Мы идем на Кваркуш

И только Коля Антипов, этот странный мальчик, с удивительно обостренным восприятием, всегда взволнованный от переполнявших его чувств, терял покой. Непонятно было, чего Коле не хватало, что томило его. Он, вероятно, и сам не смог бы этого объяснить, но мне казалось, что ему все-таки надо быть поближе к Борковскому, особенно, когда тот пишет.

И я показал Коле тропинку на марь.

Он подошел к нему в поздний час, когда село солнце и небо мягко переливалось огнями, подошел тихо, почти крадучись и замер на почтительном расстоянии, готовый в любую минуту уйти. Мальчик был уверен, что Абросимович не видит его, а если увидит, сразу же отправит домой.

— Ну, чего ты там, иди сюда, — вдруг позвал Борковский. Он не обернулся, даже не поднял головы и сказал это так, будто Коля уже давно был рядом и лишь сейчас отошел в сторонку.

Коля осмотрелся — его ли зовут? — нерешительно подошел к учителю.

— Вы меня?

— А кого больше? Одни мы тут, полуночники, в такую пору. Птицы — и те спят. Ну, как мои камни получаются?

Мальчик впился расширенными глазами в яркое полотно и от восторга приоткрыл рот.

— Что молчишь? Получилось, нет?

— Как... как вы умеете... — выдохнул Коля и, не находя слов, что сказать дальше, неожиданно попросил: — Можно, я буду подавать вам кисточки? Я не перепутаю...

Борковский внимательно посмотрел Коле в глаза.

— Можно. Можно, дружище, — согласился он, — вместе у нас наверняка веселее пойдет дело. Держи кисти!

И Абросимович понимающе похлопал Колю по плечу.

Борис все еще недомогал. Вроде бы не больной, но и не здоровый. Вечерами он долго не мог уснуть, ворочался, курил, а утром не мог встать с постели. И вот взялся лечить Бориса Борковский. Дал слово избавить его от хвори.

Серафим долго колдовал над пакетиками с медикаментами, сортировал их, толк ложкой, пересыпал что-то из пакетиков на бумажки, с бумажек опять в пакетики. Никого близко не подпускал к подоконнику, где разложил это добро, никого не слушал. Потом все сложил обратно в аптечку и унес ее в баню.

Сухим смольем Абросимович так нажарил баню, что с наружной стороны на бревнах выступила смола. И увел Бориса. Мы не знаем, как он там «избавлял» его, только вернулись они не скоро, оба непохожие на себя — красные, обессилевшие, с распухшими от пара лицами.

Всю ночь Борис спал, не повернулся, не шевельнулся. А утром встал свежий, отдохнувший и удивленный своим младенчески-легким состоянием.

— Вот знахарь, а! — восторгался Борис. — Вот алхимик! Ни одной старухе не верил, а он... Будто пуд свалил с плеч...

Весь день он был на ногах. Рубил дрова, варил с Патокиным обед, дурачился с ребятами, сходил на выпас к телятам, а вечером взял ружье и первый раз поднялся на Кваркуш. Вернулся ночью, уставший, но бодрый, шутил, рассказывал анекдоты. А когда все легли спать, Борис достал бумагу, расчистил на столе уголок, сел писать. Писал при свете северной белой ночи, под храп спящих.

Я засыпал, улавливая среди нестройного храпа бойкое шуршание пера по бумаге, открывал глаза, видел на фоне окна широкую спину Бориса, и на душе у меня было так же легко, как в ту ночь на Осиновке, когда в палатке пахло стародубами.

Рано утром Шарик известил спящую «Командировку» о прибытии каравана вьючных лошадей. Все, как от сирены, повскакивали с лежанок, кинулись к окнам. У дома стояли завьюченные кони. Люди в плащах, в шапках отстегивали ремни, сбрасывали на землю мешки.

Кое-как одевшись, на босу ногу надернув сапоги, мы высыпали на крыльцо. Пастухов приехало пять человек, четверо из них — ребята-подростки. И только один — медлительный пожилой мужчина, с крупным лицом, с сильными руками. Пожилой пастух неторопливо поднимал с земли сырые тяжелые мешки и короткими уверенными взмахами бросал их на завалину, под навес.

Борковский спустился с крыльца, поздоровался.

— Ночью ехали?

— Всяко было: и днем, и ночью, — ответил старший. — Нету дороги, как хошь добирайся.

Мы помогли перетаскать в сени мешки, сбрую, увели на луг лошадей. Все вошли в дом.

— Для вас готовят спасательную експедицию, — сказал Марк Леонидович (так звали старшего пастуха). Он с трудом стянул с плеч задубелый плащ. Под плащом на нем было пальто, под пальто — фуфайка. Что-то толстое было и под фуфайкой, но Марк Леонидович не стал снимать ее.

— Третьёго дни директор школы так и сказал: «Отправим вас, будем наряжать спасательную експедицию». Вам навстречу, значит, подмогу вышлют. У нас ведь там все дожжи, дожжи. Из избы не выйдешь.

Борковский неожиданно вскипел:

— Какого черта там еще придумывают! Сухарей привез, нет?

— Взяли маленько. Сам знаешь, каково лишнее-то везти.

— Сколько маленько?

— Ну, мешок. Пока хватит вам, а дорогой встретите експедицию... Там не только сухари, шаньги везут...

— «Експедицию», — передразнил Борковский и с грохотом высыпал на стол из котелка деревянные ложки. — Два мешка заберем у вас сухарей, а вы ждите свою экспедицию. Мяса оставим.

Марк Леонидович промолчал, потянулся к ведру с супом.

И мы бы уехали с полян, считая задание выполненным, уехали бы с чистой совестью и хорошим настроением, но в последний день случилась беда. Обжитая людная «Командировка», разные заботы, непогода усыпили нашу бдительность, отвлекли от главного — охраны стада. Мы уже давно не жгли на пастбищах костры, кое-как запирали на ночь ворота скотника. И за это поплатились: медведь задрал теленка. Это было дерзкое нападение, среди бела дня, чуть не в самой «Командировке».

И хотя с приходом пастухов мы не несли прямой ответственности за телят, этот случай все же сильно огорчил нас всех. Мы ли не хранили колхозное стадо, мы ли не оберегали его в дороге — и вот тебе! На самом финише! Проклятый ош сделал свое дело.

Узнали об этом в полдень. Мы уже завьючили коней и в полном сборе сидели на крыльце, поджидая ушедших к телятам Абросимовича и Марка Леонидовича. Борковский давал пастуху последние наказы. Они недосчитались теленка, пошли поискать и натолкнулись на его свежий труп.

— Что, голубчики, прокараулили? — с укором выпалил Борковский, подойдя к дому, и бросил Патокину на колени телячье ухо с круглой металлической бляхой. Такими бляхами были помечены все наши телята.

Ребята роем окружили Борковского.

— Не спешите, — остановил он их. — Поздно! Теперь без вас обойдутся. Чтобы ноги ничьей не было за сараем.

Мы вошли в избу. Борковский бесцеремонно стащил с меня патронташ, протянул его Марку Леонидовичу.

— Выбирай.

Марк Леонидович придирчиво осматривал папковые патроны, для верности щелкал по ним желтым от табачного дыма ногтем, тряс возле уха. И все-таки спросил:

— Надежные?

— Вполне, но в них дробь.

— Это переделаем, пули всуну. Порох как, сухой, нет?

— Они только вынуты из коробки, коробка была залита воском. Должны быть сухие.

Пастух повернул в пустой угол стволы «ижевки», померил патроны по патронникам.

— Пойдут.

Мы выковыривали пыжи из этих патронов, высыпали дробь, а вместо нее вставляли плохо обкатанные круглые пули. Патроны с пулями были и у Марка Леонидовича, но старые, подмоченные за дорогу. Потом мы сели на лошадей, поехали к задранному теленку. Поехали на лошадях для предосторожности: следы человека могли отпугнуть осторожного зверя. Теленок лежал в ста метрах от скотника, в редком березняке, наскоро припорошенный мхом и травой. Косолапый разбойник пытался оттащить тушу подальше, но что-то помешало ему. По смятой траве, по клочьям шерсти, разбросанной там и тут, легко было восстановить картину неравного поединка.

...Вот уже несколько дней зверю не давали покоя телята. Он видел их днем на выпасе, слышал мычание ночью в скотнике и смелел все больше. Когда ребята гнали телят на отдых в загон, крался к загону и медведь. Но днем лаяли собаки, ходили люди, и медведь боялся нападать на животных.

Утро последнего дня он таился на краю пастбища в неглубоком заросшем овражке. В полдень телята знакомой тропой направились к загону на отдых, а люди, привыкшие к их смирению, ушли к дому еще раньше. Зверь потихоньку, стороной опередил телят и прилег у изгороди.

Стадо пошло в загон левым отсеком, и лишь одна телка пошла правым. Крыло прясел увело ее вниз, в бурьян. И она вышла прямо на притаившегося здесь медведя.

Недолгой была схватка. Ошеломленная страхом телка не успела пикнуть. Огромным прыжком зверь подоспел к жертве и обрушился на нее многопудовой тяжестью...

— Справишься? — тихо спросил Борковский Марка Леонидовича. — Без помощников обойдешься?

Пастух обидчиво натянул толстые губы.

— Неуж впервой, Абросимович? Зачем спрашиваешь? Завечеряет и сяду. А вы отправляйтесь с богом.

Не думали мы, что будет такое расставание с полянами. Проклятый ош не дремлет. Отдали пастухам почти все дробовые патроны, банку пороха и выехали. Сегодня мы успеем дойти только до первой поляны, переночуем в избушке, а уж завтра двинем к дому. Успеть бы уйти с гор, пока стоит хорошая погода, пока не вышла навстречу никому не нужная спасательная «експедиция».

Домой

Ходко идут отдохнувшие лошади, даже хромой старый Тяни-Толкай поджимает передних. У него похрустывают в суставах коленки, будто там не кости, а сырая картошка. Гарцует, порываясь вперед, шалый Петька, равнодушной рысцой шлепает по земле стертыми подковами мохноногая Машка.

Вся наша «кавалерия» в хорошей форме — кони сытые, полные сил, а главное — полны желания поскорей добраться до родных конюшен.

На каждой лошади по два человека. С нами, взрослыми, идет один Сашка Смирнов. Он сам отказался ехать: второй день страдает расстройством желудка. Ребята смеются, но Сашке не до смеха. Пройдет с полкилометра — и за куст. Мы ждем его. Сашка осунулся, по-стариковски скрючился. Теперь он на всякий случай не застегивает на пряжку штаны, придерживает их рукой. Вчера Абросимович давал ему какие-то таблетки от поноса — не помогли. В животе его уркает и булькает, словно там переливают воду.

Мы опять остановились, поджидая Сашку.

— Ну так что, друг, дотянешь, нет до избушки? — спросил Абросимович. — Там я достану тебе черемухового корья. Здорово помогает!

Сашка печально посмотрел на него из-под редких ресниц впалыми влажными глазами и ничего не ответил.

— Надо, Саша, все-таки знать меру, — осторожно усовестил его Абросимович. — Сколько ты вчера съел мяса?

— Не знаю. Может, кило, может, больше... Жареное ел...

К дому на первой поляне мы пришли вечером. Пришли на час позже каравана. Болезнь и двенадцать километров так вымотали Сашку, что напоследок он садился за каждую колодину. Уложили его на нары, Серафим дал ему закреплющее, а сам пошел за корьем.

Мы развели костер, заварили в двух ведрах сухарницу с луком. После ужина еще долго сидели у костра, пили чай, слушали всегда новые и всегда интересные рассказы Бориса, а сами нет-нет да и посматривали на лес в ту сторону, куда ушел Абросимович. Но он не возвращался.

Вечер незаметно перешел в ночь, небо опять сделалось зеленым, из лугов потянуло холодом. В густой траве, в логу, громко скрипели коростели, где-то в небе барашком блеял токующий бекас. Появились совы. Они совсем не боялись людей, бесшумными тенями кружили над костром.

Вдруг далеко, там, где «Командировка», прогремели два выстрела. Певучим эхом откликнулись горы. Минута — и еще выстрел. И сразу все догадались: стреляет Марк Леонидович. По медведю. Все почему-то притихли, будто боялись помешать охотнику, вершившему возмездие за теленка. Ждали четвертого выстрела. Тихо.

— Конец ошу, — сказал Александр Афанасьевич и поднялся. — От Марка еще не уходил ни один медведь. Рассказывают, будто он в молодости на покосе колом уложил косолапого. Тертый мужик в этом деле.

Патокин с ребятами пошли спать, а мы с Борисом отправились на луг перевязать лошадей. Благодать здесь животным: ни мошек, ни комаров. Правда, лошади по привычке все же размахивают хвостами, но это просто так. (Они ведь лошади, привыкли работать, они даже спят стоя).

У Тяни-Толкая болят суставы. Ему не до еды. Он низко опустил тяжелую угловатую голову, спутанная челка закрывает его полуприщуренные страдальческие глаза. Тяни-Толкай медленно переступает с ноги на ногу, иногда поднимает одну ногу и так держит ее на весу. Мы не стали его перевязывать, отвязали совсем. И он поковылял за нами к дому, бухая по влажной земле подковами, раскачиваясь, как старая колымага.

Мы снова сели у догорающего костра ждать Абросимовича. Мерин стоял напротив и думал, пошевеливая мягкими бархатными ноздрями, идти ли ему отдыхать в сарай или лучше прилечь здесь. Он не мог решить этой задачи сам, обошел костер и сзади доверчиво положил голову Борису на плечо.

— Шел бы ты в сарай, там все же деревянный пол, отдохнешь как следует, — как человеку, сочувственно сказал Борис и погладил мерина по морде. Тяни-Толкай еще немножко подумал и послушался, пошел в сарай, долго гремел по доскам и, наконец, грузно лег.

Перевалило за полночь. Заря переместилась к востоку и вставала над горами новым днем. А Борковский все не возвращался.

— Может быть, устал, прилег где или заблудился? — неуверенно сказал Борис.

Вряд ли это могло быть. Борковский знает здешние леса на сто верст в округе не хуже родной деревни, а насчет того, что устал и прилег отдохнуть — вовсе не верилось. Не такой Абросимович человек.

И мы больше не думали об этом.

Ночью несколько раз выбегал из дома Сашка, придерживая штаны, стремглав летел за угол. Когда мы вошли в дом, он лежал уже не на нарах, а на полу у порога — на всякий случай.

Борковский вернулся утром, мокрый с головы до пят, с полным рюкзаком черемуховой коры.

— Ну, как больной? — спросил он Сашку и ласково прищурил усталые глаза. — Сейчас мы тебе заваруху сделаем.

Мы быстро растеплили потухший костер, поставили в котелке воду. Борковский присел на чурбак, прикурил от уголька и, пригретый, задремал.

— Куда же ты ходил? — поинтересовался Борис. — Где растут эти черемухи?

— Не так далеко, на речке Золотанке. Напрямую-то, пожалуй, и двадцати километров не наберется...

До тошноты горький, черемуховый отвар Сашка пил неохотно, морщился, кривил губы. А Абросимович нахваливал:

— Аромат-то какой — кофе и только! А действие от него какое, знаешь? Не хуже женьшеня! — Попутно Абросимович рассказал Сашке и о женьшене и еще о какой-то чудодейственной траве, а сам все подливал ему.

— Не могу больше, — наотрез отказался Сашка пить четвертую кружку отвара. — Прогорклое больно, не идет...

Сашку опять уложили на нары, и он сразу заснул.

Мы тоже прилегли и тоже мгновенно заснули. Этот убийственный утренний сон пролетел, как миг. Проснулись поздно, а казалось, только сейчас легли. В открытые двери светило ослепительное солнце. Оно уже давно разогнало туман в логу, обсушило травы. Прозрачный воздух гудел ожившими насекомыми.

Я спрыгнул с нар и тут увидел, что в избе мы с Борисом одни. Неясно я слышал, когда вставали и уходили ребята, но не было больного Сашки, не было и Серафима. Сашке, наверно, стало полегче, а Серафим опять не спал. С улицы доносился его командирский голос:

— Кто не чистил зубы — два шага вперед! Мишка, Сашка, Валерка — марш к колодцу!

Уж не Сашку ли Смирнова гоняет Абросимович? Так и есть. Ребята стояли в шеренге, а Сашка, широко расставляя короткие ноги носками в стороны, лениво плелся за Валеркой Мурзиным и Мишкой Паутовым к ключу чистить зубы. Абросимович смотрел ему в спину, и глаза его светились радостью — не зря, видать, сходил он до Золотанки.

С той поры Сашка медвежьих шашлыков больше не ел и утратил интерес к беседам с шеф-поваром.

Когда мы шли вперед, думали, что обратно идти будет одно удовольствие — налегке, без телят, под гору. Ошиблись мы. Как-то совсем незаметно миновали сухой спуск от полян, тут лошади местами даже бежали рысью, и подошли на подступы к Ошмысу. Началась непролазная грязь, свежие ветроломы, шумные, вздувшиеся от дождей ручьи, топкие залитые водой болотины. Теперь лошади уже не спешили, не порывались идти впереди, а осторожно прощупывали ногами дно в лужах, в нерешительности останавливались. И только Петька спешил и спешил, прыгал без разбору. Такая отчаянность немало ему и стоила. Без счету раз он падал, напарывался на сучья, застревал ногами в скрытых под водой камнях. Но мы как умели подбадривали Петьку и помогали ему сохранить взятый темп, потому что от его хода зависел ход других лошадей. За ним они шли смелее.