Нефертити и фараон. Красавица и чудовище

Очнуться заставил окрик старшей служанки, которой подчинялась девушка:

– Ранита! Ты с ума сошла? Спишь?!

Рабыня вздрогнула и быстро полила из кувшина, который держала в руках, землю в горшке. И тут же в ужасе замерла. В двух горшках были посеяны просо и овес, которые царский лекарь полил мочой беременной царицы, чтобы узнать, кто родится – мальчик или девочка. Скоро что-то взойдет, если первым будет овес, значит, пер-аа дождался наконец наследника. Ранита совершила страшное – задумавшись, она плеснула на будущие ростки горячей водой! Теперь в этом горшке вряд ли что-то взойдет вообще…

У девушки от испуга остановилось дыхание, теперь ей не то что скотного двора не видеть, но и самой жизни вообще! Царица Кийе не из тех, кто жалеет рабов, тем более в таком важном случае.

Из ступора Раниту вывел второй окрик:

– Ранита, да ты что, больна, что ли?!

От ужаса содеянного девушка действительно заболела, причем настолько сильно, что ее отправили к рабыням на задний двор, рядом с беременной царицей не могла находиться больная рабыня.

Прошло время, наступил день, когда в одном из горшков пробились ростки. Конечно, они чуть припозднились, но ведь взошли же! Пророс овес, его росточки проклюнулись сквозь черную, щедро удобренную илом и обильно политую землю, в то время как в горшке с просом не было и намека на всходы. Это означало мальчика! Все предыдущие разы в случае царицы Нефертити первым послушно всходило просо.

Увидев всходы, жрец поспешил к царице Кийе. Та привычно нежилась по утрам и выходила из своих покоев поздно, а то и не выходила вовсе. Пока вокруг нее не было особой шумихи из-за беременности, за годы, прожитые фараоном с Нефертити, к беременности царицы успели привыкнуть, потому и на Кийе мало обращали внимания.

Жрец нес горшочек со всходами, как величайшую ценность. Служанке у входа в спальню царицы не пришлось ничего объяснять, все поняла и без слов, ахнула:

– Сын?!

Жрец важно кивнул, словно заслуга в зачатии именно наследника принадлежала ему, а не фараону. Пав ниц перед царицей, он изо всех сил старался не уронить драгоценную ношу, чтобы не повредить всходам.

Кийе не стала слушать приветственных слов, вскочила, подбежала к жрецу, лежавшему на полу, выхватила горшочек. Ее голос дрогнул от волнения:

– А… а во втором?

– Пока ничего, царица, живи вечно вековечно…

Глаза Кийе загорелись огнем, грудь взволнованно вздымалась, рука сжалась так, что ногти впились в ладонь:

– Теперь моя власть, Нефертити!

Оглянувшись на жреца, который сделал вид, что ничего не слышит, она усмехнулась:

– Иди! Тебя наградят. И можешь не скрывать новость.

Жрец все понял как нужно, через час весь дворец знал, что у царицы Кийе будет сын.

Конечно, новость донесли и фараону. Эхнатон долго смотрел немигающим взглядом на чади, потом мотнул головой и вдруг ринулся в покои царицы. Он шел столь быстро, что придворные едва успевали падать ниц при приближении Единственного. Глядя вслед почти бегущему фараону, царедворцы ужасались: что могло произойти?! Но за Эхнатоном, обливаясь потом, вприпрыжку несся сияющий чади, это успокаивало.

Рабыня у дверей, ойкнув, отскочила в сторону, забыв про положенное падение ниц. Похоже, фараон вообще не заметил ее оплошности.

Конечно, Кийе втайне ждала его прихода, но умело прикинулась испуганной. Она быстро опустилась на колени.

– Почему я узнаю новость от слуг?!

Царица с немой мольбой вскинула глаза на мужа, голос ее даже дрожал от испуга, что чем-то прогневила Единственного:

– Я думала, для пер-аа это не столь важно, ведь я не Главная царица…

– Для меня не важна весть о будущем сыне?!

К неудовольствию Кийе, фараон обратил внимание не на ту часть фразы, попросту не заметив слов о Главной царице. Но Кийе сумела скрыть досаду, ничего, все еще впереди, она еще заставит поставить себя впереди ненавистной Нефертити! Она, а не надменная красавица будет Главной царицей!

Но Кийе прекрасно понимала, что время что-то требовать пока не настало. Фараон уже попался на ее крючок, теперь его нужно осторожно затащить в саму сеть. Еще придет время, когда любой ее каприз будет немедленно исполняться, ведь она носит будущего наследника Эхнатона, которого тот ждал столько лет! А пока она подождет, тем весомей будет победа над соперницей. Абсолютно уверенная в своем преимуществе, Кийе на мгновение даже пожалела Нефертити, которая столько раз рожала, но лишь дочерей.

Но жалость была не свойственна красотке, готовой шагать по трупам при достижении своей цели. Да и жалеть некогда, перед ней стоял фараон. Кийе снова склонилась, изображая покорность:

– Я еще не до конца уверена… – Но, заметив тревогу, мелькнувшую в его глазах, быстро добавила: – Хотя пророс овес…

Проследив за ее рукой, Эхнатон взял со столика небольшой горшочек с крохотными, едва видными из земли ростками. Надпись на горшочке гласила, что там посажен овес. Эти крохотные нежно-зеленые ростки показались ему лучшей зеленью в мире!

Кийе ожидала, что фараон бросится обнимать ее или осыпать подарками, но тот выскочил вон, держа свидетельство успеха царицы в руках. Раздосадованная Кийе обиженно поджала губы, яркой победы никак не получалось. Но у нее хватило ума еще раз согласиться подождать…

Очередная серьезная ссора между супругами состоялась из-за… возможного замужества маленькой Нефернеферуатон! Девочку, совсем еще кроху, которой не исполнилось и пяти, сватали за сына вавилонского царя. Жених вполне достойный, но невеста уж слишком молода. И тогда Нефертити впервые проявила не просто непослушание, а строптивость, она стеной встала, защищая малышку:

– Нет!

– Что нет?

– Я не отдам Нефернеферуатон замуж!

И Эхнатон пошел на попятный, он не отказался от мысли о такой свадьбе, но потребовал, чтобы все провели заочно и кроха-невеста осталась жить с матерью до своего взросления. Так у Нефернеферуатон появился муж, а у Нефертити с Эхнатоном зять.

Правители обменялись дарами и заверениями в дружбе, и жизнь в Ахетатоне вернулась в прежнее русло. То есть Нефертити по-прежнему жила одна, а фараон все больше времени проводил с Кийе. Рядом с новой женой Эхнатону было куда вольготней, чем с Нефертити.

Нет, Неф никогда ничего не требовала, но он чувствовал себя обязанным соответствовать ее ожиданиям, а значит, быть умным, терпимым, добрым, ласковым, любящим… самым лучшим. Это оказалось очень тяжело, но обмануть любимые глаза фараон не мог. Эхнатон много лет из кожи вон лез, чтобы не разочаровать драгоценную жену, и теперь просто радовался, что может позволить себе совсем иное.

Кийе не требовались его ум или такт, она не нуждалась в его духовных исканиях или размышлениях, не ожидала особо утонченных ласк, признаний в любви или нежности. Для этой жены было вполне достаточно простого спаривания по ночам и возможности жить царицей, когда у ног ползали придворные, слышались слова восхваления и восхищения.

Нефертити с ужасом замечала, как меняется и нрав самого Эхнатона, и порядки, некогда заведенные в Ахетатоне. Уходили простота и душевность, на смену им возвращались ранее привычные при дворе лесть и ложь. Фараон словно устал, его фигура обмякла, опустились веки, взгляд не блестел восторгом и надеждой, как раньше.

Это замечала не одна опальная царица, ужасались многие искренние сторонники Эхнатона. Неужели женщина рядом способна так повлиять даже на сына самого Атона?! Получалось, что да. С Нефертити Эхнатон тянулся вверх, а рядом с Кийе просто плыл по течению, опускаясь при этом все ниже. Ахетатон притих в ожидании своего конца.

Причин было несколько: многолетнее нежелание фараона заниматься делами, его доверчивость по отношению ко многим обманщикам привели к ухудшению положения повсюду. Казна больше не пополнялась золотом из подвластных земель в прежнем количестве, а то, что в ней было, быстро тратилось. Ничего не изменил и приезд царицы-матери Тийе два года назад. Фараона интересовал только Атон и сам Ахетатон. У многих прозорливых царедворцев зачесались пятки от желания поскорее покинуть город, особенно теперь, когда фараон попал под влияние Кийе.

У Эхнатона почему-то росло раздражение, дело было не только и не столько в болезни. Что-то шло не так, а что именно, он не понимал. Он, Владыка Обеих Земель, сын Атона, тот, чьего слова достаточно, чтобы посреди пустыни вырос великолепный город, воплощение бога на земле… вовсе не был счастлив, построив этот город!

В Ахетатоне он изначально поделил свою жизнь надвое, как и сам дворец. В одной части, официальной и торжественной, он был всесильным правителем, в другой – жилой и уютной – просто любящим мужем и отцом. Что не так? В семье разлад, Нефертити из дворца ушла, и счастливой семьи больше нет. Эхнатон старательно гнал от себя мысль, что сам же и прогнал бывшую любимую жену.

Но нелады и в другой части. Всегда любивший правду и искренность, фараон вдруг обнаружил, что во дворце пышным цветом расцвели лесть и подхалимаж, что придворные, совсем недавно не имевшие понятия о дворцовых правилах, откуда-то усвоили их в полной мере, интриговали, топя друг дружку и стараясь вылезти сами. Его двор мало чем отличался от двора Малькатты, разве что меньшим блеском? Да нет, теперь и блеска хватало, он сам приучил за все получать богатые золотые побрякушки.

Победил жрецов Амона, освободившись от их власти? Но сам стал жрецом. И на парадной половине своего дворца ничем не отличался от всех своих предшественников – правителей Кемет. Казалось, стоит только уничтожить фиванских жрецов, как наступит благоденствие для всего Кемет, но жрецы уничтожены, а ничего не наступило. Мало того, все чаще доносят, что за пределами Ахетатона люди по-прежнему поклоняются тем же богам, да и в самом городе вдали от чужих глаз немало домашних молелен, посвященных не одному Атону.

Если честно, то Эхнатон устал от ежедневных служений в Храме, вернее, не столько от самой службы, во время которой испытывал искренний восторг и очищение, а от однообразия произносимых слов и совершаемых действий. Ему вдруг пришла мысль, что вместо себя нужно назначить верховным жрецом кого-то другого, а службы проводить только тогда, когда к этому есть особая тяга. Мысль понравилась Эхнатону, так он в чем-то даже уравнивал себя с окружающими.

Немного подумав, фараон нашел и кандидатуру – Мерира! Он решил торжественно объявить Мериру верховным жрецом Атона в городе Атона.

Кийе рвала и метала! Для того ли она столько времени ублажала этого урода, чтобы рядом с ним в окне явлений снова стояла Нефертити?! Стараться только ради постельных запросов фараона красотка не желала, но Эхнатон даже отвечать на ее просьбу и присутствовать при назначении не стал. Отмахнулся, как от назойливой мухи:

– Нефертити Главная царица, это ее право и обязанность.

Хотелось крикнуть: «Так отмени!» – но что она могла? Пока только закусить губу и уползти в свою комнату. Кийе даже не пошла смотреть церемонию.

А зря, потому что все было красиво. Позже Мерире постарался, чтобы его скульптор изобразил этот волнующий момент на стене в гробнице, не каждому удается быть даже просто облагодетельствованным Владыкой, а уж тем более получить из его рук высочайшее доверие – звание верховного жреца Атона!

Множество гирлянд из цветов лотоса обрамляли окно, легкий ветерок развевал разноцветные ленты на изящных колоннах в форме лотоса, с ними соперничали такие же яркие пятна – страусовые перья в веерах многочисленных придворных, многоцветье букетов спорило с многоцветьем нарядов.

Мерира, как и положено, пал ниц, приветствуя появившихся в окне фараона и Главную царицу. Правителя приветствовал не один будущий верховный жрец, восторженные крики неслись отовсюду, павшие на колени придворные умудрялись даже в согбенной позе довольно громко восторгаться своим повелителем. Эхнатону всегда нравилось такое поклонение и выражение восторга. Почему-то на этот раз крики показались фальшивыми, а пожелания миллионов лет процветания – неискренними.

Он чуть скосил глаза на жену, Нефертити стояла, как всегда, спокойная, красивая и молчаливая. Если бы жена заглянула в глаза или просто чуть прижалась к его плечу, как делала иногда раньше, Эхнатон прогнал бы Кийе и забыл о пухлой красотке, разве только забрав у нее рожденного ребенка. Но царица замкнулась в себе.

Обиделась!.. Она обижается, что муж взял вторую жену, притом что сама не может родить сына! Полные губы Эхнатона дрогнули, ноздри чуть расширились, это предвещало приступ. На его счастье, фараон отвлекся на происходившее внизу.

Знаком заставив Мерире подняться с колен, Эхнатон взволнованно произнес:

– Я посвящаю тебя в верховные жрецы Атона в моем храме Атона в поднебесном городе Атона. Я делаю это из любви к тебе и говорю: мой слуга, преуспевший в учении, сердце мое радуется от дел твоих. Передаю тебе эту должность и говорю тебе: ты будешь вкушать пищу фараона в храме Атона!

Затем фараон передал новому верховному жрецу жреческие регалии и множество ценных подарков, словно вознаграждая не только за проявленную преданность ему и делу, но и за будущие заслуги.

Толпа придворных обрадованно взревела, казалось, фараон так щедро наградил не одного Мерире, а каждого из восторженных людей. И снова Эхнатону показалась фальшивой эта радость. Чем довольны остальные? Едва ли тем, что Мерире стал верховным жрецом и будет исполнять обряды, которые раньше исполнял сам фараон. Скорее большинство завидуют, даже если никогда не мечтали о жреческом труде. Почему же они аплодируют и радуются? Ложь, ложь, ложь! Всюду ложь! И если это в городе правды, перед фараоном, живущим правдой, то что делается вдали от Ахетатона?!

Поистине, пока удалось немногое, даже заявляя о своей приверженности новой жизни, люди оставались прежними. Что их могло изменить? Как объяснить, что ложь пачкает душу, зависть разрушительна, только искренность может сделать человека счастливым?

По привычке он обернулся, чтобы сказать это Нефертити, и увидел, что та стоит, молча глядя вдаль, в сторону реки. Мысли царицы были далеко от происходившего внизу и даже рядом. Эхнатону вдруг стало обидно, он тут размышляет о несовершенстве мира, об искренности, о том, как сделать лучше своих подданных, а Нефертити думает непонятно о чем!

Махнув рукой в знак прощания с придворными, он круто развернулся и ушел к себе. Никого не хотелось видеть: ни Нефертити, ни Кийе! Каждая думает только о себе, обе недостойны его любви и внимания! Даже Неф не желает больше посвящать все свои мысли Атону и Ахетатону. Неужели он так в ней ошибся?!

Мысли Нефертити действительно были далеки от Атона. Самая маленькая царевна Бакетатон, названная так в честь умершей сестры фараона, все время болела, у нее снова крутило животик, и мать с кормилицей всю ночь не спали. Кроме того, сама царица неважно себя чувствовала, она никак не могла прийти в себя после родов. Но Нефертити видела, что мужу не до них с девочками, если бы не взяла с собой Меритатон, то и не вспомнил бы. У пер-аа теперь другие интересы, а ей все труднее делать вид, что все хорошо и все по-прежнему.

Из придворных этот разлад заметил только Эйе, он видел, что за все время церемонии пер-аа ни разу не только не обнял жену, как бывало раньше, но и не повернулся к ней толком. Это уже не просто разлад, это конец! Может, Нефертити на время уехать к царице-матери в Фивы? Пер-аа в разлуке поймет, что лучше его Нефертити нет, а та смирится с существованием у него других? Тийе умна, она смогла бы научить царицу справляться с соперницами, вон скольких пережила и выжила сама! Эйе решил написать сестре и честно рассказать о разладе в царском семействе и об угрозе, который тот несет.

Не успел.

Из Фив привезли весьма тревожное известие: серьезно больна царица-мать Тийе. Настолько серьезно, что опасаются за ее жизнь.

Но Эхнатон, который очень почитал мать, только пожал плечами:

– Я могу лишь отправить ей дары с пожеланиями здоровья.

– Нужно ехать в Фивы, ведь ты можешь не застать мать в живых. – Нефертити не сомневалась, что, услышав о болезни любимой Тийе, Эхнатон помчится поддержать ее или попрощаться.

– Куда ехать?! – изумился фараон.

– В Фивы…

– Мне?!

– Конечно. И мы с девочками поедем. Царица будет рада нашему…

Она не успела договорить, глаза мужа стали бешеными, именно этого взгляда – взгляда ящера, готового к нападению, – всегда очень боялась Нефертити. Лицо исказилось от злости.

– Я! Никогда! Никуда! Не уеду из Ахетатона! – с расстановкой и нажимом произнес Эхнатон.

– Не нужно уезжать! Но можно же съездить проведать больную мать!

Презрение снова исказило черты фараона.

– Если ты не понимаешь слов, попроси своего Эйе объяснить! Никуда и никогда означают именно никуда и никогда!

– Но она твоя мать…

– Я – бог! У меня есть отец – Атон, а остальные мне никто!

Нефертити ужаснулась:

– Для тебя все никто?!

Ответом был лишь насмешливый взгляд фараона.

Красивые губы Нефертити задрожали, в больших глазах появились слезы. Эхнатон, как большинство мужчин, не переносил женских слез, на узком лице фараона ходуном заходили желваки от стиснутых зубов, потом губы презрительно изогнулись, ноздри расширились.

– Ты… ты… как все!

В его голосе слышалось столько презрения, что в Нефертити всколыхнулись все обиды последних месяцев. С трудом сдерживаясь, чтобы не фыркнуть в ответ, как рассерженная кошка, она опустила голову и смиренно произнесла:

– Если пер-аа не желает меня видеть, я могу переехать в дальний дворец…

– Да, не желаю! Не желаю! Не желаю! – У Эхнатона началась истерика, он топал ногами, выкрикивая слова с пеной у рта.

На миг Нефертити испугалась, что снова начнется приступ. Если бы она увидела в его глазах хоть малейший намек на любовь или хотя бы сожаление, то бросилась бы обнимать его ноги, умоляя не прогонять от себя. Несмотря на все обиды, Нефертити любила своего больного супруга и готова была простить ему все, объясняя несправедливость болезнью.

Но в глазах фараона она увидела… ненависть! Нефертити понадобилось все ее самообладание, чтобы попросту не лишиться чувств от ужаса. Эхнатон ненавидит ее?! Тот, кому она отдала всю себя, ради кого готова пожертвовать самой жизнью, ненавидел?!

Чуть пошатнувшись, Нефертити на мгновение замерла, а потом склонилась ниже обычного и отступила назад. Она так и вышла из комнаты, не поворачиваясь к фараону спиной, как полагалось всем. Хорошо, что до двери всего четыре шага, иначе Нефертити упала бы без чувств. Фараон продолжал кричать уже что-то бессвязное, на его губах выступила пена, руки тряслись…

За дверью Нефертити резко повернулась и, бросив верному Несебу: «Иди скорее к пер-аа!» – поспешила прочь. Она еще не вполне осознала, что произошло, только чувствовала, что что-то страшное. Руки тряслись, ноги подкашивались, а перед глазами стояла пелена.