Проблема №1, или Тринадцать уколов

И вот добираюсь я до дома в стиле «ампир». Как раз стемнело. Черная лестница, по которой когда-то выносили во двор помои, ныне зазамочена и заколочена. Только на четвертом этаже виднеется окошко, не забитое фанерой. А рядом с черной — но уже снаружи — другая лестница, пожарная. Первая ее ступенька где-то на высоте трех метров. Я никогда не отличался ловкостью, силой пальцев и любовью к высоте. Но сейчас все эти свойства были вполне моими. Подвинул мусорный бак, с него перемахнул на козырек крыльца, а далее шаг вбок по карнизу — и пожарная железяка любезно предоставила мне свои перекладинки.

Первый этаж, второй, третий, четвертый, с невозмутимостью обезьяночеловека карабкаюсь вверх. И вот я у окна, битья стекол не требуется, рама свободно болтается на петлях — как подружка на шее моряка, прибывшего с хорошей отоваркой. Еще немного — и шар в лузе, я на черной лестнице вместе со своими черными намерениями. Михаил Петрович проживает, пока что, на пятом. Вот я уже притулился у его двери, закрытой на английский замок, прислушиваюсь, как мышонок, собравшийся проскочить к харчам. Там, за ней, вроде никаких шебуршений. Достаю из кармана крепенький перочинный ножик и потихоньку, скреб-скреб, отжимаю собачку. Оказываюсь на большой кухне, что обязана была радовать желудок комсостава. Да и ныне Михаил Петрович, слезно жалея деньгу, все ж покупает и хавает, что положено.

Где-то в коридоре скрипит, открываясь, дверь, кто-то принимается шаркать ногами. Беру большой кухонный нож со стола — действия все машинальные, будто собираюсь порезать колбаску или почистить рыбку. А «рыба-колбаска» все ближе и ближе.

Я — оперуполномоченный смерти. Я работаю на очень крутого хозяина.

И вот Михаил Петрович показывается из дверного прохода. Это становится причиной, а следствием — удар, сильный и точный, под его пятое ребро. Откуда у меня столь развитое мастерство и выдержка? Да и физическая сила? Михаил Петрович со слабым кашлем складывается на полу, а я, аккуратно протерев рукоятку ножа, начинаю выбираться из монументального строения.

Поездка назад закончилась на автобусной остановке, когда маленькое темненькое пятнышко, замаячившее в глазу, вдруг взорвалось и поглотило меня.

Когда очухался, был несколько слабый, но свежий, будто напоенный покоем. Однако быстро обозначилась тревожная мысль — а вдруг я в самом деле покончил с Михаилом Петровичем?.. Нет, этого не может быть. Такова аксиома и теорема. В видЕнии я зарезал старца, как цыпленка, а в жизни даже муравья раздавить не в состоянии. И долго размышляю, ударить ли насмерть клопа. Меня всего передергивает, когда кого-то по телевизору лупцуют. Да и не выходил я из дому. Башмаки, которые я, вернувшись после утреннего визита, помыл и почистил — уважаю глянец, — так и стоят в идеальном виде. Сколько лежало жетонов и денег в карманах, столько осталось. А щека — помятая и красная из-за долгого катания по диванному валику. Ну какие могут быть карабкания по пожарной лестнице и убойные удары? Высота меня так ужасает, что не люблю даже на балконе стоять. К тому же, сейчас я не только нож, даже конфету не способен сжать в кулачке.

А что, если опять сработали ясновидение с ясночувствованием? Не звякнуть ли Михаилу Петровичу, чтоб узнать, здоров ли он или уже «того». А если «того»? Тогда выходит, что я своей обострившейся экстрасенсорикой зарегистрировал факт убийства. Только откуда у меня взялись сверхчувства? Я же подобным никогда не отличался. Наоборот, меня однажды в Доме культуры гипнотизер так заколдовал, что я прямо на сцене попИсал. Тогда, может, убийство и его подробности я своей фантазией нарисовал? Нездоровой, прямо скажем. Или, вдруг, и в самом деле у меня экстрасенсорные способности прорезались? Это ж так бывает, совсем внезапно. Ударился головой, подавился, поскользнулся — и вот тебе на. Надо пользоваться. Чем я хуже Кашперовского? Пожалуй, я с ними на кусок хлеба с икоркой всегда заработать смогу.

Допустим, позвоню я Михаилу Петровиву, а там, чего доброго, менты на проводе сидят, улик дожидаются. Следовательно, они меня вместе со стотысячным выигрышем цап-царап и в конверт, и долго, довольные, будут смеяться. Себе-то я доказал, что ни при чем, а им удастся ли наплести? Все сойдется клином — кому, как не мне резать старичка! В итоге, навесят мне две мокрухи и пропишут свинцовую пилюлю. Говорят еще, что приговоренных не расстреливают, а пускают на опыты — значит, смогу хотя бы пользу науке принести. Утешает? Нет.

Впрочем, менты меня и без звоночка найдут. Я ведь Михаилу Петровичу расписку оставил. Тут под сурдинку размышлениям раздался звонок в дверь. Через порог, как и следовало ожидать, легла тень следователя. Но возник он один-одинешенек, без подручных, в гражданском. Пришел Илья Фалалеев — владелец круглой белесой головы — как бы просто так поболтать. Конечно же, ничего у ментов «просто так» не делается. Попытается он расколоть меня без грозы и грома, мягким вкрадчивым способом. Дескать, и ослу доброе слово приятно. Какую же тактику избрать? Сделать вид, мол, не догадываюсь о том, что гражданин Сухоруков преставился. Но тогда визитеру станет ясно — брешет или темнит подозреваемый. Надо как-то соригинальничать.

— Не удивлюсь, товарищ старший лейтенант, если Михаилу Петровичу стало дурно.

— Если ты уголовник, то такая наглость даже заслуживает комплиментов, — отозвался, несколько опешив, Илья.

— А если я ни в чем не повинный интеллигент?

Но белобрысый Илья заговорил о своем наболевшем:

— Лямин, где ты был с шести до девяти вчера вечером?

— Лежал вот на этом диване, принявши вон то лекарство.

— Наркоман?

— Никак нет, гражданин правоохранитель. В ампуле, которую вы в прошлый раз прибрали, хоть она больших денег мне стоила, отнюдь не наркотик.

— Знаю, Лямин. Мы ее на анализ брали. К известным наркотикам содержимое ампулы отношения не имеет.

— А если вам уколоться моим средством, товарищ лейтенант? Тогда вы будете иметь отношение к содержимому ампулы. Заодно попробуете что-нибудь натворить.

— Попробуем. — Следователь взял еще одну ампулу и отправил в карман. — Ну, дальше.

— Бабули внизу — за меня. Да, для вас это неубедительно. Ведь я, наверное, скалолаз и подводник. Выхожу из дома, когда требуется, через окно или канализационный стояк.

— А с чего ты решил, Лямин, что не все ладно у гражданина Сухорукова? По-моему, для начала требовалось сделать дедушке какую-нибудь бяку.

Да, собеседника нельзя было назвать приятным, даже если бы вырядился он Дедом Морозом.

— После вашего появления решил. Знаю я ваш поток сознания — кому, как не Лямину, обидеть старого Кощея? Чья расписочка долговая осталась в комоде у старичка вместо визитной карточки? Короче, я считаю, что подлинному злодею работа весьма облегчена. Он может без проблем грохать всех, у кого я взял деньги, зная, что орлы с милицейскими погонами первым делом ко мне полетят…

— По этой версии, Лямин, «подлинный злодей» рано или поздно заявится к тебе и заберет всю выклянченную тобой у добрых дядей сумму. Все четыреста тысяч ослабленных, но все ж таки желанных рублей. И та самая книжечка, о которой ты очень убедительно толковал на допросах, останется лишь в ящике твоего стола.

Фалалеев направился к двери.

— Вы что же, господин товарищ начальник, не забираете меня с собой?

— Пока нет. И вовсе не из-за того, что ты мне наговорил убедительных слов. Просто в квартиру Сухорукова проник и совершил свое грязное дело гражданин, куда более рослый, с большим размером ноги, чем у тебя. Да и, похоже, с физической силой повнушительнее. Этим он как раз напоминает того умельца, что навестил Гасан-Мамедова. Поэтому береги себя, Борис. МВД предупреждает, твое здоровье может понести серьезный ущерб.

Расслабление от последнего укола почти совсем улетучилось, и я сильно забеспокоился.

— Значит, моя жизнь под угрозой?

— Ты сам этого хотел, Лямин. Надо было понимать, что даже умеренные суммы, вроде твоей, нынче вызовут искренний интерес. Многим людям не хватает на жратву, кое-кому на блядей, некоторым на мерседес. То, что раньше доставалось за честный труд или, порой, по блату, теперь требует денег, которые надо где-то найти. Впрочем, как наметишь своим зорким оком стервятника очередную добычу, каркни нам её координаты. Авось это ей поможет.

Когда Илья дверь захлопнул, я подумал, что… Сухорукова почему-то жалко. Может, зря я на него гнал, человек и в самом деле страну отстраивал и защищал? А чтобы нынешние рыночные орлы что-то строили, кроме своих особнячков, и чего-то защищали, кроме своих доходов, пока незаметно. Вон про опиум Михаил Петрович говорил, а это тоже ведь средство для изменения мозгов, хотя и примитивное. Не зря англичане, наставив дула пушек, втюхивали китайцам наркоту — у меня на полке книжка Пржевальского стоит, он там изрядно по Китаю помотался, и видел у местных, "слабость физическую и угнетение нравственное". Или вот, еще из сентенций нашего путешественника: "Если бы китайские заводы действительно наделали тысячи пушек, а также миллионы усовершенствованных ружей и снабдили бы последними всех до единого своих солдат, — то и тогда эти солдаты все-таки останутся теми же курильщиками опиума, теми же невыносливыми, неэнергичными и безнравственными людьми, теми же трусами, как и ныне." Так, может, и нас чем-то накачивают сейчас? И не только дешевым спиртом, паленой водкой, анашой и героином. А еще я задался вопросом, отчего это меня Фалалеев не забрал?.. Ну, сиди я в КПЗ, киллер увидел бы, что никто его не прикрывает и ему пришлось бы завязать на время. Лег бы злодей на дно — ищи его свищи. Ага, понятно, товарищ старший лейтенант оставил приманку, и эта приманка — я.

3

«Очередной труп» — Антон Владиславский, бизнесмен, проживал в высотном доме на Московском проспекте. Я перед поездкой, между прочим, сообщил менту Ильюше, чтоб взял на заметку бизнесменову драгоценную жизнь. Владиславский заметно отличался от первых двух «трупов» в положительную сторону. Не въедливый, не занудливый. Хотя денежную пенку собирал он, как и все остальные "предприниматели" нынче, — потрошением народной собственности и продажей её за кордон.

Владиславский — мой однокашник, он единственный на курсе не хватал девочек за талию и всем говорил «вы». Потому-то ему и хотели несколько раз рыло почистить, чтоб не задавался, но затем решили: просто человек — чудак.

И Владиславский тоже в рукопись, к моему сожалению, глянул. Вот на эти странички:

«Уотсон поднял веки лежащему человеку и осветил фонариком глазницы. Затем тщательно пощупал пульс.

— Стопроцентный покойник, Холмс.

— Все равно берем. Я понимаю, мое предложение звучит дурно, но другого выхода определенно нет.

Голос Холмса звучал почему-то убедительно, и Уотсон не стал больше перечить.

Джентльмены, подхватив труп, вынесли его из аппаратной. Далее спустили по лесенке, держа под руки — как двое гуляк своего перестаравшегося товарища. И в машине товарища Протея отправили не в багажник, а на заднее сиденье, сунув ему в рубаху — для подпорки головы — линейку.

— Куда сейчас, Холмс?

— На Чэйнсери-лэйн живет выходец из Центральной Азии, повар и по совместительству великий шаман Уолодька. Из очень дикого племени, которое кушает даже туристов. Благодаря своему сомнительному прошлому Уолодька умеет говорить с покойниками.

— С трупами?

— Нет, он вызывает души предков. Но, я думаю, сейчас мы изрядно облегчим ему задачу. Ничего вызывать не надо, все рядом.

Уолодька оказался мужчиной с изрядным брюшком и круглыми щеками, заслоняющими уши.

— Гюн айдын, бай башкан, — приветствовал Холмса шаман, ударяя в бубен. Не удивился он и двум другим вошедшим. — Маленьки женщын по спине бегать надо? Чобан-кебабы кушать будем, а?

— Пусть маленькие женщины побегают где-нибудь в другом месте. Мне люля-кебаб, только не приправляй его выделениями молодой саранчи, мистеру Уотсону — плов. Надеюсь, такое твое блюдо не нуждается в проверке жизнью и смертью. Товарищу Протею пока ничего не надо, пусть полежит спокойно.

Пока джентльмены жевали, повар-шаман, прихлебывая из пиалы и приговаривая: «Кто чаю не пьет, того понос проберет», рассказывал, как был изгнан из своего племени. Оказывается, соплеменники избавились от него, потому что он слишком много занимался колдовством и редко виделся с женой — как сказал вождь: «Наш шаман любит ее левою ногой».

После сытного обеда Холмс поставил задачу Уолодьке — допросить покойника с пристрастием. «Передай ему вначале, что им очень интересуются на этом свете». Шаман кинулся исполнять. Первым делом Уолодька с полчаса кипятил какое-то варево, источающее запах несъедобных грибов. И пил его мелкими глотками, принимая все более осоловелый вид. Однако, когда склоненная голова готова была ударить ковер, Уолодька взвился, как куропатка. Колотя босыми пятками по полу и жирными ладошками в бубен, он пошел в какую-то странную присядку.

— Как называется этот танец? — решил уточнить Уотсон.

— Подлинный танцор танцует только свой собственный танец, — с видом знатока отозвался Холмс.

— А кроме чистого искусства он чего-нибудь демонстрирует? — засомневался Уотсон.

— Не помню, кто сказал и сказал ли вообще, что искусство — зеркало жизни. В конце концов, почему нет? Уолодька смотрит в одно зеркало, а мы с вами, Уотсон, в другое. И какое из них кривее?.. Товарищ Протей был предан своему делу. Преданность делу наверняка запечатлелась в различных слоях его памяти: образной, мотивационной и прочих. Так называемая эфирная аура, известная нам по убедительным описаниям теософа Лидбитера, может, и представляет собой слабое магнитное поле, что источается памятью. Вернее, веществами, которые ее образуют и, очевидно, разлагаются у покойника не сразу, помаленьку. Поле ничтожное по силе, но вполне воспринимаемое чувствительными натурами вроде Уолодьки.

Тем временем шаман закончил активную часть танца, напоминающую фокстрот, и, поводя руками, как балерина из «Лебединого озера», стал вещать.

— Неживой человек просит не беспокоить его, угрожая местью демонов Преддверья. Я держу его и не даю уйти. Но великий багровый дух хочет заступиться за него.

И тут началась кутерьма. Ударяемый и удушаемый невидимыми руками Уолодька стал кататься по полу, рычать, изрыгать страшные ругательства, носящие характер сексуальной истерии, в том числе не тему желаемого полового сношения с мамой мистера Холмса — миссис Хадсон. К тому же шаман несколько раз, от напряжения, сильно ухудшал воздух. Но у Холмса не дрогнул ни один лицевой мускул.

— Нельзя ли как-нибудь помочь несчастному? — поинтересовался Уотсон.

— Не стОит, чтобы мы ни делали, все равно только напортим.

И вдруг поединок с невидимой силой закончился. Уолодька лежал на полу, слабо икая.

— Ну, кто кого победил? — слегка взволновался Холмс. — Он?

Уолодька помотал изнуренной головой.

— Вничью?

— Я, бай башкан. Со счетом «два-один» однако… Каждый день, перед восходом солнца на напорной станции в Ист-Энде в воду Лондона выдавливается сок демона — великого черного демона с собачьей головой.»

После зачтения Владиславский почему-то спросил, в одной ли квартире жили молодые Холмс с Уотсоном. Немного огорчился, узнав, что жилплощадь разменяли еще их родители. Но пакет со 150 000 в мои ждущие руки перекочевал. Причем без расписки, поскольку «взгляд у меня ласковый, вызывающий доверие». Вот такую странную фразу Антон отпустил в оправдание своей небрежности.

Правда, про навар он не забыл — тридцать процентов. Да еще пронаблюдал меня некий мускулистый бритоголовый юноша с татуировками, внезапно вышедший из соседнего помещения, должного быть спальней. Затем Владиславский, с пожиманиями руки да пожеланиями дальнейших успехов, вывел меня за дверь. Вся плодотворная операция заняла минут двадцать.

Я вернулся домой и стал хорошо жить даже без всемогущего сцеволина. Жилось мне хорошо и даже весело с полчаса. Да вдруг позвонил Владиславский и намекнул, что деньги он все-таки не просто так мне вручил. В общем, из намеков я понял, что сделался он завзятым педиком. В то время, когда я получал высшее образование, был Антон таковым разве что внутри, в желаниях и помыслах, проявляя свою вредную антинародную суть лишь в невнимании к девушкам. А как ослаб нажим властей на любителей однополой любви, так этот молодой человек столь поголубел, что аж синим стал. А голубым нынче хорошо и карьеру, и капитал делать — они друг дружке помогают, во всех инстанциях свои люди. Владиславский мне по телефону не только о своих чувствах говорил, но и пообещал ряд крупных неприятностей, если я не проникнусь ответным чувством. Мол, напишет он мне любовные письма, а копии моим дружкам, подружкам и даже издательствам. Этот поганец ведь знал всех моих друзей и недрузей. Я как представил их скалящиеся физиономиии, ухмылочки и язвительные слова: "как — уже? да не волнуйся ты, один раз — не пидораз", то взбесился куда больше, чем в предыдущие разы. Невроз мой дополнился необычной яростью, и я понял, что педиков, посягающих на меня, ненавижу несравненно сильнее, чем пакостников вроде Гасан-Мамедова или отставных стахановцев вроде Сухорукова.

Я, конечно же, укололся. И мигом свалился в какой-то люк, сделался вихрем и вылетел в форточку. Город уже свернулся в трубу, будто бумажный. Далекие точки стали близкими, петропавловская игла чуть не наколола меня, как бабочку. Все нагло колыхалось и беспардонно сновало. Крыши домов то наплывали на меня, то удалялись. Наконец я разобрался с планировкой местности и выискал… строительный кран рядом с высотным зданием на Московском проспекте. Этот кран таинственно манил меня, как дерьмо муху. Я заметил громоздкую фигуру в кабине и наплыл на нее. Несколько минут пейзаж отчаянно рябил перед глазами, и новое тело давало о себе знать неприятными ощущениями. Пока привык к нему, казалось оно похожим на большой пиджак с чужого плеча и узкие брюки с чужой задницы.

Наконец рябь улеглась — так и есть, сижу в кабине крана, а город уже развернулся из трубочки обратно в плоскость и зажегся огоньками. Поорудовал рычагами — надо же, чего я умею! — и без особого шума вывернул стрелу вплотную к крыше интересующего меня дома. Там голубела подмазанная светом занавеска мужеложца. Задача была предельно ясной, вектор уничтожения уткнулся в мягкоголосого педерахнутого Антона.

А потом начались альпинизм со скалолазанием. Несмотря на то, что я к высоте обыкновенно отношусь с почтительным ужасом, стал по трапу еще выше взбираться. Потом двинулся приставными шагами по косым перекладинам стрелы навстречу крыше, наблюдая за бездной без особого уважения. И вот соскок с высоты в пару метров на кровлю, почти без грохота. В рюкзаке нашелся моток веревки и термос, привязанный к ее концу. Я почему-то был уверен, что в емкости — сжиженный газ. Сейчас кислота как раз разъедает затычку и очень скоро через образовавшуюся щель пойдет испаряться незаметная, но опасная кака, которая неотразимо подействует на дыхательный центр мозга. Ясно у кого.

Все идет по плану, — не я его продумывал, но я его знаю, — веревка разматывается. Далее крепится морским узлом на вентиляционной трубке, один конец (опорный) вместе с прицепленным термосом бросается вниз с крыши, другой (страховочный) обвивается дружественной змеей вокруг моей талии. И вот я шагаю вниз по стене. Зависнув над голубым окном, заглядываю вначале башмаками, потом, развернувшись, проницательными глазами. Владиславский, как и полагается, балдеет: мурлычет ему из динамиков заморский сладкоголосый педик, дым не «Беломора», а «Мора» прет в открытую форточку. Пора, мой друг, пора, покоя попа просит… опорный конец с термосом проталкивается в форточку, после чего она закрывается до лучших времен.

Я же потянулся вверх, прочь от гиблого места. Добрался, не особо замучившись, до крыши. А там подпрыгнул, чтобы вскарабкаться на стрелу крана — она должна была опять послужить партизанской тропой — и внезапно полегчал. Понесло мою легкость с крыши вверх, в серединную точку города, опять скрутившегося вокруг меня и закрывшего небо. Пока я воспарял, то все время съеживался, как приколотый шарик, и, приблизившись к размерам точки, исчез…

Возник снова уже на своем лежаке. С полной уверенностью, что милиция не предвидела неожиданного хода со стороны смертоносца и не смогла уберечь Владиславского.

В полночь заявился следователь Илья Фалалеев.

— Владиславский? — начал партию я.

— Ты удивительно догадлив, — голос, напоминающий о гудении трансформатора, не предвещал ничего хорошего. Мне при всей расслабухе стало не по себе. А старший лейтенант еще посмотрел пронзительным взглядом снайпера. — Почему так, Лямин? Когда тебе хорошо, другим плохо.

— Я же вас предупреждал. Чего вы сплоховали?

— Мы не сплоховали. Просто ты парнишка пошустрее, чем кажешься поначалу.

— Опять я?!

— Думал, проведешь нас своей игрой? Наигрался. На баллоне, который отравил насмерть Владиславского, — отпечатки твоих пальцев! Скажешь, что ты случайно проходил мимо его квартиры и кто-то дал тебе подержать термос? Все, мат тебе. Сейчас ты поедешь со мной и во всем признаешься.

— Но…

— Никаких «но». Только «да», — красиво выразился Фалалеев. — Я гарантирую тебе, что ты сознаешься. Тем более, ты же переживаешь. Убил сгоряча, а теперь жалко.

— Эту жалость будут из меня, как пыль из коврика выбивать. Мои же товарищи по камере ради вашего благосклонного взгляда. И я под конец орать стану на каждом углу, как люблю и обожаю убийства. Но, Фалалеев, вы же казались другим, умным, честным, совсем не соковыжимателем. Нельзя вам, ВАМ, на основании одной улики так прихватывать меня. Подумаешь, мои отпечатки. Где их только нет? Значит, где я их оставил, можно спокойно людей убивать, все равно мне виноватым быть?

Илья заморгал белесыми своими зенками, и стало непонятно, весело ему или горестно.

— Осталась у тебя только одна зацепка, великовозрастный мальчуган Боря. Ты лучше вспомни, где еще мог повстречаться с этим баллоном. Время на воспоминания найдется. А теперь поехали — вот ордер на арест.

Тут из-за двери, как из ларца, выскочили трое. Эти бугаи и открыли новый немаловажный эпизод моей биографии. Второй КПЗ-период.

Я думал, сразу начнется жесткий прессинг по всему полю, но обошлось. Тогда я притворился укушенным мухой цеце и, изображая нездоровый сон, напрягал кору с подкоркой до появления дыма и искр в глазах. Попросту пошел на мозговой штурм, отъединившись от соседей по заключению.

Итак, с одной стороны, я не убивал, а с другой — в убийстве как-то участвовал и даже материальные следы оставил. Номер получается еще тот. Я и сам до конца не уверен, чист ли перед уголовным кодексом, брал ли грех на душу. Это, наверное, уникальный случай в истории преступлений, настоящий рекорд, если только не учитывать достижения откровенных дебилов.

Я вообще-то последние годы какой-то недобрый, многих недолюбливаю, кое-кому желаю даже свалиться с горшка и разбиться вдребезги. Но, чтоб самостоятельно приложить ручку и застрелить, зарезать, отравить… Зачем? Все против всех, одного убрал — остальные по прежнему против тебя. И зачем мне бороться против всех? Тут и клопу, с его капелькой мозгов, ясно, что незачем.

И еще надо учесть фактор моей чувствительности. Вот, помню, около школы, катаются пацаны коньками по замерзшему пруду, и вдруг один из них, совсем неприятный мне грубиян, проваливается по колено в полынью. Чуть ли не все зрители регочут. Мне же не смешно, и по ноге моей, никуда не упавшей, ползет озноб. Это, кажется, эмпатией называется. А уж резать ножом кого-то — кожу, мясо, сало — тьфу…

Может, рассказать ментам про астральное тело? Очень ведь непротиворечивая версия получается. Не обязан я отвечать за проступки своего астрала — может, оный специально меня под монастырь подвести хочет, чтоб совсем освободиться от ответственности и упорхнуть. Между прочим, астральное тело имеет право как угодно куролесить и даже использовать отпечатки моих пальцев — ведь нет же у него моих слабых нервишек. А юридически оно не более вменяемо, чем упавший на голову кирпич…

Нет, с помощью такого трепа даже под психа закосить не удастся. Пожалуй, стоит работать совсем в другом направлении и взять за аксиому, что мое физическое тело имеет алиби.

По ходу дела мои умственные усилия простимулировал один мужичонка. Художник от слова «худо», который попал в КПЗ, потому что голый и раскрашенный пробежался, рекламируя свое абстрактное искусство, по Невскому проспекту. Бежал он с подружками, тоже голыми, но для них все обошлось, а вот он, как самодвижущаяся порнография, влип, и причем по весьма нехорошей статье «растление малолетних». Поэтому двое до поры молчаливых урканов бросают на него сомнительные взоры. Так вот, «голый беглец» и насоветовал мне обращать внимание на самые мелкие детали и деталюшки. Надо искать какое-то обстоятельство, которое кажется сначала таким незначительным, убогим, что уползает совсем из поля умозрения, а меж тем свидетельствует о виновности кого-то другого. (Сам художник теперь доказывал, что его мертвецки спящего разрисовали подлые дружки, а затем пробудили и выгнали на улицу с криками «война», «пожар».)

Ну-ка, дайся мне в руки маленькое незаметненькое сверх-важненькое обстоятельство.

Начнем с того, кому собранные мной «бабки» нужны? Вопрос бестолковый — да кому ни попадя.