Венецианская маска. Книга 1

Но в то же время обеим становилось понятно, что никто не собирался покушаться на их вокальные занятия, они, как и прежде, занимались со своими преподавателями — Оспедале не желала, чтобы наказания причинили им, бывшим в числе лучших учениц, вред.

Им по-прежнему разрешались экскурсии, благо в Венеции было что посмотреть — архитектура, как известно, издревле считалась застывшей музыкой. Под неусыпным надзором двух сестер-монахинь Сильвии и Джаккомины, первой — толстенькой, кругленькой и добродушной, и второй — тощей, строгой и острой на язык, девочки из Оспедале делла Пиета шествовали всегда строем, с лицами, закрытыми от глаз посторонних белыми полупрозрачными покрывалами. Но они наслаждались и этими кратковременными вылазками — могли видеть улицы, площади и каналы Венеции. До наказания подруги всегда ходили рядом, но теперь их разбросали по группам. Мариэтте очень не хватало веселой болтовни Элены и ее шутливых комментариев в адрес молодых людей, которых им доводилось увидеть.

Когда они осматривали такие великолепные полотна, как «Похищение девственницы» Тициана в церкви Фрари или золотую мозаику Базилики, рядом всегда оказывалось много хорошо одетых молодых людей. Венеция буквально кишела гостями мужского пола — не посетить ее считалось признаком дурного тона. Их бархатные или шелковые сюртуки, узкие, облегающие штаны доходили до колен, мерцал жемчуг ожерелий, сверкали россыпи бриллиантов перстней и колье, золото и рубины браслетов; озорно задранные вверх края треуголок — излюбленных головных уборов венецианцев — величаво красовались на пышных, снежно-белых завитых париках с косичкой, в основании которой была непременная черная муаровая лента.

Не было ни одного мужчины, который бы не остановился и не принялся бы разглядывать девушек из Оспедале, лица которых были скрыты под покрывалами. Некоторые из них кланялись, осыпали их комплиментами, либо даже отваживались, несмотря на протесты дуэний, на недвусмысленные предложения. Не один десяток любовных записочек и даже стихов с клятвенными заверениями в вечной любви незаметно вкладывались в маленькие ладошки в кружевных перчатках под едва слышное хихиканье под покрывалом.

И девушки, подгоняемые своими наставницами и чувствующие себя лишь зрительницами галерки, спешили, в то время как множество драм и комедий разыгрывались на этих площадях, служивших им сценой. Нельзя было остановиться и поглазеть на акробатов, а они так интересно подпрыгивали и кувыркались в своих розовых с желтым трико, становились друг на друга, образовывая людские пирамиды. А как здорово было бы понаблюдать за жонглерами или танцевавшими дрессированными собачками… Но зато они вдоволь могли глядеть на модно одетых женщин, в кринолинах и шляпах с плюмажами, старавшихся перещеголять друг друга, встречаясь на прогулках в аркадах. Многих из них сопровождали их cavalieri servanti, молодые синьоры, носившие за ними изукрашенных бриллиантами болонок, услуживая и охраняя их самих, и, если верить Элене, ссылавшейся на рассказы бабушки, ублажали синьор, выполняя самые экзотические желания. Большинство высокопоставленных куртизанок, на взгляд Мариэтты, ничем не отличались от великосветских дам, хотя Элене каким-то образом удавалось всегда выделить их в толпе, а вот их менее удачливые сестры привлекали к себе внимание весьма рискованным декольте.

Мариэтте особенно нравились утренние экскурсии, включавшие поездку в гондоле по каналу Гранде. Как зачарованная, она безмолвно сидела и смотрела на отражения уходивших ввысь стен величественных дворцов, ровную белизну колонн, каменную резьбу стен бесчисленных вилл, украшенных статуями, мозаикой, казавшихся в свете розоватого утреннего солнца драгоценными камнями в искусной золотой оправе. У подступавших вплотную к воде портиков причальные тумбы всегда окрашивались в геральдические цвета той или иной аристократической фамилии, жившей здесь. И если в городе воды на каждом шагу встречались признаки распада и тления — осыпавшаяся штука-гурка стен, источенные волнами камни причалов, покрытое скользкой плесенью дерево дверей и ворот, то и они не портили лица этой Безмятежнейшей из республик.

Дворец дожей отличался своеобразной красотой, двойная тиара его колонн и арок, нежнейшая, как тончайшее кружево, украшала его сеты и главную башню. Неповторимое, постоянно менявшееся освещение Венеции играло с мрамором его стен, превращая их то в нежный опал, то в слоновую кость, то в жемчуг или же дивную темно-пунцовую розу, уподобляясь великому художнику, обреченному вечно искать единственный оттенок, более совершенный, чем предыдущий.

Иногда Мариэтта ерзала на своем сиденье в гондоле, беспокойно вертя головой по сторонам и стараясь ничего не пропустить из тех сцен, которые разыгрывались в бесчисленных маленьких лавчонках на набережных канала Гранде. Из гостиниц выходили люди, народ сновал взад и вперед, многие так и не успели сменить вечерние наряды вчерашнего вечера, и наступивший день так и застал их во всем великолепии дня минувшего. С усталым видом садились они в гондолы, отправляясь домой. Крики продавцов воды смешивались с возгласами зазывал и разносчиков, продававших все: от фруктов до самых изысканных пряностей. Самые рачительные из хозяек уже кинулись покупать свежие овощи и рыбу, некоторые — прямо из лодок рыбаков, причаливших к каменным парапетам набережных. Неспешно двигались паромы и баржи, доставлявшие в город продовольствие и все необходимое для жизни в нем, некоторые из них загружались дарами моря, предназначенными для продажи на рынке, что возле моста Риальто, и вином, попадавшим в бесчисленные винные погреба.

Самым главным повелителем, господствовавшим над всей Венецией, была музыка. Пели гондольеры, другие подпевали им, куда ни глянь, повсюду можно было встретить человека со скрипкой либо лютней в руках, часто они играли, сидя в гондоле; ансамбли странствующих музыкантов тянулись по улицам и выступали на площадях. По вечерам, когда девушек укладывали спать, музыка становилась единственным полновластным хозяином. Для Мариэтты доносившаяся в спальню музыка была тем, чем пение сирен для Одиссея. Лежа в постели, она глядела, как вверху, на потолке, пляшут блики отраженного от воды света, они грезились ей множеством пальчиков, лукаво манящих в город, который только и дожидался ее появления.

По окончании трехмесячного срока наказания Мариэтту и Элену вызвал к себе сам директор, прочитавший им строгую нотацию — напоминание о том, что Оспедале гордилась безупречной репутацией своих учениц и выпускниц, и она заслужена школой по праву. В будущем нельзя допускать подобных проступков, потому что тогда их уже не простят, не смогут простить. На этой ноте их отпустили. Обе с покорным видом вышли из кабинета, но, едва оказавшись достаточно далеко, чтобы их могли услышать, девушки обнялись и стали бурно обмениваться радостными впечатлениями.

— Наконец-то! Ох, как же я скучала! Это было мкое ужасное время. Невыносимо ужасное! Мне столько нужно было тебе рассказать, я так хоте-ча. но вынуждена была держать язык за зубами. Обо, перебивая друг друга, смеялись, готовые расплакаться от счастья и облегчения, что их прерванная дружба продолжается. Когда прошла первая волна радости и они немного успокоились, и говорила Мариэтта:

— Мы должны что-то придумать, чтобы молчание не победило нас.

— Я согласна с тобой. И уже думала о том, как с тобой общаться, чтобы остальные не понимали.

Мариэтта, уперев руки в бока, задорно откинула голову.

— Я знаю, что ты хочешь сказать — я тоже об этом думала. Нам нужно изобрести серию сигналов, жестов, например, перчаткой, листом партитуры или пустой нотной бумаги или даже неправильно взятой нотой. Совсем как язык веера или мушек на лице!

— Да, да! — Элена от удовольствия захлопала в ладоши, она была безмерно счастлива, что обеим пришла в голову одна и та же идея. — Я уже и список составила.

— И я тоже.

— Давай их сравним.

И очень скоро обе изобрели изощреннейший шифр, язык жестов для того, чтобы, не прибегая к словам, перенести время встречи, назначить ее, укачать место и так далее. Они долго репетировали, прежде чем смогли им воспользоваться в классе, во время занятий или тихого часа, а то и при других обстоятельствах, когда не следовало привлекать к себе внимания. Постепенно их умение немого общения дошло до совершенства, поднявшись на уровень настоящего искусства: прикосновение пальца к щеке, ожерелью или листку бумаги, рукаву или подбородку означало ту или иную букву алфавита. Им нередко приходилось сдерживать смех от рассказанной на известном лишь им одним языке шутке, несмотря на то, что сидели они в разных концах зала.

В конце концов состоялось и назначенное еще три месяца назад прослушивание у хормейстера, и незадолго до их шестнадцатилетия — их дни рождения следовали один за другим — Мариэтта и Элена стали полноправными участницами знаменитого хора Оспедале. Новый статус обеспечил каждую из них отдельной комнатой. Дни общих спален миновали навсегда.

— Еще один шаг по этой лесенке, и мы становимся сольными певицами и начнем жить в отдельных квартирах! — заявила Мариэтта.

Обе девушки остались очень довольны нынешним положением. Небольшие комнатки, в которые они переселились, обрадовали их домашним уютом, особенно понравились им кровати с пологом из парчи.

Обновленный гардероб тоже заставил трепетать их сердца. Новые платья, сшитые здесь же, в Оспедале, девушками, которые учились на портних и белошвеек, предназначались для церковного пения: шелковое платье простого фасона традиционно красного для Оспедале цвета с почти прозрачным белым воротником, надевавшееся через голову; для концертных выступлений — кринолины с низким декольте из белого шелка либо из черного бархата. И Мариэтта, и Элена получили также по ярко-пунцовому шелковому цветку граната, который они должны были носить на концерт в том случае, если время года не позволяло воспользоваться живыми цветами. Девушки примеряли цветки и на платьях, хотя их рекомендовалось носить в волосах с правой стороны ото лба либо сзади.

Их первое большое выступление назначалось на время мессы в Базилике. Мариэтта и Элена, задолго до этого бесконечно примеряли платья, плащи с капюшоном и без. Затем хор в полном составе прошествовал парами от Оспедале по набережной Скьявони к площади Сан-Марко и через огромные двери вошел в сердце церковной музыки Венеции.

С высокой галереи хоров Мариэтта увидела и дожа Венеции, сидевшего в золотых одеждах и с золотым же cornо — шапочке, увенчанной рогом, символом его власти. Сенаторы, дворянство, представители законодательной власти и правительства резко контрастировали алыми мантиями с темно-серыми, похожими на крылья летучих мышей, гражданскими платьями членов Большого Совета, собравшихся здесь.

Когда началась месса, Мариэтта подумала, что лучшего места для пения не сыскать в целом свете. Акустика гигантского собора создавала впечатление, что величавые звуки органа, казалось, вот-вот раздвинут позолоченные мозаичные стены, и голоса хористок действительно превратятся в голоса тех ангелов, с которыми их так часто сравнивали. Победные звуки серебряных труб звучали так, будто сам архангел Гавриил наделил трубачей своим даром.

С этого дня в жизнь Мариэтты и Элены вошел совершенно новый мир музыки. Они пели на очень многих важных фестивалях во Дворце дожей. На концертах их располагали рядами вдоль специально возведенных для этих целей задрапированных бархатом галерей, как не раз потом повторяла Элена, вроде бы рассовывали по карманам какого-то огромного сюртука, принадлежащего великану. Им приходилось петь и в помпезных городских залах, и сверкавших позолотой и хрусталем бальных залах дворцов, и это позволило двум юным подругам увидеть воочию ту роскошь, в которой жила аристократия, слушавшая их пение из украшенных резьбой позолоченных кресел. Иногда дюжина хористок сопровождала своим пением из-за решеток и драпировок одной из стен игру за столами, ставки в которой нисколько не уступали богатству собравшихся людей. Это, в свою очередь, приоткрыло завесу и над другой стороной жизни и показало им, какой изменчивой может быть фортуна.

Богатые люди — будь то венецианцы или иностранцы — всегда сочли бы за честь сами оказаться в числе гостей, приглашаемых на приемы в Оспедале, где им представляли ведущих музыкантов и хористок. Женщины в стремлении поглядеть вблизи на знаменитый хор Оспедале вполне соперничали с мужчинами. Адрианна, примадонна Оспедале, давала Мариэтте и Элене советы, как вести себя на подобных приемах. Для высокой молодой женщины, лет двадцати пяти, с мягкими иссиня-черными волосами и с безупречно ровной оливковой кожей и застенчивым лицом, которое оживляли большие черные глаза и улыбчивый рот, титул Венеры Пиетийской явился полной неожиданностью, потому что она не обладала и десятой долей того темперамента и чувственности, нередко приписываемых женщинам ее внешности и статуса. Добрую и отзывчивую девушку можно было застать у колыбели какого-нибудь грудного сироты, нашедшего приют под крышей Оспедале, когда хористки дежурили в спальнях малышей в качестве нянек, или же увидеть, как она выслушивает любую соученицу, пришедшую к ней за помощью или советом. Именно она помогала Мариэтте и Элене, облегчая всегда трудный период адаптации в чужом месте, постепенно вводя их в курс всех тонкостей жизни в Оспедале и ее распорядка дня.

— А теперь, вспомните все, что я вам говорила, — напутствовала она, когда девушки вместе с остальными хористками готовились к своему первому приему. Никто лучше нее не умел чарующе улыбаться или вкрадчиво говорить, избегая, однако, цепких рук и тактично отвергая льстивые комплименты. Она уже нашла мужчину по себе, но предпочитала держать его имя в секрете.

Вскоре Мариэтта и Элена тоже научились искусно уклоняться от ухаживаний и вообще нежелательных проявлений внимания. Число людей действительно приятных в общении, оказалось несравненно большим, причем все те, чьи домогательства отвергались, относились к числу вновь прибывших в Венецию и ни разу не бывавших ни на одном их концерте и знавших о хоре понаслышке. И то, с чем эти люди сталкивались при встрече с ними, разбивало в пух и прах их иллюзии. Стало обычным делом позволять себе пренебрежительную реплику, не задумываясь о том, что бедная девушка может нечаянно услышать это.

Именно в таких ситуациях добросердечие Элены раскрывалось в полной мере. Она могла и успокоить, и приободрить, и даже развеселить до слез.

— Вот я вся такая, — как-то печально исповедовалась она Мариэтте, — всех всегда веселю, когда у самой на душе кошки скребут. Может, мне остановиться на этом ученике пекаря? Он красивый парень и любит меня! Встретив меня внизу, когда делает первую доставку, он не преминет переброситься словом-другим, а принося пирожные, напоминает, (чтобы не забыла выпить чашечку горячего шоколада.

Мариэтту это развеселило.

— Знаешь, а ты никогда не останешься голодной, если выйдешь за пекаря!

Элена зашлась веселым смехом.

— Нет! Но зато, в конце концов, я стану толстой-толстой, как бочка. Эти пирожные — просто пальчики оближешь!

ГЛАВА 3

В начале января 1780 года один за другим были отпразднованы дни рождения Мариэтты и Элен.

Изеппо и его жена по давно сложившейся традиции привезли Мариэтте домашний торт. Они сидели по разные стороны позолоченной решетки в комнате для посетителей и оживленно болтали. Разделив торт, Мариэтта один кусок с сахарными цветами отложила для сирот из группы малышей, и прежде всего девочке пяти лет по имени Бьянка, крестнице Мариэтты. Адрианна, чтобы хоть как-то облегчить страдания Мариэтты, пережившей тяжелую утрату, показала ей малышку, за несколько часов до этого подброшенную в Оспедале. Она сразу же прониклась симпатией к этому безымянному существу, оставшемуся, как и она сама, без отца и матери, и согласилась заботиться о девочке.

— Хочешь стать ее крестной? — спросила тогда Лдрианна. Мариэтта тут же с энтузиазмом закивала головой, и Адрианна предложила ей выбрать для малышки имя.

— Бьянка, — без промедления выпалила Мариэтта. — Это такое красивое имя и так к ней подходит.

Когда Мариэтта и Элена подружились, то, разумеется, стали вдвоем заботиться о маленькой Бьянке, они ведь всегда и во всем были вместе. Когда девочка подросла, Элена стала учить ее играть на флейте. А теперь они решили угостить девочку тортом.

— Ой, какой он розовый! Это все мне, да? — захлопала в ладоши Бьянка, едва только увидев лакомство.

Немного поиграв с Бьянкой и другими малышами, Мариэтта, перед тем как уйти, спела с ними «Коломбину».

Теперь вечерние выступления позволили подругам увидеть и услышать то, о чем они так мечтали: разноцветные костюмы и маски, веселую музыку и смех карнавала, разглядывать маски не на стене своей мастерской, как когда-то, а на лицах людей.

С раннего детства Мариэтта наперечет знала все легенды и поверья, связанные с традиционными масками. Многие из них основывались на персонажах Коммедья дель арте[2], но были и другие, более древние. Самой пугающей оставалась маска баута, белого цвета, впрочем, они всегда были белыми. Свое название она получила от черной шелковой или атласной мантильи, полностью закрывавшей голову надевшего ее. Закреплялась мантилья под подбородком и носилась вместе с треуголкой, причем как мужчинами, так и женщинами. Она, наверное, умерла бы со страха, увидев выросший из темноты темный силуэт в бауте, выглядевший, как предвестник смерти, не дай Бог еще и в гондоле, освещенной лишь скупым светом редких фонарей. Такую маскировку мог использовать кто угодно: отчаявшийся любовник, а то и слишком ревнивый муж; женщина, решившая наставить благоверному рога, либо преступник, задумавший убраться из города подобру-поздорову без лишнего шума; сенатор, преследующий кого-нибудь инкогнито с секретной миссией, чаще других — шпион; короче, любой, для кого анонимность — сама жизнь.

Зимой, во время карнавала, Мариэтта и ее коллеги-хористки подошли к портику у Палаццо Манунта, что на канале Гранде; вечерний морозец преобразил город, заставив его сверкать тысячами крохотных искр. Цветные фонари, зажженные на время праздников, освещали нетерпеливые лица девушек, когда они входили в увешанный флагами и флажками коридор, служивший передней. Как почти во всех подобных дворцах, старинное оружие, в изобилии развешанное на стенах, причудливо умещалось рядом с многоцветьем гобеленов. Хрустальные люстры из Мурано[3] ярко освещали роскошную, богато украшенную лестницу. Отдельным входом, отгороженным от парадного, девушек быстро провели в специально отведенную для них комнату, с виду напоминавшую спальню, где можно было переодеться и привести себя в порядок; в одном из углов, задрапированном ширмочками с веселыми узорами, предусмотрительно стояли ночные горшки.

Все девушки были в платьях из черного бархата. Мариэтте очень шел этот наряд. Перед зеркалом она быстро поправила напоследок шелковый цветок граната в волосах и заняла свое место в колонне хористок, выстроившихся перед входом в зал, где для них вдоль одной из стен находились особые галереи. Продвигаясь вперед в колонне с музыкантами во главе, Элена прошептала в ухо Мариэтте.

— Вот и еще один шажок на пути к Розе Пиетийской и Пиетийскому огню.

Мариэтта с улыбкой взглянула на подругу. Да, в последнее время их приглашали спеть какое-нибудь соло чаще других девушек, исключая, конечно, Адрианну. Сам хормейстер лично регулярно репетировал с ними.

Гром аплодисментов встретил музыкантов и хор, когда они шествовали по залу. Фасады галерей, где он расположился, были затянуты зеленым бархатом, украшенным плетеным серебряным орнаментом, а там, где стояла каждая девушка, по обычаю горела свеча в высоком подсвечнике. Музыканты уже располагались на ярусах подиума внизу. Огромные люстры, подвешенные к золоченому потолку, сияли сотнями свечей, и их мерцание трепетными бликами озаряло затейливых форм маски на лицах и роскошные вечерние туалеты публики. Одуряющая смесь ароматов исходила от гостей, как от мужчин, так и от женщин — мускуса, вербены, лаванды, жасмина. Мариэтте еще ни разу не доводилось бывать ни в одной парфюмерной лавке, но теперь она уже могла представить себе ее запах.

С появлением Адрианны аплодисменты стали еще громче, так же тепло был встречен публикой и сам хормейстер, когда он вставал на подиум. Поклоном выразив публике свою признательность, он обвел придирчивым взором хор и оркестр, поднимая палочку. Оркестр заиграл мажорные первые такты «Времен года» Вивальди. Мариэтта, которой посчастливилось держать в руках подлинную партитуру, написанную рукой самого пастора и композитора, знала ее наизусть, каждую ноту. Казалось, музыка проникала ей в кровь, заставляя ее бежать быстрее по жилам. Она оглядела лица гостей, сегодня появившихся без масок. В первом ряду справа сидел импозантного вида молодой человек в наряде из светлого шелка и серебристого атласа. Можно было лишь догадываться, каких хлопот его вьющиеся, соломенные волосы доставили трудившемуся над укладкой парикмахеру, прежде чем ему удалось при помощи помады уложить их в локоны над ушами, как того требовала мода, и зачесать их на затылок, чтобы там завязать пышным бантом. В нем угадывалась какая-то странная притягательность, хотя красавцем его назвать было нельзя, а его хитровато прищуренные глаза придавали ему самоуверенный вид не знавшего поражений обольстителя. Быстрая улыбка, которой он время от времени одаривал ту, что сидела рядом, неизменно производила нужный эффект — стоило ему лишь повернуть голову, как женщина, словно влекомая магнитом, тут же наклонялась, жеманно прикрывая рот веером и что-то шепча.

Мариэтта решила, что он именно тот тип мужчины, с которым женщина должна быть настороже. Ее взгляд продолжал блуждать по публике. Вот какая-то женщина сняла маску, и Мариэтта пыталась угадать, кто она. Красавица сидела, поигрывая выточенной из слоновой кости ручкой маски. Кольца с огромными рубинами на ее пальцах и роскошнейшее платье на первый взгляд заставляли предположить, что ее происхождение терялось где-то в заоблачных высотах, впрочем, не исключалось и то, что она — всего лишь содержанка какого-нибудь крупного аристократа. Через несколько кресел от нее дородный, апоплексического вида мужчина уже начинал клевать носом. Понятно, его приходу сюда предшествовал чересчур плотный ужин и обильные возлияния. Но все же как от такой чудесной музыки может клонить ко сну?

Время от времени в глубине зала массивные резные двери открывались, впуская очередного припозднившегося на концерт гостя. Во время концерта одетый в золотую ливрею лакей, не объявлял имена прибывших во всеуслышание, а лишь сопровождал их к какому-нибудь оставшемуся незанятым креслу. Последняя пара привлекла внимание Мариэтты. Очень изящная, небольшого роста дама, в полумаске, расшитой розовым жемчугом, и кринолине в тон жемчугу двигалась и жестикулировала с такой грациозностью, что напоминала миниатюрную фарфоровую статуэтку. Сопровождавший ее высокий — выше шести футов — и широкоплечий кавалер, одетый в светло-серый шелк, держался очень прямо. При его виде Мариэтта словно оцепенела — она увидела позолоченную маску, показавшуюся ей до боли знакомой.

Разум говорил, что вряд ли это та, которую она видела в мастерской матери много лет назад. С тех пор как она оказалась в Венеции, ей не раз приходилось видеть похожие, но в этой было нечто такое, что задевало какую-то струну в ее душе. Скрытый под маской человек чрезвычайно предупредительно обращался со своей дамой, лакей вел их к двум свободным креслам, стоявшим чуть поодаль слева, но втором ряду. Хоть этот человек и находился довольно далеко, в его виде было что-то такое, что не позволяло Мариэтте отвести от него взор. Она чувствовала пробуждение каких-то неясных воспоминаний, но каких именно, она не могла понять. Блондин это или брюнет — угадать невозможно, потому что его голову закрывал напудренный парик с локонами над ушами, перевязанный на затылке черным бантом, впрочем как почти у каждого из присутствовавших мужчин. Очаровательная женственность его спутницы необычайно подчеркивала его мужественный вид, и оба составляли прекрасную пару.

Оркестр заиграл аллегро — «Лето», и Мариэтту отвлекло от созерцания вновь прибывшей пары нечто очень странное — публика перестала слушать музыку. Появление мужчины в позолоченной маске и его дамы произвело эффект камня, внезапно брошенного в тихий пруд. Все сидящие беспокойно ерзали в креслах, вертели головами и что-то бормотали друг другу. Певшая сопрано Фаустина, стоявшая рядом с Мариэттой, возбужденно шептала ей, по-прежнему глядя перед собой.

— Торризи в том же зале, что и Челано! Вот это да! Ужас! Что сейчас будет?

Не прошло и полминуты, как реакция зала добралась до первого ряда, когда подошла пара, вызвавшая здесь такой переполох. Но усесться они не успели. Громкий ропот с другого конца ряда прозвучал как предупреждение. Со стуком опрокинулось отброшенное кресло, и тот самый молодой человек, которого Мариэтта посчитала обольстителем, вскочил и сделал несколько шагов по направлению к ним. Его рука потянулась к золоченой рукояти шпаги, весь вид недвусмысленно говорил о том, что его намерения весьма серьезны. Мариэтту, наблюдавшую разыгрывавшуюся перед ней сцену с широко раскрытыми от удивления глазами, внезапно осенило, что ей уже приходилось однажды слышать о кровавой вендетте, это было на барже Изеппо, когда они направлялись в Венецию. Сцена напомнила ей немое представление под аккомпанемент оркестра Оспедале делла Пиета. Женщина испуганно прижалась к своему спутнику в золотой маске, он замер лишь на мгновение, потом невозмутимо проводил ее к креслу, ни на секунду не спуская глаз со своего врага.

Охваченная любопытством Мариэтта нарушила строжайшее правило хора — она повернулась к Фаустине и прошептала:

— Кто эта золотая маска?

Фауетина, чуть приподняв листок с нотами, ответила ей свистящим шепотом, почти не разжимая губ.

— Это синьор Доменико Торризи. Про него говорят, что он единственный в Венеции муж, который влюблен в собственную жену. Она — рядом с ним. Другой — Марко Челано, мне кажется, он симпатичнее. Но они — два сапога пара: почти ровесники, прекрасно фехтуют и, если нам повезет, увидим, как засверкают клинки. А может быть, даже кто-нибудь будет убит.

— Мариэтта зябко повела плечами. А драма между тем продолжалась. Мужчины вступили на ту полосу, которая отделяет кресла первого ряда от подиума, откуда маэстро как ни в чем ни бывало продолжал дирижировать оркестром. Рука Доменико Торризи легла на эфес шпаги, и он про до шкал в упор настороженно смотреть на Марко Челано. Напряжение в зале стало почти осязаемым. Весь первый ряд поднялся, а те, что были позади, стали взбираться на кресла, чтобы получше видеть происходившее. Хозяин дома синьор Манунта, в страхе вскочил, подбежав к спорщикам, замер в нерешительности, не зная, к кому из них обратиться с увещеваниями, которые, вполне возможно, могли возыметь и противоположное действие.

Затем синьора Торризи, видя побелевшие пальцы мужа на эфесе, готовые вот-вот выхватить шпагу, сорвала с лица маску. Гримаса страха исказила ее лицо классической красоты.

— Нет, Доменико! — в отчаянии взмолилась она. — Нет!

Созерцавшая сцену публика окаменела в ожидании. Пальцы медленно разжались, и опустившаяся рука повисла вдоль тела. У всех вырвался невольный вздох облегчения, а может, у кого-то и разочарования. Мариэтта, зачарованная сценой, увидела, как Доменико Торризи повернулся к жене и, усадив ее, сам сел рядом. Ее голова бессильно упала к нему на плечо, и он успокаивающе обнял ее за плечи. Марко Челано же так и продолжал стоять, на его лице читались изумление и ярость. Потом, покачав головой, снова занял свое место, хотя желваки у него на скулах и упрямо поджатые губы говорили о том, что для него этот конфликт далеко не исчерпан. Мариэтта увидела, как изменилось лицо синьора Манунты. Она от души сочувствовала этому человеку: задуманный им вечер, суливший его гостям и ему самому истинное наслаждение, оказался омраченным этим эпизодом. Должно быть, в список приглашенных вкралась какая-то ошибка, и синьор Манунта ломал голову над тем, как спасти этот едва начавшийся вечер и предстоявший после концерта ужин.

Маэстро пережил небольшой шок: отгремели завершающие аккорды «Четырех времен года», а его не оглушил гром аплодисментов, к которым он привык. Но, кланяясь в знак благодарности за жидкие хлопки, его острый взор заметил золотую маску Торризи, а затем, к вящему удивлению, различил среди гостей и представителей клана Челано. Присутствие обеих враждующих фамилий он расценил как вызов своему творчеству. Но ничего, он еще пожнет свои лавры, несмотря ни на что, даже на такой мощный отвлекающий фактор, как стычка в первом ряду. Его палочка снова взлетала вверх. Адрианна стояла на подиуме и приготовилась петь. Дирижер пошел с козырной карты — ничего на свете, даже Торризи и Челано, сидящие в одном ряду, не смогут отвлечь публику от исполнительницы.

Под чарующие звуки голоса Адрианны, околдовавшие публику, Мариэтта украдкой стала изучать Доменико Торризи. Что скрывал золоченый щит, прикрывавший его лицо? Она спокойно разглядывала, поскольку его внимание привлекала только жена, которая, по всей вероятности, так и не успела еще придти в себя. Прошло пять лет с тех пор, как он заказал себе эту маску — если это, разумеется, была та же самая маска — и она сама привезла ее сюда, в Венецию. Ее мать не ошиблась: маска — одна из причуд некоего молодого человека, но эта теория разбивалась вдребезги его возрастом, ему, должно быть, сейчас лет двадцать восемь, они ровесники с его врагом Челано. Скорее всего, поводом для этого заказа явилось что-то иное, нежели просто прихоть.

Она долго разглядывала, какие красивые у него руки, почти на каждом пальце — перстни с драгоценными камнями, в приглушенном свете ярко блестели его пышные манжеты. Интересно, что бы она испытала, если бы эта рука коснулась ее руки? Или потрепала бы по щеке? А то и отправилась странствовать по еще никем не исследованным закоулкам царства любви? От этих размышлений у нее участилось дыхание.

Когда Адрианна закончила петь, Торризи, аплодируя, встали и. собрались уходить: синьора Торризи больше не могла находиться здесь, тем более, что ее муж не потерял лица и не испугался, в его реакции на выходку Челано сквозило скорее насмешливое напоминание, что гостеприимство хозяина превыше всего, важнее лишь церковная месса, даже когда речь зашла о их вековечной вендетте. Продолжая аплодировать, он выступил вперед и стал смотреть на Адрианну.

— Браво! — воскликнул он. Его голос звучал сильно, глубоко. — Великолепно!

Воздав должное исполнительскому мастерству Адрианны, он под руку с женой прошествовал навстречу синьору Манунте. Мариэтта видела, как тот рассыпался в извинениях и затем сопроводил гостей к выходу. Вот тогда-то и произошло нечто странное. В течение секунды или двух перед тем, как за ними должны были закрыться двери, Доменико Торризи обернулся и бросил взгляд через плечо. Мариэтте этот взгляд показался желанием убедиться в том, что Марко Челано не направился вслед за ними, но каким-то странным образом — возможно, виновата игра света на его маске — ей показалось, что он смотрел ей прямо в глаза.

После ухода Торризи публика целиком отдалась наслаждению от концерта. Даже на лице Марко Челано появилось довольное выражение, и он не спеша принялся разглядывать самых красивых хористок. Его взгляд не миновал Мариэтту, чью своеобразную красоту он отметил про себя, но затем надолго остановился на Элене. Ее красивое личико, молодые, упругие груди, спелыми яблоками вздымавшиеся под черным бархатом прилегающего лифа платья и, в особенности, волосы палево-золотистого оттенка, который он обожал, привлекли внимание. Как же несправедлива судьба, обрекая это милое непорочное создание сидеть взаперти в стенах Оспедале делла Пиета! Ведь то, что кажется недоступным, прельщает сильнее всего. Кто она? Интересно было бы побольше разузнать о ней. И почему это он раньше ее не замечал?

Когда публика кончила аплодировать только что закончившейся песне и Адрианна начала петь следующую, он обратился к своей соседке, но, едва хор поднялся, как он снова направил пристальный взгляд на Элену, которая тоже заметила его. Челано уже понял, что она видела, как он смотрел на нее, и их взгляды встретились, хотя девушка ни разу не повернула головы в его сторону. Каждый раз Элена, с изумлением замечая его взгляд на себе, тут же отводила глаза. Но потом осмелела и один раз тоже ответила ему продолжительным взглядом синих глаз. Он улыбнулся, в ответ уголки манящего ротика чуточку дрогнули. Ему страшно нравилось вести эту игру, этот безмолвный флирт с пиетийскою невинностью, впрочем, уже вполне созревшей и для чего-то более существенного, нежели взаимное созерцание.

Элена, зная, что маэстро видел все, даже волнение публики не способно отвлечь его внимание от хористок, предпринимала отчаянные усилия, чтобы не смотреть в сторону сидевшего Марко Челано. Она чувствовала, что тот не сводил с нее глаз, и все время, пока ей вместе с хором пришлось петь мадригал, продолжал эту игру. А она возбуждала странным образом, заставляя сердце биться чаще и окрашивая ее щечки в розовый цвет. Потом вдруг она стала думать совершенно о другом. Когда ее подруга вот-вот должна была начать сольную партию, маэстро вдруг кивнул на Мариэтту, дал сигнал, чтобы та не пела, скомандовал оркестру играть финал. Элена изумилась, но мысли ее подруги были слишком далеко, чтобы при помощи их знаменитой немой азбуки выяснить, что произошло.

Мариэтта мгновенно сообразила, почему ей не позволили петь. Ее охватило гнетущее чувство тревоги. Конечно, он заметил ее шепотки. Глупо, конечно, было так рисковать, и она уже боялась и подумать, какими могут быть последствия.

Во время антракта в гостиную, примыкавшую к чалу, где отдыхали девушки хора, принесли фруктовые соки. Но не успела Мариэтта подойти к столу, уставленному хрустальными бокалами с освежающим питьем, как к ней подскочила сестра Сильвия с ее накидкой в руках.

— Мариэтта, маэстро просил передать, что я должна тебя немедленно отвести в Оспедале.

Мариэтта не стала интересоваться, почему. Тут же к ней подбежала Элена.

— Куда ты собираешься? Тебе что, нехорошо?

— Мне нехорошо, но я все объясню тебе потом, — в горле у Мариэтты стоял комок.

Элена обеспокоилась не на шутку.

— Что с Мариэттой? Почему она такая?

Сестра Сильвия пожала плечами.

— Я лишь выполняю распоряжение маэстро. Пойдем, Мариэтта.

Фаустина, наблюдавшая эту картину, вздохнула с облегчением, подумав при этом, что ей самой удалось выйти сухой из воды, и орлиный взор маэстро не заметил ее. Мариэтта же еще не постигла той хитрой науки, заключающейся в том, чтобы держать перед собой нотный лист таким образом, чтобы не было видно губ. Фаустина считала себя прекрасной солисткой, ничем не хуже Адрианны. И когда-нибудь маэстро все же сподобится понять это, в этом не могло быть сомнений. Повернувшись, чтобы взять у лакея бокал с соком, она увидела сестру Сильвию и поняла, что отвертеться все же не удастся.

— Бери свой плащ и ты, Фаустина, — холодно распорядилась монахиня.

Гондола доставила двух согрешивших хористок в Оспедале. Девушки дожидались маэстро у дверей его кабинета, пока тот не вернулся с концерта. Он появился мрачнее тучи — публика сегодня явно не баловала своим почтением, случившееся между представителями двух враждующих родов испортило впечатление от музыки. Случалось, конечно, и раньше, что во время выступлений люди расхаживали по залу и переговаривались друг с другом, но такого не наблюдалось никогда, если выступление происходило на сцене. Его гордость была уязвлена, а плохое настроение усугублялось и нарушением дисциплины, допущенным двумя певицами хора. Разнос он устроил им основательный.

— Хор Оспедале всегда отличался тем, что сохранял безукоризненную выдержку в любых ситуациях, что бы ни происходило в зале, а сегодня вечером вы обе просто опозорили меня.

Мариэтта пыталась возразить.

— Меня одну вы должны обвинять. Это я первая спросила Фаустину, и это моя вина, что она мне ответила.

— Ах, ах, ах! Она первая стала шептаться, — передразнил он. — Ты думаешь, я глупец, Мариэтта?

— Нет, маэстро, я, конечно, так не думаю. Но какое бы наказание не ждало нас, оно должно быть в соответствии с виной каждой.

Фаустина вызывающе посмотрела на него.

— Мариэтта права. Она больше виновата, чем я. И у меня есть смягчающие обстоятельства. Я подумала, что вот-вот начнется кровопролитная стычка между Челано и Торризи, и очень испугалась.

— Молчать! — вдруг заорал маэстро, да так, что обе девушки испуганно вздрогнули. — Никто больше в оркестре не потерял голову из-за этого, ни один инструменталист ни разу не сфальшивил! Я уже много раз подозревал, что вы шепчетесь, но ни разу до сегодняшнего вечера не было тому доказательств. А теперь я вижу, что не ошибся. Вы обе на время исключены из основного хора, а там поглядим. А теперь идите!

Фаустина, всхлипывая, покидала кабинет. Маэстро повернулся к Мариэтте.