Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Загадка старого клоуна - Всеволод Зиновьевич Нестайко на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Да разве удержишь?

Смех и юмор, весёлое настроение – вещь очень тонкая, деликатная. Мгновение – и всё. И как ни старайся, не вымучишь из себя смеха, если в тебе его нет.

Недаром дед Грицько всегда говорил: «Железо ржа разъедает, а сердце печаль сокрушает. Тоска – плохая подруга. Забудь о горе и не плачь. Оханьем поля не перейдёшь, горя не осилишь. Не разрешай печали поселиться в твоей душе».

Ех-хе-хе!.. Легко сказать – не разрешай, а если…

Как только я впервые переступил порог этого злосчастного шестого «Б», какое-то нехорошее предчувствие охватило меня.

– О! Новичок! – звонко выкрикнул с задней парты темноволосый паренёк в джинсовой куртке.

– Новичок! Новичок! – почти одновременно подхватили два невысоких круглолицых мальчика, сидевших за первой партой.

Бу-бух! – как будто что-то взорвалось. Все повскакивали со своих мест и сразу же окружили меня.

– Откуда, господин, прибыли? – подчёркнуто вежливо спросил темноволосый.

– Из села Финтифлюшки, идти сначала до опушки, потом прямо, где большая яма, по дороге кувырком, и вприсядку, и ползком, по лугам среди болот, где Макар телят пасёт, вот и всё! – бодро отбарабанил я заранее придуманное.

– Смотри, языкатый какой! А? – обернулся тот темноволосый к мордастенькому, румяному, как яблоко, мальчишке.

– Языкатый, нахал! – кивнул тот.

– Тихого пса и муха кусает! – бойко ответил я.

– Ну, у глупого пса всегда мухи в голове, – улыбнулся темноволосый, и все захохотали.

Я стушевался.

Смех бывает разный. Одно дело, когда смеются над твоими шутками, остротами, и совсем другое, когда смеются над тобой… Первый смех доставляет удовольствие, я его ужасно любил и готов был ради него на всё.

Второго я всегда боялся.

Я стоял, опустив голову. Щёки мои пылали. А они смеялись, а они хохотали.

Выручил меня звонок. Все бросились по местам. Зашла учительница. Высокая, стройная, красивая. Не учительница – королева.

Она посадила меня на свободное место рядом с остроносой девочкой в очках. И начала урок.

«Ничего! Ничего страшного не случилось, – успокаивал я себя. – Подумаешь, одна неудачная реплика!.. Я ещё себя покажу, вот увидите!»

Но показать себя я так и не смог. Ещё до конца занятий я понял: балагуры, острословы им в классе не нужны. У них были свои. И не один, а целых два. Главный – лидер класса Игорь Дмитруха, тот темноволосый в джинсовой куртке, и подпевала его – шепелявый, мордастенький, румяный, как яблоко, Валера Галушкинский. Они выступали в паре, как Тарапунька и Штепсель[1].

Иногда к ним присоединялись ещё и те двое маленьких с первой парты – Лесик Спасокукоцкий и Стасик Кукуевицкий.

Пятый им был ни к чему. Как пятое колесо в телеге.

«На пасеке не размахивай руками», – говорил всегда дед Грицько. И если бы я не выскочил сразу со своими шутками, возможно, они и приняли бы меня с первого дня в свою компанию. Если бы я повёл себя скромно, тихо, то потом можно было бы и посоревноваться в остроумии с ними, даже с самим Игорем Дмитрухой, и понемногу завоевать их симпатию и благосклонность.

А так…

Так я стал посмешищем.

– Ну, как дела с мухами?

– Ой, постойте-постойте, кажется, у него в голове что-то жужжит.

– Привет, Муха!

– Гав-гав!

– Дж-ж-ж!

Даже несчастный Лёня Монькин, над которым до меня, как я потом узнал, все в классе насмехались, обрадовавшись, что есть ему, наконец, замена, жужжал мне вслед мухой.

А я, первый шутник и острослов в своей школе, чьего язвительного слова боялись даже старшеклассники, я, внук известного на всё село деда Грицька, здесь превратился вдруг в какую-то тряпку, о которую вытирали ноги все, кому не лень.

Я осознавал, что сам виноват – не надо было мне вот так ляпать про пса и муху – и от этого становилось ещё тяжелее.

Дома моего плохого настроения никто не замечал. Папа был так загружен работой, что часто был занят и в субботу, и в воскресенье. Его очень хвалили, а Иван Михайлович сказал, что папа со временем может быть даже удостоен почётного звания «феллоу». Пока что у нас в Украине есть только один представитель этого всемирного общества высококлассных мастеров. Его даже по телевизору показывали.

Мама пошла работать на обувную фабрику возле лавры и училась на каких-то курсах. Тоже дома бывала мало. Дед Грицько пожил у нас недолго и поехал обратно, в село – копать картошку.

Приехала как-то баба Галя за мной присматривать, но тоже долго не выдержала. Она просыпалась по привычке слишком рано, часа в три ночи, одевалась и молча сидела посреди кухни на табуретке, сложив руки на коленях. Как-то, проснувшись ночью, я выскочил по нужде и чуть не умер от страха, увидев в кухне на фоне окна молчаливую неподвижную фигуру.

– Чего ты кричишь? – тихо спросила баба Галя.

– А что же вы?.. Я думал, что это вор. Вот уже!

– Эх! – грустно вздохнула баба Галя. – И как там моя Лыска? И курочки… И кабанчик… Дед разве присмотрит как следует. Эх!

И через несколько дней уехала она к своей Лыске.

Да и зачем за мной присматривать?! Что я – ребёнок?

Ни баба Галя, ни дед Грицько, ни родители всё равно не поняли бы моих переживаний.

– Ты же смотри, сынок, осторожно, – наставляла утром мама. – Смотри внимательно по сторонам, когда улицу переходишь. Эти троллейбусы, машины здесь так носятся! Не дай бог, угодишь под какую-нибудь… И когда обед будешь разогревать, с газом смотри не шути. И не скучай, дорогой! Когда сделаешь уроки, смотри телевизор, читай, слушай музыку.

– В кино сходи, – совал мне деньги папа. – Мороженого съешь или ещё чего-нибудь.

– И ключи смотри не потеряй, – уже с порога кричала мама. – И квартиру запирай хорошенько! Ещё хлеба купи и молока…

Дверь хлопала, и я оставался один-одинёшенек до самого вечера.

Родители уходили утром на полчаса раньше меня.

Школа моя (как она мне надоела!) была совсем близко. Две остановки троллейбусом.

Я завтракал в одиночестве, закрывал квартиру и сбегал вниз по узкой лестнице. После того как я два раза застрял в лифте, я не любил им пользоваться, особенно когда спускался вниз. У нас было два лифта – пассажирский и большой, грузовой. Я умудрился застрять в обоих.

После школы, наскоро сделав уроки и, опять-таки в одиночестве, пообедав, я закрывал квартиру и отправлялся путешествовать по Киеву.

Как мне было плохо! Если б кто-то знал, как мне было плохо! И зачем мы переехали в этот Киев?! Зачем?! Я согласился бы пешком вернуться в село. Даже тайком несколько раз плакал. И я убежал бы назад в село. Только мне жаль было папу с мамой.

Чтобы как-то унять боль и тоску, я отправлялся в путешествие по городу.

Я и раньше, дома, в селе, любил путешествовать. Мы часто с ребятами полями, лесами добирались до соседних сёл, плавали на лодках до плотины, а однажды даже блуждали в лесу всю ночь, заставив родителей сильно поволноваться.

Мне не давал покоя дух странствий, живший в наших предках, кочевавших по бескрайним просторам ещё мало-засёленной нашей земли, дух, который не даёт человеку спокойно усидеть на месте, а побуждает куда-то идти, идти, идти – без определенной цели, просто чтоб увидеть новые горизонты, чтоб измерить шагами новые дороги, чтобы встретить новых людей…

Сейчас этот дух странствий просто выручал, спасал меня.

Я шёл по бульвару Леси Украинки, мимо памятника Лесе, спускался вниз к Бессарабке, выходил на Крещатик, дальше направлялся к главной площади города, на которой происходят парады, демонстрации и разные праздничные мероприятия, поднимался к Софии или шёл дальше к Владимирской горке. Иногда, минуя памятник Богдану Хмельницкому на площади возле Софийского собора, я подходил к Золотым воротам, спускался к оперному театру, дальше шёл к университету и памятнику Шевченко. А от Владимирской горки я обычно направлялся к Андреевской церкви и потом всё время вниз-вниз, мимо знаменитого замка Ричарда Львиное Сердце, мимо дома писателя Булгакова – на Подол, на Красную площадь[2], к памятнику Григорию Сковороде.

Или, выйдя из дома, я поворачивал направо и шёл по бульвару Дружбы Народов к Днепру, к парку Примакова[3], а потом всё время по набережной до станции метро. Садился в метро и возвращался домой.

Или с бульвара Леси Украинки не спускался на Бессарабку, а поворачивал на Московскую, потом на Цитадельную, шёл мимо маминой фабрики в лавру, дальше мимо Обелиска Славы, Дворца пионеров, Арсенала, Дома офицеров, потом по паркам к Верховному Совету, к дому Раевского, где собирались декабристы и бывал Пушкин. А оттуда, мимо величественного здания банка – на улицу Орджоникидзе[4], к дому с химерами, подобного которому нигде в мире больше нет…

Да разве могу я рассказать вам о всех своих киевских дорогах! Это я сейчас знаю названия улиц и перечисляю их, чтобы вы не запутались и могли себе всё представить.

А тогда я шёл наугад, не зная ни улиц, ни площадей, ни где что находится.

Я не боялся заблудиться.

Как говорят, язык до Киева доведёт. А в Киеве уже не потеряешься.

Просто я шёл себе и шёл, шёл и смотрел, смотрел, смотрел… И с каждым днём я влюблялся в Киев всё больше и больше.

Только бродя по городу, я забывал о том, что сегодня опять в школе кто-то жужжал мне мухой, лаял и хохотал вслед; что опять я просидел пять уроков рядом с молчаливой остроносой Тусей Мороз, которая мне ещё ни слова не сказала и, кажется, переживает и стыдится сидеть со мной; что опять я все перемены один простоял у стены, с завистью глядя, как весело гоняют по коридору мальчишки во главе с шумным Игорем Дмитрухой… И я, презирая себя, в бессильной ненависти желал им всем упасть и разбить носы.

Я забывал все неприятности и был благодарен Киеву за это.

Но где бы я ни блуждал, все мои странствия заканчивались в одном месте – на площади Победы. Где бы я ни ходил, ноги как будто сами несли меня сюда, на площадь Победы. К цирку.

Цирк!

Когда я учился во втором классе, у нас была экскурсия в Киев, и нас привезли сюда, на площадь Победы, в цирк. До этого я видел только отдельные цирковые номера по телевизору. Но живого цирка никогда не видел. Тогда – впервые. И цирк произвёл на меня такое впечатление, что я буквально очумел. Я так хохотал, так кричал и постоянно вскакивал, что на меня оглядывались зрители.

И дрессированные медведи, и лошади, и жонглёры, и акробаты, и воздушные гимнасты, и фокусник-иллюзионист – всё восхищало меня. Но больше всего меня поразил клоун – Олег Попов[5].

Я влюбился в него до умопомрачения.

Он был для меня самый, самый и ещё раз самый: самый талантливый, самый симпатичный, самый весёлый.

Дома, в селе, я взял новую папину кепку, раскрасил её квадратами белой масляной краской, чтобы вышла знаменитая «шахматка»[6] Олега Попова, нацепил её, потом поймал на соседнем огороде белого петуха (у нас были только пёстрые) и в тот же день на выгоне устроил для ребят цирковое представление. И хотя соседский петух не хотел ложиться на землю и засыпать, как у Олега Попова, клюнул меня и убежал, а кепка прилипла к волосам, ребята были очень довольны – аплодисменты раздавались на весь выгон. Гораздо меньше радовались соседи: аплодисментов не было (петух так и не нашёлся). А уж больше всех был недоволен папа – кепку пришлось выбросить. Папа надавал мне таких аплодисментов ниже спины, что представления на некоторое время пришлось отменить – по техническим причинам.

Но уже ничто не могло помешать мне – я решил раз и навсегда: буду клоуном. Солнечным клоуном, как Олег Попов, приносящим людям радость и удовольствие, заставляющим их забывать свои неприятности и неудачи, свои двойки по математике, вызывающим безудержный весёлый смех на всех континентах, во всех уголках земного шара.

Как Олег Попов.

Как несравненный, непревзойдённый Олег Попов…

Я, конечно, осознавал, что это дело будущего.

Клоунов-мальчиков не бывает. Акробаты есть, жонглёры есть, ассистенты фокусников, антиподисты, канатоходцы – артисты почти всех цирковых профессий начинают сызмальства, с детства. А вот клоунов-детей не бывает. Только взрослые. Такой уж это жанр.

И я понимал, что сначала надо закончить школу, может даже отслужить в армии (как Юрий Никулин[7] – я о нём читал), а уж потом… И поэтому я не торопился, спокойно себе рос, откладывая судьбоносное решение до взрослой жизни. В том, что я стану клоуном, сомнений у меня не было. И смешить я умел, и характер у меня был весёлый, и вообще это было, как теперь говорят, запрограммировано ещё в моих прародителях – не случайно же у меня такой дед…

Теперь, я думаю, вы понимаете, почему все мои путешествия по Киеву заканчивались на площади Победы возле цирка.

Я бродил вокруг цирка, смотрел на афиши и вздыхал.

Билетов в кассе почти никогда не было.

Но если бы и были, я, наверно, не осмелился бы купить. Почему-то я был уверен, что меня одного не пустят, что важная билетёрша в красном, обшитом золотой лентой мундире строго спросит: «А ты с кем, мальчик?» – и крепко схватит меня за руку. Я уже даже ощущал её пальцы на своём локте.

Несколько дней ходил я так и вздыхал. И шёл домой ни с чем.

А потом присмотрелся и заметил, что на дневные представления зрителей двенадцати-тринадцати лет, таких, как я, пускают и одних.

И в какую-то из суббот я осмелился.

Билетов в кассе опять не было. На лестнице возле цирка всегда толпились взрослые с детьми; они бросались навстречу тем, кто поднимался, с умоляющим «Нет лишнего билетика? Нет?» Перехватывать билеты у взрослых я не осмеливался, даже когда был ближе к тому, у кого наконец оказывался лишний.

Но вот я заметил на лестнице девочку моего возраста, может, немного старше, которая, переминаясь с ноги на ногу, нерешительно поглядывала вокруг.

Я сначала думал, что она просто кого-то ждёт – папу или маму, – но потом встретился с ней взглядом и прочитал в её глазах какое-то смущение.

– Может, у тебя лишний? – тихо спросил я.

– Лишний, – прошептала она и густо-густо покраснела. Она умела продавать так же, как я – покупать. «Одного дуба жёлуди», – сказал бы дед Грицько.

Через две минуты я уже сидел в девятом ряду третьего сектора, и сердце от радости выскакивало из груди. Я вдыхал неповторимый запах цирка – запах опилок, пудры, диких зверей и ещё чего-то неуловимого, не похожий ни на что запах, с которым не сравнятся самые прекрасные ароматы мира, – я вдыхал этот запах и, ещё не увидев ни одного номера, был счастлив. Впервые после того, как переехал в Киев.

А потом было представление.

Пересказать цирковое представление невозможно, его надо увидеть.

Надо увидеть, как под бравурные звуки циркового оркестра выбегают на арену акробаты-прыгуны. Ап! – сальто! Ап! – ещё одно сальто. Двойное.

Ап! – уже один прыгнул на плечи другого… Вся арена бурлит, вертится, ка русел ит.

А затем вперевалку выходит на арену медведь. И начинает выполнять упражнения на гимнастических снарядах – и солнце на турнике крутит, и крест на кольцах держит, и чего только не выделывает…

А другой медведь на велосипеде педали крутит, а ещё один на мотоцикле носится, аж дым идёт.

И вот после медведей на арену выходит… Кто? – конечно, клоун.



Поделиться книгой:

На главную
Назад