Я ему всю правду рассказал, конечно же, исключая видЕние — не стоит разлагать ядовитыми оккультными словами нежный милицейский ум. Алиби, слава Богу, железным оказалось. В то время, когда Гасан-Мамедову раскурочили грудную клетку (точь-в-точь мой сон), я все-таки валялся дома под балдой. И старушки, высаженные на скамейке у подъезда, стали мне союзницами, подтвердив мою неподвижность. Тоже и сосед по площадке, который весь вечер пилил на лестнице какие-то колобашки. Кроме того, около виллы Гасан-Мамедова обнаружились следы башмаков, куда более здоровых, чем мои аккуратные тапочки. В общем, белобрысый следователь Илья Фалалеев и мог бы помариновать меня, но от афганских боев у него мозги, как выяснилось, не вылетели, а, наоборот, закалились. В общем, он пораскинул ими и выставил меня на улицу.
Сто пятьдесят тысяч. Мои и не мои. Счастье или горе? Не в силах ответствовать на сей вопрос, я направил стопы ко второму своему филантропу — Михаилу Петровичу Сухорукову. В отличие от скороспелки Гасан-Мамедова, этот товарищ с давних пор отдавал всего себя на важных, хотя и закулисных постах. За что получал от довольного им начальства благодарности в письменном и устном виде, вымпелы, бюсты руководителей, именные часы и шашки (те, что для кромсания врага, и те, что для отдыха с друзьями). Все это наглядно присутствовало в его большой квартире дома стиля «ампир». Товарищ Сухоруков, отбарабанив свое на передовых рубежах, сохранил красивый революционный хохолок на голове, стал пенсионером и преподавателем капэсэсной истории в том самом вузе, где мне удалось поучиться.
В моей голове даже сохранилась такая картинка — на экзамене, где я обречен на муки и пытки, личность нездешней наружности лопочет на вьетнамском диалекте: «това-рися Ленин и това-рися Крул-ски вдва-ем меч-тали о проли-тарски лево-рюци», а товарищ Сухоруков только сладостно кивает и приговаривает: «Правильно, товарищ Фан Вам». Конечно же, преподавателю льстило, что слушать его лекции, оторвавшись от своих АКМов и борьбы с агрессорами, явился из далеких джунглей даже Фан Вам. А меня Сухоруков ел поедом за какой-то седьмой съезд КПСС, который в моем мозгу скрестился с восьмым. Впрочем, это я сейчас такой обиженный, а тогда вполне сочувствовал Фан Ваму, потерявшему в боях ногу по самые яйца.
Страничку из моей рукописи пенсионер-съездовед тоже прочитал. Кажется, эту.
«— Мне удалось засечь след «товарища Протея», Уотсон.
— Неужели, Холмс?! Я не верю своим ушам.
— Его видели в пивной, в Тилбери, в компании с местным профсоюзником. Он был опознан, потому что добавлял в пиво водку для получения так называемого «ерша».
— Worsh (уорш)? Какое странное название! Почему этот "товарищ" так старается быть замеченным? Сапоги, пиво с водкой… Однако, если мы поторопимся, то успеем на четырехчасовой поезд.
— Уотсон, Уотсон. В доброй старой Англии всеобщая стачка, первая, может быть, со времен Уильяма Нормандского; даже когда рабочий день длился по 16 часов затеять такое и в голову никому не приходило. Ах да, чуть не забыл, тогда не было профсоюзов.
— Зато было много виселиц для тех, кто отлынивает от работы, — добавил Уотсон. — Так мы торопимся на поезд или нет?
— Мы поедем на автомобиле шведской фирмы «Вольво». Четыре цилиндра, двадцать четыре лошадиные силы, то есть примерно шесть носорожьих, скорость огибания пространства-времени до 60 миль в час.
Холмс поискал в шкафу, но так и не нашел свой револьвер.
— Мама, что ли, спрятала… одно только малайское духовое ружье, которое она считает флейтой. Уотсон, у вас нет какого-нибудь оружия?
— Последнее время я ношу с собой в саквояже укороченный зулусский ассегай. Папин трофей — со дня победы наших пулеметов Гатлинга над африканской дикостью.
Холмс и Уотсон вышли на Бейкер-стрит, где мрачный забастовщик в кепке спросил их:
— Почему я работаю, но ничего не имею?
— Не тем местом работаете, — отразил Холмс.
— А почему вы не трудитесь? Труд должен быть первейшей потребностью, — напомнил прохожий.
— Это очень индивидуально.
Тогда угрюмый тип прошелся по начищенным штиблетам джентльменов.
— Если вы меня не извините за это, я погуляю но вашим котелкам, — предупредил он.
Уотсон хотел вытащить перчатку и отхлестать наглеца по щекам, но Холмс остановил друга, показав на следующую порцию забастовщиков: «Они тоже захотят попросить прощения.»
Через полтора часа два джентльмена, покинув кабину модели «Якоб», вошли в паб.
— Где мы можем найти мистера Ривса, любезный? — спросил Уотсон у красноносого человека за стойкой.
— На бороде, — неучтиво ответил иностранной прибауткой трактирщик и отвернулся.
— Послушайте, синьор помидор, не соблаговолите ли… — иронически выступил Уотсон, но трактирщик, не оборачиваясь, отрезал:
— Товарищ помидор. Он тоже красный. А теперь советую оказаться по ту сторону двери.
— Но, может, хоть кружечку пивка принесете?
— Тебе надо, ты и неси, — не оставил никаких надежд мужчина.
— Почему такой пролетарский голос и манеры ирландского каторжника? — встрял Холмс. — Вы же частный собственник и вам есть что терять.
— Эту стойку сраную?! Fuck you, shit. Я стану начальником госпивной и не надо будет заботиться о том, чтоб купить подешевле да продать подороже. План будет. Понял ты, временный. А теперь чеши отсюда.
— Дай нос, — неожиданным образом отозвался Холмс. Хозяйчик пивнушки от изумления икнул.
А джентльмен вдел свои пальцы в ноздри мужчины и, потянув на себя, трахнул своим высоким лбом в его приземистый — приемом, распространенным у сицилийских разбойников. Хозяйчик опрокинулся назад и, ударив стену, ненадолго обмяк. А когда снова ожил, то взгляд его из орлиного стал воробьиным.
— Считайте, что вы сделались начальником госпивной, — выдержав паузу, произнес Холмс. — И вы не выполнили план… Ну, где же Ривс и его новый приятель по имени "товарищ Протей"?
— Час тому, как они уехали в киношку «Лучший мир», так ее теперь кличут. Это налево, с полмили топать. Там Ривс выступает перед рабочими-транспортниками.
— Ну, прощай, начальник струи. Прости меня, нос. Или, Уотсон, съедим еще тут но бифштексу?
— Вы же знаете, я вегетарианец. Мне мяса жалко.
— А ему нас? Это му-му рогатое нас бы пожалело? — и Холмс пронзительно взглянул на трактирщика.
— Зачем вы так, Холмс? — обратился Уотсон с попрекающим словом, правда, уже на улице.
— И я поддаюсь заразе, ведь я тоже пью из лондонского водопровода. Ладно, нам пора в «Лучший мир».
Могучий «Якоб», прибыв к месту будущего происшествия, спрятался в кустах. Через дом и дорогу темнел в мокром воздухе барак, из которого доносились горячечные, несоответствующие погоде голоса.
— Переоденемся, Уотсон, иначе нас могут не понять, — Холмс выудил из багажника кучу ударно воняющего тряпья.
— Не переборщить бы, — Уотсон с сомнением потянул воздух и стал натягивать грязные шмотки поверх костюма. — Мы выглядим, как жертвы ирландского голода 1845 года.
Двое переодетых джентльменов, обогнув парочку лениво жующих верзил, вошли в синематограф. Искусство кино замещал собой Ривс, который, находясь перед экраном, клеймил и высмеивал, обзывал и стирал в порошок имущий класс. Собрание, прилежно внимая, отвечало бурными продолжительными аплодисментами и выделением адреналина, а также бензола и некоторых других газов. В массе костюмов присутствовали одеяния разных окраин империи, индийские чалмы, африканские набедренные повязки, эскимосские меховые изделия. Какой-то каннибал даже пытался оборвать оратора: «Зачем говорить, что богатый человек всегда плохой? Мы однажды такого съели — оказалось, хороший». Но людоед тут же был изгнан за оппортунизм. Как всегда, первой освободилась от пут сексуальная сфера: затерявшиеся в углах забастовщицы довольным хихиканьем выдавали свое присутствие в объятиях окружающих мужчин. Нередко люди, изрядно хлебнувшие нива, выходили к забору но нужде. В общем, отдых был содержательным.
— Писающие на забор — это что, пощечина буржуазным вкусам? — поинтересовался Уотсон, но Холмс был сосредоточен на другом.
— Мне кажется, кто-то пялится на горлопана из-за кулис. Но пройти туда через сцену нам не придется. На пути еще более крепкие ребята, чем у дверей. Мы сейчас выйдем на воздух и попадем в «Лучший мир» со служебного входа.
Однако тыл барака прикрывало двое бдительных часовых. Вдоль наружной стены поднималась лесенка к двери в аппаратную, около которой переминался первый охранник. Второй топал туда-сюда у первой ступеньки. Уотсон, нырнув под лестницу, вынырнул оттуда, чтобы наложить компресс с хлороформом на внимательное лицо часового. Верхнего же охранника ссадил вниз Холмс, использовав малайское духовое ружье и стрелку, смазанную усыпительным средством.
Товарища Протея нашли за кулисами в руководящей позе. Хорошо смазанные сапоги выдавали его и на этот раз.
— Откуда, товарищи? — спросил он на английском, но с сильным акцентом восточноевропейских местечек, как догадался Холмс.
— Мы революционные мусорщики из Уайтчэпела.
— Разве к вам не приезжал уполномоченный? Разве вы забыли, что первый признак революции — это дисциплина передового пролетарского отряда?
— Уполномоченный не приезжал. А мусора у нас выше головы. Мы его даже подвозили со свалки для укрепления наших позиций. Только что нам теперь с получившейся вонью делать?
— Эта вонь деморализует эксплуататоров, — уверенно сказал товарищ Протей.
— А нас?
— А нас нет. Не может быть у нас такого ханжеского чистоплюйства, как у имущего класса.
— Убедительно звучит, — Холмс снял носок, также входивший в комплект новой одежды, и поднес к носу товарища Протея. Тот отшатнулся, чтобы побороть запах, а сынок великого сыщика заговорщицким тоном произнес. — Вы, случаем, не продаете складную баррикаду?
— Ваши документы, — всполошился товарищ Протей, почуяв неладное.
Не получив ответа на свое требование, закулисный деятель позвал подручных, однако никто не явился на зов.
— Товарищ Протей, ждем показаний о том, кто и где вводит психотропные химикаты в лондонский водопровод.
Собеседника из Протея не получилось. Он рванулся в сторону сцены, но предусмотрительный Уотсон сделал ему подножку. Товарищ Протей заорал, но бурные аплодисменты в зале разметали пронзительные звуки его голоса. Возбудитель Ривс на сцене как раз сказал про справедливый рабочий кулак, обрушивающийся на жирный буржуазный загривок.
Наконец агент унялся и заявил вполне спокойно.
— Наклонитесь, я все скажу.
— Очень интересно послушать, — но когда Холмс склонил голову, товарищ Протей ткнул чем-то блестящим в беззащитный живот джентльмена. Уотсон успел использовать зулусский ассегай для нейтрализации агента. Тот дернулся и затих…
Однако в руке у товарища Протея была всего-лишь ложка.
— Настала очередь спросить: что вы наделали, Уотсон? — возмутился Холмс. — Если он сейчас уйдет в мир иной — я представляю, какой металлургический рай у представителей Коминтерна, — нам вовек не найти концов этого преступления.
— Нам, Холмс, лучше поскорее осмотреть этого парня и расстаться с местом происшествия.
— Не могу с вами не согласиться.
Джентльмены срочно вывернули карманы и пазухи одежды у лежачего деятеля международного рабочего движения.
— Тут какие-то ампулы, Холмс.
— Дайте-ка сюда. Анализ, увы, провести мы не сможем. А вот вколоть больному одну из них мы вполне в состоянии. Шприц у меня всегда с собой, так же как и запасные трусы. — Холмс поспешил с инъекцией.
Вначале ничего существенного не произошло. Затем тоже, за исключением того, что…
— Вы видите, Холмс, какой-то свет над его головой. Не нимб. Там словно открылся люк и появилась смутная фигура, до пояса, с кучерявой головой и в очках.
— Полагаю, что вы дорисовываете своим воображением. Кстати, Уотсон, вы верите в разную чертовщину?
— Я приверженец англиканской церкви. Там всё сухо, скучно и бог любит больше того, у кого больше денег. Но посмотрите, какая-то тень будто втекает в тело агента.
— Я ничего не вижу, ну, может быть, кроме легкой фосфоресценции. Уотсон, все-таки поглядывайте иногда на черный ход.
Однако ни с того ни с сего смертельно раненный стал беззвучно подниматься и вскоре уже, лишь слегка покачиваясь, стоял на ногах.
— Где я? — спросил он.
— На сходке, товарищ Протей. Вы собирались сказать нам, где применять средство, а потом идти и выступать. Народ ждет.
— Водонапорная станция на… кхе-кхе, — тут сияние над его головой сменилось тьмой, и тело, рухнув ничком, стало совершенно бездыханным и неподвижным.
— Сматываемся по-быстрому, как говорят наши русские друзья, — шепнул Уотсон.
— Захватим труп с собой, — неожиданно произнес Холмс ужасные слова».
Михаил Петрович прочитал и хмыкнул. Он хмыкнул дважды. Он явно был хитрее, чем казался на первый взгляд.
— А вы верите в то, что сами написали? — на всякий случай поинтересовался он.
— Нет, это — вымысел.
— Английское правительство выдумало тогда заговор Коминтерна, чтобы решить свои проблемы, — сказал он и начал меня просвещать, препод всё-таки. — В это время СССР поддерживал китайский гоминьдан, между прочим, это левые националисты, который вели борьбу за объединение своей страны и ограничение роли западного капитала, за сокращение западных концессий. В Шанхае западная полиция расстреляла патриотическую демонстрацию студентов, после чего началась мощная забастовка, охватившая английские концессии и возникло движения за бойкот английских товаров. Китай стал выходить из роли полуколонии, в которую его загнали в ходе опиумных войн; столетие унижения и вымирания заканчивалось. Уайт-Холл был очень раздражен, да еще прямо в метрополии случилась всеобщая забастовка…
— У меня как-то плохо с историей разных стран, Михаил Петрович. Сейчас все газеты пишут про бяку Сталина, тут я в курсе.
— Возможно, в Англии действовали какие-то люди Трилиссера, за которым стоял Троцкий, но он вел собственную игру и еще неизвестно, в интересах какого государства.
— Вполне может быть, — самокритично отозвался я.
— Не сметь зажимать самокритику, — пошутил старец. — Вы не верите, Борис, что капиталисты эксплуатируют трудящихся, ну поинтересуйтесь тогда, насколько сейчас увеличился рабочий день у тех, кто сохранил работу? И не знаете, что равнины британской Индии белели костями труженников? Это ж английский генерал-губернатор писал. У нас нынче есть кому закопать кости, но деревни вымирают одна за другой. А в разгар ирландского голода, который косил обезземеленных крестьян-арендаторов, цитирую по памяти "огромные стада коров, овец и свиней… отправляются с каждым отливом, из каждого из 13 наших портов, курсом на Англию, и помещики получают арендную плату и отправляются тратить ее в Англию…" Голодают у нас сейчас еще потихоньку, больше умирают от безнадеги и пьянства, но нефть льется за рубеж полновесной рекой, а обратной реки с разными благами пока не видно.
— Да, верю я и знаю. А что толку? Здесь нам обещали равенство и братство, и что в итоге?
— Я понимаю, сегодня модно нас ругать, но мы построили промышленность, которую эти нынешние будут еще проедать лет тридцать, мы победили бронированного супостата и построили ракеты, чтобы к нам никто больше не сунулся, мы дали десяткам миллионов людей теплые квартиры с водопроводом и канализацией.
Затем он ввел меня в мир своей молодости, заполненной не свиданиями на берегу речки, а неустанным трудом и борьбой.
Помучив меня изрядно, выделил пенсионер 100 000, по-большевистски, без процентов. НО! Какое большое «но». Прямо два столба с перекладиной. Вернее, рукопись Михаила Петровича, которую надо было мне переписать человеческим языком и литературно разукрасить. «Записки старого стахановца и партизана» называется, в пятьсот страниц длиной.
Решение мне надо было принять на скаку. И, несмотря на всяческую тошноту, — он же, наверное, репрессиями занимался, так ведь газеты про старых коммунистов пишут — я согласился. Искусство требует жертв. На этот раз оно потребовало в жертву меня.
Мемуарист осклабился вставными челюстями и напоследок еще сказал.
— Помните товарища Фан Вама, того, который ногу на войне против американцев потерял, он мне написал и вам привет передать просил.
Добрался я до дома, а там запсиховал. Эх, если б можно без Сухорукова обойтись. Во что обойдется мне его двухкилограммовая рукопись? Иж чего захотел, скатать из своего дерьма коробку конфет с моей помощью. Я вытащил листок из рукописи наугад: "… с утра шел бой на окраине села…". А если не врет, если Михаил Петрович действительно вел бой за то, чтоб я мог спокойно сидеть на унитазе? Вколол я в себя, как последнее средство от надсадных чувств, ампулу сцеволина, после чего разложился на диване.
Опять электрические соки потекли к голове, а потом началась в пресловутом конусе иллюминация с вихрями. Вылетел я сам из себя с ветерком, но вскоре попал в какой-то сачок и получил возможность оглянуться на свое исконное тело. Увы, от него осталась лишь изрядно расплывшаяся клякса. Когда все утряслось, я оказался не на диване и не подле него, а на автобусной остановке у универсама. Причем, с твердым и непреклонным желанием прикончить старпера.
