Помоги проекту - поделись книгой:
Жалобный рев пронесся над травой и земля содрогнулась, когда зверь рухнул.
— Не забывай, Крегхр-Уб, сын моей сестры, — сказал Аргхр-Кр напарнику. — Что мы прибыли сюда как добытчики, а не как зеваки! Это планета, столь близкая к нашей родной, воистину богата мясом, а поставки продовольствия для нашего народа — вопрос выживания.
Крегхр-Уб, более молодой и порывистый, вздохнул, но ослушаться дядю не посмел. Он навел на поверженного гиганта раструб отделителя, и легко щелкнул по нему.
Повинуясь невидимому силовому полю, мясо животного само очищалось от шкуры, слезало с костей, и ровными длинными ломтями летело по воздуху в бездонную пасть накопителя.
Аргхр-Кр вздохнул. Чтобы наполнить эту ненасытную утробу, потребуется не один десяток подобных животных. И только тогда можно будет вызвать из не-зримости перемещатель, чтобы вернуться домой, на планету, что недобрым красноватым оком блестит в здешних небесах. Жители родины страдают от нехватки продовольствия, и бороться с ней — долг добытчиков.
Когда на земле остался выбеленный костяк, воротца накопителя захлопнулись, и Аргхр-Кр поднял планетный перемещатель повыше. Отсюда хорошо была видна серо-зеленая поверхность равнины, бродящие по ней разнообразные существа, и зеленая кромка леса на горизонте. Жаркое солнце приятно нагревало чешую.
— Запомни, сын сестры, основные правила, — сказал Аргхр-Кр сурово. — Ты первый раз на добыче, и должен запомнить их крепко! Необходимо брать плоть всякого существа, вне зависимости от размеров, но ни в коем случае не трогать омерзительных созданий, что покрыты шерстью! Ты понял?
— Да, — уныло кивнул Крегхр-Уб, и почесал лоб правой третьей рукой. — А надолго ли хватит запасов мяса на этой планете?
— На двадцать — двадцать пять миллионов оборотов нашей планеты вокруг солнца, или на тридцать — сорок пять миллионов оборотов этой планеты.
— На нашу жизнь хватит, — здраво рассудил Крегхр-Уб.
— Тогда за дело, — сказал Аргхр-Кр.
Планетный перемещатель легко скользнул туда, где на опушке паслось большое стадо диплодоков. Инопланетники летели решать свой вопрос выживания.
Дитя света
Сумрак царит над городом, тихий, печальный, утренний сумрак. Но вот словно огненной кистью мазнули по туманному горизонту. Пламя за краем мира разгорается, словно невидимые великаны разожгли там костер, и лихо подкидывают в него огромные бревна. Огонь растет, приобретает форму полукруга, и вскоре становится видно, что земля беременна яйцом, огромным, огненным. И вот уже бремя успешно разрешилось, новорожденное пылающее колесо солнечного диска катится по небосклону.
Мне с крыши самого высокого здания в городе очень хорошо наблюдать за восходом. Солнечные лучи постепенно освещают город, проникают на узкие улицы, падают на приземистые, без окон, дома, заставляя их обитателей, которые наивно считают, что они, именно они хозяева этой земли, задергивать занавеси у дверей. Дабы ни единый луч ненавистного света не проник в жилище. Ибо сейчас мое время, мое и только мое. Дневные сторожа в плотных масках и мешковатых комбинезонах не в счет, ибо как они смешны в своих попытках проникнуть в недоступный им мир света.
Я всегда покидаю убежище перед восходом, дабы полюбоваться очередным возрождением светила, которому молюсь и прошу силы, а обитатели города проклинают, слишком ярок и жарок для них, детей ночи, свет его. Сейчас, как обычно, как каждый день, я прыгну вперед, прямо в бездну, и мягко полечу над городом, медленно планируя и греясь в лучах восходящего светила. Греясь, нежась, купаясь в прохладном, бодрящем воздухе утра, я буду выбирать, я буду долго и тщательно выбирать район для охоты. Буду решать, посетить ли мне бедные кварталы за рекой, что сейчас исполинской змеей серебрится прямо подо мной, или же полететь к горе, к жилищам аристократии. В бедные дома проникнуть легче, но пища там дурна и плохо насыщает тело. В дома знатных проникнуть тяжелее, но там я могу получить лучшую пищу, которую только можно себе представить. Вкусив ее, я становлюсь сыт и силен, и несколько суток могу не выходить на промысел, не боясь голода.
Солнце сегодня сияет ярко, туч нет, и я решаюсь. Какие могут быть преграды для меня, рожденного свободным? Пусть будет квартал на холме, на самой его вершине. Предвкушение приключения щекочет мне сердце, и я заливисто смеюсь прямо в небе, сумасшедшей птицей кувыркаясь в небесной лазури, которую не видят, просто не способны увидеть существа, что спят сейчас внизу, спят и дрожат от страха, видя во сне меня.
Приземляюсь на крышу дома на перекрестке, осматриваюсь. Сторожей поблизости нет, но у особняка, что мне приглянулся, большого, из розового камня, наверняка есть своя стража. Бесшумно планирую, облетая дом по кругу. Никого, ага, вот. В будке у входа дремлет, опершись на дубину, здоровенный детина. Что дремлет — видно по позе, лицо его закрывает плотная маска, тело — в плотном комбинезоне. Мягко, словно перышко, опускаюсь на землю рядом с будкой. Охранник не слышит меня. И лишь когда безжалостные руки срывают с него маску, и ослепительный, обжигающий свет бьет прямо в глаза, он просыпается, пытается крикнуть, но поздно. Бесформенным кулем рушится тяжелое тело на землю. О, нет, я его не убил. Зачем? Его пища мне не интересна, он лишь преграда на пути к цели. Я его усыпил, и он будет крепко спать до самого захода.
Дверь заперта, на ней обнаруживаются полосы священного дерева Ух, что, по преданиям, смертельно для подобных мне. Ох уж эти мне глупые суеверия! Легко прохожу сквозь толстые доски, сквозь занавес за ними. В доме тьма, в которой плохо вижу уже я. Щелкаю пальцами, клубок пламени возникает из ничего, и маленьким солнцем повисает над головой. Осматриваюсь, широкая лестница ведет наверх, к жилым покоям, как и во всех богатых домах. Никакого разнообразия, слабовато с фантазией у порождений тьмы.
Ни одна ступенька не треснула под ногами, пылинка не шелохнулась. Много дает свет своим детям. Коридор, двери. За этими дверями спят те, кто сегодня отдадут мне свою пищу. Один, может два. Но сначала надо осмотреться. Заглядываю сквозь дверь в одну из комнат. На широком ложе раскинулись двое — пожилая пара. Да, не лучший выбор. В следующей комнате спит могучий мужчина, от храпа дрожат стены, и колеблется полог над кроватью. В третьей-девушка, нежная, трогательная, губки приоткрыты. В неверном свете огненного шара она показалась даже красивой, но я знаю, выведи ее на солнце, вся красота исчезнет, сдутая бесстрастным светом, станет видна серая кожа, огромные, ужасно огромные глаза. Брр! Но для меня — в самый раз.
Уменьшаю шар примерно вдвое. Подхожу, легко, без шума, откидываю одеяло. Словно любовник, нежно отодвигаю воротник сорочки, обнажая шею и часть плеча. Азарт охватывает меня. Голод, словно дикий зверь, вырвавшийся из клетки, толкает меня: действуй, быстрее, быстрее! Тихо смеюсь, наклоняюсь, одним укусом прокусываю кожу ночного создания. Жду. Слюна с моих клыков проникает в кровь жертвы и усыпляет ее. Девушка, что вроде заворочалась от моих прикосновений, вновь расслабляется, засыпая очень крепко. Улыбается во сне, я смеюсь еще раз, хотя очень трудно смеяться, сомкнув челюсти на шее жертвы.
Надкусываю сильнее, делаю первый глоток. Вот она, пища! Кровавый поток омывает горло, течет по пищеводу, освежая, словно вода по пустыне. Тепло разливается по телу, блаженное тепло сытости. Сосу и сосу, тихо и осторожно. Лишь через час отрываюсь от источника, глажу ранку пальцами. И она закрывается, зарастает мгновенно. На шее девушки остаются лишь две небольшие точки, словно от уколов древесным шипом. Вечером девушка проснется со слабостью, будет жаловаться на жажду и головную боль, а через два дня умрет. После моих укусов не выживают. Но мне все равно, они лишь пища. Тяжелый, сытый, медленно поднимаюсь, просачиваюсь сквозь дверь.
Улица встречает солнцем и щебетанием птиц. Незадачливый страж громко храпит, ноги его в толстых обмотках торчат из будки. Взлететь удалось лишь со второй попытки, и медленно, переваливаясь с боку на бок, словно толстый гусь, лечу к убежищу. Там, там прячусь я, когда темно, когда я плохо вижу, когда не могу летать, и столь беспомощен, что до сих пор удивляюсь, как эти дуралеи не поймали меня за те пятьсот лет, что я пью их кровь. Капелька крови срывается с одного из клыков. Я улыбаюсь, капли — не жалко, особенно после столь сытной трапезы…
Дорога чудес Вальхалла
Вся жизнь представляет собой алхимический процесс; разве мы не занимаемся алхимией, приготовляя себе пищу?
Парацельс
Профессор Веспасиан Тиггз шел домой. Он имел обыкновение поступать подобным образом по завершении рабочего дня в университете. Маршрут профессора был утвержден раз и навсегда много лет назад — по неширокой Букингем-стрит, затем, через перекресток, к обсаженному липами бульвару Виктории. Пройдя бульвар, Тиггз всегда останавливался на площади Ватерлоо, чтобы покормить голубей, и только затем отправлялся к почтенному трехэтажному дому, где, собственно говоря, и жил.
Изменения в эту устоявшуюся траекторию мог внести разве что катаклизм масштаба падения метеорита или извержения вулкана. Но подобного в окрестностях давно не случалось, и жители Букингем-стрит и бульвара Виктории сверяли часы по сухощавой, облаченной в неизменный костюм песочного цвета, фигуре профессора.
Опираясь на трость, он каждый вечер проходил мимо одних и тех же окон, и добрые городские обыватели, любящие традиции, как и все англичане, гордо показывали на него гостям.
— Вот! — говорили они. — Наш профессор! Ходит вот так уже сорок лет! Его еще мой отец, да что там, дед, застал!
— Да, потрясающе! — соглашались гости, глядя на разрумянившегося то ли от чая, то ли от вранья хозяина, и спешили налить себе очередную чашку, взять печенье, пирожное или тост, намазанный маслом…
Менялся путь профессора только единожды в неделю, по пятницам. В этот день Веспасиан Тиггз, выделив достаточное количество раскрошенной булки голубям, неизменно заходил в букинистическую лавку на площади Ватерлоо.
— Добрый вечер, сэр, — приветствовал его продавец, он же владелец лавки, сухонький старичок в очках и с бакенбардами, которые помнили еще славные времена королевы Виктории.
— Добрый, — отвечал профессор, приподнимая шляпу, и отправлялся в обход книжных полок.
Страстью профессора, одной из немногих, были старые книги. Инкунабулы в окованных металлом переплетах, фолианты, написанные на ветхом пергаменте плохой латынью и дряхлые рукописи интересовали его куда больше, чем политика или даже (о, ужас!) футбол.
Но учитывая, что преподавал профессор историю, это не выглядело особенно странным.
Этот день как раз оказался пятницей, и посему никто, включая уличных собак и кошек, не удивился, когда Тиггз, отряхнув руки от крошек, свернул в сторону букинистического магазина.
Дверь открылась с почтительным писком, звякнул звоночек, извещающий хозяина, что у него посетитель.
— Добрый вечер, сэр, — продавец оторвался от каких-то бумаг, чтобы поприветствовать постоянного клиента.
— Добрый, — отозвался профессор, в полном соответствии с традицией приподнимая шляпу.
Продавец уткнулся в записи, а Тиггз неспешной походкой двинулся вдоль полок, уставленных книгами, самой юной из которых было куда больше двух сотен лет.
Но столь молодые издания не могли заинтересовать Веспасиана Тиггза, чей изощренный ум привык блуждать в лабиринтах далекого прошлого. Профессор небрежно просмотрел корешки на ближних полках, отмечая, что все, здесь стоящее, уже видел семь дней назад, и перешел к полкам дальним.
Здесь собрались фолианты более почтенные. Между «Деяниями датчан» Саксона Грамматика и «Историей франков» Григория Турского тут вполне могла притаиться одна из хроник Фруассара или сборник писем папы Иннокентия Второго.
Но, увы, все, или почти все достойное уже было в библиотеке профессора Тиггза, и найти что-нибудь новое и интересное ему в последние годы удавалось реже и реже.
Скользнув взглядом по раритетному изданию «Руководства для астрологов» Гвидо Бонатти, в переводе на английский доктора Джона Лилли, Веспасиан Тиггз собрался уже направиться к выходу, когда взгляд его неожиданно за что-то зацепился.
Привыкши доверять глазам, профессор пригляделся внимательнее.
Втиснувшись между «Нравственными письмами к Луцилию» Сенеки и алхимическим трудом голландского ученого семнадцатого века Якоба Тиля «Безумная Мудрость или Химические Обеты», расположилась нетолстая книжица, ветхость которой наглядно демонстрировала изрядный возраст.
Заинтересовавшись, Тиггз взял ее в руки.
Обложка, украшенная, по моде средневековья, металлическими вставками, почти полностью вытерлась, но внутри, на пожелтевших от времени листах, текст сохранился хорошо.
«Дорога Чудес или Кулинарные Творения брата Василия Валентина, Бенедиктинца» — прочитал профессор. Написано сие было, как и следовало полагать, на латыни, но Тиггз знал сей однозначно мертвый, но благородный язык в совершенстве.
На вытянутом лице профессора, которое украшал выдающийся нос, похожий очертаниями на таран греческой триремы, отразилось изумление.
Учитывая обстоятельства, это выглядело вполне естественным.
Василий Валентин, монах из Эрфурта, живший в пятнадцатом веке, прославился прежде всего как алхимик, написавший темный и запутанный трактат «Двенадцать Ключей Мудрости», которым руководствовалось не одно поколение искателей философского камня.
Иные его труды были посвящены исключительно химии.
Так что книга, которую Веспасиан Тиггз держал в руках, являлась подделкой. Но, судя по виду, подделкой древней и весьма искусной. Но не только это заставило почтенного профессора задержать на ней внимание.
Дело в том, что второй его страстью, помимо букинистики, была кулинария. В будни профессор питался в кафе, а дома только пил чай. Но в субботу наступало время высокого искусства. Выбрав из обширной коллекции, равной которой не было во всей Европе, рецепт, Тиггз отправлялся на рынок, дабы закупить всевозможные, как он выражался, «ингредиенции».
А после полудня священнодействовал у плиты. Профессор мог приготовить все, что угодно. Соусы и супы, жаркое и салаты, все получалось у него замечательно. Но, к величайшему сожалению для человечества, ни одно из блюд никогда не покидало пределов скромной холостяцкой квартиры.
Веспасиан Тиггз мог бы стать великим поваром. Если бы захотел.
Утвердившись в мысли, что перед ним подделка, он, тем не менее, пролистал книгу. Действительно, она содержала в себе кулинарные рецепты. Их было немного, но каждый из них оказался профессору вовсе не знаком. Это неприятно уязвило его самолюбие кулинара и эрудита.
Зажав книгу под мышкой, Тиггз решительным шагом направился к продавцу.
— Любезнейший, — сухим и неприятным голосом сказал он. — Я хочу приобрести эту книгу. Сколько она стоит?
— Минуточку, сэр, — владелец магазина взглянул на «Кулинарные Творения» с таким удивлением, словно видел их в первый раз. — Я должен посмотреть в записях…
Раскрыв толстую тетрадь в синем кожаном переплете, он принялся с тщанием переворачивать листы.
Профессор ждал, нетерпение его с каждой минутой возрастало.
— Что вы там возитесь? — не выдержал он, наконец. — Сколько же можно?
— Прошу прощения сэр, — продавец поднял виновато моргающие глаза, — видимо, я забыл сделать запись о поступлении… Будьте добры, там должен быть ценник внутри. Иногда я его вкладываю.
Веспасиан Тиггз принялся раздраженно листать книгу. Ближе к ее концу, зажатый между страницами, обнаружился замусоленный обрывок бумаги явно современно происхождения. Брезгливо подцепив клочок двумя пальцами, точно дохлую мышь, профессор выудил его и поместил на стол.
— С вас двадцать фунтов, сэр, — сказал хозяин магазина, издав едва заметный вздох облегчения.
Тиггз расплатился и, ухватив книгу под мышку, заспешил к выходу. Несравненное чутье, развитое за годы упорядоченной жизни, подсказывало ему, что он отстает от графика примерно на пятнадцать секунд.
Позволить себе большего отставания профессор не мог. На кону стояла его репутация пунктуального человека. Пусть даже опаздывал он всего лишь к себе домой.
Для серьезного чтения, а иного хозяин не признавал в принципе, в квартире Веспасиана Тиггза предназначалось старое кресло, стоящее перед камином в гостиной.
В это утро, ровно в девять часов, расположившийся в кресле профессор раскрыл вчерашнее приобретение.
— Посмотрим, посмотрим, — сказал он, — что там этот Василий Валентин наворотил!
Предисловие, как ни странно, оказалось посвящено той же алхимии. Тиггз проглядел его по диагонали: «… принял решение посвятить себя изучению естества… в духе живом собрал силы и размышлял… естество рассказывает на языке минералов, металлов, а также живой плоти… истинная Наука сокрыта от профанов… и истинные чудеса откроет тебе зреющий в тигле Камень, подогреваемый устремлением… труд сей — первая ступень для философа, мнящего обрести истинное лекарство».
Одолев всю эту галиматью, профессор с облегчением вздохнул и перешел к рецептам.
Первый из них поэтично именовался «Сладкое Дыхание».
«Возьми хорошее коровье молоко, — прочел Тиггз, — и налей его в горшок. Возьми петрушку, шалфей, иссоп, чабрец и другие хорошие травы, придай их к молоку и повари. Возьми жареного каплуна. Наруби на куски и придай к ним очищенный мед. Потом все смешай, посоли, подкрась шафраном и подавай».
За кратким и понятным текстом шли рисунки, где процесс приготовления надлежащим образом иллюстрировался. Как обычно, в старинных книгах, о точной рецептуре не приходилось и мечтать. Но такое препятствие не могло смутить кулинарного эрудита, подобного профессору Тиггзу.
Перечитав рецепт еще раз, он решительно встал и отправился на рынок. Вернулся он оттуда не с пустыми руками. Одну из загадок записи он разгадал походя, зная, что под «другими хорошими травами» средневековые кулинары подразумевали тмин, розмарин, эстрагон, анис, сельдерей, укроп, фенхель и майоран.
Загорелась старинная, оставшаяся еще от прежних хозяев плита.
Скоромное холостяцкое обиталище наполнилось изощренными ароматами. Не банальной вонью обыкновенной стряпни, а тонкими и вкусными запахами, каждый из которых сам по себе заставлял желудок беспокойно заворочаться.
Что же говорить об их сочетании? О настоящей симфонии, услышать которую можно только носом?
Из щелей, заинтересованно шевеля усами, высунулись тараканы, коты на помойке, до которых докатилась выбравшаяся в окно струйка, прекратили драку. Обитающий этажом ниже почтенный торговец мебелью мистер Смит с укором посмотрел на жену. Та демонстративно ничего не заметила.
Веспасиан Тиггз священнодействовал у плиты. В клубах ароматного пара он действовал размеренно и точно, отрезая, смешивая, подсаливая и доводя до готовности.
Постороннему он напомнил бы вдохновенного пианиста, инструментом которому служит старая скособоченная плита. Но постороннему неоткуда было взяться в квартире профессора истории.
«Сладкое дыхание» оказалось на столе ровно в семь вечера. Это время Веспасиан Тиггз считал идеальным для вечерней трапезы. Вооружившись ножом, вилкой и постелив на колени белоснежную салфетку, он приступил к дегустации.
— Неплохо, — сказал он спустя полчаса, вытирая губы, которые несколько замаслились, — очень даже неплохо.
Подобное высказывание в устах профессора означало не много не мало высшую оценку приготовленному блюду. С благостным выражением, каковое мало кому удавалось увидеть на его лице, Веспасиан Тиггз проследовал в гостиную, дабы спокойно выкурить трубку.
Ночной сон Веспасиана Тиггза отличался завидной крепостью, и посему, проснувшись и обнаружив, что за окнами стоит полная темнота, профессор слегка растерялся. Он давно приучил себя подниматься в одно и то же время, но в это воскресенье организм дал сбой.
Осталось понять — почему?
Веспасиан Тиггз прислушался, и замер — сквозь неплотно притворенную форточку в комнату проникали звуки птичьего пения. В самом центре громадного города, в маленьком скверике около дома, где даже листья имели цвет пыли, искренне и страстно пел соловей.
Профессор было дернулся, чтобы закрыть форточку, но что-то непонятное, какое-то неясное чувство остановило его. Сидя на кровати, точно мальчишка, он слушал необычный концерт.
В глубине сердца ворочалась глухая, беспричинная и мутная тоска, соловей же старался вовсю. Его голос переливался и щелкал, журчал, подобно ручейку, и Веспасиану Тиггзу даже показалось, что он видит звуки песни, вливающиеся сквозь форточку в виде серебристо мерцающих струек.
Следующим днем, выйдя из дома для воскресного моциона, профессор столкнулся с соседом с первого этажа, полковником Королевских ВВС в отставке. Они поговорили, обсудив старые болячки и поругав правительство (какой же честный британец будет его хвалить?), и профессор, неожиданно решившись, спросил.
— А вы не слышали ночью, как пел соловей?
— Какой соловей? — красное и брылястое лицо полковника, на удивление похожее на бульдожью морду, отразило удивление. — У нас? Помилуйте, это невозможно! Вам приснилось!
— Да, конечно, — ощущая в сердце тоску, ответил профессор, и отправился гулять.
В этот день он был самым необычным образом рассеян.
Четверг в расписании Тигза предназначался для научной работы. Занятий в этот день у него не было. Проснувшись ровно в восемь, профессор облачился в халат и принялся неспешно набивать трубку. Сегодня он собирался пойти в библиотеку и посмотреть кое-какие материалы относительно царствования Ричарда Львиное Сердце, и новых налогов, которыми сей король, столь практичный, сколь и романтичный, обложил своих подданных.
Поделиться книгой: