Картинка. «ИТАК, Я ЖИЛ ТОГДА В ОДЕССЕ»
1В 1823-м году Одессе появился опальный литератор Александр Пушкин. Был он маленький, черный, с зеленовато-синими глазами, выражение которых всегда было какое-то странновато-дикое. Ноздри его внушительного носа, всегда выделявшегося — все остальное было у него довольно маленькое, миниатюрное — в минуту гнева или радости всегда широко раздувались. Темные кудри, в обилии окружавшие его небольшую головку, удивительно напоминали рожки чертей.
Нраву Пушкин был совершенно бешеного. В ярости он не знал удержу. И вообще был он неугомонен, всюду носился, во все влезал, всех мужчин хотел вызвать на дуэль, всех женщин хотел сделать своими любовницами, к первым не испытывая ненависти, а ко вторым зачастую какой-то особой привязанности.
Сладу с ним не было никакого. На окружающих он наводил ужас. Но все-таки более всех страдали от него одесские дамы: любимое занятие Пушкина было хватать их за грудь, и делать это предпочитал он в публичных местах. Матери семейств (особенно те, у кого были дочки на выданье) чуть не теряли сознание, как только вдали появлялась фигурка Пушкина. Кое-кто из них утверждал даже, что в него вселился бес.
Несмотря на тот явный урон, который наносил Пушкин общественному порядку Одессы, губернатор Новороссийского края граф Ланжерон (в городе его уважительно называли Александр Федорович) не только не преследовал его, а наоборот искал с Пушкиным встреч. В обществе недоумевали, но приняли данное обстоятельство к сведению. Впрочем, общих симпатий к Пушкину это не прибавило.
Его громадный ум в Одессе тогда, кажется, оценили немногие. Ланжерон относился к числу этих немногих. Кроме того. Пушкин был просто необходим Ланжерону. Во-первых, Пушкин бывал блистательно, обворожительно остроумен, когда у него не было приступов бешенства. Граф сам был в высшей степени остер на язык и весьма ценил данное качество в других.
Пушкин абсолютно покорил Ланжерона, когда на вопрос губернатора, как ему нравится Одесса, тут же, не раздумывая, ответил: «Граф, Одесса мне летом напоминает песочницу, а зимой чернильницу». В самом деле, летом Одесса вся была буквально пронизана пылью, а осенью и зимой утопала в грязи. Граф смеялся до истерики, почти рыдал от смеха.
Но еще более, чем собеседник, Пушкин был нужен Ланжерону как слушатель и даже очень нужен. Все дело в том, что граф душил поэта своими французскими трагедиями (одну из них он даже выпустил в Одессе в 1819 году, естественно, на французском, ведь Одесса была тогда во многом французским городом). Он читал Пушкину свои трагедии часами и требовал отклика. Пушкин не раз после этих чтений возвращался к себе в полуобморочном состоянии — во всяком случае, безмерно усталым. И это Пушкин, который мог бегать и прыгать без конца. Так что Ланжерону удавалось его допечь. Но Пушкин не сердился на него.
Граф Ланжерон был в высшей степени интересен поэту. Он был увлекательный собеседник, очень легкий, предельно живой, искрометный. Но более всего он прельщал Пушкина как кладезь исторических познаний, как сокровищница дворцовых тайн.
Кроме того, губернатора и поэта соединила ненависть к императору Александру I. Пушкин в оде «Вольность» обвинил царя в отцеубийстве и в наказание был переведен из Петербурга Юг. Чувства, которые испытывали друг к другу поэт и император, были вполне взаимны — они оба ненавидели друг друга.
Ланжерон же был некогда приятелем Александра, но никогда не был его фаворитом. Граф считал, что император его незаслуженно обходит наградами, что он глубоко несправедлив к нему.
Был даже такой случай. За Лейпцигскую битву (4–6 октября 1813 года) Ланжерон получил от шведского короля орден Меча 1-й степени, а от русского императора бриллиантовые знаки к ордену св. Александра Невского. Он считал себя такою наградой обиженным перед другими (генералы Платов и Милорадович получили за Лейпцигскую битву орден Андрея Первозванного). Ланжерон выразил свою обиду в письме к императору. Александр велел передать Ланжерону, что награждает по заслугам.
Потом Александр встретил в штыки реформаторские проекты Ланжерона. Запретив масонские ложи, он отрицательно стал относиться к масонству Ланжерона, резко отрицательно реагировал на неприятие Новороссийским губернатором русской канцелярской рутины. И, конечно, особенно неприятно было императору, что есть крупный российский администратор, достоверно знающий об его участии в убийстве императора Павла I. Но это как раз то, что чрезвычайно было интересно Пушкину. Он с нескрываемым волнением расспрашивал Ланжерона о заговоре против Павла I. И Ланжерон рассказывал.
2Пушкин поселился в Одессе в известнейшем отеле Рено (угол Ришельевской и Дерибасовской улиц); который располагался рядом с итальянским театром. Говорили, что Рено (Rainaud) в прошлом был парикмахер, но сам он называл себя бароном. Обедал Пушкин, как правило, в ресторане Оттона (Autonne), грузного, представительного, предупредительно-любезного француза. Вечера же проводил по-разному, но очень любил бывать на ужинах у графа Ланжерона. Да, приходилось терпеть — в борьбе со сном — слушание его скучнейших трагедий, но зато потом можно было рассчитывать на награду, на рассказ графа о пикантных подробностях из жизни разных исторических лиц. Но особенно любил Пушкин расспрашивать о временах императора Павла. Если в какой-то из вечеров Ланжерон касался историй, касающихся двора Екатерины II, то потом Пушкин все равно наводил его на разговор о несчастном русском императоре, удушенном с согласия своего сына.
Однажды Ланжерон, когда все гости разошлись, поманил Пушкина за собой в кабинет, запер изнутри дверь, подмигнул таинственно одновременно лукаво и, сделав паузу, сказал:
— Мой любезный друг, сегодня вы будете мною довольны. Я вам кое-что сейчас покажу, нечто весьма любопытное.
Взгляд Пушкина, обычно диковато-блуждающий, стал резко осмысленным. Граф подошел к стоящему у окна металлическому шкафу, выкрашенному темно-вишневой краской — под цвет вишневых бархатных штор. Достал из кармана ключ, отпер шкаф, вернулся к Пушкину, торжественно неся изящный сафьяновый портфельчик. Пушкин нервно дернулся: он сгорал от нетерпения. Но Ланжерон, кажется, никуда не спешил. Он достал из кармана другой ключик (совсем крошечный), отпер им портфельчик и аккуратно вынул из него пухлую пачку листков, перевязанных белым шелковым шнурком. Наконец, пачка освобождена от шнурка. Ланжерон начинает внимательно перебирать листки, одновременно вполголоса разговаривая с Пушкиным:
— Мой молодой друг, как вы думаете, чьи это письма? Это письма ко мне Александра Павловича, когда он был еще великим князем. Он бы теперь дорого дал, чтобы этих писем не существовало на свете. А, вот это место. Слушайте: «не император, не благодетель своего отечества, а сущий злодей на троне». Это он об отце. Каков сыночек. А вот еще и опять же обращено ко мне, датировано январем 1801-го года «Я вам пишу мало и редко, потому что я под топором». Это Александр Павлович опять же имел в виду своего отца. Занесенный топор — это император Павел собственной персоной. Меня тогда, признаюсь вам абсолютно честно, слова эти поразили и смыслом своим и степенью доверия мне великого князя. Все изменилось, милый мой Пушкин. Я не верю государю. Ни на гран не верю. Но тогда все было иначе…
Пушкин был предельно возбужден, но взгляд его был ясный и чистый. Неизвестные исторические факты его всегда возбуждали, заставляя мозг работать с особой интенсивностью (у него вообще был особый вкус к истории). Ланжерон, довольный произведенным впечатлением, продолжал. Говорил он доверительно и крайне просто, совершенно без всякой патетики:
— Вот как он мне писал. Он обращался со мною как со своим другом, все мне поверял, — зато я был ему предан. Но теперь, право, я готов развязать мой собственный шарф.
Пушкин с полным пониманием улыбнулся. Он слегка дрожал. Глаза его лихорадочно блестели. По свидетельству очевидцев, заговорщик Федор Скарятин задушил императора Павла собственным шарфом. И теперь губернатор, который вот-вот должен был уйти в отставку, открыто уподоблял себя цареубийце. Пушкин был потрясен и одновременно и одновременно восхищен. Теперь он готов был выслушать разом хоть все трагедии графа Ланжерона.
Ланжерон учредил первое в Одессе высшее учебное заведение — Ришельевский лицей (1817 год), народное училище для девочек (1817), греческоекоммерческое училище (1819). Он основал первую в Одессе газету(«Messager de la Russie mèridionale»): это были малого формата листки, наполненные, в основном, коммерческой информацией; впрочем, был там и отдел политической хроники.
Именно при Ланжероне в Одессе было разбит ботанический сад, началось строительство Приморского бульвара, и было введено порто-франко, то есть город стал зоной беспошлинной торговли (1817). Вольный порт выработал свои формы общественного быта. Таможенная черта порто-франко отделяла Одессу от всей остальной империи и освобождала ее от характерных признаков деспотии.
Ланжерон был гроссмейстером одесской масонской ложи «Понт Еквсинский», куда он привлек множество чиновников из своей администрации.
Картинка. ТАЙНЫ ВИШНЕВОГО ШКАФА
На улице адмирала де Рибаса (всем известная Дерибасовская) располагался знаменитый Ришельевский лицей — интеллектуальная сокровищница Одессы. Прямиком же напротив лицея находилась ресторация Оттона, самая фешенебельная и дорогая в Одессе (на ней громадными золотыми буквами было выведено: César Automne restaurateur).
По своему совершенно особому значению для города эти заведения во многом были равны друг другу. Кроме того, Ришельевский лицей и ресторацию Оттона объединяло еще и то, что профессора лицея ежедневно обедали у Оттона.
Цезарь Людвигович, как его называли в Одессе, увидев в окно, что из ворот лицея выходит очередной профессор и направляется к нему, начинал ужасно волноваться, бешено суетиться (он даже подпрыгивал от возбуждения). Его маленькая шарообразная фигурка неслась к дверям на какой-то совершенно немыслимой скорости. «Вот оно преклонение перед наукой», — с улыбкой, обнажавшей гряду белейших зубов, любил говаривать в таких случаях Пушкин. Он вообще обожал наблюдать, как Оттон встречает профессоров и любил поболтать с Оттоном о науках, открыто при этом заливаясь смехом.
У Оттона Пушкин перезнакомился со всеми профессорами лицея. Особенно он любил поболтать с Жаном Лораном. Сей уроженец Лозанны жил в Одессе еще с 1805-го года. Поначалу он преподавал в одесской гимназии, но с открытием лицея перешел туда. Ко времени появления в Одессе Пушкина Лоран уже был профессором французской истории и литературы.
Был он маленький (совсем маленький, еще ниже Пушкина). Его крошечная головка была обсыпана мелкими черными кудряшками. При всей своей малорослости, Лоран двигался всегда исключительно сановито, важно, неторопливо. Но Пушкин, называвший, кстати, Лорана «мраморной мухой», умел доводить его до бешенства своими оценками личностей и книг и делал это с величайшим наслаждением.
Стоило, например, Пушкину сказать «Робеспьер — это революция, революция — это свобода», как Лоран тут же начинал тут же дико размахивать руками, непомерно большие уши его в миг становились багрово черными, и он даже начинал заикаться и сильно заикаться. А сколько словесных баталий было у них по поводу Вольтера, которого Лоран на дух не переносил. От славословий Пушкина по адресу Вольтера Лоран готов буквально лезть на стенку. Когда он, доведенный Пушкиным до исступления, начинал кричать, жизнь в ресторации Оттона совершенно замирала. Публика вскакивала, покидала свои столики и окружала плотным кольцом Пушкина и Лорана. Самого Пушкина беседы с профессором Лораном доводили до состояния полнейшего ликования, которое он и не собирался скрывать.
Частенько захаживал к Оттону Антон Пиллер. Он с первых же дней основания лицея ввел там занятия по итальянской словесности. Это был голубоглазый розовощекий крепыш, немного меланхоличный, весь какой-то замедленный и невыразимо стеснительный. Пушкин его называл «болонский девственник» (Пиллер был родом из Болоньи), но публично он Пиллера обижал в общем-то не так уж часто.
Они не раз мирно и даже задушевно беседовали о Данте Алигьери. Пиллер знал наизусть множество терцин из «Божественной комедии» (особенно из последней, «райской» ее части). И своды ресторации Оттона не раз оглашались звучанием музыки дантовского слова — к ужасу обедающих и страстному ликованию Пушкина. Иногда еще поэт смущал профессора итальянской словесности пересказом скабрезных новеллок Боккаччо. При этом он настолько живописно расписывал детали, что в ресторации прерывался обед — все сбегались послушать. Однако Антон Пиллер не помнил зла: он снабдил Пушкина старинным итальянским изданием «Божественной комедии». И поэт начал знакомиться с Данте в оригинале, пока однажды не ставил профессорский раритет на одесском пляже.
Бывал у Оттона и Яков Десмет — директор Ботанического сада, открытого Ланжероном. Задумав устройство сада, губернатор вызвал его из Франции. Этот веселый, лукавый старичок, большой поклонник вафельного пирога со сливками, апельсинового ликера «Гран Марнье» и весьма фривольных шуток, заходя к Оттону, всегда искал глазами Пушкина и если тот был свободен, присаживался за его столик. Десмет называл его «мой шалун», любил слушать его каламбуры и обожал наблюдать, как Пушкин «заводит» Жана Лорана.
По вечерам заглядывая иногда к графу Ланжерону, Пушкин обычно всегда выделял хотя бы несколько минут для того, чтобы дать шутливый отчет о прошедшем обеде у Оттона. Граф заливался от смеха и иногда звал еще послушать своих адъютантов — подполковников Александра Облеухова и Андрея Римского-Корсакова. Но, как правило, они все-таки беседовали один на один в кабинете графа. У них всегда были свои тайны.
Как-то Пушкин рассказывал графу об очередном своем жесточайшем словесном поединке с Жаном Лораном (обсуждение литературных достоинств поэмы Вольтера «Орлеанская девственница» сопровождалось таким кипением страстей, что казалось — еще чуть-чуть и ресторация взлетит на воздух. Пушкин расписывал все в лицах, живописно показывая также, как бурно реагировали на происходившее посетители ресторации, разделившиеся на две партии: на тех, кто жалел беднягу Лорана и на тех, кто искренне радовался происходившей буффонаде, а таковых было все-таки большинство.
Граф Ланжерон, вдоволь отсмеявшись, затем неожиданно подмигнул Пушкину и сказал с открытой лукавинкой во взоре:
— Милый мой, а знаете ли вы, что Жан Лоран — наш человек.
— Что вы имеете в виду, граф? — не в силах скрыть недоумение, тут же отреагировал Пушкин.
— А вы вспомните наш вчерашний разговор.
Днем раньше Пушкин рассказывал графу, как в 1821 году в Кишиневе он вступал в масонскую ложу Овидия. Ланжерон же рассказал тогда, в общем, не называя имен, об одесской ложе «Понт Еквсинский», великим мастером которой он являлся, Это была одна из самых многочисленных лож в России — в нее входило более двухсот братьев. Наместным мастером «Понта Еквсинского» был вице-консул Франции в Одессе Адольф Шалле.
— Так вот, любезнейший, — после минутного раздумья продолжил свой рассказ Ланжерон — открою вам тайну: Лоран, над которым вы давеча столь остроумно потешались, член моей ложи. Он вообще человек достойный и старинный масон: впервые он вступил в ложу, еще живя в Лозанне. Вообще вы, видимо, даже не подозреваете, что очень многие ваши знакомцы по ресторации у Оттона входят в «Понт Еквсинский». Помимо людей из моей администрации, там весьма обильно представлены преподаватели Ришельевского лицея и коммерческой гимназии, вообще люди ученые…
Пушкин выглядел совершенно потрясенным и одновременно смотрел с некоторым недоверием. Заметив это, Ланжерон заметил ему:
— Так и быть, покажу вам одну бумагу, отнюдь не подлежащую оглашению.
Граф подошел к окну, близ которого стоял большой металлический шкаф, выкрашенный в вишневый цвет — в тон роскошной бархатной портьере. Аккуратно отомкнув ключиком дверь шкафа, Ланжерон достал оттуда портфельчик (или как он говорил «portefeuille»), оббитый белой шелковой материей, по которой был вышит парусник, плывущий к городу на холме — это был знак ложи «Понт Еквсинский». Из портфельчика Ланжерон достал, несколько большого формата листов, сложенных вдвое, и торжествующе протянул Пушкину. Тот с интересом и опаской взял их, но взгляд его уже через несколько мгновений явно помутнел.
Протянутые Ланжероном листы содержали список членов ложи «Понт Еквсинский». Там Пушкин обнаружил не только Жана Лорана, но и профессора итальянской словесности Антона Пиллера и поклонника апельсинового ликера Якова Десмета, и профессора математики Ришельевского лицея Генриха Виарда и директора коммерческой гимназии Николая Даревского и, наконец, адъютантов графа Александра Облеухова и Андрея Римского-Корсакова.
Полнейшая растерянность Пушкина не укрылась от Ланжерона.
Ласково и одновременно лукаво улыбнувшись, он проговорил, аккуратнейшим образом укладывая листы назад в портфельчик:
— Так что, резвясь, будьте все-таки поосторожней у Оттона, любезный Александр Сергеевич: имейте в виду — там сам собираются люди вполне серьезные.
Тут граф подмигнул Пушкину, и оба они в один голос захохотали.
Масса дел, лежавших на Ланжероне по управлению Одессою и всем южным краем, тяготила его, и он предложил отделить обязанности по управлению краем от обязанностей по заведыванию городом Одессою. 25 мая 1820-го года последовал указ об образовании отдельного Одесского градоначальства, причем за Ланжероном осталась должность главного начальника южных губерний.
В это время Ланжерон представил императору Александру записку об отмене табели о рангах и, в частности, предлагал отменить чины по гражданскому управлению. Ланжерон подал императору еще одну записку. В ней он указывал на излишнюю многосложность канцелярской переписки, на громадное число подписываемых начальниками бумаг, прочесть которые им не под силу и на проистекающий от этого вред для дела (в письме А. С. Пушкина к Е. М. Хитрово, датируемым 1830-м годом, читаем: «Я питаю отвращение к делам и бумагам, как выражается граф Ланжерон»). Император Александр остался весьма недоволен проектами графа Ланжерона.
Картинка. БЕСЕДА ЗА ВЕЧЕРНИМ ЧАЕМ (ПРОЕКТ ГРАФА ЛАНЖЕРОНА)
Вернувшись после вечерней прогулки, граф Ланжерон и Пушкин сразу же прошли в кабинет. Туда им подали смородиновый чай с бисквитами. Разговор завязался о греческих повстанцах, которым губернатор Новороссийского края не только сочувствовал, но и помогал.
Потом зашла речь о сегодняшнем обеде у Оттона. Пушкин забавно изобразил, как этот пузатый крепыш, увидев, что из Ришельевского лицея вышел профессор математики и физики Генрих Виард и направился в сторону его заведения, даже не ринулся, а полетел встречать профессора. Пушкин показывал, как Оттон отбрасывал стулья, мешавшие его продвижению, и еще довольно точно демонстрировал угодливую улыбку, застывшую на тучном лице ресторатора. Граф буквально трясся от смеха.
На просьбу Ланжерона почитать что-нибудь из новых стихов, Пушкин откликнулся мигом. Лукаво и одновременно многозначительно улыбнувшись, он прочел свою эпиграмму на Александра I «Воспитанный под барабаном». В совершенно особый восторг графа привели строки:
Под Австерлицем он бежал, В двенадцатом году дрожал. Зашла речь о личности императора. Пушкин весьма интересовался причинами его нынешней неприязни к графу (со дня на день ожидалось, что ему предложат уйти в отставку).
— Милый Александр Сергеевич, — отвечал Ланжерон. — Мы с Александром Павловичем взаимно недовольны друг другом, хотя когда-то были довольно близкими друзьями, Он мне поверял многие из своих тайн. Но с тех пор многое изменилось. Я лично очень разочарован в государе. Он оказался человеком коварным и лживым, на самом деле не желающим для своей страны никаких перемен. В 1818 году я представил ему записку, в которой предложил отменить табель о рангах («Projet de suprimer les rangs dans le civil en Russie»). Так государь был просто в бешенстве.
— Еще бы, — захихикал Пушкин. — Я представляю себе реакцию этого бывшего псевдолиберала. Граф, но как вы решились предложить такое?! Это же настоящая революция! Да вы бунтовщик! Да вы представляете, на что вы замахнулись?
Ланжерон, однако, был совершенно серьезен — он совершенно отмел шутливый тон Пушкина, который обычно поддерживал:
— Любезный друг мой Александр Сергеевич. 28 лет я служу в России и России и за эти годы повидал столько административной дикости, столько злоупотреблений, столько чиновничьего безобразия, что не стало больше сил терпеть. Особенно поучителен был одесский опыт, когда я стал херсонским губернатором и одесским градоначальником. Тут я понял, что надо что-то срочно делать, что необходимы глобальные перемены.
С лица Пушкина вмиг слетела улыбка. Граф же продолжал:
— Я вполне допускаю, что при Петре Великом, в связи с проводимым им преобразовании России, табель о рангах могла иметь значение и пользу, но теперь-то она выродилась, она не только бесполезною, но даже и вредною, источником многих неудобств и злоупотреблений. Милый Александр Сергеевич, вы же числитесь по иностранной коллегии, вы же тоже чиновник, вы что не видите что главные посты находятся в руках недостойных выскочек?
Пушкин молча кивнул. Он был серьезен как никогда. Но Ланжерон даже как будто не смотрел в его сторону. Казалось, что мысли непроизвольно вспыхивают в нем и вырываются в виде огоньков пламени. Граф был в страшном гневе — в гневе на российскую административную систему:
— Эти писаки, вырвавшиеся из лакейской, без настоящего воспитания, без убеждений, без совести. Казнокрадство, взяточничество, разграбление беззащитных для них не может считаться преступлением. Более того, они убеждены, что именно так и нужно действовать. С самого детства эти люди привыкли к разным крючкам и интригам, к двусмысленному толкованию законов. Они посвящены во все тайны злоупотреблений и, достигая постепенно высших чинов, соединяют в своих руках главную часть администрации. Можно ли…
Тут Ланжерон, кажется, вспомнил о Пушкине — во всяком случае, он обернулся в его сторону и, не снижая интонации, довольно грозно продолжал: — От таких людей ожидать справедливости? Этот презренный люд имеет только одну цель — подыматься все выше в чинах путем разного рода мошенничеств и достигнуть благосостояния.
И потом сказал уже, прямо обращаясь к Пушкину:
— Вот что есть табель о рангах в действительности. Прямо так я и написал государю. При этом я отметил то, что, занимая одно из самых высоких мест в администрации, я могу вполне отчетливо судить о размерах подлости и безнравственности чиновников. Самое пылкое воображение не в состоянии выдумать то, что можно видеть на деле.
— Граф, но нужно быть не очень смелым, а отчаянно смелым, чтобы написать так императору.
— Любезнейший, — довольно холодно заметил Ланжерон. — Я брал Измаил. Бояться ли мне человека, который, как вы пишете, «в двенадцатом году бежал»?
Пушкин улыбнулся, но ничего не ответил. Ланжерон же продолжал, предварительно попросив, чтобы принесли еще бисквитов и чая:
— Я писал государю, что отмена табели о рангах есть единственное средство улучшения нравов служащих, единственное средство оздоровления российской административной системы. Это мера, может быть, и крутая, но неизбежная. Но как выяснилось, император, имеющий репутацию реформатора, панически боится перемен. Он не желает знать об истинном положении вещей, а оно катастрофическое, мой юный друг. Я это вижу каждый день и страдаю, что не в моих силах изменение сложившейся системы. Кажется, единственное, что меня может успокоить, — это отставка, хотя я себя и чувствую полным сил. Ладно, примемся за чай, а то мы что-то совсем забыли о нем.
Когда были обнаружены беспорядки в управлении новороссийским краем, то Ланжерону негласно было приказано проситься в отставку. 15 мая 1823-го года он по болезни был уволен от всех занимаемых им должностей.
Картинка. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. МАЙ 1835 г.
— В бытность свою хозяином Новороссийского края граф Ланжерон жил на… Ланжероновской улице. Да, да. Именно так. Я не ошибся, любезный князь.
Петр Андреевич Вяземский вопросительно поднял брови. Пушкин же продолжал рассказ о своих встречах с графом Ланжероном в Одессе весной 1823-го года:
— Все дело в том… Это в высшей степени удивительно, но, кажется, с 1817-го года улица, на которой он жил в Одессе, была названа его собственным именем. Так что я не раз гулял с Ланжероном по Ланжероновской. И сам Ланжерон, представьте себе, каждый день ходил по Ланжероновской.
При этих словах Пушкин радостно заржал. Вяземский же улыбнулся, смешно мотнув лысой головой. Потом он спросил, и умные, любопытные глаза его живо блеснули:
— А дома вы бывали у него?
— Конечно — тут же отреагировал Пушкин. — И неоднократно. Граф жил в двухэтажном особняке, украшенном портиком и четырьмя колоннами. Рядом находилось казино, куда я наведывался частенько. Спустив то немногое, что у меня было, я заглядывал к графу на вечерний чай. Я с наслаждением скоротал с Ланжероном не один вечер. Он не просто был любезный и забавный собеседник Он обладал поистине неисчерпаемыми познаниями в сфере дворцовых и политических тайн. Граф рассказал мне не мало забавного и поучительного о временах Екатерины и императора Павла, давал мне читать приватные письма Александра Павловича. Я узнал тогда много захватывающе интересного. Был только один плохой момент — Ланжерон всучивал мне свои трагедии и требовал отзывов, но, в общем-то, я как-то выкручивался.
Вяземский понимающе улыбнулся, а после возникшей паузы спросил:
— А где же вы беседовали? Неужто при свидетелях?
— Ну что вы. На интересующие меня темы при свидетелях не поговоришь. Мы совершали прогулки по набережной, но чаще всего разговаривали в кабинете. Там недалеко от окна стоял шкаф, из коего во время беседы граф не раз извлекал интереснейшие документы. А рядом со шкафом был установлен большой мраморный бюст герцога Ришелье работы Рютиеля. Его дал в дар Одессе градоначальник Парижа граф Рошешуар, бывший в свое время адъютантом герцога. В общем, граф Ланжерон оставил бюст у себя. Больше никаких достопримечательностей в его кабинете не было — только сам хозяин.
Глава четвертая
Выйдя в отставку, какое-то время граф Ланжерон еще оставался в родной Одессе, но в 1824-м году он отправился за границу и остался во Франции. Фактически это была политическая эмиграция, ставшая, в общем-то, неизбежной после разрыва отношений с Александром I.
Между старыми приятелями возник целый клубок противоречий, но особенно императора допекли реформаторские проекты губернатора Новороссийского края.
Александр позволил ввести в Одессе порто-франко, узаконив тем самым его статус свободного заморского города, имеющего не так уж много общего с тоталитарно-иерархическим духом Российской империи. Но Ланжерону этого показалось мало.
Он решил содействовать общим переменам в самой Российской империи. Вот государь и рассердился и считал при этом, что был абсолютно прав в своем гневе. А Ланжерон считал, что российская государственная машина требует коренной ломки, ибо система с азиатским нутром и европейским фасадом представляет опасность не только для Европы, но и для самой России.
Вернулся Ланжерон в Россию уже только после смерти Александра I, в котором был очень разочарован. В 1826-м Ланжерон едет на коронацию нового российского императора Николая I и остается в России — уже навсегда.
Картинка. ПОСЛЕ КОРОНАЦИИ
Он был сложён просто волшебно. Все портило выражение прозрачно-голубых глаз: они смотрели как-то пусто и чересчур уж стеклянно.
Граф Ланжерон не в состоянии был вынести взгляда императора Николая Павловича — становилось не по себе. Вообще хотелось как-то побыстрее уйти, освободить себя от него. Нет, никакого страха не было, хотя и было доподлинно известно, что императора многие боятся. Просто было весьма неприятно.
И еще граф не мог найти между собой и Николаем Павловичем буквально ни одной точки пересечения. Личность Его Величества была слеплена из совсем другого состава.
Александр Павлович хотя бы лукавил, таился, а тут и этого не было, нечего было таить. Пустой взгляд. Он мог бы быть водянистым, но там еще все замерзло — он ледяной.
Ланжерон поежился. Он все время думал о том, когда же закончится этот вечер, который после коронации Николай Павлович устроил для своего близкого круга.
