Кланы Альфа-Луны

Не отрывая от пола безнадежного взгляда, депр печально произнес:

— Значит, уже слишком поздно. Они высадились.

Говард Строу в ответ рассмеялся, отрывисто, равнодушно.

— Но только в Гандитауне. Кого это волнует? По нему уже давно плачет хорошая швабра. Лично я был бы только рад, если бы его уничтожили целиком и полностью — ведь это настоящая выгребная яма, и от всякого, кто в ней живет, невыносимо смердит.

Втянув голову в плечи, как будто его ударили, Джекоб Саймион пробормотал:

— По крайней мере, нам гебам, не свойственна жестокость. — Он прикрыл глаза, тщетно пытаясь сдержать слезы. При виде этого Говард Строу облегченно ухмыльнулся и слегка подтолкнул Бейнса.

— У вас в Да-Винчи имеется достаточно эффективное оружие? — спросил у него Бейнс. Интуиция подсказывала ему, что готовность маниев сбросить со счетов Гандитаун имеет вполне определенную подоплеку; мании, возможно, замышляли ни за кого не заступаться, пока не возникнет непосредственная угроза их собственному поселению. Они категорически не желают предоставлять для общего блага изобретательность своих гиперативных умов.

Давнишние подозрения Габриеля Бейнса в отношении Строу теперь получили весьма серьезные подтверждения.

Тревожно нахмурившись, Анетта Голдинг произнесла:

— Мы не можем допустить, чтобы Гандитаун вылетел в трубу.

— «Вылетел в трубу»? — передразнил ее Строу. — А неплохо бы! Почему бы не посодействовать этому? Послушайте: у нас есть сверхоружие. Мы к нему еще ни разу не прибегали; с его помощью можно уничтожить любую вторгшуюся армаду. Мы выпроводим пришельцев — но сделаем это, когда сами сочтем нужным. — Он обвел взглядом остальных делегатов, явно наслаждаясь могуществом своего положения, господством над ними. Они все теперь всецело зависели только от него.

— Я знал, что вы поведете себя именно так, как только наступит кризис, — с горечью вымолвил Габриель Бейнс. Боже, как он ненавидел маниев. Ненадежные в нравственном отношении, эгоистичные и самонадеянные, они попросту не в состоянии были хоть что-нибудь сделать для общего блага. Размышляя над этим, он дал себе зарок — если когда-нибудь подвернется удобный случай отыграться на Строу, то он уж его не упустит. Фактически, понял он, если представится благоприятная возможность отплатить всей этой компании, всему клану маниев — ради такой цели стоит жить. Пока что преимущество на стороне маниев, но ведь так не будет продолжаться вечно.

По сути, Габриель Бейнс отметил про себя, стоило бы даже отправиться к пришельцам и заключить с ними договор от имени всего Адольфвилля: пришельцы и мы против высот Да-Винчи.

И чем больше он об этом думал, тем больше по душе была ему такая идея.

— У вас есть что-нибудь, что вы могли бы предложить нам, Гейб? — пристально глядя на него, спросила Анетта Голдинг. — У вас такой вид, будто вы придумали что-то стоящее. — Как и у всех поли, у нее было обостренное восприятие. Она верно истолковала перемены в выражении его лица.

Гейб предпочел солгать. Нельзя было иначе.

— Как я полагаю, мы можем пожертвовать Гандитауном. Мы не станем им мешать, пусть они обосновываются в той местности, организуют базу, в общем, поступают так, как им заблагорассудится. Нам это может не нравиться, но… — Он пожал плечами. Что еще они в состоянии сделать?

— Л-люди, в-вы, — заикаясь, жалобно произнес Джекоб Саймион, — б-безразличны к нашей с-судьбе только из-за того, что мы — не столь чистоплотны, как все вы. Я намерен вернуться в Гандитаун к своему клану. Если им суждено погибнуть, то я погибну вместе с ними. — Он встал, с грохотом оттолкнув свой стул. — Предатели, — добавил он, и шаркающей гебовской походкой направился к выходу. Остальные делегаты молча наблюдали за его уходом, выражая, каждый по-своему, равнодушие. Даже Анетта Голдинг, которой всегда до всех и всего было дело, казалась не особенно обеспокоенной.

И все же — пусть всего лишь на какое-то мимолетное мгновенье — Габриелю Бейнсу стало грустно. Ибо каждого из них, и даже всех их в целом, когда-нибудь может постигнуть точно такая же участь, поскольку частенько случалось, что паран, поли, шиз и даже маний мало-помалу соскальзывали, как бы уносимые непреодолимым течением, незаметно, внешне неразличимо, но в конечном итоге безвозвратно к тому, чтобы превратиться в геба. Такая судьба может постигнуть их всех. В любое время.

А теперь, понял Бейнс, если это случится с любым из нас, нам некуда будет податься. Что станет с любым гебом без Гандитауна? Хорошенький вопрос. Ему стало не по себе при мысли об этом. Его обуял страх.

— Подождите, — громко крикнул он вслед удаляющемуся гебу.

У самой двери неуклюжая, небритая, неряшливая фигура Джекоба Саймиона в нерешительности приостановилась; в понуром взгляде геба мелькнул проблеск надежды.

— Вернитесь, — сказал Габриель Бейнс, затем обратился к остальным делегатам, в особенности к высокомерному Говарду Строу. — Нам необходимо действовать согласованно и дружно. Сегодня это — Гандитаун, завтра это будет поселок поли Гамлет или мы сами, или шизы — пришельцы переловят нас одних за другими поодиночке, пока высоты Да-Винчи не останутся в гордом одиночестве. — Его антагонизм по отношению к Строу придал голосу оттенок ядовитой суровости; он едва сам узнавал его. — Я официально голосую за то, чтобы мы употребили все наши ресурсы и отвоевали Гандитаун. Нам следует немедленно занять оборону и стоять до конца. — Прямо посреди куч мусора, навоза и ржавеющего оборудования, добавил он про себя, и поморщился.

Через некоторое время его поддержала Анетта.

— Я… тоже за это предложение.

Все остальные, один за другим, проголосовали «за». Голос «против» подал только Говард Строу. Таким образом, предложение Бейнса прошло.

— Строу, — резким тоном произнесла Анетта, — вам поручается предъявить то чудесное оружие, которым вы хвастались. Поскольку вы народ воинственный, вам мы и доверяем провести атаку с целью возвращения Гандитауна. — Затем она повернулась к Габриелю Бейнсу. — А вы, параны, способны тщательно ее подготовить. — Теперь, когда все было решено, она казалась совершенно спокойной.

— Вы хотя бы представляете себе, что такое сражаться в Гандитауне? — недовольно пробурчал Строу. — Путь себе придется прокладывать в доходящих до пояса… — Он осекся, затем обратился к Джекобу Саймиону и Омару Даймонду. — Нам понадобятся все имеющиеся среди шизов и гебов святые, провидцы, чудотворцы и просто рядовые экстрасенсы, каких только сможем откопать. Ваши поселки согласны мобилизовать их и предоставить в наше распоряжение?

— Не возражаю, — сказал Даймонд. Саймион утвердительно кивнул.

— А кроме чудо-оружия из Да-Винчи и особых способностей святых из кланов гебов и шизов, — сказала Анетта, — нам, представителям остальных кланов, тоже не мешало бы предложить нечто более существенное, чем простую видимость сопротивления.

— Если бы заполучить, — подала голос мисс Хибблер, — полные имена пришельцев, мы могли бы составить нумерологические диаграммы и выявить их слабые места. Или, будь в нашем распоряжении точные даты рождения каждого из них…

— Как я полагаю, — перебила ее Анетта, — оружие маниев, поддержанное организаторским талантом паранов, в сочетании с экстрасенсорными способностями гебов и шизов, будет куда более действенным.

— Спасибо, — сказал Джекоб Саймион, — за то, что не пожертвовали Гандитауном. — Взгляд его говорил красноречивее всяких слов о том, насколько он признателен Габриелю Бейнсу.

Впервые за многие месяцы, а может быть и годы, Бейнс почувствовал, как размягчился тот защитный покров, которым он себя окружал; он наслаждался — пусть всего несколько мгновений — ощущением полного расслабления, близким к эйфории. Кто-то его любит. Пусть даже геб, все равно это очень много для него значило.

Это напоминало ему детство. Время, которое предшествовало его окончательному решению стать параном.

Глава VII

Проходя по грязной, заваленной кучами мусора центральной улице Гандитауна, доктор Мэри Риттерсдорф не преминула заметить:

— За всю свою жизнь не видела ничего подобного. Клинически — это стопроцентное безумие. Эти люди, должно быть, все без исключения гебефреники.[2]Притом ужасно, ужасно опустившиеся. — Что-то внутри нее непрестанно призывало поскорее бежать отсюда, оставить это место и больше никогда не возвращаться. Вернуться на Землю, к своей профессии консультанта по укреплению семейных отношений и позабыть навсегда все, что ей довелось здесь повидать.

А как же тогда быть с идеей попытаться применить к этим людям последние достижения современной психотерапии…

Она вздрогнула. Даже от лекарственной терапии и электрошока проку здесь, по всей вероятности, не будет никакого. То, что предстало ее взору специалиста, было завершающей стадией распада личности, отсюда возврата уже нет.

— Итак, ваш диагноз — гебефрения? — спросил сопровождавший ее молодой агент ЦРУ Дэн Мэйджбум. — Я могу официально сообщить это своему руководству? — Взяв ее за руку, он помог ей переступить через обглоданные останки какого-то крупного животного; под лучами полуденного солнца ребра его торчали как зубья огромных изогнутых вил.

— Да, в этом нет ни малейшего сомнения, — сказала Мэри. — Вы заметили куски мертвой крысы, валявшиеся рядом с дверью лачуги? Меня едва не вырвало при виде этого. До сих пор выворачивает желудок. Никто уже не живет так. Даже в Индии или Китае. Как будто время повернулось вспять на четыре тысячи лет, так, скорее всего, жили синантропы и неандертальцы. Только рядом с их пещерами не было ржавеющего машинного оборудования.

— Когда вернемся на корабль, — предложил Мэйджбум, — неплохо бы выпить.

— Никакое спиртное мне не поможет, — сказала Мэри. — Вы знаете, что напомнило мне это ужасное место? Мерзкую старую квартиру, куда перебрался мой муж после того, как мы разошлись.

Мэйджбум остановился, в недоумении вытаращив на нее глаза.

— Вы же знаете, что я была замужем, — сказала Мэри. — Я говорила вам об этом. — Ее немало заинтересовало, почему это замечание так удивило ее спутника; по дороге сюда она свободно обсуждала с ним те проблемы, которыми сопровождалось замужество, и нашла в нем благодарного слушателя.

— Я не могу поверить, что ваше сравнение верно, — ответил Мэйджбум. — Здешнее состояние является симптомом группового умственного расстройства. Ваш муж никогда так не жил — он не страдал душевными болезнями. — Мэйджбум при этом весьма хмуро поглядел на Мэри.

Она остановилась.

— Откуда вам это известно? Вы ведь никогда ни с кем не встречались. А Чак был — да и сейчас — серьезно болен. В этом я нисколько не сомневаюсь. Ему присущи многие характерные для гебефреников черты… Он всегда уклонялся от социосексуальной ответственности. Я вам рассказывала о своих многочисленных попытках заставить его искать такую работу, которая гарантировала бы ему приемлемый доход. — Но, разумеется, Мэйджбум сам был сотрудником ЦРУ; вряд ли она могла ожидать проявлений сочувствия с его стороны в данном вопросе. Лучше, пожалуй, больше не касаться этой темы. Положение дел было настолько удручающим, что совсем необязательно было пересказывать историю ее взаимоотношений с Чаком.

Стоявшие по обе стороны от нее гебы — именно так они себя называли, исказив термин, обозначавший первоначально точный диагноз их душевной болезни, взирали на нее ничего не выражавшими глазами, глупо ухмылялись, ничего не понимая и не проявляя даже любопытства. Впереди нее медленно брел белый козел; Мэри и Мэйджбум остановились в нерешительности, ни он, ни она понятия не имели о козлах. Козел же, как ни в чем ни бывало, побрел дальше.

По крайней мере, отметила про себя, эти люди безвредны. Все они — гебефреники на всех возможных стадиях умственного расстройства, неспособные к агрессивным действиям. Однако на этом спутнике было немало иных душевнобольных, характеризующихся куда более зловещими сочетаниями признаков психических расстройств. Вот их-то и следовало более всего остерегаться. Она думала, в частности, о страдающих маниакально-депрессивными психозами[3], которые в своей маниакальной фазе могли быть в высшей степени опасными.

В маниакальном состоянии больные подвижны, неуживчивы, суетливы; мимика оживлена, речь ускорена, тембр голоса не соразмеряется с требованиями обстановки. Больные повышенно активны, мало спят, но при этом не испытывают усталости, жаждут деятельности, строят бесчисленные планы, которые тут же пытаются привести в исполнение, ничего не доводят до конца, отвлекаются. Реальных трудностей недооценивают. При выраженных маниакальных состояниях наступает расторможенность влечений, проявляющаяся в сексуальном возбуждении, говорливости и т. п. Вследствие крайней отвлекаемости внимания и суетливости мышление утрачивает целенаправленность, и суждения становятся поверхностными, хотя больные и могут проявлять тонкую наблюдательность. В большей мере страдает критика по отношению к собственным способностям и успехам не только в профессиональной области, но и в случайных сферах деятельности.

Для депрессивной фазы характерна немотивированная тоскливость, которая сочетается с двигательной заторможенностью и замедленностью мышления. Малая подвижность иногда переходит в депрессивный ступор. У депрессивных больных часто встречается неверие в собственные силы, идеи самообвинения; больные считают себя никчемными людьми, способными приносить своим близким лишь несчастья. С возникновением подобных идей связана опасность попыток к самоубийству. При глубокой депрессии больные с большой задержкой отвечают даже на самые элементарные вопросы. Сон нарушен, аппетит снижен.

Но существовала еще одна, более злокачественная категория больных, о которой было страшно даже вспомнить. Опасные действия маниаков обычно бывают импульсивными; в самом худшем случае они проявляются в виде вспышек ничем не сдерживаемого гнева, кратковременного буйства. Больной крушит все и вся вокруг себя, набрасывается на всех без разбору. Но такие приступы быстро проходят. Совсем иначе ведут себя параноики[4] От сообразительного и проницательного параноика можно ожидать приведенной в определенную систему постоянной враждебности; она не ослабевает со временем, наоборот, становится все более изощренной и преднамеренной. Параноику свойственна холодная расчетливость и углубленный анализ. У него есть весомые причины для своих поступков, а каждый его шаг лишь часть осуществления общего замысла. Его враждебность может быть не столь яростной, чтобы бросаться в глаза. Она проявляется незаметно, исподволь, но в конце концов ее стойкость и долговечность раскрываются в глубоком контексте в течение курса лечения. Потому что для таких людей, прогрессирующих параноиков, излечение, или даже временная рассудительность, фактически невозможны. Подобно гебефреникам, параноик находит возможность стабильной и постоянной, но абсолютно неверной адаптации к окружению.

И, в отличие от страдающих маниакально-депрессивными психозами, гебефренией или простой кататонической шизофренией, действия параноика могут показаться целесообразными. Чисто внешне, рисунок логической аргументации кажется цельным, непротиворечивым. Однако, за этим фасадом, параноики страдают самым сильным из умственных расстройств, отмеченных у людей. Они не способны к сопереживанию, к состраданию. Из чего следует, что для них другие люди на самом деле как бы и не существуют — это просто способные к перемещению в пространстве объекты, которые так или иначе задевают или не задевают их благополучие. В течение многих десятков лет модно было утверждать, что параноики не способны любить. Но оказалось, что это не так. Параноик может испытывать любовь в полной мере — как нечто даваемое ему другими, так и чувство со своей стороны. Но в этом-то и заключается небольшой подвох.

Параноик испытывает чувство любви как разновидность ненависти.

— В соответствии с моей гипотезой, — сказала Мэри Мэйджбуму, — несколько подвидов психических расстройств на этом спутнике служат аналогами классов или, скорее, каст древней Индии. Обитатели этого поселка, гебефрении, в этом случае будут эквивалентом неприкасаемых. Страдающие маниакальным психозом — каста воинов, не ведающих страха. Одна из наивысших каст.

— Или самураи, — сказал Мэйджбум. — Как в Японии.

— Верно, — сказала Мэри. — Параноиков правильнее классифицировать как больных параноидальной шизофренией. Они будут выполнять функции касты брахманов — жрецов и государственных деятелей. В их ведении находится разработка политической идеологии и социальных программ — им свойственен широкий кругозор, охватывающий всю планету. Простые шизофреники[5]… — Мэри задумалась, — … они соответствуют касте поэтов, хотя для некоторых из них характерны религиозные прозрения — как и для гебов. Среди гебов, однако наблюдается тенденция к появлению святых отшельников, в то время как из рядов шизофреников рекрутируются догматики. Те из них, у кого простая шизофрения проявляется в вяло текущей, так называемой полиморфной форме[6], будут созидательными членами общества, выдвигающими новые идеи. — Она задумалась, пытаясь вспомнить, какие еще другие категории душевнобольных могут существовать. — Здесь должны быть и такие больные, чьи психические расстройства являются развитыми формами более умеренных, чем перечисленные мною раньше, неврозов. Больные, для которых характерны навязчивые состояния принудительного характера, так называемые обсессии[7], вызванные расстройством функционирования промежуточного мозга. Такие люди будут клерками, мелкими канцелярскими служащими, священнослужителями самых низших рангов. Таким больным отказано в оригинальности мышления, однако их консерватизм будет уравновешивать радикализм полиморфных шизофреников и придавать обществу устойчивость.

Для простой формы шизофрении характерны появление замкнутости, необщительности, молчаливости. Больные теряют интерес к своей работе, к жизни и делам своих близких, друзей, нередко поражают окружающих тем, что ими овладевает интерес к областям знаний, к которым ранее они не проявляли никакого влечения. Они становятся равнодушными ко многому из того, что раньше естественным образом их волновало, и, наоборот, повышенно чувствительны к пустякам. Одни больные при этом перестают уделять обычное внимание своему туалету, опрятности, опускаются, становятся вялыми; другие — несколько напряженными, суетливыми, куда-то все уходят, что-то делают, о чем-то напряженно думают, не делясь с близкими всем тем, что их в это время занимает. Нередко вместо простых ответов на задаваемые вопросы отвечают длинными путаными рассуждениями, бесплодным мудрствованием, лишенным конкретности.

— Из сказанного вами следует, — заметил Мэйджбум, — что из этого может что-то и получиться. А как такое общественное устройство отличается от того, что сложилось у нас на Земле?

На какое-то время Мэри задумалась над этим вопросом. Вопрос был неплох.

— Что, нелегко ответить на этот вопрос? — спросил Мэйджбум.

— Да нет, ответ у меня есть. Руководящую роль в здешнем обществе выполняют параноики, которые превосходят других с точки зрения инициативности, понятливости и очевидной врожденной одаренности. Разумеется, они должны испытывать немалые затруднения в попытках пресечь поползновения со стороны маниаков… Между этими двумя кастами непременно должна существовать наряженность. Однако, сами понимаете, если мировоззрение общества определяется параноиками, то господствующим эмоциональным фоном будет ненависть. В действительности ненависть распространяется в двух направлениях: руководство ненавидит всех за пределами своего анклава и считает само собой разумеющимся, что все остальные питают к нему точно такую же ненависть. Отсюда неизбежно следует, что так называемая внешняя политика должна заключаться в выработке механизмов, с помощью которых эту предполагаемую ненависть, направленную на состоящее из параноиков руководство, можно перебороть. И это вовлекает все общество в иллюзорную борьбу, никогда не прекращающуюся битву с врагами, которых не существует, с целью достижения победы над призраком.

— Почему же это так плохо?

— Потому что, независимо от того, чем такая борьба закончится, результат всегда будет одним и тем же. Полнейшая изоляция этих людей. Это становится конечной целью их групповой деятельности — все в большей и большей степени отгораживаться от других живых существ.

— Неужели же это настолько плохо? Стать независимым в экономическом и во многих других отношениях?

— Нет, — ответила Мэри. — Такое общество не в состоянии стать обществом, способным полностью себя обеспечить всем необходимым; это будет совершенно иное общество, нечто такое, чего ни вы, ни я даже по-настоящему не в состоянии себе представить. Помните старые эксперименты, которые проводились над людьми, находящимися в условиях абсолютной изоляции? В середине двадцатого столетия, когда ожидалось наступление эпохи космических путешествий, под сомнение была поставлена способность человека выдержать полнейшую изоляцию. Сначала в течение нескольких дней, затем недель, причем количество и интенсивность внешних раздражителей непрерывно понижались. Помните, какие результаты были получены, когда человека поместили в камеру, куда вообще не проникали никакие внешние раздражители?

— Разумеется, — ответил Мэйджбум. — Это то, что теперь называют «чертиками». Результатом отсутствия внешних раздражителей являются особо яркие галлюцинации.

— Звуковые, визуальные, осязательные и обонятельные галлюцинации, заменившие недостающие раздражители. И по своей интенсивности такие галлюцинации могли превосходить воздействие реальных ощущений. По своей яркости, степени воздействия они зачастую приводили в состояние неописуемого ужаса. Стимулированные наркотическими препаратами галлюцинации могут вызвать такое состояние ужаса, какого не достичь никакими переживаниями, вызванными событиями в реальном мире.

— Почему?

— Потому что изначально галлюцинации были абсолютного, самодостаточного свойства. Они образуются внутри системы, состоящей из рецепторов органов чувств, и представляют собой обратную связь, исходящую не из какой-нибудь удаленной точки, и изнутри собственной нервной системы лица, участвовавшего в подобном эксперименте. Такой человек никак не может избавиться от них и понимает, что избежать их невозможно.

— И как же подобное может проявиться здесь? Вряд ли вы в состоянии сказать что-либо определенное.

— Я в состоянии высказать кое-какие суждения, но затрудняюсь. Во-первых, я пока что еще не знаю, насколько далеко зашло сложившееся здесь сообщество по пути изоляции как самого себя, так и индивидуумов, которые его составляют. Мы скоро об этом узнаем по их отношению к нам. Что касается гебов, которых мы здесь наблюдаем, — она показала на лачуги, выстроившиеся по обе стороны от утопавшей в непролазной грязи дороги, — то их отношение не показательно. А вот когда мы столкнемся с первыми же параноиками или маниаками… Позвольте заметить вот что: несомненно, какая-то мера бредовых галлюцинаций собственных психических проекций присутствует в качестве компонента их видения мира. Другими словами, нам придется допустить, что они частично уже галлюцинируют. Но у них все еще остается и некоторое ощущение объективной реальности. Наше присутствие здесь усилит тенденцию к галлюцинациям. Нам никуда от этого не деться, и восприятия нас как элементов страшной опасности. Мы, наш корабль, будем в буквальном смысле восприняты как смертельная угроза их нынешнему существованию. Они несомненно увидят в нас передовой отряд готовящегося широкомасштабного вторжения, имеющего целью ниспровержение сложившегося у них общества, превращение его в еще одну составную часть нашего собственного общества.

— Но это же правда. Ведь мы намерены отобрать у них руководство и вернуть их туда, где они находились двадцать пять лет тому назад. Подвергнуть их принудительной госпитализации, а если же говорить об этом другими словами — поставить их в условия, эквивалентные тюремному заключению.

Это было меткое замечание, но не совсем точное. Поэтому Мэри возразила.

— Имеется одно существенное различие, которого вы не улавливаете. Внешне оно очень незначительное, но, повторяю, весьма существенное. Мы намерены предпринять попытку вылечить этих людей, попробовав по-настоящему, на уровне современной психиатрии создать для них такие условия жизни, в которых они очутились по воле случая и приспособились далеко не самым лучшим образом. Если наша программа увенчается успехом, то со временем им будет предоставлено самоуправление как законным поселенцам на территории этого спутника. Сначала лишь немногим, затем все большему количеству. Это вовсе не заточение — даже если это будет им так представляться. Как только кто-либо из проживающих на спутнике освободится от своих психозов и станет свободно воспринимать действительность без искажений, или не проецируя на нее…

— Вы полагаете, что удастся убедить этих людей добровольно согласиться с госпитализацией?

— Нет, — ответила Мэри. — Нам придется применить силу; мы собираемся получить постановление о принудительном лечении населения всей этой планеты. — Простите, спутника.

— Подумать только, — сказал Мэйджбум, — если б вы своевременно не исправились, ограничившись населением спутника, у меня появились бы достаточные основания для того, чтобы поместить вас саму под опеку.

Ошарашенная услышанным, Мэри поглядела на Мэйджбума. Он, похоже, вовсе не шутил. Его моложавое лицо оставалось суровым.

— Я всего лишь обмолвилась.

— Обмолвка, — согласился он, — но весьма показательная. Даже, можно сказать, симптоматичная. — Он улыбнулся, но невеселой улыбкой. Она заставила ее съежиться от смущения и неловкости. Что Мэйджбум имеет против нее? Или ее саму чуть-чуть затронула паранойя? Не исключено, что это именно так… И все же она в самом деле ощуoала безграничную враждебность этого человека, а ведь она едва была с ним знакома.

И эту враждебность она ощущала на протяжении всего путешествия в систему Альфы. И, что странно, с самого начала. Она стала проявляться с первого же мгновения, как только они встретились.

* * *

Выключив на пульте дистанционное управление Дэниелом Мэйджбумом и переводя симулакрума в состояние гомеостазиса[8], Чак Риттерсдорф поднялся со стоявшего перед пультом кресла. Почти не ощущая одеревеневших от долгого сидения ног, он закурил сигарету. Было уже девять часов вечера по местному времени.

На Альфе-III-М2 сим будет продолжать функционировать сам по себе в зависимости от обстоятельств. В случае крайней необходимости управление им возьмет на себя Петри. А тем временем сам он займется другими неотложными делами. Подходил срок сдачи первого сценария для телевизионного комика Банни Хентмана, его второго работодателя.

Он теперь имел в своем распоряжении немалый запас стимуляторов; ему их презентовал слизистый плесневой грибок с Ганимеда, когда утром он собирался покинуть квартиру, отправляясь на работу в сан-францисский филиал ЦРУ. Так что, по всей вероятности, он вполне может рассчитывать на то, что удастся поработать всю ночь.

Но сначала нужно было выкроить время для одного небольшого пустяка — ужина.

Чтобы не попасть впросак, он остановился у кабинки общественного видеофона в вестибюле здания ЦРУ и вызвал квартиру Джоан Триест.

— Привет, — сказала она, увидев, кто ее вызывает. — Послушай, сюда звонил мистер Хентман, в надежде застать тебя. Поэтому лучше сразу же связаться с ним. Он сказал, что пробовал позвонить тебе в филиал ЦРУ в Сан-Франциско, но ему ответили, что никогда о тебе не слышали.

— Игра в тайны, — сказал Чак. — Ладно. Я сам ему позвоню. — Затем он спросил об ужине.

— Я уверена, ты полностью потеряешь охоту ужинать, со мной или без меня, судя по тому, о чем мне рассказал мистер Хентман. Ему пришло в голову кое-что такое, о чем тебе захочется незамедлительно услышать. Он сказал, что когда тебе об этом сообщит, ты упадешь в обморок.

— Теперь, значит, это уже не станет сюрпризом для меня. — Он почувствовал некоторое облегчение. Очевидно, именно так будут и дальше складываться его взаимоотношения с Хентманом.

На время выкинув из головы все остальное, что теперь связывало его с Джоан, он позвонил по номеру, который ему любезно сообщили в штаб-квартире синдиката Хентмана.

— Риттерсдорф! — воскликнул Хентман, как только установился надежный видео- и аудиоконтакт. — Где это вы? Дуйте прямо сюда. Я в своей флоридской квартире — возьмите ракетный экспресс. Я оплачу проезд. Послушайте, Риттерсдорф, сейчас как раз показывают вашу пробную работу — вот она-то и выявит, хороший вы специалист или никудышный.

Чак резко ощутил пропасть, разделявшую похожий на мусорную свалку поселок гебов на Альфе-III-М2, с его атмосферой праздности и лени, и энергичные начинания Банни Хентмана. Переход обещал быть не из легких. Полностью адаптироваться к новой обстановке удастся, пожалуй, только во время перелета обратно на Восток. А перекусить можно и на борту экспресс-ракеты, но это означает дать отставку Джоан Триест. С самого начала его новая работа подрывала устои личной жизни.

— Расскажите мне об этой своей новой замечательной идее прямо сейчас. Чтобы я мог поразмыслить над нею во время полета.

В глазах Хентмана сверкнули хитрые искорки.

— Шутить изволите? А если кто-то нас подслушивает? Вот что, Риттерсдорф, я только сделаю намек. Подспудная такая мыслишка была у меня еще тогда, когда я только собирался вас нанять, но… — Теперь он уже откровенно ухмылялся, — мне не хотелось спугнуть вас. Вы понимаете, что я имею в виду? Вот теперь вы уже у меня на крючке. — Он громко рассмеялся. — Так что теперь — раз и на свет божий! Вот здорово! Все сходится, верно?