоров печатал книги, служа дьяконом церкви Николы Гостунского, в Заблудове — дьяконом Богородицкой церкви. Позже, перебравшись на Украину и работая в острожской типографии, он получил место в Дерманском монастыре, и там его по-прежнему именовали «Иван-диякон».
Вспоминая о приглашении Ходкевича, первопечатник писал в 1574 году, что гетман «прия нас любезно к своей благоутешной любви и упокоеваше нас немало время, и всякими потребами телесными удовляше нас».
Заблудовская грамота Г. А. Ходкевича подтверждает слова Федорова. Как дьякон церкви печатник стал получать ругу, а кроме того, священнику Остафию было отведено на пашню земли «две волоки, а диякону волоку третую» (всего около 50 га), под дом поповский дано место поблизости от церкви. В дальнейшем в награду за труды Г. А. Ходкевич пожаловал Ивану Федорову некую «весь», или пашенный надел. «Еще же, — писал печатник, — и сие недоволно ему бе, еже тако устроити нас, но и весь немалу дарова на упокоение мое».
Предание о том, что литовский гетман Г. А. Ходкевич просил царя прислать в Белоруссию печатника, чтобы устроить православную типографию, имеет достоверную основу. В 1566 году в Москву прибыло великое посольство во главе с Ю. А. Ходкевичем — братом гетмана. По-видимому, посол выполнял роль посредника в переговорах между Г. А. Ходкевичем и царем. В июле 1567 года царь и бояре направили гетману бранные послания, упрекая его в том, что «из христианина [он] стал отступником и лжехристианином». За некоторое время до того на Руси был пойман литовский лазутчик с тайными грамотами, в которых Ходкевич призывал бояр изменить жестокому царю. Русское правительство, естественно, не могло отпустить печатников к Ходкевичу после разоблачения его интриг весной — летом 1567 года. Можно предположить, что Иван Федоров и Петр Мстиславец покинули Москву вместе с литовскими послами в 1566 году. Если бы печатники замешкались, их отъезд был бы сначала сильно затруднен, а затем стал бы вовсе невозможен. (С августа 1566-го по март 1567 года граница была закрыта из-за эпидемии чумы в пограничных уездах.)
При русском бездорожье вывоз типографского оборудования неизбежно вызвал бы трудности, если бы Федоров решился ехать в одиночку. Трудности решались сами собой при отъезде печатника с посольскими обозами. В 1566 году литовский посольский обоз везли 1289 лошадей. По существу переселение первопечатников было равносильно изгнанию. Высылка Федорова явилась ярким эпизодом в истории взаимоотношений царя Ивана и церкви в начале опричнины. Амнистия казанских ссыльных означала крушение опричной репрессивной политики. Признав неудачу своей земельной политики и пытаясь найти пути к примирению со знатью, Иван IV явно избегал размолвок с влиятельным земским духовенством. Царь щедро субсидировал деятельность Печатного двора. Федоров с энтузиазмом отзывался о помощи и покровительстве государя. Но Иван IV не захотел оградить печатника от гонений со стороны высшего духовенства и боярского руководства земщины в тот поворотный политический момент, когда опричное правительство выдвинуло целью примирение с земщиной. Недоброжелателями Ивана Федорова были члены того священного собора, который два года спустя низложил Филиппа Колычева.
ФИЛИПП КОЛЫЧЕВ
Судьба Филиппа была тесно связана с опричной трагедией. Происходил Филипп из младшей ветви боярского рода Колычевых. Растеряв родовые вотчины в Замосковье, члены этой семьи перешли на поместья в Новгород. Степан Колычев получил землю в Деревской пятине, и там в помещичьем усадище 11 февраля 1507 года у него родился сын Федор — будущий митрополит. По достижении тридцати лет Федор неожиданно покинул службу и некоторое время скрывался в пастухах у крестьянина Субботы в Киже на Онежском озере. Бегство дворянина было скорее всего вынужденным. Как раз в 1537 году над головой Колычевых грянула гроза. Дядя Федора Иван Умной-Колычев, служивший в думе у опального князя Андрея Старицкого, сохраняя ему верность, попал в тюрьму. Его троюродные братья Андрей Иванович и Гаврила Владимирович за отъезд к Старицкому были биты кнутом на Москве, после чего казнены.
С Онежского озера Федор перебрался на Соловецкие острова и там постригся в монастыре под именем Филиппа. Скудные северные почвы плохо кормили земледельцев. Недолгое лето сменялось длинной холодной зимой со снегопадами и метелями. Монахам приходилось трудиться в поте лица, чтобы выстоять в борьбе с природой. Будучи человеком деятельным и обладавшим практической хваткой, Филипп оценил значение солеварения для монастыря и, кажется, сумел почти вдвое увеличить производство соли. В те времена соль была более прибыльным товаром, чем вино. В ноябре 1547 года соловецкий игумен Филипп подал властям челобитье, что на Соловках «братии прибыло много и прокормитца им нечем». До подачи челобитной монахи имели право продавать беспошлинно лишь четыре тысячи пудов соли. По просьбе Колычева Иван IV разрешил увеличить беспошлинную продажу соли до десяти тысяч пудов.
В 1550 году Филипп выхлопотал у властей грамоту на восемь варниц в Выгозерской волости, а пять лет спустя получил от царя еще тридцать три соляные варницы в Сумской волости. Пожалование варниц вместе с деревнями сопровождалось ликвидацией права монастыря на беспошлинную торговлю солью. Но к тому времени монастырь успел пополнить казну серебром.
При игумене Филиппе Соловецкий монастырь следовал общежительному уставу. И сам Колычев, и другие знатные постриженники обители, отказываясь от владения личным имуществом, употребляли все свои средства на монастырское строение. Филипп всячески торопил строителей, никому не давая покоя, что вызывало неудовольствие старцев. Когда он задумал строить Преображенский собор, иноки подступили к нему со словами: «О отче, недостатком в киновии суще и оскудение велику, градовом не прилежащи, откуда имаше злато на воздвижение великия церкви?» Однако Филиппа нисколько не пугали трудности задуманного им дела. Он вел монастырское хозяйство расчетливо, твердой рукой. «Называл» крестьян на монастырские земли, давал им льготы и подмогу, а затем неукоснительно собирал оброки, держал лошадей, волов и оленей, неустанно расширял солеварение.
В 1552 году в монастыре начали строить каменный храм Успения богородицы, а затем трапезную. Под церковью была устроена хлебопекарня, над трапезной — звонница. Прошло всего шесть лет, и Филипп приступил к сооружению грандиозного Преображенского собора «на погребах». Со временем все главные здания монастыря были связаны между собой галереями и другими постройками. Монахи могли переходить из здания в здание, не покидая помещения.
Центральный собор монастыря по высоте значительно превосходил главный храм государства — Успенский собор Кремля. Одна его сторона была обращена к Святому озеру, другая — к заливу Благополучия. Стены собора как бы выступали из скал, сужаясь кверху.
На Соловецком острове было более пятидесяти озер. Монахи соединили их каналами в единую систему, главным резервуаром которой стало Святое озеро. Вода из него стекала в море по водостокам, проложенным под монастырем. На них были сооружены мельницы. В разных местах были устроены сенокосные пожни, сооружены кузницы, кирпичные заводы, «четыре избы великие новые и клети», скотный двор, обширный рыбный садок в перегороженной морской губе, каменная корабельная пристань. Монахи плавали по морю на ладьях. Их флотилия включала множество судов. Немало труда было затрачено, чтобы проложить среди валунов и болот дороги. К концу игуменства Филиппа в монастырских житницах хранилось более пяти тысяч четвертей ржи (пятьюдесятью годами ранее — всего тысяча четвертей). Теперь обитель могла прокормить не менее двухсот монахов.
Соловецкий монастырь не только достиг материального благополучия, но и стал центром духовного развития и культуры. По благословению «настоятеля игумена Филиппа, по рекло Колычева», монастырский старец «Иасафишка, по рекло Белобаев», изготовил к 1551 году парадное Евангелие. В обители были искусные архитекторы и мастера, но отсутствовали книгописцы, умевшие писать золотой вязью и рисовать заставки. По этой причине Иоасаф снабдил свою книгу заставками, вырезанными из имевшихся у него под руками книг. Соловецкие писцы старательно переписывали сочинения крупнейших писателей XVI века, к каким бы течениям они ни принадлежали. В числе их были Иосиф Волоцкий, Вассиан Патрикеев, Максим Грек, позднее — Андрей Курбский. В соловецкую библиотеку книги поступали из разных мест. Многие из них помечены как вклады Филиппа Колычева. Немало книг обитель получила от Сильвестра, его ученика Ивана Грозного и других лиц.
Соловецкие старцы не стояли в стороне от церковной борьбы, происходившей в Москве. Когда осифляне предали суду вождя нестяжателей Артемия из заволжских скитов, двое соловецких старцев — книгописец Иоасаф Белобаев и Феодорит — пытались защитить его от обвинений в ереси. В 1554 году Артемий был сослан под надзор в Соловецкий монастырь. После падения Избранной рады наставник царя Сильвестр принял пострижение в Кирилло-Белозерском монастыре. Но Иван IV не оставил его в покое и велел перевести в Соловки. Архипелаг посреди далекого северного моря казался идеальным местом для заточения еретиков, чародеев и «изменников». Но попытки превратить Соловки в тюрьму не удались с самого начала. Один из первых узников монастыря старец Артемий бежал с островов и вскоре объявился в Литве. Если бы Колычев позаботился о строгом надзоре за узниками или организовал погоню, побег едва ли был бы возможен. Когда царь в 1562 году подверг опале «великого» боярина князя Д. И. Курлятева — своего личного недруга, — «изменника» сослали не на Белое море, а на Ладогу.
Преемником Макария на митрополичьем престоле стал инок Чудова монастыря Афанасий, до пострижения носивший имя Андрея Протопопова. Многие годы Андрей был духовником царя и пользовался его полным доверием. Следуя примеру Макария, митрополит Афанасий пытался остановить казни в Москве. Когда Грозный велел убить князя Овчину — сына фаворита Елены Глинской, — Афанасий с боярами явились во дворец и заявили протест. Ответные меры властей не заставили себя ждать.
В январе 1565 года Грозный уехал из «царствующего града» в Александровскую слободу и оттуда прислал грамоту митрополиту Афанасию. В ней он объявил об опале на епископов и прочих архиереев (исключая митрополита), на бояр, приказных и детей боярских, а кроме того, известил всех об отречении от престола. Едва он, царь, захочет «понаказать» изменников, писал Иван, как епископы и игумены, «сложась» с боярами, дворянами и дьяками, изменников покрывают.
С момента отречения от престола все переговоры с думой и приказными государь вел через духовенство. В думе у него имелось немало тайных недругов, но они были застигнуты врасплох и не сумели использовать царское отречение. Народ московский, которому царь объявил милость одновременно с опалой на власть имущих, грозил изменникам расправой, и бояре вынуждены были подчиниться. Они просили митрополита о посредничестве. Но митрополит не пожелал покидать столицу в критических обстоятельствах и направил в Александровскую слободу архиепископа Пимена и чудовского архимандрита Левкия, известных своим угодничеством перед царем. Бояре и епископы были задержаны стражей по дороге, тогда как Пимена и Левкия приставы привели в слободской дворец. Посланцы передали самодержцу благословение митрополита и после долгих слезных молений уговорили, чтобы тот сложил опалу с бояр и епископов и «государьствы своими правил, как ему, государю, годно». Вслед за тем в окружении караулов во дворец привели бояр и членов священного собора. С ними царь ничего не обсуждал, а лишь ограничился заявлением, что он решил вернуться на царство, а о дальнейшем сообщит митрополиту через богомольцев Пимена и Левкия. Месяц спустя Грозный учредил опричнину и начал казнить неугодных ему бояр. Первым подвергся казни князь А. Б. Горбатый, прославленный воевода, покоритель Казани. Вслед за тем власти отправили на поселение в Казанский край около сотни семей, принадлежавших, как и Горбатый, к коренной суздальской знати. Вотчины Горбатого и ссыльнопоселенцев перешли в казну. Опричнина стала своего рода государством в государстве. Она имела собственную территорию, правительство, армию, финансы, свое духовенство. В опричнине царь освободился от традиционной опеки Боярской думы.
При учреждении опричнина имела четко выраженную антикняжескую направленность. Суздальская знать занимала ключевые позиции в Боярской думе и в государевом дворе. В ней царь видел главную преграду к неограниченной самодержавной власти. Однако глава государства переоценил свои силы, вступая в конфликт с верхами господствующего сословия.
В апреле 1566 года царь и его опричная дума объявили о проведении в стране самой широкой амнистии. Из ссылки были возвращены князья Воротынские и половина казанских ссыльных. Учреждая опричнину, царь сетовал на то, что не может наказать своих изменников, за которых тотчас вступаются митрополит, бояре и прочие чины. Лишенный старинного права печалования, митрополит Афанасий нашел иной способ выразить протест против действий царя. Сразу после объявления об амнистиях он без ведома и согласия Грозного покинул митрополию и удалился в монастырь. Что побудило духовника царя к решительному разрыву с ним?
За год опричнина не успела пустить корни, и указ об амнистии подал всем надежду на ее близкую отмену. Введение опричнины приостановило действие законов и заменило право произволом самодержца. По традиции члена думы нельзя было осудить или отнять у него вотчину без боярского суда и сыска. Теперь и думных людей, и прочих дворян опричники могли подвергнуть преследованиям без всякой доказанной вины с их стороны.
Афанасий покинул пост митрополита, очевидно добиваясь упразднения опричных порядков. Царь мог бы назначить на его место одного из своих угодников — новгородского епископа Пимена или чудовского архимандрита Левкия. Но эти лица своим пособничеством опричнине скомпрометировали себя в глазах земщины, и Грозный должен был прислушаться к голосу духовенства и всей земли. Некоторые из высших иерархов оказались в стороне от бурных событий, потрясших столицу при учреждении опричнины. Одним из них был Герман Полев, получивший сан архиепископа Казанского накануне опричнины. На него и пал выбор царя. Герман принял предложение государя и священного собора, переехал на митрополичий двор и жил гам в течение двух дней. Святитель принадлежал к числу соратников Макария и продолжателей его традиций. Он не — тал скрывать от Ивана своего отношения к опричнине. Требуя ее отмены, Герман «претил» самодержцу страшным судом, «тихими и кроткими словесы его наказующе». Памятуя о неудаче митрополита Афанасия, пытавшегося вкупе с боярами добиться прекращения кровопролития, Герман не отважился на публичные выступления против Грозного, а ограничился беседой с глазу на глаз, чем и обрек себя на неудачу. Когда содержание беседы стало известно Басманову и другим руководителям опричнины, те высказались против поставления Полева. По настоянию Басманова Иван предложил Герману немедленно покинуть митрополичий Двор. Распри со священным собором ставили Грозного в трудное положение. После повторного обсуждения на соборе решено было поставить на митрополию игумена Филиппа, лицо нейтральное.
В 1566 году в Москву явились польские послы с предложением о прекращении войны. Власти созвали Земский собор, члены которого верноподданнически заявили, что готовы продолжать борьбу за Ливонию и принять на свои плечи все тяготы военного времени. На соборе присутствовал земский окольничий Михаил Иванович Колычев — троюродный брат Филиппа — и двенадцать представителей рода Колычевых. Столь широкого представительства не имела ни одна боярская фамилия. Филипп оказался приемлемой кандидатурой как для земщины, так и для опричнины. Одним из руководителей опричной думы стал его двоюродный брат — боярин Федор Умной-Колычев.
Поделиться книгой: