Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях - Генри Саттон на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Они упали на кушетку и яростно и нетерпеливо занялись любовью. Конечно, он все делал неловко, ведь полыхавшая в нем грубая и невинная страсть не знала еще ухищрений сексуального искусства. Он мощно вонзился в нее и стал погружаться и выходить, весь содрогаясь, точно дикий зверь. Затем, утомленный, лег подле нее, положив голову ей на грудь, а она трепала его волосы. Она позволила ему немного отдохнуть, но потом, словно это был лишь короткий перерыв в репетиции, заставила повторить роль. Теперь в его интонациях появилась та глубина чувства, которой ей так не хватало раньше, тот оттенок печали, то осознание хрупкости человеческой души, какую трудно было ожидать от невинного мальчика, неспособного это не только выразить, но даже вообразить себе.

Она понимала, что это была безумная затея, но она увенчалась успехом. Все получилось так, как она того и хотела, и после всего случившегося он смог исторгнуть из себя то, что она и намеревалась извлечь из него. Снова и снова они занимались любовью, а потом она садилась, нагая, на измятых, сбитых простынях и заставляла его декламировать, декламировать… Кровать, говорила она ему, — своего рода сцена, и к тому же кровать, как и сцена, — это площадка для проявления страсти.

Когда пришла пора давать три представления «Сирано», оказалось, что ее усилия не прошли даром. Он был великолепен, и только благодаря ему отлично выглядели и остальные актеры. Это был его и ее триумф. Ее лебединая песня.

Через неделю после последнего представления она пригласила его на конную прогулку, и он согласился, решив, что они опять будут заниматься любовью. Они выехали в весенний лес. Воздух был чистым и теплым. Был один из тех прекрасных дней, какие бывают лишь у подножия гор, когда можно не то что забыть, но на какое-то время отвлечься от их великолепия и строгой величавости, точно эти гиганты милостиво согласились остаться незамеченными. Они спешились и легли в высокую траву, но она привела его сюда не затем, чтобы отдаться. Она собиралась проститься с ним.

— Больше мы никогда не увидимся, — сказала она ему.

— Никогда?

— Никогда, — повторила она. — Я скоро уеду отсюда. И ты тоже.

— В колледж, и только.

— И все же… — начала она. Она осеклась и потом, задумавшись на мгновение, спросила ело: «Тебе хочется уехать?»

— В колледж? Конечно, хочется.

— Ты бы мог… — начала она и замолчала.

— Мог что?

— Нет, хватит мне вмешиваться в твою жизнь.

— Я мог бы что? — настаивал он.

Она сорвала травинку, аккуратно обвила ее вокруг пальца и сказала ему, как он хорош, не просто как ученик, но вообще — как человек. И спросила, не хочет ли он попытать счастья в театре. Если у него ничего не получится, он всегда может вернуться домой и поступить в колледж. В горный колледж, куда его хотел отправить отец. Он так и не понял, было ли это предложение продиктовано тем, что она любила его, или просто тем, сколько сил и энергии она в него вложила. Причем для него это не имело никакого значения, ибо он уже давно для себя все решил. Он испытывал к ней благодарность — и любовь. И он гордился тем, что они вдвоем сумели создать. И был еще его родной отец, Сэм, из-под чьего грозного крыла он мечтал вырваться.

— Куда мне лучше поехать?

Она рассказала ему о городском театре в Пасадене, где один ее старый знакомый был членом художественного совета.

Он поразмышлял над ее словами некоторое время, потом улыбнулся и сказал:

— Ну, наверно, я мог бы попробовать.

Она поцеловала его и побежала прочь, а он погнался за ней и быстро настиг. Но когда он раздел ее и начал стаскивать с себя брюки, она опять бросилась от него, и он опять побежал за ней. Они походили на двух чудесных лесных существ — нимфу и фавна, играющих в прятки, и она уже почти позволила ему поймать себя, а потом опять бросилась от него со всех ног и прыгнула в обжигающе холодную воду озерца. Он прыгнул за ней, схватил и попытался овладеть ею прямо в воде. Но было слишком холодно. Вода была ледяная, и у него ничего не получилось. Он держал ее в своих объятиях, и ее маленькие грудки были похожи на два цветка, тонких и хрупких. Она прильнула к нему, обвив его руками, как лоза обвивает ствол дерева.

Они вернулись домой так и не насладившись друг другом. И ему этот день врезался в память даже сильнее, чем другие дни, когда они занимались любовью. Из-за постигшей его неудачи? Или из-за деликатности миссис Тэтчер — Лилы, — которая не стала настаивать, чтобы он все-таки выполнил ее желание, довел начатое до конца.

Он написал в театр Пасадены, а она написала своему приятелю, и его приняли учеником в труппу. Сэм был вне себя от ярости. Все годы его педантично правильной жизни пошли насмарку — и все из-за его мальчишки, единственного сына, и поэтому он был вне себя от ярости. Это бремя незаконнорожденности, которое нес на себе Сэм, временами с трудом справляясь с ним, теперь давило на него тяжелее, чем когда-либо прежде, ибо отъезд сына в театр казался ему возвращением в тот призрачный ненадежный мирок, из которого вынырнул когда-то тот проходимец, — только для того, чтобы зачать его и сгинуть. Все долгие годы смирения и праведности, все побои и нагоняи, предназначавшиеся Амосу, все нотации, прочитанные ему, все-все оказалось напрасным, — Амос уехал, и Сэм ему ни слова не сказал. Он даже не сказал ему: «Пропади ты пропадом!» — не говоря уж «До свидания».

Амос уехал в Пасадену. Он изменил свое имя. «Амос» звучало по-библейски напыщенно. Он просто опустил его и стал пользоваться своим вторым именем: Мередит Хаусмен. Через пять недель после приезда в Пасадену он получил известие, что его отец скончался, — у него лопнул сосуд в мозгу, и он умер. Вот так просто.

Мередит поразмыслил над этим и решил, что ему никогда не хватило бы духу уехать из родного дома, если бы отец умер во время той трехдневной бури гнева. Если бы Сэм умер тогда… Ну да ладно, чего уж теперь ломать голову. Но его будущее висело на волоске.

* * *

Он бесцельно брел по улице, усилием воли переставляя ноги, и чувствовал, как усталость овладевала телом, но потом отступала, притуплялась от размеренного чередования шагов. И не только усталость, но и восприятие окружающего мира тоже притуплялось. И даже ощущение времени. Когда ему пришло в голову взглянуть на часы, он обнаружил, что бродит вот так уже полтора часа. Он поймал такси, поехал обратно в больницу и стал яростно стучать в запертую дверь. Лифтер сообщил ему, что у него родилась дочка. Доктор Купер только что уехал. А Элейн сказала ему:

— Где ты пропадал, сукин ты сын! — и отвернулась. Он посидел немного возле нее, пока не понял, что она опять уснула. Он вышел и спросил дежурную сестру, нельзя ли взглянуть на дочку. Она направила его в другой конец коридора, в ясли, где другая сестра, в маске, продемонстрировала ему крошечное сморщенное существо с черными волосиками. Его дочка. У него на глазах навернулись слезы. Он вытер их рукой, поблагодарил сестру и пошел в палату к Элейн. Дежурная сестра сказала ему, что Элейн проспит теперь несколько часов, и посоветовала ему пойти домой и тоже поспать.

— Пожалуй, я так и сделаю, — сказал он. Он все завтра объяснит Элейн. Он хотел все объяснить и той красной сморщенной девочке.

* * *

— Позвонить ему, что ли? — спросила Тиш Кертис у мужа.

— Не надо, — ответил Клинт.

— Почему не надо?

— Все это бред какой-то. При одной мысли об этом мне делается плохо. Слушай, я же едва знаю этого парня.

— Даже после всех этих бесконечных репетиций?

— Да.

— Ну, я тебе не верю, — сказала она. — Но если бы даже я и поверила, большой разницы не было бы. Он ведь никого не знает здесь, а сейчас ему, должно быть, очень одиноко, и вообще, в такой ситуации это самая нормальная вещь.

— Бедненький, одинокий Мередит Хаусмен! Да ты в своем уме?

— Я-то в своем. А вот ты едва ли. У парня жена рожает — и устроить для него небольшой праздник — что может быть естественнее?

— Отлично. Так пускай его приятели и устраивают ему праздники — хоть десять праздников! А тебе-то он никто. И мне никто.

— Но ты же его режиссер!

— Не говори так. Это звучит, словно я его собственность.

— Ну ладно-ладно. Он — твоя звезда.

Клинт Кертис, понятное дело, был озабочен не праздником в честь рождения ребенка у его актера, а пьесой. Или, точнее говоря, постановкой. Пьеса представляла собой незатейливую комедию — вполне обычная, хотя и не без изюминки, чепуха. Но постановка — одна из «мозговых атак» Артура Бронстона — была весьма необычной. Бронстон пригласил Кертиса, молодого режиссера труппы «Провинстаун плейере», и Мередита Хаусмена, недавнее открытие Голливуда, и свел их вместе из чистого любопытства — так ребенок пытается что-то соорудить из недавно подаренного ему конструктора.

— С твоим талантом и его внешностью, — сказал он, — у нас получится то, что надо!

— А как насчет его таланта? — спросил тогда Клинт.

Бронстон откусил кончик сигары и выплюнул его в корзинку для мусора.

— Кажется, какой-то талант у него есть. Может быть, огромный. Во всяком случае, мне нравится его походка.

— Но в последнем фильме он в основном сидел в седле.

— Смешно, — сказал Бронстон, перегнулся через свой огромный письменный стол и, нацелив на Клинта сигару, точно это револьвер, спросил, нужен ему контракт или нет.

— Это же Бродвей. Так хочешь или нет? А то только и слышишь вокруг разговоры о молодых дарованиях, которым не дают шанса… Ну, я даю тебе шанс. А что касается Хаусмена, не будь ты таким чистоплюем. Я хочу его взять, потому что он нравится моей жене. Она по три раза ходит на его картины. Все три фильма с его участием она видела три раза. Она говорит, что нет в Америке женщины, которая отказалась бы лечь с ним в койку. Ты меня понял? Он не просто голливудская знаменитость. Это настоящий магнит! А у нас театр. Ну, по рукам?

— По рукам, — сказал он. И вот они работали уже четыре месяца — он и Хаусмен. И каждый подозревал другого в том, что его партнер видит в нем капризного чудака. Нет, они относились друг к другу вполне дружелюбно, но это было дружелюбие дипломатов — без подлинной теплоты, без подлинного доверия. Что было правильно. Ведь, в конце концов, они просто были заняты в одной постановке. И работали неплохо — вот почему Клинт и не хотел нарушать привычный ход вещей и подвергать риску сложившиеся между ними отношения ради возможности теснее сблизиться с молодым актером.

— Ну, так что? — спросила Тиш.

— Слушай, я ведь даже не знаю, родила уже Элейн или нет. Может быть, у нее родился мертвый ребенок. Или какой-нибудь монстр с одним глазом на палочке посреди лица. Или сиамские близнецы…

Зазвонил телефон. Это был Мередит.

— Девочка! — повторил Клинт его слова для Тиш. — Шесть фунтов две унции. Мать и новорожденная чувствуют себя хорошо.

— Отлично! — воскликнула Тиш и прошептала: — Пригласи его!

— Сейчас? — спросил он, прикрыв ладонью телефонную трубку.

— Завтра вечером! — сказала она.

— Слушай, Мередит, приходи-ка к нам завтра вечерком. У нас кое-кто будет…

Хаусмен даже не дождался, пока он закончит фразу. Клинт кивнул Тиш: да, Хаусмен придет. — Ну, скажем, пол-восьмого, — сказал он в трубку, — Эй, мы тебя оба поздравляем. Как ты ее назвал?…Замечательное имя!.. Да, — сказал он. — Нет, не думай ни о чем. Мы ничего не будем делать в любом случае. Иди поспи.

— Что он сказал? — спросила Тиш.

— Ее назвали Мерри. Полное имя Мередит, но для своих Мерри[3].

— Повезло парню.

— А теперь скажи мне настоящую причину.

— Я уже сказала.

— Нет, настоящую, настоящую причину.

Тиш встала, прошла через всю комнату и налила себе еще бренди. Она подняла рюмку к носу, поболтала янтарную жидкость, чтобы ощутить ее аромат, и сказала:

— Помнишь, что тебе сказала Бронстон о нем?

— Что?

— О том, что каждая женщина в Америке… испытывает зуд в одном месте, когда видит его.

— Ну и?

— Можно устроить грандиозный праздничек, а?

— Теперь? Господи, да ведь Элейн только что…

— Вот именно. И всем женщинам это будет известно. Я хочу сказать, что мы как раз и будем праздновать рождение его дочери, так?

— Да, но что ты хочешь этим сказать?

— Да не будь же ты таким тупым!

— Нет, ради Бога, объясни!

— Это означает, любимый, что он, должно быть, только и думает, кого бы трахнуть. Так что у нас будет веселенькая вечеринка.

* * *

Джослин Стронг бросила корректуру на стол, откинулась на спинку кожаного с хромированными ручками кресла и приблизила к глазам лупу в серебряной оправе. Эту лупу она подарила Ральфу ко дню рождения. Сначала она хотела заказать для нее позолоченную оправу, но потом раздумала. Подарок и так был хорош — даже слишком. Джослин гордилась своим тонким умением все точно рассчитывать в таких делах. Ее связь с Ральфом не была похожа на сумасбродное увлечение школьницы-старшеклассницы. И Ральф не стоил того, чтобы она тратилась на позолоченную оправу, да и их торопливые свидания того не стоили. В каком-то смысле у них были просто деловые отношения.

Она снова удивилась, как в этой лупе все предстает в перевернутом виде. Вся комната отражается в ней вверх ногами. Она отодвинула лупу от глаз, так что изображение комнаты расплылось, а потом опять сфокусировалось. С ней происходило то же самое. Все было сфокусировано, она четко видела окружающий мир, но он представал ее взору в перевернутом виде. Ее работа, ее карьера, Ральф — все было кристалльно чистым, но — не таким, как в действительности.

Теперь, когда она решила порвать с ним, ей стало казаться, что он ей даже нравится. Приветливый, веселый, немного флегматичный, но добродушный, всегда трезво относится к себе и окружающим, в общем, не такой уж он и скверный, совсем даже неплохой. Но ей не следует сентиментальничать, думая о нем. Она сидела в его кресле, за его рабочим столом, делая за него его работу, пока он дремал в комнате для отдыха. Она сунула чистый бланк «собаки»[4] в его машинку и мысленно подсчитала количество знаков в будущем заголовке статьи. Она задумалась на мгновение, перебирая в голове варианты слов и предложений. Это было сродни тому глупому удовольствию, которое испытывает любитель кроссвордов. Удовольствие отгадать слово с нужным количеством букв.

То, что она некогда запланировала сделать, — добиться самого элементарного повышения по службе, пользуясь расположением Ральфа, — теперь уже не имело смысла. Нападение на Польшу смешало все карты. Теперь-то уж можно было не сомневаться, что скоро начнется война. И конечно же, экономический бум. А может быть, и то и другое сразу. Но в любом случае для девушки, работающей в журналистике, это сулило массу возможностей, немыслимых в мирное время. Мужчины, которые отправятся на фронт либо с оружием, либо с блокнотом, освободят для нее свои замечательные письменные столы. Так что Ральф все еще ей нужен — как способ получить место за одним из этих письменных столов.

Но предложение, которое она получила от «Палса» два дня назад, делало ее связь с Ральфом просто бессмысленной. Полный крах. Она бы прекрасно могла обойтись и без них. Не то что она сожалела об этом. С Ральфом ей работалось не так уж плохо. И было бы просто безумием делать ставку на войну, полагаться на Гитлера больше, чем на себя. И все же она собиралась уходить, и ей теперь важно было представить дело так, что это она использовала Ральфа, а не он — ее. Представить это ему и себе тоже, чтобы ни у кого из них не возникло ни неловкости, ни чувства неудовлетворенности.

Вот в чем проблема. Или в чем она заключалась до того момента, как ей позвонила Тиш. Теперь все легко разрешалось. Разве можно найти лучший способ порвать с Ральфом, чем закрутить с кем-нибудь романчик. И что может быть лучше, чем закрутить этот романчик именно с Мередитом Хаусменом? Это будет четкая декларация независимости. Тиш сказала, что он приглашен на вечеринку. Только это ей и нужно было знать. То, что он был роскошной новинкой Бродвея — или обещал ею стать в течение ближайшего месяца, — не могло охладить ее пыл. Ральф теперь мог возвращаться к своей жене в Уайт-Плейнс и размышлять там о ней и Хаусмене.

Она подалась вперед, снова проглядела корректуру и вызвала копировальщика. Она прикрепила скрепкой «собаку» с напечатанным заголовком к корректуре и положила оба листа в ящик «Исходящих документов». Потом вырвала из блокнота страничку и написала записку Ральфу: «Сегодня вечером я буду занята. Надо съездить к кузине в Куинз. Дж.». Она положила записку в конверт, надписала на нем его имя, заклеила и положила около пишущей машинки — рядом с телеграммами из европейских отделений и ротапринтными копиями набросков, которые должны были постепенно выстроиться в большую статью. Она сняла телефонную трубку и назначила встречу со своей парикмахершей. Она чувствовала, что поступила правильно, написав такую записку. Здорово она придумала про кузину в Куинзе! Это было настолько глупо, что казалось просто превосходным!

* * *

Комната утопала в цветах. Огромный букет прислала кинокомпания, еще один — Артур Бронстон, продюсер комедии «Милая, давай же!», и, конечно, Мередит принес море гладиолусов. Элейн лежала в постели в новом шелковом пеньюаре, разглядывала цветы и думала, сколько бы это все могло стоить. Цветы ей нравились, но она чувствовала себя как-то неловко. Она даже не была знакома с людьми, которые прислали эти букеты. Нет, конечно, она где-то с ними встречалась, их ей представляли, она интересовалась, как идут у них дела, приветливо улыбалась им в знак признательности за то, что они превозносили талант Мередита и радовались его успехам. Но они не были ее друзьями. Да у них вообще вряд ли были друзья. Они ведь не сидели на месте. Вся их теперешняя жизнь совсем не походила на ту, о которой ей мечталось дома в Таллуле, штат Луизиана, где она вышла за Мередита.

А ведь как было здорово! Ей тогда казалось, что сбылись самые ее заветные мечты! Ей даже не раз хотелось ущипнуть себя за руку, чтобы удостовериться, что все это не сон. И вот теперь, спустя два года, она все еще время от времени щипала себя, пытаясь спастись, — нет, не от ночного кошмара, но от какой-то ирреальной грезы, от удручающей бесплотности их совместной жизни.

Как многие девушки, Элейн приехала в Голливуд, выиграв конкурс будущих киноактрис. В школе она участвовала во всех праздничных парадах и всегда шествовала впереди с флагом, а после школы отправилась в Тулейн, где поступила в колледж. А потом на конкурсе ей вручили серебряную чашку, ее фотография появилась на обложке журнала «Пикаюн» и она направила свои стопы в Голливуд, обремененная грузом добрых советов, большинство из которых ничего не стоили. Элейн знала себе цену и трезво оценивала свои возможности. Она обладала довольно выигрышной внешностью — особенно теперь. Но ее красота была недолговечной. У нее была очень гладкая кожа и стройный торс, подчеркивавший величину ее груди. Волосы у нее были очень светлые, настолько, что казались выцветшими на солнце, хотя и были естественного цвета. К тому же она была достаточно умна и прекрасно отдавала себе отчет, что она — исчезающий тип, и потому была даже куда умнее большинства исполненных радужных надежд девушек и юношей, устремляющихся «Вперед на Запад» в погоне за успехом, на завоевание Голливуда.

Как хитрый адвокат она понимала, что ее ставки повышаются в хорошем окружении, и решила поместить себя в окружение Мередита. Его внешность, его талант, его шарм представлялись ей лучшим приобретением из всех возможных в театре Пасадены, куда она отправилась на разведку, зная, что именно там собираются самые многообещающие женихи.

А потом, словно в сказке, все ее расчеты и замыслы потускнели в блеске того, что оказалось — как ни удивительно! — любовью! Так что им ничего не оставалось делать, как уехать в Таллулу, штат Луизиана, и обвенчаться в местной баптистской церкви в присутствии ее растроганной мамы и отчима и зажить счастливо и беспечально.

Что ж, они не были несчастливы. Ей, по крайней мере, не казалось, что они несчастливы. Но их брак пока еще не прошел проверки на прочность и не испытал никаких конфликтов, никаких опасных поворотов. А теперь, когда она родила, она почему-то ощущала такую печаль и пустоту — не только из-за ребенка, но вообще из-за всего. Вот она лежит в незнакомой комнате, окруженная цветами от незнакомых людей, а Мередит поглощен работой над новой пьесой, весь во власти нового увлечения. Эти проклятые цветы предназначались вовсе не ей и не ее ребенку, а — ему. Все, все цветы, кроме тех, конечно, что он ей сам подарил.

Она попыталась припомнить статью о послеродовой депрессии, которую она как-то читала в «Ридерс дайджест». Автор писал, что самое главное — обращать внимание на светлые стороны событий. У нее опять был красивый плоский живот, она опять могла пить и не чувствовать подступающую тошноту, и не беспокоиться, что будущий ребенок родится с врожденной склонностью к алкоголю.

Отчасти именно поэтому — ведь с их приходом появилась возможность немного выпить и повеселиться — она просияла, когда к ней в палату зашел Джеггерс, а за ним — Клинт Кертис.

Сэм Джеггерс, агент Мередита в Нью-Йорке, презентовал ей серебряную зубную щетку, купленную в магазине Дженсена. «У всех нынче серебряные ложки, но серебряная зубная щетка — это вещь полезная!» — с этими словами Джеггерс отдал Элейн глупую безделушку.

— А что надо выдавливать на нее — средство для полировки серебряных вещей или зубную пасту? — спросил Мередит.

Он сидел у окна с пьесой в руках, пробегая глазами исправления в тексте. Он был похож на собственную статую в натуральную величину, установленную в углу. Но теперь, когда в палате появились посторонние, он оторвался от текста и начал изрекать остроумные вещи.

— Ну, все, что я могу сказать, — начал Клинт, — это то, что она вам еще пригодится. Я считаю, что все любимцы публики должны обзаводиться дочками. Чтобы наводить на них страх Господень. Правильно?

— Правильно! — отозвался Джеггерс.



Поделиться книгой:

На главную
Назад