Время ангелов

Айрис Мердок

Время ангелов

Глава 1

— Пэтти.

— Да.

— Ты развела огонь в комнате Элизабет?

— Да.

— Так холодно.

— Что вы сказали?

— Холодно.

— Да.

Пэтти вытянула свои пухлые руки густого коричневого цвета, чуть более темного оттенка, чем cappuccino[1], и закоченевшими пальцами сгребла золу с узкой каминной решетки. Белый хлопчатобумажный халат, украшенный узором из красной земляники, с засученными по локоть рукавами, был надет поверх джемпера и юбки. Цветастый, не слишком чистый шарф из искусственного шелка покрывал сейчас ее черные как смоль волосы.

— Пэтти, звереныш.

— Да?

— Что за странный шум постоянно раздается?

— Это подземная железная дорога. Она проходит прямо под домом.

— Подземная железная дорога. Интересно, привыкнем ли мы к ней?

Пэтти комкает хрустящие страницы «Таймс» и сверху складывает крест-накрест щепки, а на самый верх кладет старые порыжевшие бесформенные угли.

— Позаботься об этом пауке, Пэтти. Спаси его, пожалуйста. Вот так. Можно я сам зажгу огонь?

Вспыхнула спичка, осветив на смятой последней странице фотографию каких-то чернокожих, пытающих других чернокожих. Бумага милосердно вспыхивает. Когда Пэтти, вздохнув, опускается на пятки, спустившаяся петля пробегает по ее чулку, как маленькая ящерица.

— И пожалуйста, не забудь мышеловки, Пэтти. Я уверен, что видел мышь в своей спальне.

— Да.

Щепки, потрескивая, оседали в преисподнюю пылающей бумаги. Пэтти берет горсть сверкающего угля из пыльного ведерка и бросает на решетку. Пламя согревает ее лицо.

— И еще, Пэтти.

— Да.

— Если позвонит мой брат Маркус, скажи ему, что меня нет. На все звонки отвечай, что меня нет.

— Да.

Спасенный паук перестал притворяться мертвым и бросился вниз по ведерку для угля.

— Как здесь ужасно темно. Кажется, будто туман проник в дом.

— Да, здесь темно.

— Я могу выпить молока, Пэттикинс?

— У нас нет молока. Я займу немного у привратника.

— Не беспокойся. Не изнуряй себя, пожалуйста, Пэтти, конфетка.

— Кто-то же должен заниматься хозяйством.

Черная сутана слегка задела ее туго обтянутое чулком согнутое колено, и холодный палец погладил выступающий позвонок склоненной шеи. Шаги удалились, и сутана зашуршала вверх по ступеням. Не поворачиваясь, Пэтти встала.

Огромный застекленный книжный шкаф, которому еще не нашли места в новом доме, стоял поперек холла, где Пэтти разводила огонь. На полу перед ним лежат книги, на которые она сейчас натыкается, двигаясь назад. Споткнувшись о «Sein und Zeit»[2], она теряет тапочку и с раздражением пинает «Sein und Zeit» замерзшей ногой в чулке. Вся обувь Пэтти таинственным образом становится слишком велика для нее вскоре после покупки. Сверху раздаются чуть слышные звуки музыки. «Лебединое озеро». И на секунду тело Пэтти становится легким как перышко. Пэтти видела балет, белые фигуры, плавно двигавшиеся, как ожившие цветы. «Но теперь я растолстела, — подумала она в следующее мгновение. — Теперь я толстуха».

Звонок у парадной двери прозвенел пугающим незнакомым звуком; Пэтти приоткрыла дверь. Она не открыла ее как следует, потому что снаружи еще холоднее, чем дома. В помещение хлынул туман, заставив Пэтти закашляться. В желтоватой дымке, которую следовало считать светом раннего полдня, она едва смогла различить стоящую на тротуаре даму средних лет, с яркими широко расставленными глазами. Пряди влажных волос свисали из-под ее элегантной меховой шляпки и прилипали к щекам. Пэтти с вожделением рассмотрела ее пальто из персидского ягненка. Ее замшевые сапожки оставляли четкие отпечатки на покрытом изморозью булыжнике, когда она от холода слегка переступала с ноги на ногу. Ее жеманный голос не оставил у Пэтти никаких сомнений — это враг.

— Я очень извиняюсь за беспокойство. Меня зовут миссис Барлоу. Я из пастората. Можно мне повидать нового священника?

— К сожалению, священник сейчас никого не принимает.

— Я бы задержала его всего на одну минуту. Видите ли, дело в том…

— Мне очень жаль, мы только что въехали, и нужно так много сделать. Не могли бы вы зайти попозже?

Пэтти закрыла дверь. В туманном интерьере холла передвигался или, скорее, даже скользил юноша необыкновенной красоты, лет двадцати. Цвет его коротко подстриженных волос, как Пэтти узнала из своих журналов, назывался светло-земляничным. Он с любопытством осмотрелся, стал разглядывать книги на полу, а затем, увидев Пэтти, крадучись вернулся под лестницу и направился к кухне. Пэтти, считавшая, что все молодые люди насмехаются над ней, неодобрительно отметила его остроносую обувь. Появился еще один враг.

— Пэтти.

— Да, мисс Мюриель.

— Кто этот ужасно красивый мальчик, которого я только что видела?

— Это сын привратника.

— О, у нас есть привратник? Как его зовут?

— Не знаю. Какое-то иностранное имя. Не развести ли огонь в вашей комнате?

— Нет, не беспокойся. Я пойду к Элизабет. Телефон. Ответь, пожалуйста, Пэтти. Если позовут меня, скажи, что меня нет.

Послышался мужской голос, нерешительный и извиняющийся:

— Алло. Говорит Маркус Фишер. Могу ли я поговорить с моим братом?

— Боюсь, священник занят.

— О, может, тогда я смогу поговорить с Элизабет?

— Мисс Элизабет никогда не подходит к телефону.

— Может, тогда с Мюриель?

— Мисс Мюриель нет.

— Когда я смогу поговорить со священником?

— Не знаю.

— Скажите, пожалуйста, с кем я говорю?

— С мисс О'Дрисколл.

— А, Пэтти. Извини, я не узнал твой голос. Что ж, полагаю, мне лучше перезвонить попозже, не так ли?

— До свидания, мистер Фишер.

Темная фигура на верхней площадке лестницы пробормотала что-то одобрительное, и бумажная птичка взлетела, пронеслась вниз, ударилась о халат Пэтти чуть выше сердца и упала на пол у ее ног. Не поднимая глаз, Пэтти разгладила бумагу, собираясь бросить ее в огонь, и прочла новый адрес, напечатанный на ней: Квартира приходского священника, Св. Юстас Уотергейт, Лондон, Е. С. Пэтти все еще не могла поверить, что она в Лондоне.

Тихий голос над ней поет: «Frere Jacques, frere Jacques, dormez-vous»[3], а дверь, открываясь и закрываясь, выпускает на волю на мгновение чуть слышные звуки «Лебединого озера». Под землей проходит поезд и сдвигает все в доме на миллиметр-другой и сжимает ее сердце напоминанием о смерти. Она бормочет стихи, которые теперь заняли место молитвы, сменившей собой в свое время незатейливую магию ее детства. «Не отворачивайся больше. Зачем тебе отворачиваться? Усеянное звездами дно, прибрежные воды подарены тебе до рассвета».

Она направляется в кухню, где «земляничный» блондин ждет, чтобы отвести ее к отцу.

Пэтти в комнате привратника вскоре начинает ощущать себя совсем другим человеком. Белокурый юноша, которого зовут Лео, скрылся, и привратник, чье имя такое странное, что Пэтти все еще не может его разобрать, подает ей чашку удивительного чая. Привратник явно иностранец, у него доброе печальное лицо, напоминающее какое-то животное, и густые свисающие рыжеватые усы. Пэтти нравятся мужчины, похожие на животных, по этой причине она испытывает симпатию к привратнику, к тому же она уверена, что он не насмехается над ней.

Привратник объяснял систему отопления дома священника, за которой он присматривает. Система очень сложная, и Пэтти пришло в голову, что она, похоже, обогревает саму котельную, комнату привратника и очень мало что еще. Пэтти рассматривает комнату. Это бетонированная коробка, похожая на бомбоубежище. Здесь какой-то странный запах, Пэтти кажется, что это ладан, хотя она никогда прежде не знала запаха ладана. Странная стальная клетка оказалась двумя койками, расположенными одна над другой, но только нижняя была застелена как кровать. Верхняя же, накрытая доской, поддерживала самую удивительную картину, какую Пэтти когда-либо видела. Она написана на дереве золотой краской. «Это, должно быть, настоящее золото, — думает Пэтти, — оно светится, как будто в огне». На ней изображены три ангела, беседующие за столом. У ангелов маленькие головы, огромные бледные нимбы, встревоженные и одновременно задумчивые лица.

— Что это? — спрашивает Пэтти.

— Икона.

— А что такое икона?

— Просто религиозная картина.

— Кто эти люди?

— Святая Троица.

Так как привратник сказал «Святая Троица», а не просто «Троица», Пэтти предположила, что он верит в Бога. Это успокоило и обрадовало ее. Бог играл неопределенную, но важную роль в жизни Пэтти, и ее радовало, если другие люди верили в Него.

— Как вас зовут, я все еще не поняла.

— Юджин Пешков.

— Иностранное имя, да? Кто вы?

— Я русский, — ответил он с гордостью, а затем спросил: — А вы?

Она поняла вопрос, но как на него ответить?

— Я Пэтти О'Дрисколл.

Глава 2

— Что ты намерен делать со своим братом?

— Не знаю. А разве необходимо что-то делать? Маркус Фишер стоял спиной к теплой, ярко освещенной комнате, выглядывая на улицу в щель между занавесками. Туман, будто сам став источником света, слегка окрасил тьму рыжевато-желтым цветом и сделал ее еще более густой. Звук корабельной сирены поблизости в плотном воздухе прозвучал приглушенно. Маркус с удовлетворением задернул занавески и снова повернулся к пылающему огню.

Нора Шэдокс-Браун, крепкая, облаченная в твид, неясно вырисовывалась у стола. Как многие из тех, кто живет заботами других, она и в среднем возрасте сохранила девический вид, хотя ее аккуратные прямые волосы уже чуть посеребрились. Свет лампы сиял над ней, освещая плотное ирландское полотно, на белом фоне которого поблескивал золотой узор трилистника. Огромный, как головка сыра, вишневый торт, разрезанный на куски, обнажал свою кремовую сердцевину, усеянную сочными вишнями. Маркус с одобрением осмотрел все сверху донизу. Жареные лепешки мягко покоились под тяжестью тающего масла. Джем из сливы ренклод, названный его создателем «ренклод чатни», чтобы подчеркнуть исключительность и объяснить его высокую цену, громоздился маслянистой горой на блюде из стекла Уотерфорда. Чайник только что наполнили, и сильный приятный запах горячего индийского чая пригласил Маркуса к столу. Он сел.

— Я просто боюсь, что произойдет какой-то скандал. А это так плохо для девочек.

— Не знаю, что у тебя на уме, — сказал Маркус. — Конечно, Карел ужасно эксцентричный, но он преуспевал на прежнем месте, и я не вижу причин, почему бы ему не управиться здесь. Во всяком случае, это напоминает мне синекуру.

— Совершенно верно! Я подозреваю, что священноначалие оценило твоего брата и поставило на такое место, где он не сможет принести вреда!

— В чем состоят обязанности приходского священника этой несуществующей церкви? Ведь от церкви ничего не осталось, кроме башни.

— Да. Бомба разрушила все остальное. Такая потеря! Вы знаете, это Рен. И он не создал ничего более прекрасного.

— Все это место выглядит как будто его только что разбомбили, Я ходил туда как раз перед приездом Карела. Они снесли все вокруг дома священника, буквально все.

— Да, это тот самый участок, из-за которого подняли столько шума и писали в «Таймс».

— Эта идея с небоскребом?

— Да. Разрешение на проектирование в последний момент отменили.

— Solitudinem fecerunt[4] в порядке. Но неужели нет ничего, кроме дома священника и башни? Никакой церкви где-нибудь еще?

— Нет. Кажется, есть еще церковный зал, но он не освящен; я полагаю, священник может работать и много, и мало, — словом, как ему заблагорассудится. Помнишь, хотя вряд ли, парня, который был здесь прежде, странного вида калека, кажется, он никогда ничего не делал. Это явно убежище для трудных детей. Я встретила способную свести сума женщину, по имени миссис Барлоу, в офисе Оксфам, и она рассказала мне об этом. Подозреваю, она воображает, будто обладает властью над этим приходом, и, кажется, считает это место своей собственностью. Ты же знаешь, как городские церкви выглядят в наши дни. Лекции и концерты, а по воскресеньям они закрыты. Это вполне устроит Карела! Он может предоставить все миссис Барлоу.

— О чем тогда беспокоиться? — спросил Маркус, подкладывая себе «ренклод чатни».

— Потому что он не может жить по принципу «от добра добра не ищут». Ему нравится шокировать людей. Ты же знаешь, какой он неуравновешенный.

— Успокойся! — Здравомыслящая Нора никогда не поймет такой сложный, обращенный в себя характер, как у Карела. Нора считает любую утонченность фальшью. — И посмотри, каким образом он отказывается повидать тебя и даже не позволяет тебе навестить Элизабет. В конце концов, вы оба были назначены опекунами, когда умер ее отец. А он никогда не позволял тебе и слова сказать.

Карел был старшим братом Маркуса. Джулиан, отец Элизабет и младший брат Маркуса, умер много лет назад от какой-то таинственной болезни, когда Маркус находился в Соединенных Штатах. Это правда, что Карел вел себя так, как будто он был единственным опекуном ребенка.

— Я не стал бы так говорить, — возразил Маркус. — Здесь есть доля моей вины. Мне следовало занять более твердую позицию с самого начала.

— Ты боишься Карела, вот в чем твоя беда.