Осколки нефрита

На ступеньках дома, где он снимал комнату, сидела детская фигурка в шляпе и толстом пальто. Арчи резко остановился. Нет, только не сегодня. Сегодня у него из головы не идет проклятый негр, с рыданиями бегущий за дочкой. Сегодня Арчи хотелось вспомнить свою дочь такой, какой она была. А эта сумасшедшая карикатура на девчонку не имеет права ходить за ним по пятам, называя себя его дочерью.

«Уж лучше дочь потерять», — подумал Арчи второй раз за этот вечер. Он повернул обратно за угол и направился в пивную на Леонард-стрит. Уж лучше выплакать свое горе и жить дальше.

Кечолли, 11-Олень — 29 сентября 1842 г.

Стин наблюдал, как худощавая фигура Джона Даймонда слилась с толпой перед Индепенденс-Холл и исчезла за проезжавшим мимо кебом. Аарон Бэрр провел немало времени в Индепенденс-Холл, замышляя интриги. Интересно, что происходило за кулисами конституционного собрания? Бэрр умер обесчещенным, и истинная мера его влияния в истории осталась неизвестной. Стин намерен оставить более заметный след. Он возьмет историю в свои руки и заставит ее говорить.

Часы на башне Индепенденс-Холл показывали одиннадцать двадцать восемь. Стин дернул поводья. Лошади, уставшие после длительного путешествия через Кумберленд и Балтимор, медленно тронулись. По приезде в Нью-Йорк надо будет купить новых лошадей, однако сейчас Стина заботили другие проблемы. У него оставалось не так уж много времени до встречи с Финиасом, о которой Финиас еще не подозревал.

Удалось ли Даймонду найти его? Стин не слишком забеспокоился, узнав о появлении Даймонда: задумай тот отомстить, не стал бы объявлять о своем приезде. И он не выказал никакой враждебности за все время долгого пути в Филадельфию; наоборот, снабдил Стина необычайно ценными сведениями. Непонятно, почему он это сделал, но с Даймондом вообще многое непонятно. Он ходит и разговаривает, однако что-то с ним явно не так. От Даймонда разило болотом, в котором он утонул; глаза выпучены, а под глазами залегли темные круги; он что-то бормотал себе под нос — не всегда по-английски — в самые неподходящие моменты. В полдень и сразу после восхода он вел себя особенно странно, поэтому Стин отпустил его до встречи с Барнумом, которую запланировал на полдень. Стин хотел, чтобы внимание Барнума ничто не отвлекало.

Хмурый Стин направлял лошадей по запруженным толпой улицам Филадельфии. Если у кого-то были причины ему отомстить, так это у Даймонда: он умер нелегкой смертью, утонув лицом вверх, и кончик его носа почти касался поверхности мутной воды притока Миссисипи.

Уроженец Нового Орлеана, Даймонд был танцором в Большом научном и музыкальном театре Барнума, когда Стин работал там кукловодом. Джейн Прескотт недавно сбежала, и Стин дал понять, что заинтересован в поисках некой мексиканки по имени Люпита, которая, по его мнению, могла находиться в Луизиане. Он был уверен, что Люпита сможет найти Джейн. Весной 1841 года Даймонд навел Стина на Люпиту.

Они встретились в Начесе, дело быстро приняло неприятный оборот, и Стину пришлось убить Даймонда, когда тот попытался уйти.

За Люпитой в те времена уже почти шесть лет числился должок. По ее вине мосиуакецке вышли из-под контроля и привели в Нью-Йорк самого Маскансисила, который пошел по следу Люпиты, но вместо нее вышел на Стина. В ту ночь, когда его поймал Следопыт, Стин едва спасся, и отказ Люпиты помочь в поисках Джейн привел его в бешенство. Он с огромным удовольствием прикончил знахарку, отомстив за все долгие недели, когда ему казалось, что Маскансисил вот-вот свалится ему на голову с ближайшего дерева. А вот Даймонда Стин убивать не хотел. Вообще-то он не любил чернокожих, однако танцор представлял для него большую ценность.

— Извини, Джонни, — сказал он, после того как последний пузырек лопнул на поверхности воды и Даймонд перестал вырываться. — Очень немногие могут быть посвящены в эту тайну, и, боюсь, ты в их число не входишь. Кроме того, есть места похуже Тлалокана.[6]

Когда поверхность воды стала зеркально гладкой, отражение луны превратилось в блестящий круг поверх лица мертвого Даймонда. В ту ночь Точтли был отчетливо виден; Стин помнил, что заинтересовался тогда, к чему бы это. Может быть, человек, утонувший под Кроликом, будет пьян, когда дойдет до царства Тлалока, райской земли, куда попадали погибшие от воды, земли и капризов погоды. Стин оставил тело Даймонда плавать в воде — мертвый негр в водах Миссисипи вряд ли привлечет внимание.

А теперь по каким-то совершенно непонятным причинам Даймонд нашел его.

Стин повернул на юг, на Фронт-стрит, и поехал рысью, занятый мыслями о странных предзнаменованиях, появившихся на небе за последние недели. Взять, например, Кролика: в последнее время он повсюду. Помимо символа пьянству Точтли считался связанным с югом и с неопределенностью в будущем — он мог означать что угодно, в зависимости от того, какие знаки выпадали с ним вместе. В ту ночь в Начесе, когда Стин поднимался по прогнившим ступенькам за лопатой, чтобы убедиться, что дряхлое тело Люпиты не встанет из могилы само собой и не последует за ним, знамения упорно оставались неясными. Да и сегодня ничего не понять: ко всему прочему, солнце никак не хотело выйти из-за облаков. По ацтекскому календарю сегодня был последний день месяца Кечолли — праздничный день, который отмечали пиршеством; знаком дня считался олень (священное животное Тлалока), а одиннадцатое число пользовалось дурной репутацией.

«И в названии месяца — сентябрь — есть чертова буква „р“», — подумал Стин. Насколько он мог судить, знамения не предвещали ничего определенного.

По крайней мере ему не придется больше бояться Маскансисила — если, конечно, Даймонд сдержит слово и найдет маску Таманенда. Должно быть, Тлалок добрался до танцора после того, как тот утонул, — иначе зачем бы ему оказывать такую услугу своему убийце?

В низко нависшем небе бледной кляксой светилось предполуденное солнце. Стин остановил фургон на пристани. Чайки ныряли и кружились в холодном ветре, дующем с реки Делавэр; их пронзительные вопли действовали на его и так уже потрепанные нервы. Стин беспокойно огляделся, стараясь не спускать глаз с фургона. Если кому-то вздумается стащить что-нибудь, то воришка об этом сильно пожалеет, особенно сегодня, однако Стин предпочел бы обойтись без шума, чтобы закончить дела в Филадельфии и как можно незаметнее уехать в Нью-Йорк.

Он посмотрел на часы: без восьми минут двенадцать. Барнум должен отплыть в двенадцать тридцать на пароходе, идущем вверх по реке в Трентон, — а значит, ему пора уже появиться. Проклиная бледный солнечный свет и высящуюся неподалеку церковь, Стин быстрым шагом ходил кругами вокруг фургона — по часовой стрелке. Даймонд сказал, что Барнум придет, а Джонни наверняка получал сведения из более чем необычных источников. Тем не менее Барнум не показывался. Вокруг Стина сотни пассажиров садились на пароходы и сходили с них; возможно, он просто не заметил Барнума.

Стин поймал себя на том, что шепчет под нос нагвальские проклятия. Он закрыл глаза и прислонился к обтянутому парусиной ребристому боку фургона. Медленно сосчитал от двадцати до одного, глубоко и ровно дыша через нос и чувствуя, как спадает тяжелая пелена напряжения. Бессмысленно метаться по кругу и проклинать день за пасмурность.

Открыв глаза, Стин обнаружил, что вокруг него собрались в полукруг человек пятнадцать детей.

— А когда будет кукольное представление? — спросил один из них. — Вы показываете «Битву за Новый Орлеан»?

Тощие оборвыши в возрасте от семи-восьми до пятнадцати лет. Скорее всего сироты или из дому сбежали и сбились в кучу для безопасности. Попадись он им ночью где-нибудь в уединенном месте, они скорее потребовали бы кошелек, чем поинтересовались временем представления. Когда Стин был помоложе, он дал сотни представлений для детей — исключительно ради собственного удовольствия. Эти растрепанные бродяжки явно нуждались в небольшом развлечении. Стин переводил взгляд с одного лица на другое, пытаясь припомнить, какой спектакль он сможет показать без подготовки, и вдруг за их спинами увидел Барнума.

— Сегодня представления не будет, — извинился он, покачав головой. — А вот если вы попадете в Шакамаксон сегодня вечером, то увидите настоящий спектакль.

Барнум широко размахивал руками, разговаривая с неимоверно толстым усатым господином в красном цилиндре.

— Тоже мне кукольник нашелся, — бросил один из оборвышей, и вся компания начала шумно ругаться такими словами, что любой матрос сгорел бы со стыда. Не обращая на них внимания, Стин вскочил на козлы и погнал лошадей к Барнуму.

— Эй, Финиас! — крикнул он. — Твой пароход отправляется через полчаса, верно?

На оплывшем лице Барнума промелькнуло удивление, однако он тут же принял безразличный вид.

— Я не стану интересоваться, откуда у вас такие сведения, мистер Стин, — холодно ответил он. — В любом случае это не имеет значения. Говорить нам с вами не о чем — разве что вы хотите обсудить выплату компенсации за нарушение контракта с вашей стороны.

— Что было, то сплыло, Финиас, — сказал Стин, не давая Барнуму продолжать разговор с господином в цилиндре. — У меня в фургоне есть кое-что, и я думаю, в твоем музее это произведет сенсацию. Гораздо древнее, чем твоя Джойс Хет, и абсолютно подлинная вещь. — Он подмигнул спутнику Барнума.

— Пожалуй, мы продолжим нашу беседу на борту, — сказал клоун в красном цилиндре. — В такой холод я предпочитаю поторопиться, чтобы занять место поближе к топке.

Он приподнял свою дурацкую шляпу и пошел к пароходу. Барнум проводил его взглядом и повернулся к Стину. Стин посмотрел на часы и озабоченно покачал головой:

— Финиас, у тебя ровно сорок пять секунд, чтобы успеть на представление. В противном случае спектакль окончен, ты уезжаешь в Нью-Йорк, а я остаюсь здесь и ищу другого покупателя.

— Ну что ж, мои переговоры с Пембруком ты уже испортил, — мрачно ответил Барнум, разглядывая хлопающие на ветру плакаты по бокам фургона. — Надеюсь, твое представление этого стоит.

— Финиас, увидев эту штуку, ты будешь безмерно мне благодарен за то, что ты первый, кому я это принес. — Стин обошел фургон, поглядывая на небо. Он не был уверен, имеет ли значение плотная облачность; если облака окажутся помехой, то Барнум может просто уйти — а если захочет отомстить, то может и полицию позвать, чтобы они арестовали Стина.

«А все только из-за того, что я пошел за своей удачей, когда она постучала в дверь», — подумал Стин. Когда Даймонд принес ему сведения о местонахождении Люпиты, возможность свести счеты оказалась куда важнее, чем контракт с Барнумом. Стин взял у казначея компании аванс и уплыл по реке на север, чтобы проверить слова Даймонда.

Барнум гораздо больше разозлился из-за потери лучшего танцора, чем из-за взятых Стином денег: он заявил, что потерял больше пяти тысяч долларов на билетах, проданных на представления. А после того что произошло в Начесе, Стин думал, что Барнуму никогда больше не увидеть своего танцора.

Однако теперь Даймонд вернулся, и было бы неплохо, если бы он снова стал работать на Барнума. Стоит подумать об этом, если демонстрация пройдет успешно и Барнум купит чакмооль для музея. Американский музей стал бы своеобразным укрытием, где мумию никто не потревожит, пока она не оживет в декабре. Старая коллекция общества Таммани, собранная еще во времена самого Таманенда, уменьшит могущество чакмооля. А кроме того, сделка принесла бы долгожданные наличные. Проклятый Кроган заломил невероятную цену, а деньги больше не текли рекой из сундуков общества Таммани, как было когда-то — до того, как Мартин Ван Бурен потерпел поражение на президентских выборах 1840 года.

— Десять секунд, — сказал Стин, жестом приглашая Барнума встать рядом. Барнум заглянул внутрь фургона и вытаращил глаза.

Чакмооль ничуть не пострадал за время утомительного путешествия из Кентукки. Скрестив руки на высохшей коже груди, он лежал на спине, аккуратно укрытый своей накидкой из зеленых перьев кецаля. Стину приходила в голову мысль вложить ему в руки подобие какого-нибудь оружия, однако он решил, что не стоит этого делать. Барнум, когда хотел, мог запросто обнаружить подделку, а кроме того, Стин вовсе не был уверен, что чакмоолю стоит давать оружие — сначала следовало бы выяснить кое-какие детали.

Часы Стина показывали полдень. Ему почудилось, что в левом глазу свет становится все ярче, а в правом искривляется, словно сгибаясь под невероятным грузом. Муравьи, сотни муравьев, вдруг непонятно откуда наползли на основание фургона, а потом задвигались перья кецаля. Сначала они слабо подергивались и покачивались. Затем движение стало более упорядоченным, четкими волнами проходя по накидке сверху-вниз и снизу-вверх. Барнум с усилием отвел глаза от накидки, чтобы бросить быстрый взгляд на небо. Стин понял, что Барнум почуял запах дождя.

Глухое поскрипывание заставило Барнума посмотреть обратно в глубину фургона. Костлявые руки мумии задвигались: медленно скользнули вниз по иссохшему телу, пока не накрыли пупок. Голова повернулась туда-сюда, кожа на щеках лопнула и отвалилась, когда мумия открыла и закрыла рот. Лысая голова склонилась вперед, пока подбородок не прижался к груди. Сквозь шуршание перьев Стин расслышал придушенный свист в горле чакмооля. Наконец, вздрогнув, мумия затихла, и ее голова безвольно откинулась назад. Трепетание перьев стало беспорядочным, еще несколько секунд накидка продолжала подергиваться, а потом замерла.

Стин закрыл парусиновую полу фургона и повернулся к Барнуму.

— Такое нетрудно сделать тому, кто знает, как это делается, — хрипло заявил Барнум. Он не спускал глаз с фургона.

— Финиас, ты же почувствовал запах дождя, — ухмыльнулся Стин. — Не говори мне, что ты не почувствовал дождь. И огонь.

В разрывах облаков и сквозь листву шакамаксонского вяза поблескивали редкие звезды. Джон Даймонд медленно приблизился к стволу старого дерева, стараясь бесшумно ступать по упавшей листве. Снял с плеча лопату и прислонил ее к прохладной коре. В голове слышалось неотступное бормотание: «Уэуэтеотль, уэуэтеотль мойукойацин, тетеу инан, тетеу ита». Даймонд стиснул зубы, но слова все равно пробивались: «Древний бог, создавший себя, мать богов, отец богов».

Даймонд посмотрел вдаль, мимо ствола гигантского вяза, на редкие огоньки, все еще горящие в городе. Произнес ли он эти слова вслух? Одному Кролику известно, Кролику на луне. Древний бог, Шиутекутли, когда-то забросил Кролика на луну. Кролик говорит голосом Бога.

В голове Даймонда без умолку тараторили голоса, вспыхивали картины будущего и воспоминания о множестве прожитых жизней.

«Его сильно ранило?»

«Доктор, эта рана смертельна?»

«Найдите Бэрра».

Этот голос, голос Бэрра, часто возвращался, разговаривал сам с собой, бормотал об упущенном шансе, пока его не заглушали более громкие слова: «Тлалок, имакпаль ийолоко. Тот, Кто Заставляет Все Расти, держит нас в своей ладони».

— Имакпаль ийолоко, — сказал Даймонд вслух. — Извини, Джонни.

Он покачал головой и взялся за лопату.

Как только лезвие лопаты вонзилось в мягкую землю, по листьям застучали капли. Даймонду хотелось почувствовать на себе ливень, однако полог листвы почти не пропускал дождь. И все же, когда ливень усилился, струйки воды полились из низко нависших ветвей, и вскоре Даймонд вымок не меньше, чем если бы стоял на крыше Второго национального банка. Дождь придал ему сил и в то же время превратил растущую кучу выкопанной земли в жидкую грязь, которая стекала обратно в яму.

Даймонд упорно продолжал копать, не зная толком, что ищет. В голове часто раздавался голос Люпиты, но всегда неразборчивый и дрожащий, почти неразличимый среди множества других голосов, которые пытались обратить на себя его внимание. Люпита велела копать в этом месте: в корнях дерева было зарыто что-то, в чем очень нуждался Стин, — вот и довольно, это все, что ему нужно знать.

«Я никогда не хотел смерти, — думал Даймонд, обрубая корень. — А когда я умер, то, черт возьми, вовсе не собирался возвращаться — тут и поговорить-то не с кем, кроме луны».

Он чувствовал себя Теккистекатлем, стоящим перед очагом, от которого загорится солнце: он знал, что нужно сделать, и боялся этого.

Стин оказался прав: есть места похуже Тлалокана. Еще бы можно было примириться с уходом из райских земель, если бы он мог оставить их позади. А так ему дали заглянуть туда одним глазком, и теперь голоса, запахи и цвета того места преследовали его, где бы он ни был. И ведь во всем виноват Стин. Тогда зачем добывать для Стина маску?

Он действовал не по своей воле. Другие голоса говорили за него, и иногда он не мог даже двинуть собственным телом. «Имакпаль ийолоко». Утопив его, Стин сделал из него марионетку.

— Черт бы побрал Широкую Шляпу, — пропыхтел Даймонд — и вдруг остановился и выпрямился. Широкую Шляпу? Он имел в виду Стина, однако никогда не слыхал, чтобы того называли этим именем. — Извини, Джонни, — с горечью сказал он. — Теперь даже не разберешь, кто у тебя в голове.

Корень наконец лопнул от последнего удара, и лопата звякнула обо что-то твердое. Все голоса моментально затихли, хотя Даймонд чувствовал их сосредоточенный интерес.

Он вдруг осознал, что теперь видит в темноте гораздо лучше, чем раньше: несмотря на проливной дождь и облака, он заметил блеск сбитого уголка какого-то металлического предмета, который тут же снова оказался погребен под обвалившимся краем ямы. Даймонд упал на колени, потом опустился на живот, копаясь в грязи руками по самые локти. Вода стекала по шее и капала с кончика носа, а он все выгребал одной рукой грязь из-под плоской тяжелой коробки. Другой рукой он отбрасывал грязь за спину и в конце концов докопался до крышки и ухватился за уголок. Стенки неглубокой ямы обрушивались под весом тела. Кряхтя, Даймонд наполовину вытащил коробку, но тут земля под ним не выдержала, и он соскользнул вперед. Его голова ненадолго оказалась под водой, и Даймонд не спешил выныривать: слишком тяжело все время оставаться на суше.

Потом он улегся поудобнее, подтянул под себя ноги и выдернул коробку из земли. Вытащил на твердую почву и сам вылез из ямы глубиной до середины бедра. Яма быстро заполнялась водой, и он закидал туда остатки грязи из кучи вырытой земли. Утром это болото станет заметно, однако к тому времени Даймонд планировал оказаться далеко отсюда.

Дождь хлестал так сильно, что в нескольких шагах уже ничего не разглядеть; в его потоках исчезли разбросанные огоньки, еще горевшие в городе. Даймонд решил, что это даже к лучшему: чернокожий, копающий под шакамаксонским вязом, где сам Уильям Пенн заключил перемирие с Таманендом, наверняка вызовет подозрения.

Он рассмеялся:

— Ну и что они мне сделают? Извини, Джонни, — явно немного.

Он тяжело опустился на землю возле дерева и осмотрел коробку. Дюймов шесть в глубину. Крышка размером двенадцать на восемнадцать дюймов. Сделана из лакированного дерева. Углы обиты позеленевшей от времени медью. На крышке вырезан узор.

Даймонд подержал коробку под дождем, пока вода не смыла с нее грязь, и стал разглядывать резьбу. Какое-то чудовище, смесь человека и ягуара в накидке и в головном уборе с перьями. Даймонд присмотрелся: похоже, что язык чудовища раздвоен, а брови состоят из загнутых вверх перышек — поменьше и потоньше тех, из которых сделана накидка. Странно, что фигура изображена только по пояс. Однако, повернув коробку другой стороной, Даймонд увидел нижнюю часть чудовища.

Замка на коробке не было. Открывается она вроде бы с длинной стороны — вырезанный на ней рисунок разделяется пополам невидимым шарниром. Если коробку открыть, то рисунок станет цельным! И что тогда будет?

«На крышке вырезан чакмооль», — сказала Люпита. Другие голоса подтвердили ее слова нервным бормотанием.

— Я знаю, — ответил Даймонд вслух.

«Ничего ты не знаешь, — злобно проворчала Люпита. — Это вырезано вовсе не в Мексике. Тольтеки и ольмеки здесь ни при чем».

— Люпита, если ты будешь трепать языком, так хотя бы говори что-нибудь вразумительное, — проворчал Даймонд. И от крыл коробку.

Изнутри на него с рычанием выпрыгнула темнота. Мучительная ледяная тяжесть сдавила лоб, и он отшатнулся, выронив коробку и по-детски всхлипнув.

После легкого толчка холод исчез. Даймонд катался по грязи, вцепившись в голову руками, пока боль не отпустила его настолько, чтобы он смог сесть и прислониться к надежной опоре древесного ствола.

«Пора снова вымокнуть, — подумал он. — Слишком засиделся на суше».

Ливень прекратился. Даймонд посмотрел вверх и снова увидел мерцающие звезды между мокрых листьев вяза. Голова Кролика выглядывала из затененной части луны. Зубы так разболелись, словно вот-вот выпадут.

«Идиот, — сказала Люпита. Ее голос дрожал где-то вдалеке. — Хватай маску и убирайся отсюда, пока сам Маскансисил не обмотал твои кишки вокруг этого дерева».

«Теперь я могу уйти, — подумал Даймонд. — Что бы там ни было в этой коробке, оно освободило меня немного. Я могу делать то, что хочу. А значит, Райли Стин, пошел бы ты к черту!»

Даймонд поискал коробку и увидел только завернутый в холстину сверток, лежавший среди сбитых дождем на землю листьев. Потом заметил коробку там, где уронил ее, на поверхности забросанной землей ямы. Даймонд молча кивнул. «Ну что ж, Широкая Шляпа, если припомнить все, что было, то за тобой пара должков».

Сверток, вынутый из коробки, казался тяжелее. Ткань, в которую он был завернут, прогнила там, где Даймонд ее касался. Он знал, что обратно в коробку сверток класть нельзя.

Даймонд снова засмеялся, представив себе, как разозлится Стин, когда не увидит его утром с маской. Потом подумал о том, что ему предстоит сделать. Это было вовсе не смешно.

— В жизни не собирался связываться с магией, — пробормотал он, по отдельности засовывая коробку и сверток под промокшее пальто, и направился к реке. — Извини, Джонни.

Панкецалицли, 13-Ветер — 14 октября 1842 г.

Арчи Прескотт проснулся от пушечной стрельбы. Сел в кровати и сонно прищурился в сторону окна, наполовину убежденный, что стрельба ему приснилась. Пока Арчи выбирался из-под груды одеял и одежды, которую навалил на себя в нетопленой комнате, пушка снова выстрелила. Запутавшись в тряпье, Арчи рухнул на неотесанный деревянный пол.

— Черт побери! — прошипел он, глядя на локоть: под кожу на добрых полдюйма вошла толстая заноза. Он ухватился за нее пальцами, оставляя на дереве фиолетовые следы типографской краски, и потянул. На мгновение заноза застряла, но потом выскользнула наружу, и Арчи бросил ее в угол. Ощущение чего-то инородного, скользящего наружу из его кожи, сама мысль об инородном теле внутри вызвали у Арчи тошноту, и он содрогнулся.

Пушка выстрелила в третий раз, и Арчи вспомнил, в чем дело. Закончили строительство Кротонского акведука, и Нью-Йорк праздновал это событие. После двухсот лет неопределенности город наконец получил надежный источник воды. Арчи высвободил ноги из кучи одеял и одежды, выудил из нее брюки и, подходя к окну, надел их, натянув подтяжки на плечи.

Из окна были видны два квартала к северу, до пересечения с Леонард-стрит, где Ориндж-стрит поворачивала направо. Только что рассвело, однако улицу уже заполняли толпы людей и множество повозок. Пьяные рабочие, шатаясь, выходили из подвальных пивных, ухмылялись и покрикивали на проституток, которые боролись с разносчиками газет за местечко на углах. Мальчишки — продавцы газет совали свой товар всем прохожим и даже запрыгивали на проезжающие мимо повозки, терроризируя возниц на ходу, а потом спрыгивали и рысцой бежали обратно. Они размахивали газетами и выкрикивали заголовки статей и печатных листков об аболиционизме, трезвости, Орегонском вопросе — обо всем, что могло привлечь внимание.

Под окном группа мальчишек затеяла игру в уличный бейсбол, используя недозрелый апельсин вместо мяча и целясь по вывескам. Один из мальчишек удачно влепил по витрине магазинчика Эмиля Корнхайзера, размазав по стеклу сочную мякоть. Старик выскочил на середину улицы, размахивая метлой, словно бейсбольной битой, и команды со смехом разбежались по переулкам. Там они выждут, пока Эмиль угомонится, а потом стащат из его же магазинчика недозрелый апельсин для новой игры. На Файф-Пойнтс все всегда оставалось на своих местах: попрошайки, проститутки, странный мальчик, который сидел на углу улицы, поглаживая ручного кролика и наблюдая за игрой в уличный бейсбол. Все они останутся на месте и завтра, и послезавтра, и позднее.

У Арчи были другие планы. Он необъяснимо оживился после участия в протестах аболиционистов, в этом неожиданном столкновении протестантов с католиками, местных с ирландцами, богатых с бедными. Эта напряженность захватила его воображение. Казалось, сам воздух в Нью-Йорке наполнен брожением: сторонники романтизма, трансцендентальной философии, равноправия женщин, аболиционизма, поклонники Миллера, Фурье и Оуэна — все они предлагали свое видение идеального общества. Арчи после почти семи лет болезненного забытья снова заразился жаждой жизни. Сегодня он хотел принять участие в праздничных торжествах Нью-Йорка и не собирался терять редкий выходной день.

По случаю праздника Беннетт внезапно расщедрился на выходной для тех, кто проработал в компании больше пяти лет. Арчи был наборщиком уже почти семь лет — ровно семь лет будет в январе, через двадцать дней после годовщины пожара, который унес его семью. Даже теперь мысли об этом вызывали в памяти мясной запах обгоревшей плоти.

«И все-таки я живу, — подумал он. — Каждый день я живу».

Целых семь лет, с душой, онемевшей от горя и спиртного, Арчи днем работал в типографии, а ночью спал, укутавшись в одеяло, — он снимал комнату в двух кварталах от своего дома, сгоревшего в ночь Большого пожара. Через несколько недель после пожара Беннетт попросил Арчи написать отчет очевидца. Арчи согласился — однако после той статьи ничего из написанного Арчи не удовлетворяло вспыльчивого шотландца. С тех пор, до самой стычки с хулиганами во время демонстрации аболиционистов, бесцветные дни тянулись один за другим, оживляемые лишь воспоминаниями и бледнеющим призраком честолюбивых замыслов.

«Словно пес, возвращающийся к собственной блевотине», — время от времени думал Арчи. А где-то его упоминали в проповедях. Старик Миллер, наверное, печатал статьи о людях вроде Арчи. Сторонники Миллера вечно засоряли улицы листовками и печатными листками. В последнем из них Арчи прочитал предложенные Миллером математические расчеты, доказывающие, что конец света наступит в апреле.

Мысли о Миллере заставили Арчи вспомнить про Хелен и Джейн. Лишь недавно он смог вернуться к этим глубоко запрятанным воспоминаниям, откалывая скорбь, словно куски пустой породы, чтобы найти самоцветные жилы счастья. Он особенно часто вспоминал озеро Шамплейн и как Джейн тогда посмотрела на луну и без всякой видимой причины сказала милым детским голоском: «Кролик».

— Где? — спросила Хелен, и Джейн показала на испещренное кратерами лицо полной луны.

— На луне морковки не растут, а кролики вряд ли едят сыр, — заметил Арчи. — Он, наверное, очень голодный.