Однажды на берегу океана

— Я думал, мы решили, что для тебя будет лучше об этом забыть. Что случилось, то случилось. Мы решили, что тебе нужно жить дальше, правда? А?

Я положила левую руку на оконную раму и посмотрела на культю обрубленного пальца.

— Не думаю, Лоренс, что теперь получится просто жить дальше. Вряд ли я смогу продолжать убеждать себя в том, что ничего не случилось. Вряд ли я смогу… Я…

У меня перехватило дыхание.

— Сара? Дыши глубже.

Я открыла глаза. Бэтмен все еще яростно хлопал клюшкой по воде. Программа Today закончилась. Сосед развесил белье и стоял на месте зажмурившись. Скоро он займется новым делом. Наверное, засыплет кофе в кофеварку или попробует починить магнитофон. Маленькие проблемы. Аккуратные проблемы.

— Теперь, когда Эндрю больше нет, Лоренс… Как думаешь, я и ты могли бы…

Молчание. А потом голос Лоренса — Лоренса неподдающегося.

— Эндрю нам не мешал, когда был жив, — сказал он. — Есть причины что-то менять теперь?

Я снова вздохнула.

— Сара?

— Да?

— Просто сосредоточься на сегодняшнем дне, ладно? Сосредоточься на похоронах, соберись, переживи этот день… Отойди от компьютера немедленно! Прекрати мазать монитор маслом!

— Лоренс?

— Извини. Это малыш. Схватил тост с маслом и начал мазать им… Прости, мне пора.

Лоренс повесил трубку. Я отвернулась от окна и села на кровать. Я чего-то ждала. Оттягивала момент, когда мне придется спуститься вниз и поговорить с Пчелкой. Я сидела и смотрела на свое отражение в зеркале. Отражение вдовы. Я пыталась найти в своем лице хоть что-нибудь, что говорило бы о потере Эндрю. Ни одной новой морщинки на лбу? Ни синяков под глазами? Правда? Совсем ничего?

Какими спокойными стали мои глаза с того дня на берегу моря в Африке. Там произошли такие ужасные потери, что, наверное, после этого потеря пальца и даже мужа совсем не страшна. Мои отраженные в зеркале зеленые глаза смотрели безмятежно, они были спокойны, как водоем — или слишком глубокий, или слишком мелкий.

Почему я не могла плакать? Скоро мне нужно будет выйти из дому, в церкви соберется много людей, и все они будут плакать. Я потерла глаза. Гораздо сильнее, чем советуют наши специалисты-косметологи. Мне нужно было показать пришедшим на похороны хотя бы красные глаза. Мне нужно было показать им, что я любила Эндрю, что я его на самом деле очень любила. Пусть даже после Африки я уже не верила в вечную любовь как нечто такое, что можно измерить самоанкетированием, если почти на все вопросы выбираешь ответ «В». Поэтому я сидела и терла глаза большими пальцами. Если я не могла продемонстрировать миру свое горе, я могла хотя бы продемонстрировать ему, что горе делает с глазами.

Наконец я спустилась вниз и пристально посмотрела на Пчелку. Она так и сидела на диване с закрытыми глазами, откинув голову на подушки. Я кашлянула. Пчелка вздрогнула и проснулась. Карие глаза, оранжевые вышитые шелковые подушки. Пчелка смотрела на меня и часто моргала, а я смотрела на нее, на ее ботинки, покрытые коркой грязи. Я ничего не чувствовала.

— Почему ты пришла сюда? — спросила я.

— Мне больше некуда было идти. В этой стране я знаю только вас и Эндрю.

— Ты нас почти не знаешь. Мы встретились один раз, вот и все.

Пчелка пожала плечами.

— Кроме вас с Эндрю я больше никого не встречала, — сказала она.

— Эндрю умер. Сегодня утром мы будем его хоронить.

Пчелка молча смотрела на меня, продолжая моргать.

— Ты понимаешь? — спросила я. — Мой муж умер. Будут похороны. Прощание. Это такой ритуал. В церкви. В нашей стране так принято.

Пчелка кивнула:

— Я знаю, как принято в вашей стране.

В ее голосе было что-то такое — какая-то старческая усталость, и это меня испугало. И тут в дверь снова постучали молоточком, и Чарли открыл дверь похоронному агенту и крикнул из прихожей: «Мамочка, это Брюс Уэйн!»

— Пойди поиграй в саду, милый, — отозвалась я.

— Но мамочка, я хочу видеть Брюса Уэйна!

— Пожалуйста, милый. Иди.

Когда я подошла к двери, похоронный агент бросил взгляд на мою руку, на которой недоставало пальца. Люди часто смотрят на мою руку, но редко я замечаю настолько профессиональный взгляд, отмечающий: «Левая рука, средний палец, первая и вторая фаланги, да, мы могли бы установить восковой протез — изящный, светлого тона, под цвет кожи, а место соединения можно покрыть криолановым тональным кремом, и правую руку можно будет положить поверх левой в гробу, и Боб, мэм, будет братом вашей матери».

Я подумала: «Умный агент. Если бы я была мертва, ты сделал бы мне новый палец».

— Мои глубочайшие соболезнования, мэм. Как только вы будете готовы, мы вас ждем.

— Благодарю вас. Я только возьму сына и мою… Мою подругу.

Похоронный агент, конечно, почувствовал, что от меня пахнет джином, но сделал вид, что ничего не чувствует. Он посмотрел мне в глаза. У него на лбу белел маленький шрам. Нос у него был плоский и немного искривленный. Его лицо совершенно ничего не выражало. Оно было пустым, как мой разум.

— Не спешите, мэм.

Я вышла в сад на заднем дворе. Бэтмен что-то раскапывал под кустами роз. Я подошла к нему. В руке у него была лопатка, он подкопал одуванчик и теперь вытаскивал из земли его корень. Жившая в нашем саду малиновка явно проголодалась и с интересом наблюдала за нами, сидя на кусте ярдах в шести от нас. Бэтмен наконец вытащил из земли корень, опустился на колени и стал внимательно разглядывать растение.

— Это сорняк, мамочка? — спросил он, обернувшись.

— Да, милый. Только в следующий раз обязательно спроси у меня, прежде чем копать.

Бэтмен пожал плечами:

— Отнести его на дикую грядку?

Я кивнула, и Бэтмен понес одуванчик в тот уголок сада, где Эндрю выделил место для сорняков — в надежде, что туда станут прилетать бабочки и пчелы. «В нашем крошечном садике я устроил уголок дикой природы, чтобы он напоминал мне о хаосе, — однажды написал Эндрю в своей колонке. — Наша нынешняя жизнь чересчур упорядочена, чересчур стерильна».

Это было до Африки.

Бэтмен посадил одуванчик рядом с крапивой.

— Мамочка, а сорняки — злюки?

Я сказала, что это зависит от того, кто ты — мальчик или бабочка. Бэтмен сделал большущие глаза — совсем как журналист, берущий интервью у уклончивого политика. Я не удержалась от улыбки.

— А кто эта тетя на диване, мамочка?

— Ее зовут Пчелка.

— Смешное имя.

— Нет, если ты — пчела.

— Но она же не пчела.

— Нет. Она человек. Она из страны под названием Нигерия.

— М-м-м… А она хорошая?

Я выпрямилась.

— Нам пора идти, милый, — сказала я. — За нами пришел агент.

— Брюс Уэйн?

— Да.

— Мы походим в пещеру летучей мыши?

— Мы пойдем в пещеру летучей мыши.

— Пойдем?

— Что-то вроде того.

— Гм-м-м… Я буду готовый через минуточку.

Я почувствовала, как спина покрывается испариной. На мне были серый шерстяной костюм и шляпа — не черная, но цвета позднего вечера. И традиции не оскорбишь, но и во мрак окончательно не погрузишься. Черная вуаль лежала на полях шляпы, я могла опустить ее в нужный момент и надеялась, что кто-нибудь подскажет мне, когда этот момент наступит.

Еще на мне были темно-синие перчатки, почти подходящие для похорон. Средний палец на левой перчатке я отрезала, а дырку зашила. Я сделала это два дня назад, ночью, выпив столько, что смогла этим заняться, в блаженный час между нетрезвостью и неспособностью что-либо делать. На моем столике для рукоделия до сих пор лежал отрезанный от перчатки палец. Почему-то трудно было его выбросить.

В карман пиджака я положила мобильник. Я заранее отключила звонок — на всякий случай, чтобы потом не забыть это сделать. Еще у меня в кармане лежала десятифунтовая банкнота, приготовленная для пожертвования — на тот случай, если будут собирать пожертвования. Вряд ли это было принято делать на похоронах, но я точно не знала. (А если будут собирать пожертвования, будет ли достаточно десяти фунтов? Пять — слишком мало, а двадцать — откровенно много.)

Никого у меня не осталось, кого я могла спросить о таких обычных вещах. Пчелка не в счет. У нее я не могла спросить: «Как ты думаешь, годятся эти синие перчатки?» Она бы только уставилась на них, как будто это были первые перчатки, которые она увидела в жизни, — и, по всей вероятности, так оно и было. («Да, но достаточно ли они темные, Пчелка? Между нами — тобой, бежавшей от ужаса, и мной, редактором модного ежемесячного журнала, — как мы назовем этот цвет: отважно-синим или непочтительно-синим?»)

Я поняла, что труднее всего будет с самыми обычными вещами. Теперь, когда Эндрю не стало, мне казалось, что не осталось совсем никого с четким мнением о жизни в цивилизованной стране.

Наша малиновка вылетела из кустиков наперстянки с червяком в клюве. Червяк был красновато-коричневый, цвета кровоподтека.

— Пойдем, Бэтмен, нам пора.

— Через минуточку, мамочка.

В тишине малиновка встряхнула червяка и проглотила его. Она переместила его жизнь из света во тьму с быстрым безразличием божества. Я совсем ничего не ощутила. Я посмотрела на своего сына, бледного и задумчивого, стоявшего в нашем аккуратном садике, а потом перевела взгляд на дом, где сидела Пчелка, усталая и грязная, и ждала, когда мы вернемся.

«Итак, — осознала я, — жизнь все-таки прорвалась ко мне». Как глупо теперь выглядела моя старательно выстроенная оборона в борьбе с природой: мой пафосный журнал, мой красивый муж, моя линия Мажино[27] в виде материнства и романов на стороне. Мир, реальный мир, сумел-таки ко мне пробиться. Он сел на мой диван, и отрицать его теперь было бесполезно.

Я прошла через дом к парадной двери и сказала агенту, что мы будем готовы через минуту. Он кивнул. Я заглянула за плечо агента и увидела его помощников — бледных с похмелья, в черных плащах. В свое время я тоже, бывало, выпивала слишком много джина, и потому мне было знакомо суровое выражение их лиц. Одна часть сожаления, три части «я больше никогда не буду пить». Помощники агента кивнули мне. Странное это ощущение — когда тебя, женщину, имеющую очень хорошую работу, жалеют мужчины с татуировками и похмельной головной болью. Наверное, теперь люди всегда будут так на меня смотреть. Как на чужеземку в этой стране моего сердца, куда мне никогда не следовало приходить.

На улице перед нашим домом стояли катафалк и лимузин. Я прошла по подъездной дорожке и заглянула в зеленое стекло на двери лимузина. Внутри, на блестящей хромированной каталке, стоял гроб с телом Эндрю. Эндрю, женой которого я была восемь лет. Я подумала: «Ну, теперь-то я должна хоть что-то почувствовать». И тут же подумала: «Каталка. Как это практично».

На нашей улице в обе стороны, уходя в бесконечность, стояли дома на две семьи, соединенные общей стеной. По небу плыли тучи, темные, угнетающие. Все они походили одна на другую, и каждая грозила дождем. Я снова посмотрела на гроб с телом Эндрю и подумала о его лице. Я попыталась представить себе его мертвое лицо. Как медленно он умирал в последние два года. Каким незаметным он был — этот переход от смертельной серьезности к подлинной смерти. Эти два лица уже сливались для меня в одно. Мой живой муж и мой мертвый муж — теперь они казались сиамскими близнецами, чьи лица с выпученными, глядящими в бесконечность глазами, обращены в разные стороны.

И тут мне в голову с ужасающей ясностью пришла мысль: Эндрю когда-то был страстным, любящим, талантливым мужчиной.

Глядя на гроб с телом моего мужа, я вцепилась в эту мысль. Я подняла ее над своими воспоминаниями, как робкий флаг перемирия. Я вспомнила Эндрю в редакции той газеты, где мы оба работали, когда познакомились. Вспомнила его громкий скандал с редактором из-за какой-то принципиальной мелочи. Эндрю был тут же уволен, после чего он размашистой походкой вышел в коридор — ослепительно красивый и пылающий праведным гневом. Тогда я впервые подумала: вот мужчина, которым можно гордиться. И тут Эндрю буквально налетел на меня, подслушивавшую в коридоре. Я от неожиданности раскрыла рот и попыталась сделать вид, будто просто проходила мимо, направляясь в пресс-центр. Эндрю усмехнулся и сказал: «Не желаете угостить бывшего коллегу ужином?» Это был один шанс на миллион. Все равно что поймать молнию в бутылку.

Наши чувства остыли после рождения Чарли. Словно бы нам был дан только тот один разряд молнии, и большая часть ее жара перешла в наше дитя. Нигерия ускорила разлад, а вот теперь смерть положила всему конец, но сначала было мое охлаждение и мой роман с Лоренсом. Вот на чем споткнулся мой разум. Мгновенной тоски по Эндрю я не испытывала потому, что теряла его так медленно. Сначала он ушел из моего сердца, потом из разума, и только теперь — из жизни.

Вот тут пришло настоящее горе. Я задрожала, словно внутри меня начался какой-то сейсмический процесс. Он проснулся в глубине и теперь вслепую, дюйм за дюймом, поднимался к поверхности. Я дрожала, а слез все не было.

Я возвратилась в дом, взяла за руку сына, позвала Пчелку. Обескураженные, полуотстраненные, мы отправились на похороны моего мужа. Когда я, все еще не в силах совладать с дрожью, сидела в церкви, я вдруг поняла, что мы оплакиваем не мертвых. Мы оплакиваем самих себя, но я была недостойна собственной жалости.

Когда все было кончено, кто-то повез нас домой. Я сидела на заднем сиденье, крепко обнимая Чарли. Помню, что в машине пахло сигаретами. Я гладила голову Чарли, указывала на дома, магазины, автомобили, мимо которых мы проезжали, и шептала их названия — я надеялась, что мне станет от этого легче. Обычные существительные, вот что нам сейчас нужно, решила я. Будничные вещи помогут нам продержаться. И что с того, что бэтменский костюм Чарли был весь перепачкан в могильной глине? Когда мы приехали домой, я сунула костюм в стиральную машину, а Чарли дала другой, чистый. Левой рукой открывать коробку стирального порошка мне было больно, и я сделала это правой рукой.

Помню, мы с Чарли сидели и смотрели, как заполняет стиральную машину вода, как она поднимается за круглой стеклянной дверцей. Машина привычно заурчала, а я завела с Чарли совершенно обычный разговор. Для меня это был самый худший момент. Мы заговорили о том, что мы хотели бы съесть на ланч. Чарли сказал, что ему хочется чипсов. Я возразила. Он стал настаивать. Я согласилась. Меня было легко уговорить в тот момент, и мой сын это понял. Я согласилась и на кетчуп, и на мороженое, и мордашка Чарли озарилась радостью победы, но в его глазах был испуг. Я почувствовала, что для Чарли, как и для меня, за привычными существительными прячется непривычная боль.

Мы сели есть, а потом Пчелка вывела Чарли в сад поиграть. Я так сосредоточилась на сыне, что совсем забыла о Пчелке, и не на шутку удивилась, обнаружив, что она все еще рядом.

Я неподвижно сидела за кухонным столом. Мои мать и сестра вернулись вместе с нами из церкви и окружили меня, словно спутники — планету, суетой и утешениями. Если бы нас сфотографировали с очень долгой выдержкой, на фотоснимке четко была бы видна только я — в окружении образованного лазурным кардиганом моей сестры призрачного кольца, по краю которого порхала моя мать, пытавшаяся подлететь ко мне поближе и спросить, все ли со мной в порядке. Наверное, я ее едва слышала. Они суетились около меня примерно час, выказывая уважение к моему молчанию, они почти бесшумно вымыли посуду, разложили по алфавиту открытки с выражением соболезнований. Только тогда, когда я стала умолять их уехать, если они меня любят, они удалились.

Перед уходом они меня нежно и устало обняли, и мне стало стыдно, что я их выгоняю. Потом я села за кухонный стол и стала смотреть, как Пчелка играет в саду с Бэтменом. Похоже, с нашей стороны было беспечно покинуть дом и провести все утро на похоронах. В наше отсутствие злюки самого жуткого пошиба оккупировали лавровый куст, и теперь их приходилось расстреливать из водяного пистолета и колотить бамбуковыми палками. Судя по всему, это была опасная и тяжелая работа. Сначала Пчелка подползала к лавровому кусту на четвереньках, и края ее слишком просторной гавайской рубахи испачкались в земле. Замечая злюку, она громко кричала, что заставляло мерзавца выскочить из-под куста. А мой сын держал наготове водяной пистолет и наносил coup de grace[28]. Я поражалась тому, как быстро Пчелка и Бэтмен сформировали команду. Я даже не знала, стоит ли этому радоваться. Но что мне было делать? Решительными шагами выйти в сад и объявить: «Пчелка, будь так добра, перестать заводить дружбу с моим сыном»? Мой сын громко потребовал бы объяснений, и было бы бесполезно объяснять ему: Пчелка не на нашей стороне. Как можно было пытаться втолковать ему такое, когда они уже успели вместе перебить столько злюк?

Нет, отрицать ее присутствие уже было невозможно, как и то, что случилось в Африке. Воспоминания можно изгнать очень надолго, депортировать их из сознания с помощью неустанной обыденности редактирования преуспевающего журнала, материнства, похорон мужа. Человек — это нечто совсем другое. Существование девушки-нигерийки, живой, стоящей в твоем саду, — такое положение вещей может отрицать правительство. Оно может отбрасывать это, будто статистические погрешности, а люди так не могут.

Я сидела за кухонным столом и смотрела на культю своего пальца неожиданно увлажнившимися глазами. Я осознала, что наконец настала пора повернуться лицом к тому, что произошло в Африке.

Конечно, при обычном течении жизни ничего подобного не произошло бы никогда. Существуют в мире страны, а в нашем разуме — такие области, куда не стоит заглядывать. Я всегда так думала и всегда относила себя к разряду здравомыслящих женщин. Не просто здравомыслящих, а мыслящих независимо, но все же не сверх меры. От незнакомых мест я предпочитала держаться подальше — ведь именно так относятся к незнакомым местам здравомыслящие женщины.

И вот я, такая умная, отправилась в отпуск в совсем иное место. В то время в Нигерии шла нефтяная война. Мы с Эндрю об этом не знали. Борьба была недолгая, непонятная, о ней мало сообщали в средствах массовой информации. И британские, и нигерийские власти дружно отрицают тот факт, что в тот день вообще что-либо произошло. Бог свидетель, они не единственные, кто пытался это отрицать.

Я до сих пор гадаю, как мне только в голову пришло решиться провести отпуск в Нигерии. Хотела бы я утверждать: то был единственный проспект, который той весной доставили к нам в журнал, чтобы мы разместили рекламу туристического агентства… Но к нам доставляли целые коробки этих проспектов — горы запечатанных конвертов с буклетами, в которых восхвалялись достоинства роскошных гостиниц. Я могла бы выбрать Тоскану или Белиз. В том сезоне были жутко популярны туры в бывшие советские республики. Но нет. Треклятая часть моей натуры — та самая, которая побудила меня издавать Nixie вместо того, чтобы пойти работать в какой-нибудь более прирученный глянцевый журнал, та самая, из-за которой я закрутила роман с Лоренсом вместо того, чтобы попытаться залатать дыры в отношениях с Эндрю — эта зловредная, рвущаяся наружу часть моего естества испытала подростковый трепет, когда на мой рабочий стол лег конверт с надписью-вопросом «ПОЧЕМУ БЫ В ЭТОМ ГОДУ ВАМ НЕ ПРОВЕСТИ ОТПУСК В НИГЕРИИ?». Кто-то из моих сотрудниц толстым черным маркером написал под этим вопросом вполне очевидный ответ. Однако я была заинтригована и распечатала конверт. Из конверта выпали два бесплатных билета на самолет с открытой датой вылета и сертификат бронирования гостиницы. Так просто. Бери бикини — и дуй в аэропорт.

Эндрю, как это ни странно, отправился со мной. Министерство иностранных дел советовало не посещать отдельные районы Нигерии, но мы не думали, что это относится к тому району, куда мы отправлялись. Эндрю слегка засомневался, но я напомнила ему, что медовый месяц мы провели на Кубе, а там местами было довольно-таки ужасно. Эндрю сдался. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что, если бы он и попытался меня отговорить, у него это вряд ли получилось бы.

Туристическое агентство, приславшее мне в редакцию эти бесплатные билеты, в своем проспекте отмечало, что Ибено-Бич — «место для жаждущих приключений». На самом же деле в то время, когда мы отправились в Нигерию, это был катаклизм, заключенный в границы. К северу от Ибено-Бич раскинулись малярийные джунгли, а на западе была дельта широкой коричневой реки. Вода в реке из-за обилия нефти играла всеми красками радуги. Теперь я знаю, что кроме нефти в той реке плавали трупы нефтяников. Южнее простирался Атлантический океан. Вот там-то, на южной оконечности пляжа, я и повстречала девушку, не являвшуюся потенциальной читательницей моего журнала. Пчелка бежала на юго-восток оттуда, где когда-то стояла ее деревня и где вот-вот должны были начаться нефтяные разработки. Ее ноги были сбиты в кровь. Она бежала от мужчин, которые убили бы ее, потому что им за это платили, и от детей, которые убили бы ее, потому что им так велели. Я сидела за своим кухонным столом и представляла, как она бежит по полям и джунглям так быстро, как только может, пока не добежала до берега, куда мы с Эндрю ушли из отеля, презрев инструкции.

Стоило мне подумать об этом, как у меня зачесался отсутствующий палец.

Когда Пчелка и мой сын вернулись из сада, я отправила Бэтмена играть в детскую, где у него была устроена пещера летучей мыши, а Пчелке показала ванную и нашла для нее кое-какую одежду. Потом, уложив Бэтмена спать, я приготовила две порции джина с тоником. Пчелка села и принялась покачивать бокал, звеня льдинками. Я свою порцию выпила так, как принимают лекарство.

— Хорошо, — сказала я. — Я готова. Я готова, чтобы ты рассказала мне, что случилось.

— Вы хотите знать, как я осталась в живых?

— Начни с самого начала, ладно? Расскажи мне, как все было, когда ты добежала до моря.