Евангелистка

— Не беда, господин Лори!

Маленький человечек, радостно смеясь и морщась от солнца, принялся лихо грести, далеко откидываясь назад, доставая курчавым затылком до колен Сильваниры; он почему-то направил лодку к середине реки, на самую быстрину.

— Разве Пти-Пор на том берегу, Ромен?

— Прошу прощения, господин Лори… Это я из-за цепи…

Никто не понял его слов, пока, внезапно бросив весла, он не прицепил лодку багром к последней барже длинного каравана судов на буксире, который проходил здесь каждое утро в этот самый час. Одно удовольствие — плыть так, без весел, без толчков, плавно скользя по воде! Стук машины и скрежет цепи на палубе буксирного парохода доносились откуда-то издалека, сливаясь с равномерным, убаюкивающим шумом широкой струи за кормой, которая, бурля пеной, растекалась к берегам. Под ясным небом, в свежем утреннем воздухе, по обеим сторонам реки быстро мелькали деревенские поля с редкими белыми домиками и рощи, зеленевшие нежной весенней листвой.

— Как тут хорошо! — воскликнула Фанни, продев ручку под локоть Элины, и этот детский голосок выразил общее чувство. Всем было хорошо. Под ласковым воздействием умиротворенной природы лицо молодой девушки впервые после постигшего ее горя заиграло румянцем, расцвело юной, радостной улыбкой. Г-жа Эпсен, как все люди, много испытавшие, утомленные жизнью, спокойно наслаждалась отдыхом в праздничный день. Лори любовался легкими завитками золотистых волос Элины на висках, на лбу, на шее и думал, что его дочка, нежно прижимаясь к молодой девушке, как бы сближает их друг с другом. Но больше всех радовался Ромен: сидя рядом с женой на носу лодки, он о чем-то с ней шептался, изредка с лукавой улыбкой поглядывая на корму.

— А вот и Пти-Пор! — объявил он вскоре, указывая рукой на одну из деревень с однообразными красными кровлями, рассеянных на безлесных склонах, среди огородов и цветочных грядок, которые тянутся от самого Аблона по правому берегу Сены. — Через четверть часа мы будем у шлюза.

На крутом берегу постепенно открылся их глазам старинный помещичий дом с колоннами и балюстрадами, с длинным рядом серых решетчатых ставен, с аллеями подстриженных буков, с газоном в виде полумесяца, окаймленным тумбочками на цепях, перед главным подъездом. За домом, вверх по склону горы, раскинулся громадный парк, целый лес высоких деревьев всевозможных пород, разделенный посредине старой каменной лестницей, полуразрушенной, поросшей травой, с двойными, изогнутыми дугою перилами. Сквозь редкую весеннюю листву на вершине горы виднелось белое здание с массивным каменным крестом — не то фамильный склеп, не то часовня.

— Имение Отманов… — объяснил Ромен в ответ на удивленные взгляды гостей.

— Значит, это Пор-Совер? — живо спросила Элина.

— Ваша правда, мамзель. Так здесь называют ихний замок. Чудной у них дом, доложу я вам… А уж в деревне что творится! Пожалуй, во всем департаменте Сена-и-Уаза, да и во всей Франции такого места не сыщешь.

Девушку вдруг охватило непонятное гнетущее чувство, омрачив для нее отраду весеннего дня и чистого воздуха, пропитанного запахом фиалок; ей вспомнился особняк на улице Паве и суровые упреки г-жи Отман, сокрушавшейся, что бабушка умерла без покаяния. Элина не могла оторвать глаза от длинного ряда закрытых ставен, от мрачного, таинственного парка, над которым возвышался каменный крест усыпальницы. Почему судьба привела ее сюда? Была ли то простая случайность или указание свыше, перст божий?

Но вот за излучиной реки выросла роща, и поместье Отманов, постепенно уменьшаясь, скрылось вдали, как зловещее видение. Впереди уже белела плотина, перерезавшая реку полоской серебристой пены, слышался глухой шум, который все усиливался по мере приближения к щитам затворов, к узкой белой дамбе шлюзовой камеры, медленно растворявшей ворота на призывные сигналы буксирного парохода. Ромен показал Сильванире маленький домик на полосе бечевника, издалека — не больше игральной кости с черными точками окон и дверей.

— Вот он, наш дом! — прошептал он с умильным взглядом, отцепляя лодку от буксира и поворачивая к причалу. Морис, помогавший шлюзовщику на дамбе, увидел их издалека и помчался навстречу, вопя, как дикий индеец, и махая фуражкой с выцветшим на солнце галуном, весь бронзовый от загара, окрепший, с красным, обветренным носом — заправский матрос; по словам Ромена, он здорово понаторел в работе.

— Эй, Морис!.. Как дела, ученик «Борда»? — радостно крикнул отец, не замечая, каким испугом всякий раз искажалось лицо бедного мальчика при малейшем намеке на его будущее призвание. По счастью, они уже подходили к одноэтажному домику шлюзовщика, из-за сильных наводнений возведенному на высоком фундаменте; к дому прилегал огород с аккуратно вскопанными зеленеющими грядками. Внутри, в большой комнате, стояли две узкие железные кровати — шлюзового мастера и его подручного, а в углу — телеграфный аппарат с деревянным циферблатом, стрелкой и ключом, установленный для связи со всеми шлюзами Сены. Рядом помещалась чистенькая кухня с блестящей металлической посудой, еще не бывшей в употреблении.

— Сами понимаете, покуда я живу холостяком… — говорил Ромен, объясняя, что он столуется в двух шагах отсюда, у Дамура, в «Голодухе», рыбацком трактире, который славится овощной похлебкой и жареными линями. Там-то он и заказал завтрак для всей честной компании. Потом, отворив дверь напротив кухни, он с таинственным и гордым видом пригласил всех войти в большую темную комнату с закрытыми ставнями. Когда Ромен распахнул окно и солнечный свет хлынул в комнату, раздались восхищенные возгласы: гости увидели широкую кровать красного дерева, пестрый коврик с яркими розами и комод с большим зеркалом, в котором отражались ярмарочные безделушки, желтые обои с цветами и аляповатые картинки на стенах. Это был сюрприз для Сильваниры — супружеская спальня, обставленная шлюзовщиком на свои сбережения, тайком от жены. Он приготовил ей подарок к тому дню… к тому дню…

— Ну ладно! — перебила Сильванира, боясь, как бы Ромен не наговорил лишнего.

И она силком увела его из комнаты, пока дамы поправляли перед зеркалом шляпки и прически, растрепавшиеся от речного ветра.

Оставшись с Элиной и ее матерью, малютка Фанни сообщила им по секрету:

— А я знаю, почему Ромен так радуется… Они скоро поселятся здесь вдвоем… как только у нас будет новая мама.

Элина вздрогнула.

— Новая мама?.. Кто это тебе сказал?

— Няня Сильванира, когда одевала меня утром… Но тсс! Это большой секрет.

И Фанни убежала на зов брата.

Женщины переглянулись.

— Какой же он скрытный! — заметила г-жа Эпсен, улыбаясь.

— Что за безумие!.. Жениться в его годы! — возмутилась Элина, дрожащей рукой втыкая в прическу длинную гагатовую булавку.

— Что ты, Линетта! Господин Лори совсем не стар. Ему лет сорок, не больше. А на вид он даже кажется моложе. И такой симпатичный, такой воспитанный!..

Сорок лет! Элина считала его гораздо старше. Должно быть, солидный вид и чопорные манеры старили его в глазах девушки. Неожиданное известие о женитьбе Лори взволновало Элину только из-за ее горячей привязанности к Фанни; она любила девочку, как родное дитя, а та, чужая женщина, наверное, разлучит их. Но кто она, эта женщина? Лори никогда не упоминал о ней. И ведь он нигде не бывал, ни с кем не встречался.

— Постараемся расспросить его.!.- сказала мать. — У нас целый день впереди.

Когда все сошлись вместе у дамбы, Ромен объяснял г-ну Лори устройство шлюза: показывал щиты затворов, подымающиеся и опускающиеся при помощи рычага, железные скобы, вделанные в стену, по которым он спускался на дно в водолазном костюме, когда приходилось ремонтировать ворота шлюзовой камеры.

— Знатная выдумка эти шлюзы, разрази их гром! В былое время беднягам судовщикам приходилось летом по три месяца сидеть без работы; жены с детьми плакали от голода, а мужчины напивались с горя. Здесь, на реке, это гиблое время прозвали «голодухой», вот и у трактира такое же название. Ну, а теперь река судоход — на круглый год, и работы на всех хватает.

Лори следил за объяснениями шлюзовщика с важным, начальственным видом, точно супрефект, приехавший инспектировать свой департамент. Элина, не слушая Ромена, думала о малютке Фанни, которая заполнила пустоту их жизни как раз в то время, когда в ней начал пробуждаться материнский инстинкт. Для этой девочки Элина была настоящей матерью, терпеливой, внимательной, заботливой; она не только следила за ее ученьем — она выбирала фасон платьица, цвет шляпки, ленты для волос. Все эти заботы лежали на ней с тех пор, как Снльванира признала превосходство ее вкуса. А что же будет теперь?..

Раздался гудок. Матросы, наспех закусив, вернулись на палубу, и буксирный пароход с белой в черную полоску трубой, почти касаясь выкрашенными суриком бортами стенок шлюзовой камеры, пыхтя и шипя, медленно тронулся в путь, таща за собой вереницу барж. Ворота шлюза затворились, вытолкнув потоки воды, и лязг буксирной цепи начал затихать вдали, по мере того как уплывал караван судов, извиваясь и постепенно суживаясь, точно хвост бумажного змея. Прежде чем уйти с дамбы, Ромен представил гостям Баракена, своего подручного, или, как он говорил, «малого», хотя это название отнюдь не подходило загрубелому, морщинистому, старому матросу с Сены-и-Уазы, скрюченному ревматизмом, ходившему раскорякой, боком, точно краб. Старикашка пробормотал приветствие, обдавая всех запахом винной бочки, и с ним поспешили распроститься.

Сам Ромен, как это ни удивительно для бывшего моряка, в рот не брал ни вина, ни водки. Правда, Ромен любил прихвастнуть, будто в молодости он был самым отчаянным пьянчугой во флоте, но после того как во время попойки набил морду каптенармусу и чуть было не угодил под военный суд, а может, и под расстрел, он дал себе зарок не пить ни капли спиртного и сдержал слово, хотя товарищи насмехались над ним, бились об заклад и всячески его дразнили. Теперь он водку просто видеть не мог, зато любил сладкие напитки, кофе с молоком, сиропы, оршады. И надо же было ему взять в подручные горького пьяницу — эдакая незадача!

— Да что тут поделаешь, — говорил шлюзовой мастер, провожая гостей завтракать в трактир, — разве он виноват, бедный старикан? Вся беда от ихнего замка… С тех пор, как они его «обратили», у него денег некуда девать.

— Обратили? Что это значит?

__ Ну да… Всякий раз, как он сходит в церковь и причастится, барыня из замка Пти-Пор дарит ему сорок франков и сюртук… Вот что его сгубило, бедного малого.

Трактир «Голодуха», видневшийся издали, несколько выше шлюза, помещался на широкой площадке с решетчатыми беседками по углам и множеством снарядов для игр на открытом воздухе; тут были тир с забавными мишенями, игра в кольцо, бочонок, зеленый стояк для качелей, где висели трапеция и канат с узлами. Когда приглашенные вошли в трактир, вдыхая приятный запах похлебки, которую каждое утро готовили для матросов буксира, г-жа Дамур накрывала на стол в чистеньком отдельном зальце с побеленными известкой стенами. Хозяйка, серьезная, опрятно одетая женщина, встретила их с достоинством, почти сурово и улыбнулась только Ромену, своему «любимому клиенту».

Пока она ходила хлопотать по хозяйству, шлюзовой мастер рассказывал, понизив голос, что в прежние времена не было здесь семьи веселее и счастливее Дамуров, но потом у них померла дочка, пригожая барышня, ровесница мамзель Элины. Отец с горя запил, под конец и вовсе спился, так что угодил в сумасшедший дом в Воклюзе, ну, а хозяйка осталась одна-одинешенька, уж ей-то теперь не до смеха, разрази меня гром.

— Отчего же умерла бедная девушка? — с испугом спросила г-жа Энсен, невольно оглянувшись на свою цветущую девятнадцатилетнюю дочь.

— Разное болтают, — продолжал Ромен с таинственным видом, — говорят, будто барыня из замка Пти-Пор опоила ее каким-то зельем… — В ответ на возмущенный жест Элины он прибавил: — Кто их знает? Это я от ее матери слыхал… Что там ни говори, а девочка и вправду померла в замке, и по всей округе до сих пор об этом толкуют, хоть и много лет прошло…

Тут хозяйка принесла в кастрюле аппетитно поджаренного великолепного линя, которого поймал Ромен в установленной законом стометровой полосе вверх и вниз по течению от шлюза. Вкусный запах этого деревенского блюда, болтовня Ромена, аппетит, разыгравшийся после прогулки по реке, — все это отвлекло внимание собеседников от мрачной местной легенды. Свежий ветер, подымая рябь на Сене, проносился над площадкой и рассеивал мельчайшие серебристые брызги, которые отсвечивали, сверкая и переливаясь, на стаканах, графинах, на грубой желтой скатерти стола. Легкое бургундское вино, которое судовщики привозят в прибрежные трактиры в уплату за стол и кров, придало еще больше веселья этой семейной пирушке, оживленной звонким детским смехом и радостной болтовней Ромена, пристроившегося у подоконника рядом с Сильванирой.

До чего ж был счастлив маленький шлюзовщик, что завтракает вдвоем с женой чуть ли не в первый раз за два года, со времени их женитьбы, — прямо свадебный пир! Но добряк не забывал при этом следить за подачей блюд, бегать на кухню, прислуживать дорогим гостям; «любимый клиент» даже захотел собственноручно сварить кофе по-алжирски — с гущей на дне чашки, как любил его бывший патрон. Когда он с торжеством опустил поднос на покрытый скатертью поставец, неожиданно задребезжали струны.

— Смотрите-ка… Фортепьяно!

Это оказался старый клавесин, купленный при распродаже в одном из старинных замков, еще сохранившихся на берегах Сены. Когда-то знатные дамы в фижмах танцевали под его музыку гавоты и менуэты, а теперь подвыпившие парижане на воскресных пирушках в загородном кабачке барабанили на нем, отбивая последние клавиши, «Любовника Аманды» и «Дочку лгуна». Но под нежными пальцами Элины старомодный прелестный инструмент зазвучал по-прежнему, пожелтевшие клавиши слоновой кости зазвенели отрывисто и меланхолично.

Когда молодая девушка, ни разу со времени траура не подходившая к фортепьяно, начала наигрывать припев к старой песне «Дания, прекрасная страна, где так зелены и нивы и луга…» — можно было подумать, будто сама бабушка своим слабым, дребезжащим голосом вызывала на широком горизонте картины родной природы, свежие зеленые луга и колыхающиеся нивы.

Потом Элина заиграла Моцарта, и в ответ на певучие трели, похожие на щебетанье птичек, словно запертых в тесном ящике клавесина, раздалось с берега чириканье славок и трясогузок, порхавших в тростниках. Окончив одну сонату, девушка вспоминала другую, третью, наслаждаясь звучанием старинного инструмента, как вдруг, обернувшись, заметила, что они остались наедине с Лори. Ромен и Сильванира спустились на берег, чтобы поиграть с детьми, а г-жа Эпсен — чтобы выплакаться на свободе.

Лори остался в комнате слушать музыку, взволнованный до глубины души, гораздо сильнее, чем это подобало важному чиновнику министерства. Девушка была так хороша за клавесином, лицо ее сияло вдохновением, глаза блестели, тонкие пальчики бегали по клавишам. Ему хотелось продлить этот сладостный миг, остаться здесь навсегда, не сводить с нее глаз… Вдруг среди окружающего покоя и тихого журчания реки раздался детским крик, отчаянный крик ужаса.

— Это Фанни! — воскликнула Элина и, сразу побледнев, бросилась к окну. Но там, на берегу, уже слышался смех, громкий раскатистый хохот. Высунувшись в окно. Лори понял причину переполоха. Ромен, надев водолазный костюм, собирался спуститься на дно шлюза.

— Боже, как я испугалась!

По мере того как дыхание Элины становилось ровнее, на ее щеки постепенно возвращался румянец. Вся розовая в солнечных лучах, она облокотилась на перила балкончика и прикрыла рукой глаза.

— Как вы добры к моей дочке! — прошептал Лори.

— Да, правда, я люблю ее, как родную… — отвечала девушка. — И мне очень тяжело, что нам придется с ней расстаться.

Он испугался, припомнив, что г-жа Эпсен недавно говорила с ним о замужестве дочери, и робко спросил, боясь услышать правду:

— Расстаться с ней?.. Почему?

Элина помедлила с ответом, глядя куда-то вдаль:

— Потому что у нее будет новая мама…

— Кто вам сказал?.. У меня и в мыслях не было…

Но разве мог он выдержать этот ясный взгляд, устремленный прямо на него? Да, правда, иногда ему случалось думать об этом… Так тяжело жить одному, когда некому поведать свои заботы, не с кем поделиться радостью и горем!.. Так грустно в доме, где нет хозяйки!.. Сильванира уйдет от них рано или поздно, покинет детей, да она и не в силах заменить им мать. Сам же он, надо сознаться, не умеет вести дом, хотя при своих организаторских способностях мог бы управлять целой провинцией в Алжире.

Он говорил об этом просто, со смущенным видом, с доброй, доверчивой улыбкой. И, конечно, Элине гораздо больше нравилась в нем эта беспомощность и робость, чем его напыщенность и важность.

— Вот почему я по временам думал о женитьбе, но никогда ни с кем не говорил об этом… Просто не представляю, кто мог вам сказать…

— Добра ли она, по крайней мере, — та, о ком вы думали? — прервала его Элина.

— Она добрая, красивая, само совершенство… — весь дрожа, отвечал Лори.

— Будет ли она любить ваших детей?

— Она уже полюбила их…

Элина все поняла и в смущении умолкла.

Лори взял ее за руку и тихо, взволнованно начал изливать свою душу, сам не зная, что он говорит, но девушка угадывала в его бессвязных словах музыку и трепет любви. Слушая нежные признания, уверения, клятвы своего друга, Элина задумчиво смотрела вдаль, и перед ней словно развертывалась вся ее жизнь, ровная и спокойная, как берега Сены, как прямые, правильные борозды зеленеющих полей, то освещенных солнцем, то покрытых тенью от облаков. Быть может, она мечтала о другом — о широких просторах, о бурной, деятельной жизни. В юности всех привлекают препятствия, опасности, дремучие леса Красной шапочки, качающиеся башни, на вершину которых взлетает Голубая птица. Зато в браке с г-ном Лори ничто не нарушит ее привычек, ее привязанностей. Она не разлучится с Фанни, никогда не расстанется с матерью.

— О, конечно, никогда!.. Клянусь вам, Элина!

— Тогда даю вам слово. Я буду матерью вашим детям.

Сами не зная как, они сразу сговорились обо всем, в одну минуту связали себя клятвой на целую долгую жизнь. Г-жа Эпсен, поднявшись на площадку, увидела, что они стоят рядом у окна, рука об руку, глядя вниз, на детей, и поняла все.

VII. ПОР-СОВЕР

Из всех деревень, расположенных на левом берегу Сены от Парижа до Корбея, из всех нарядных дачных поселков, носящих звучные наименования-Оранжис, Рис, Атис-Монс, только у Пти-Пора с его заурядным названием есть свое прошлое, есть своя история. Подобно Аблону и Шарантону, он был одним из важных центров кальвинизма в конце XVI века, одним из городков, где по Нантскому эдикту разрешено было собираться парижским протестантам. Каждое воскресенье в храм Пти-Пора съезжались важные господа протестантского вероисповедания, Сюлли, Роганы, принцесса Оранская, и вереницы тяжелых золоченых карет тянулись по мощеной королевской аллее между рядами вековых вязов. С церковной кафедры Пти-Пора выступали с проповедью знаменитые богословы. В храме совершались торжественные бракосочетания и крещения, знатные люди не раз отрекались здесь от католической веры, но слава городка длилась недолго.

После отмены Нантского эдикта[9] кальвинисты были изгнаны, храм разрушен, и когда Самуэль Отман в 1832 году приехал сюда строить плавильные заводы, он нашел бедный, захолустный поселок, где не сохранилось иных воспоминаний о его славной истории, погребенной в пыли архивов, кроме названия пустыря на месте заброшенной каменоломни — «Кафедра проповедника». Именно здесь, на «Кафедре», на развалинах протестантской церкви, были построены плавильные заводы, в верхней части огромного владения, которое тогда же приобрел Отман, ибо торговец золотом уже в то время был богачом. Поместье — такая же историческая достопримечательность, как и поселок, — некогда принадлежало Габриэль д'Эстре,[10] но и здесь ничего не сохранилось от прошлого величия, кроме старой каменной лестницы, потемневшей от солнца и дождей, с изогнутыми дугою двойными перилами, с обломками колонн, увитых черным плющом и диким виноградом, «лестницы Габриэль», имя которой вызывало в воображении призраки знатных вельмож и дам в ярких атласных платьях, мелькавших среди зелени.

Многие из деревьев парка были, вероятно, современниками знаменитой фаворитки, но деревья не рассказывают о прошлом, как старые камни; они теряют память вместе с листвою, облетающей каждую осень. О старинном замке д Эстре было известно только то, что он находился наверху, что он возвышался над всем поместьем, а службы размещались на берегу реки, там, где стоит теперь новый дом, расширенный и перестроенный Отманом.

К несчастью, несколько лет спустя после водворения банкиров через их поместье, как и через все прибрежные усадьбы между Парижем и Корбеем, проложили железную дорогу, которая перерезала вдоль берега Сены столько прекрасных старинных владений. Полотно Орлеанской железной дороги протянулось как раз перед парадным крыльцом, отрезав дом от цветочных клумб «и уничтожив две из четырех великолепных павловний, бросавших тень на цветники. И через перерезанное надвое роскошное имение, обе половины которого были соединены железными висячими мостами, чуть ли не каждый час проносились теперь с оглушительным грохотом поезда, оставляя за собой клубы дыма. Из окон вагона открывался вид на большую террасу, обсаженную шарообразно подстриженными апельсиновыми деревьями, и на семейство Отманов, отдыхавшее в американских креслах на свежем воздухе. Дальше виднелись конюшни из красного кирпича, застекленные теплицы и длинный, рассеченный пополам огород, тянувшийся вдоль рельсов, точно сад начальника станции.

Когда после смерти свекрови Жанна Отман стала полновластной хозяйкой в банке и в доме своего безвольного мужа, она обосновалась в поместье Пти-Пор, славное кальвинистское прошлое которого предвещало успех ее апостольской миссии. В загородном доме, как и в парижском особняке, она все переделала по-своему, вновь воздвигла в поселке протестантскую церковь, построила школы для мальчиков и девочек. После того как заводские рабочие уехали в Роменвиль, на новый плавильный завод дядюшки Беккера, население Пти-Пора сильно поредело: здесь остались крестьяне, огородники, виноделы да несколько мелких торговцев. Среди них-то и начала Жанна Отман с помощью Анны де Бейль свою миссионерскую деятельность. Старая дева ходила из дома в дом и сулила всякие блага — выгодную работу в замке, покровительство Отманов всем, кто будет посещать церковь и посылать детей в евангелические школы; она разъясняла, что школы бесплатные и при них имеются мастерские, где обучают подростков всевозможным ходовым ремеслам.

Чтобы устоять против столь заманчивых обещаний, нужны были твердые религиозные убеждения, которыми отнюдь не отличаются французские крестьяне. Сначала начали приходить дети, за ними потянулись родители, сопровождавшие их на воскресные молитвенные собрания. Первое время г-жа Отман, выступая с проповедью в домашнем кругу, справлялась одна, но вскоре для причащений, бракосочетаний и похорон пригласила пастора из Корбея, робкого старика, находившегося у нее в полном подчинении, ибо властолюбивая Жанна желала управлять сама и церковью и школами. Когда несколько лет спустя старый пастор скончался, жене банкира, несмотря на все ее богатство и обширные связи в парижской консистории, стоило большого труда найти ему заместителя. Пасторы Пти-Пора, быстро наскучив отведенной им ролью чтеца или ризничего, сменялись один за другим, пока наконец г-же Отман не встретился г-н Бирк из Копенгагена, молодой карьерист, готовый на все, который знал французский язык ровно настолько, чтобы читать Библию и совершать обряды.

Жанна оставила за собой проповеди и толкование евангельских текстов. Можно себе представить, как поражены были крестьяне, когда на церковную кафедру взошла красивая барыня из замка! А уж как складно она говорила да как долго, точно заправский кюре! К тому же новый храм с высокими голыми стенами был куда лучше их старой католической церкви, да и самое имя Отманов, богачей-банкиров, чего-нибудь да стоило… Все расходились по домам потрясенные, взбудораженные, в поселке только и разговоров было о том, как молодая барыня «служит мессу». После богослужения владелица замка принимала посетителей в ризнице, участливо расспрашивала и, оставив торжественный тон проповедницы, самым простым, понятным языком давала практические советы.

Тем, кто соглашался перейти в протестантство, г-жа Отман установила премию деньгами и платьем, выдававшуюся в самый день причастия. Первым соблазнился почтальон, потом путевой сторож и его жена. Их принятие в лоно протестантской церкви было обставлено весьма торжественно, и, когда они пошли щеголять по деревне в новеньких суконных и шерстяных костюмах, позвякивая деньгами в кармане, многие крестьяне в надежде заручиться покровительством замка последовали их примеру.

Единственно кто мог бы противостоять в Пти-Поре этой неистовой пропаганде, — это католический кюре и сестра-монахиня. Бедняк священник с трудом перебивался в этом захолустье — жил скудными доходами с треб да еще, как говорили, ловлей рыбы, которую его служанка сбывала из-под полы в кабачки Аблона. Привыкший почитать богатых землевладельцев и влиятельных лиц своего прихода, он вряд ли осмелился бы выступить открыто против всесильных Отманов. Правда, иногда в воскресной проповеди он позволял себе делать туманные намеки, посылал донесение за донесением в версальскую епархию, но церковь его, несмотря на это, пустела год от года, точно треснувший сосуд, из которого вытекает вода, а в сильно поредевших классах католической школы немногие еще остававшиеся там мальчишки с увлечением играли в прятки между пустыми партами.

Упрекая кюре в малодушии, сестра Октавия, настоятельница школы для девочек, более горячая и порывистая, как все женщины, вступила в открытую борьбу с владельцами замка. Оставшись не у дел, она громко возмущалась, бегала в своем огромном чепце с развевающимися крыльями по деревне, сердито стуча длинными четками, и ловила бывших учениц у выхода из евангелической школы, стараясь зазвать их обратно:

— Как тебе не совестно, бесстыдница?

Монахиня отчитывала матерей на прачечном плоту, отцов на полевых работах, заклинала, призывала в свидетели бога, пресвятую деву, всех святых, грозила небесной карою, но крестьяне, не опасаясь с неба никакой кары, кроме солнца и дождя для посевов, только покачивали головой, лицемерно вздыхая:

— Оно конечно, сестра, уж это само собой… ваша правда!

Страсти разгорались особенно бурно, когда сталкивались лицом к лицу Анна де Бейль и сестра Октавия, типичные представительницы двух вероисповеданий: одна — тощая, желтая, озлобленная, точно мятежная фанатичка эпохи религиозных гонений, другая — толстая, представительная, с расплывшимся лицом и пухлыми руками, привыкшая жить в довольстве, под покровительством богачей. Однако здесь, в Пти-Поре, силы были неравные, ибо монахиня восстановила против себя замок.

В пылу борьбы сестра Октавия, забыв всякую осторожность, не стеснялась в выражениях. Мало того, она высмеивала проповеди г-жи Отман, она еще обвиняла владелицу замка в тяжких преступлениях: Жанна будто бы похищала детей и с помощью колдовства, насилия, тайного зелья принуждала их отречься от истинной веры. После внезапной загадочной смерти молоденькой Фелисии Дамур, служившей в замке, многие поверили этим слухам. Было даже возбуждено следствие, но дело кончилось только тем, что сестру Октавию перевели в другой приход. На ее место так никого и не назначили. Кюре, оставшись на своем посту, смиренно продолжал служить мессу в пустой церкви и, несмотря ни на что, при встречах почтительно кланялся Отманам, которые в сезон охоты присылали ему дичь к столу. «Эти люди могущественны… Приходится с ними считаться», — сказал ему епископ, и добрый старик, самим начальством освобожденный от ответственности, спокойно удил голавлей, ни во что более не вмешиваясь.

Странную картину представлял собою поселок в эти годы. Между рядами одинаковых домов с красными кровлями, некогда выстроенных стариком Отманом для заводских рабочих, по аллеям молодых вязов, посаженных его снохой, чинно гуляли парами вереницы детей в черных люстриновых блузах под присмотром наставника в длинном сюртуке или девицы-надзирательницы в платье с пелеринкой, такой же, как у Анны де Бейль. Слуги замка тоже ходили во всем черном, с металлическим значком «П. С.»-«Пор-Совер»-на воротнике. Можно было принять Пти-Пор за колонию моравских братьев,[11] гернгутеров[12] или сектантов Ниески.[13] Разница была только в том, что колонисты этих своеобразных религиозных общин — люди искренне верующие, а жители Пти-Пора — отъявленные лицемеры и пройдохи: зная, что за ними следят, они отлично умеют строить постные лица, сокрушаться о первородном грехе и пересыпать свою деревенскую речь цитатами из Библии.

Ох уж эта Библия!..

Вся округа пропитана библейским духом, стены просто сочатся святостью. Фронтон церкви, фасады школ, лавки всех поставщиков замка увешаны благочестивыми изречениями. Над врвеской мясника написано крупными черными буквами: «Умри здесь, дабы ожить там», а в бакалейной лавочке красуется надпись: «Возлюбите то, что превыше всего». Как раз превыше всего, на верхних полках, стоят там вишневые и сливовые наливки. Однако жители поселка не решаются их покупать из боязни попасться на глаза Анне де Бейль или ее тайным шпионам; когда крестьянам приходит охота кутнуть, они отправляются в Атис или к Дамуру, в трактир «Голодуха». Все они к тому же воры, лгуны, распутники и прохвосты, типичные уроженцы Сены-и-Уазы, умеющие с изумительным искусством скрывать свои пороки.

Пти-Пор, этот старинный протестантский поселок, по прихоти судьбы чудом возродившийся из пепла через триста лет, отличается от других протестантских поселений в окрестностях Парижа, от школ Версаля и Жуи-ан — Жоза, от земледельческих колоний Эссона и Плесси-Морней главным образом тем, что содержится не на пожертвования протестантских общин Франции, Англии, Америки, а исключительно на средства Отманов; он представляет собою их детище, их собственность и не подлежит поэтому никакому постороннему контролю.

Жанна Отман остается как бы первосвященником храма, тайной верховной властью, силой, вдохновляющей деятельность Анны де Бейль. За те восемь месяцев в году, что жена банкира проводит в своем замке, ее редко видят за пределами поместья. По утрам она разбирает обширную корреспонденцию Общества дам-евангелисток, или «Общины», как говорят ее приближенные, принимает новообращенных, затем после полудня запирается в своей «Обители»-скрытом в глубине парка, уединенном павильоне, о котором ходит множество таинственных слухов. По воскресеньям она все свое время посвящает школам и церкви, белой церкви с тяжелым крестом, мрачной, как усыпальница, которая, возвышаясь надо всем, все подавляя собою, придает поместью суровый монастырский вид; это впечатление усугубляют образцовый порядок парка, чистота ровных, пустынных аллей, торжественная тишина в доме с закрытыми по всему длинному фасаду ставнями, тени от черной пелерины на песке дорожек или на каменных плитах крыльца, приглушенные звуки органа и гимнов, раздающиеся среди сонного оцепенения долгого летнего дня.

К вечеру замок немного оживает. Ворота распахиваются настежь, колеса шуршат по гравию аллеи, старая шотландская овчарка с лаем ковыляет навстречу въезжающей во двор карете. Это возвращается из Парижа сам банкир Отман, предпочитающий проехать лишний час в экипаже, лишь бы скрыть свое изуродованное лицо от любопытных взглядов на пригородном вокзале, который к пяти часам обычно кишмя кишит народом. Приезд хозяина на время вызывает оживление в замке; хлопают двери, слышится негромкий отрывистый разговор, звякает ведро на конюшне, конюх, насвистывая, понт лошадей; потом все замолкает, и в доме водворяется угрюмая тишина, изредка прерываемая грохотом и пыхтеньем курьерского поезда.

В то утро, чудесное, свежее майское утро, в замке царило необычайное оживление. Ночью шел град и бушевал ураган, ломая сухие сучья и свежие зеленые ветки деревьев; все крыльцо и аллеи перед домом были усеяны мелким хворостом, оборванными листьями и цветами вперемешку с осколками стекол оранжереи. Садовники, вооруженные граблями и тачками, с шумом сгребали ветки и битое стекло, посыпали дорожки песком.

Отман, который всегда вставал раньше всех в замке, так же как одним из первых приходил в банк, нетерпеливо шагал по террасе в шляпе и перчатках, озабоченный и взволнованный, что было не удивительно после такого разгрома в саду и гибели великолепных тепличных растений. Дойдя до ступенек крыльца, он каждый раз машинально поворачивал обратно, бросая взгляд на закрытые ставнями окна в спальне жены, и спрашивал у служанки, не встала ли барыня, потом опять начинал шагать из угла в угол, нервно почесывая, как обычно в минуты волнения, свой ужасный лишай под черной повязкой. В ясном розовом освещении раннего утра он казался выходцем с того света; в его жгучем, страдальческом взгляде, который так поразил Элину Эпсен, увидевшую его впервые за решеткой кассы, в горькой, жалостной усмешке, кривившей ему губы, таился все тот же немой вопрос: «Безобразен, не правда ли?»

Безобразен! Это было проклятьем всей его жизни, кошмаром, навязчивой идеей, преследовавшей его с детства. Женитьба, обладание любимой женщиной на время исцелили его от этих мук. Опираясь на прелестную руку Жанны, как бы чувствуя себя от этого увереннее, банкир стал появляться всюду; он бывал в церкви, на бирже, принимал деятельное участие в заседаниях консистории, согласился даже занять пост мэра в Пти-Поре. Но потом он снова впал в ипохондрию, сделался еще более угрюмым и мнительным, скрывался от людей за стенами замка или за синими занавесками банковской конторы, однако по виду ничто как будто не изменилось в мирной, согласной жизни этих примерных супругов. Отман, по-прежнему влюбленный в жену, соглашался на все ее прихоти, безропотно оплачивал огромные счета «Общины». Жанна держалась с мужем ровно, приветливо, при встрече или прощанье неизменно подставляла ему для поцелуя свой гладкий белый лоб, охотно расспрашивала о финансовых операциях банкирского дома, ибо, как истая уроженка Лиона, умела сочетать мистицизм с практичностью.

Она рассказывала мужу обо всем, о теме своей завтрашней проповеди, о числе христианских душ, спасенных за прошлую неделю от вечной гибели, — она вела им точный учет в гроссбухе под рубрикой «дебет и кредит». Однако в семейной жизни Отманов существовала какая — то тайна, словно негласный разрыв. Это было заметно по рассеянному, удрученному виду несчастного супруга, по пристальным, умоляющим взглядам, которые он бросал на Жанну, надеясь вызвать ответное чувство на ее безмятежном, улыбающемся лице. Как это ни удивительно, обычно столь строгая и требовательная, г-жа Отман никогда не спрашивала мужа, почему он перестал посещать молитвенные собрания, почему его не видно в храме на скамье членов приходского совета даже в дни причастия, на торжественном богослужении. По-женски осторожная, дипломатичная, как духовная особа, Жанна ловко избегала объяснений, он же молчал из гордости, а может быть, из боязни омрачить это прекрасное лицо — единственную радость его жизни.

Но сегодня Отман твердо решил положить этому конец, высказать все, что мучило его целых три года. Он нетерпеливо шагал взад и вперед по террасе или, облокотившись на перила, смотрел на проносившиеся мимо поезда.

Утренний курьерский поезд!..

Его приближение угадывалось издалека по глухому сотрясению почвы, по свисту ветра, все сметавшего с железнодорожного полотна, усеянного вдоль прямой линии рельсов сорванными бурей цветами и зелеными ветками. Лужайка под павловниями была устлана ковром свежих весенних листьев, на котором так хотелось растянуться… Тайная мечта его юности — уснуть здесь, положив голову на рельсы, прижавшись к ним уродливой щекой, которую ничто не могло излечить… Отмана и теперь влекло туда неудержимо — перегнувшись через перила своим длинным телом, он с трудом преодолевал искушение. Но поезд уже промчался, как ураган, со свистом и грохотом, сверкнув желтой медью парового котла, мелькнув длинным рядом окошек, слившихся в одну линию, увлекая за собою в своем стремительном беге вихри пыли, искр и сухих листьев. А потом наступила тишина, все замерло, оцепенело, и на пустом железнодорожном полотне, вправо и влево, постепенно суживаясь, растянулись, убегая вдаль, черные, блестящие рельсы.