Чапаев

«3. Вверенной мне армии приказываю решительным наступлением всеми силами разгромить врага.

Требую, чтобы всеми лицами, до рядовых красноармейцев включительно, ясно сознавалась необходимость для нас победы именно теперь, как во внимание к общему политическому положению Республики, так и ввиду необходимости закончить операции в Уральской области до наступления весенней распутицы, для чего:

А. Правая — Александрово–Гайская группа, т. Чапаев. Состав: 1) Александрово–Гайская стрелковая бригада; 2) Балаковский стрелковый полк.

Овладеть районом ст. Сломихинская, после чего продолжать наступление на Лбищенск для угрозы с тыла главным силам противника при атаке их Уральской группой с севера.

Б. Левая — Уральская группа. Состав: 1) Николаевская стрелковая дивизия; 2) 1–я бригада 25–й стрелковой дивизии.

Атаковать главные силы противника в районе Щапов, форпост Чеганский и, разбив их, продолжать безостановочное наступление с целью овладения всей полосой вдоль р. Урал до Лбищенска.При выполнении этой операции, не ограничиваясь лобовым ударом со стороны Уральска, охватывать противника по возможности с обоих флангов.Использовав для боя все наличные силы, принять меры к надежному обеспечению железной дороги Уральск — Покровск;для последней цели в распоряжение начальника группы передаются все бронепоезда»[148].

Итак, Александрово–Гайской группе предстояло овладеть важным узлом дорог — станицей Сломихинской и выходом в тыл противника отрезать ему пути отступления из‑под Уральска на Лбищенск. В романе Фурманова подробно рассказывается о том, как Чапаев готовился к наступлению. Воспользуемся повествованием Фурманова:

«С командиром бригады (Александрово–Гайская стрелковая бригада. — Авт.) Чапаев поздоровался наскоро, отрывисто, глядя в сторону, а тот галантно изогнулся, пришпорил, потом подвытянулся, чуть ли не рапорт выпалил. О Чапаеве был он очень наслышан, только больше все со скверной, с хулиганской стороны, в лучшем случае — знал про Чапаева–чудака, а дельных дел за ним — не слыхал, степным летучкам про геройство чапаевское — не верил…Когда пришли в кабинет командира бригады, тот разостлал по столу отлично расчерченный план завтрашнего наступления. Чапаев взял его в руки, посмотрел молча на тонкий чертеж, положил снова на стол. Подвинул табуретку. Сел. За ним присели иные из пришедших.

— Циркуль.

Ему дали плохонький оржавленный циркуль. Раскрыл, подергал–подергал, — не нравится.

— Вихорь, поди у Аверьки из сумки мой достань!

Через две минуты Вихорь воротился с циркулем, и Чапаев стал вымеривать по чертежу. Сначала мерил только по чертежу, а потом карту достал из кармана — по ней стал выклеивать. То и дело справлялся о расстояниях, о трудностях пути, о воде, об обозах, об утренней полутьме, о степных буранах…

Окружавшие молчали. Только изредка комбриг вставит в речь ему словечко или на вопрос ответит. Перед взором Чапаева по тонким линиям карты развертывались снежные долины, сожженные поселки, идущие в сумраке цепями и колоннами войска, ползущие обозы, в ушах гудел–свистел холодный утренник–ветер, перед глазами мелькали бугры, колодцы, замерзшие синие речонки, поломанные серые мостики, чахлые кустарники.Чапаев шел в наступление!

Когда окончил вымеривать — указал комбригу, где какие ошибки: то переход велик, то привал неудачен, то рано выйдут, то поздно придут. И все соображения подтверждал отметками, что делал, пока измерял. Комбриг соглашался не очень охотно, иной раз смеясь тихомолком, в себя. Но соглашался, отмечал, изменял написанное и расчерченное. По некоторым вопросам, как бы за сочувствием и поддержкой, Чапаев обращался то к Вихорю, то к Попову, то к Шмарину:

— А ты што скажешь? Ну, как думаешь? Верно аль нет говорю?

Не привыкли ребята разглагольствовать много в его присутствия, да и мало что можно было им добавить — так подробно и точно все бывало у Чапаева предусмотрено. На него и пословицу перекроили:

«Чапаеву всегда не мешай… Ему вот как: ум хорошо, а два хуже…».

Эту новую пословицу выдумали только для него. И хорошо выдумали, потому что бывали прежде случаи, когда он послушает совета, а потом и плачется, бранится, клянет себя. И не забыть еще ребятам одного»совещания», когда они в горячке наговорили бог знает что. Чапаев слушал, долго слушал, и даже все поддакивал:

— Так, так… Да… Хорошо… Вот–вот–вот… Оч–чень хорошо…

Собеседники думали и впрямь, что он соглашается и одобряет. А кончили:

— Ну ладно, — говорит, — вот што надо делать: на все, што болтали, плюнуть и забыть: никуда не годится. Теперь слушайте, что стану я приказывать!

И зачал…

Да так зачал, что вовсе по–другому дело повернул — и похожего не осталось нисколечко из того, про что так долго совещались…»

Для полноты картины, нарисованной Фурмановым, приведем еще один отрывок из романа «Чапаев», который свидетельствует о стиле и методах работы Василия Ивановича.Дело происходило в Таловке, крошечном, дотла сожженном поселке, где уцелели три смуглых мазанки да неуклюже и долговязо торчат обгорелые всюду печи. Чапаев и Клычков остановились в халупе, битком набитой сидевшими и лежавшими красноармейцами. Фурманов пишет:

«Неведомо откуда бойцы достали огарок церковной свечки, приладили его на склизлое чайное блюдце, сгрудились вкруг стола, разложили карту, рассматривали и обдумывали подробности утреннего наступленья. Чапаев сидел посредине лавки. Обе руки положены на стол: в одной — циркуль, в другой — отточенный остро карандаш. Командиры полков, батальонные, ротные и просто рядовые бойцы примкнули кольцом, — то облокотились, то склонились, перегнулись над столом и все всматривались пристально, как водил Чапаев по карте, как шагал журавлиным ломаным шагом — маленьким белым циркулем. Федор и Попов уселись рядом на лавке. Тут, по сердцу сказать, никакого совещанья и не было, — Чапаев взялся лишь ознакомить, рассказать, предупредить.Все молчали, слушали, иные записывали его отдельные указания и советы. В серьезной тишине только и слышно было чапаевский властный голос, да свисты, да хрипы спящих бойцов…

Скоро подъехали из Александрова–Гая остальные чапаевцы. Они подвалились в халупу, и давка теперь получилась густейшая.Чапаев продолжал поучение:

—… Ее ли не сразу—не выйдет тут ничего: непременно враз! Как наскочил — тут ему некуда шагу подать… Всех отсюда спустить теперь же, часа через два. Поняли? У Порт–Артура (небольшое поселок на дороге к Сломихинской. — Авт.) до зари надо быть. Штобы все в темноте, когда и свету нет настоящего, понятно?

Кивали ему согласными головами, тихо отвечали:

— Поняли… Конешно, в темноте… Она, темнота‑то, как раз…

— Приказ у вас на руках, — продолжал Чапаев, — там у меня часы все указаны, где остановиться, когда подыматься в поход. Верить надо, ребята, што дело хорошо пройдет, это главней всего… А не веришь когда, што победишь, так и не ходи лучше… Я указал только часы да места, на этом одном не победишь, — самому все надо доделать… И первое дело — осторожность: никто не должен узнать, што пошли в наступленье, ни–ни… Узнают — пропало дело… Коли попал на дороге казак али киргиз, да и мужик, все одно, — задержать, не пущать, — потом разберем…»

После столь наглядного урока, преподнесенного своим подчиненным, Чапаев 9 марта подписывает приказ о перегруппировке частей Александрово–Гайской группы. Краснокутскому, Интернациональному, Савинскому стрелковым полкам следовало к утру 10 марта выйти на исходные позиции для наступления. Эти позиции находились в 7, 5 версты от Сломихинской, откуда части группы должны были одновременно нанести с трех сторон удар по противнику. С фронта наступал Краснокутский стрелковый полк, а с флангов — Интернациональный и Савинский полки.Сам ход наступления красочно описан Фурмановым в романе «Чапаев», отрывком из которого мы и воспользуемся.

«Было еще совсем темно, когда поседлали коней и из Таловки зарысили на Порт–Артур. Пробирала дрожь; у всех недосланная нервная дикая зевота. Перед рассветом в степи холодно и строго: сквозь шинель и сквозь рубаху впиваются тонкие ледяные шилья. Ехали — не разговаривали. Только под самым Порт–Артуром, когда сверкнули в сумрачном небе первые разрывы шрапнели, обернулся Чапаев к Федору:

— Началось…

— Да…

И снова смолкли и ни слова не говорили до самого поселка…

Подъехали к Порт–Артуру; здесь стояли обозы, на пепелище сожженного поселка сидели кучками обозники–крестьяне, наливали из котелков горячий чай и вкусно так, сытно, аппетитно завтракали. Чапаев соскочил с коня, забрался на уцелевшую высокую стену, сложенную из кизяка, и в бинокль смотрел в ту сторону, где рвалась шрапнель. Сумерки уже расползлись, было совсем светло. Здесь пробыли несколько минут, и снова на коней, — поскакали дальше…

Подходили к Сломихинской. До станицы оставалось полторы–две версты. Здесь гладкая широкая равнина, сюда из станицы бить особо удобно и легко. А казаки молчат… Почему они молчат? Это зловещее молчанье страшнее всякой стрельбы. Не идет ли там хитрое приготовление, не готовится ли западня? Схватывались лишь на том берегу Узеня, а здесь — здесь тихо…

Батарея сосредоточила огонь. Станица, как раньше, молчала… Подпустив саженей на триста, казаки ударили орудийным огнем. За артиллерией с окраинных мельниц резнули пулеметы… Цепь залегала, подымалась, в мгновенную мчалась перебежку и вновь залегала, высверлив наскоро в снегу небольшие ямки, свесив туда головы, как неживые…

Орудия ревом крыли окрестность. Шарахался по полю гул, будто метался в стороны и смертно ревел гигантский зверь, загнанный в круг. В стоне, в свисте и в реве шли веселее цепи, ободренные огнем.

В черной шапке с красным околышем, в черной бурке, будто демоновы крылья, летевшей по ветру, — из конца в конец носился Чапаев. И все видели, как здесь и там появлялась вдруг и быстро исчезала его худенькая фигурка, впаянная в казацкое седло. Он на лету отдавал приказанья, сообщал необходимое, задавал вопросы. И командиры, так хорошо знавшие своего Чапая, кратко, быстро сообщали нужные сведения — ни слова лишнего, ни мгновенья задержки…

Цепи кидались стремительным бегом. В тот же миг срывались с цепей казачьи пулеметы. Цепи падали ниц, впивались в снежную коросту — лежали замертво, ждали новую команду.

Позади цепей носился Чапаев, кратко, быстро и властно отдавал приказанья, ловил ответы.

Вот он круто свернул коня, мчит к командиру батареи:

— Бить по мельницам!

— Все пулеметы с мельниц Скосить!

— Станицу не трогать, пока не скажу!

И, быстро повернув, ускакал обратно к цепям. Чаще, крепче и злей заговорили орудия. Станица нервно торопилась остановить бегущие перебежками цепи. Мельницы взвыли и вдруг разорвались, как лаем, сухим колючим треском: были спущены все пулеметы враз. Обе стороны крепили огонь. Но с каждой минутой ближе и ближе красноармейцы, все точней падают–рвутся снаряды, дух мрет от мысли, что смерть так близка, что близок враг, что надо смять его, у него на плечах ворваться в станицу…

Возбужденный, с горящими глазами мечется Чапаев из конца в конец. Шлет гонцов то к пулеметам, то к снарядам, то к командиру полка, то снова скачет сам, и видят бойцы, как мелькает повсюду его худенькая фигурка. Вот подлетел кавалерист, что‑то быстро–быстро ему сказал.

— Где? На левом фланге? — вскинулся Чапаев.

— На левом…

— Много?

— Так точно…

— Пулеметы на месте?

— Все в порядке… Послали за подмогой…

И он скачет туда, на левый фланг, где грозно сдвинулась опасность. Казаки несутся лавой… Уж близко видно скачущих коней… Подлетел Чапай к командиру батальона:

— Ни с места! Всем в цепи… Залпом огонь!

— Так точно…

И он пронесся по рядам припавших к земле бойцов.

— Не робей, не робей, ребята! Не вставать… подпустить — и огонь по команде… Всем на месте… Огонь по команде!!!

Крепкое слово так нужно бойцам в эти последние, роковые мгновенья! Они спокойны… Они слышат, они видят, что Чапаев с ними. И верят, что не будет беды…

Как только лава домчалась на выстрел — ударил залп, за ним другой… кинулась нервная пулеметная дрожь… Лава сбилась, перепуталась, замерла на мгновение… Еще миг — и кони мордами повернули вспять. Казаки мчатся обратно…

Сбита атака. Уж бойцы от земли подымают белые головы. У иных на лицах, неостывших и тревожных, чуть играет пуганая улыбка… Цепи идут под самой станицей… Чаще, чаще, чаще перебежки… Пулеметный казацкий огонь визгом шарахает по цепи. И лишь она вскочит, цепь, — бьют казацкие залпы, их покрывает мелкая волнующая рябь пулеметной суеты… Уж бойцы забежали за первые мельницы, кучками спрятались, где за буграми, где у забора — все глубже, глубже, глубже — в станицу…

И вдруг взорвалось нежданное:

— Товарищи! Ура… ура. „ ура!!!

Цепь передернулась, вздрогнула, винтовки схвачены наперевес, — это порывистой легкой скачью неслись в последнюю атаку…

Больше не слышно казацких пулеметов: изрублены на месте пулеметчики… По станице — шумные волны красноармейцев… Где‑то далеко–далеко мелькают последние всадники… Красная Армия вступала в станицу Сломихинскую…»

10 марта В. И. Чапаев направил в штаб 4–й армии донесение о том, что в час дня станица Сломихинская занята частями Александрово–Гайской группы. Противник отступил к Мар–Таз–убе, находившейся в 25 верстах северо–восточнее станицы. В самой Сломихинской состоялся митинг, на котором выступил Чапаев. Снова предоставим слово Фурманову:

«Чапаева Федор (Клычков. —Авт.) слушал впервые. От таких ораторов–демагогов он давно уж отвык. В рабочей аудитории Чапаев был бы вовсе негоден и слаб, над его приемами там, пожалуй, немало бы посмеялись. Но здесь — здесь иное. Даже наоборот: речь его имела здесь огромный успех! Начал он без всяких вступлений и объяснений с того вопроса, ради которого созвал бойцов, — с вопроса о грабежах. Но дальше он зацепил попутно и огромную массу ненужнейших мелочей, все зацепил, что случайно пришло на память, что можно было хоть каким‑нибудь концом»пришить к делу». В речи у Чапая не было даже и признаков стройности, единства, проникновения какой‑либо одной общей мыслью: он говорил что придется. И все же, при всех бесконечных слабостях и недостатках—от речи его впечатление было огромное. Да не только впечатление, не только что‑то легкое и мимолетное — нет: налицо была острая, бесспорная, глубоко проникшая сила действия. Его речь густо насыщена была искренностью, энергией, чистотой и какой‑то наивной, почти детской правдивостью. Вы слушали и чувствовали, что эта бессвязная и случайная в деталях своих речь — не пустая болтовня, не позирование. Это — страстная, откровенная исповедь благородного человека, это — клич бойца, оскорбленного и протестующего, это — яркий и убеждающий призыв, а если хотите, и приказание: во имя правды он мог и умел не только звать, но и приказывать!

— Я, — говорит, — приказываю вам больше никогда не грабить. Грабят только подлецы. Поняли?!

И на это приказание отозвались оглушительные и приветственные, и благодарственные, от глубин сердца радостные крики многотысячной толпы. Был неописуемый восторг. Красноармейцы клялись, веруя в слова, честно клялись своему вождю, что никогда не допустят грабежей, а виновных будут сами расстреливать на месте.

Увы, они не знали, что это невозможно сделать, что с корнем вырвать это на войне нельзя, но клялись они убежденно, и нет сомненья, что сократили грабежи до последней фронтовой возможности.

Помнятся обрывки чапаевской речи.

— Товарищи! — крыл он площадь металлическим звоном. — Я не потерплю того, што происходит! Я буду расстреливать каждого, кто наперед будет замечен в грабеже. Сам же первый этой вот расстреляю подлеца, — и он энергически в воздухе потряс правой рукой. — А я попадусь — стреляй в меня, не жалей Чапаева. Я вам командир, но командир я только в строю. На воле я вам товарищ. Приходи ко мне в полночь и за полночь. Надо — так разбуди. Я навсегда с тобой, я поговорю, скажу, што надо… Обедаю — садись со мной обедать, чай пью — и чай пить садись. Вот какой я командир!..

Я к этой жизни привык, товарищи.«Академиев»я не проходил, я их не закончил, а все‑таки вот сформировал четырнадцать полков и во всех них был командиром. И там везде у меня был порядок, там грабежу не было, да не было и того, чтобы из церкви вытаскивали рясу поповскую… Што ты — поп? Оденешь, што ли, сукин сын? На што украл?Чапаев грозно обернулся в одну, в другую сторону, даже перегнулся назад, глянул пронзающе и быстро, словно хотел узнать среди многотысячной серой массы того злодея, о котором теперь говорил.

— Поп, известное дело, врет, — отвесил Чапаев крепкую мысль. — Он и живет обманом, а то какой же поп, коль обману нет? Не трожь, говорит, скоромного, а сам будет гуся в масле жрать, только кости потрескивают. Чужого, говорит, не тронь, а сам ворует, — этим попы и опостылели нам… Это верно, а все‑таки веру чужую не трожь, она не мешает тебе. Верно, ли говорю, товарищи?Место было выигрышное. Чапаев это знал и потому именно в этом месте поставил свой хитрый вопрос. Красноармейцы–крестьяне, раскаленные чапаевской речью, словно давая исход задушившему долгому молчанию, прорвались буйными криками. Только этого и ждал Чапаев. Симпатии слушателей были теперь всецело на его стороне: дальше речь, как ни построй — успех обеспечен.

— Ты вот тащишь из чужого дома, а оно и без того все твое… Раз окончится война — куда же оно все пойдет, как не тебе? Все тебе. Отняли у буржуя сто коров — сотне крестьян отдадим по корове. Отняли одежу — и одежу разделим поровну… Верно ли говорю?!

— Верно… верно… верно… — рокотом катилось в ответ…. Чапаев держал в руках коллективную душу огромной массы и заставлял ее мыслить и чувствовать так, как мыслил и чувствовал сам.

— Не тащи!.. — выкрикнул он, резко поддав левой рукой. На минутку встал, не находил нужного слова. — Не тащи, говорю, а собери в кучу и отдай своему командиру, все отдай, што у буржуя взял… Командир продаст, а деньги положит в полковую кассу… Ранят тебя — вот получи из этой кассы сотню рублей… Убили тебя — раз тебе на всю семью по сотне! Што, каково? Верно говорю али нет?

Тут уж случилось нечто непредставимое — восторг перешел в бешенство, крики перешли в исступленный, восторженный вой…

— Все штобы было отдано, — заканчивал Чапаев, когда волненье улеглось, — до последней нитки отдать, што взято. Там разберем, кому отдать, у кого што оставить, вам же на помощь. Поняли? Чапаев шутить не любит: пока будут слушать — и я товарищ, а нет дисциплины — на меня не обижайся!

Он закончил речь свою под отчаянные рукоплескания, под долго несмолкавшее»ура»…»

После занятия Сломихинской В. И. Чапаев принялся за наведение порядка в Александрово–Гайской группе. В первую очередь он обрушился на командный состав, так как бывший командир бригады Андросов, начальник штаба бригады и другие командиры напились и вели себя недостойно. Чапаев распорядился арестовать их и отправить в Александров Гай. Однако начальник политотдела бригады Ефимов, признавая арест правильным, заявил, что Чапаев вносит анархию и дезорганизацию и что работать с ним он не желает. Между Ефимовым и работником политотдела армии Мюратом по поводу этого ареста произошел следующий разговор по прямому проводу:

«Мюрат: Заведующий политотделом армии товарищ Куч–мин предлагает сообщить подробности ареста штаба бригады, так как из политических известий ничего толком понять невозможно. Сообщите, можете ли из ваших сотрудников назначить временно заведующим политотделом до приезда нового?

Ефимов: Я сообщал, что начальник бригады и начальник штаба, заведующий оперативным отделом, комендант станицы Сломихинская, врид политкома бригады арестованы помощником политкома кавалерийского дивизиона за пьянство. Арестованы они при выходе из штаба бригады. Политком связи, тоже бывший в пьяном виде, скрылся неизвестно куда. Пять арестованных под конвоем прибыли в Александров–Гай. Штаб бригады тоже прибыл в Алексацдров–Гай.

Прошу Вас, чтобы Вы назначили вместо меня политкома бригады. Я не хочу работать в этой должности с партизанами. Желаю остаться заведующим политотделом. На должность политкома бригады временно можно назначить одного из сотрудников или комиссаров части. Сейчас затрудняюсь назвать кого, так как сейчас в бригаде полный хаос. Завтра созываю собрание всех политкомов и политсотрудников, тогда только могу сказать, кого назначить врид комиссаром бригады, но боюсь, что желающих заступить на эту должность, возможно, не окажется, так как все сотрудники и политкомы резко осуждают дезорганизованность и взгляды на армию чапаевских помощников, которые находятся в бригаде в частности, вновь назначенный начальником бригады Потапов.

Мюрат: За сведения благодарю. Вызывать охотников на Вашу должность не рекомендую. Скажите, Ваш уход объясняется последней причиной или есть еще другие?

Ефимов: На три четверти повлияли последние, путаные распоряжения штарма 4 и анархия, внесенная Чапаевым. Об этом завтра представлю протокол нашего заседания. Кроме того, я занимаю две должности; истрепался нервами и думаю, что необходима моя замена другим, более хладнокровным работником. А меня прошу заменить как в должности политкома бригады и в последующем заведующего политическим отделом.

Мюрат: Скажите, существует единство мнений по отношению к чапаевцам между Вами и Фурмановым? А также как относитесь к аресту штаба бригады и не примешано ли тут что‑нибудь другое? Рекомендую по окончании разговора взять ленту нашего разговора. Вопросы, поднятые Вами, поставлю на обсуждение и отвечу завтра.

Ефимов: Между мною и Фурмановым почти не было никакого разговора о Чапаеве, за исключением моих слов, что я с Чапаевым работать не могу. Арест поименованных лиц произведен правильно, так как некоторые бесчинствовали и были в бессознательном состоянии. Как работники они сейчас были бы ввиду перегруппировки крайне необходимы».

Д. А. Фурманов, характеризуя В. И. Чапаева, писал:

«Чапаев был из тех, с которым сойтись можно легко и дружно. Но так же быстро и резко можно разлететься. Эх, расшумится, разбунтуется, зло рассечет оскорбленьем, распушит, распалит, ничего не пожалеет, все оборвет, дальше носа не глянет в бешенстве, в буйной слепоте. Отойдет через минуту — и томится. Начинает трудно припоминать, осмысливать, что наделал, разбираться, отсеивать важное и серьезное от случайной шелухи, от шального чертополоха… Разберется — и готов пойти на уступки. Но не всегда и не каждому: лишь тогда пойдет, когда захочется, и только перед тем, кого уважает, с кем считается… В такие моменты надо смело и настойчиво звать его на откровенность. На удочку шел Чапаев легко, распахивался иной раз так, что сердце видно.

Человек он был шумный, крикливый, такой строгий, что иной, не зная, подойти к нему боится: распушит‑де в пух, а то — чего доброго — и двинет вгорячах!

Оно и в самом деле могло так быть — на незнакомого да на робкого. Чем в тебе больше страху, тем горше свирепеет сердце у Чапаева: не любил он робкого человека. И поглядеть со стороны — зверем зверь, а поближе приглядись — увидишь простецкого, милейшего товарища, сердце которого открыто каждому чужому дыханью, и от этого дыханья каждый раз вздрагивает оно радостно–чутко. Присмотрись — и поймешь, что за этой пыльной бранью, за этой нахмуренной суровостью ничего не остается, ни малого камушка у пазухи, — все он выстреливает разом, подчистую. И когда отговоришь с ним, — согласен ты или не согласен, — знаешь зато и чувствуешь, что исчерпал вопрос до донышка. Неконченых дел и вопросов с Чапаевым никогда не останется — у него всегда все кончено. Сказал — и баста!Голову свою носил Чапаев высоко и гордо — недаром слава о подвигах его громыхала по степи.Та слава застлала Чапаю глаза, перед самим собою рисовала его непобедимым героем, кружила ему голову хмелем честолюбия.

Сподручные хлопцы в глаза и за глаза больше всех шумели про подвиги чапаевские. Это они первые распускали и были и небылицы, они их размалевывали яркими мазками, это они раньше всех пели Чапаю восторженные гимны, воскуряли фимиам, рассказывали про его же собственную чапаевскую непобедимость. Когда Чапаю превосходно врали и даже льстили — он слушая охотно, облизывался, как кот с молока, сам поддакивал и даже кой‑что прибавлял в речь враля. Зато пустомелю и мелкого подхалима, не умеющего и соврать путем, выгонял в момент. И впредь наказывал — не пускать к себе.

Поражала еще в характере у него одна удивительная такая черточка: он по–детски верил слухам, всяким верил — и серьезным и пустым, чистейшему вздору.Верил тому, что в Самаре, положим, на паек выдают по десять фунтов махорки, а вот на фронте и осьмушки нет.Верил, что в штабе фронта или армии идет день и ночь сплошное и поголовнейшее пьянство, что там одни спецы–белогвардейцы и что они ежесекундно нас предают врагу.Верил тому, что снаряды, обувь, хлеб, винтовки, пополненье, — что бы там ни было, — все это опаздывает по злой воле отдельных лиц, а не из‑за общей нехватки, расстройства транспорта, порчи мостов, положим, и т.д. и т.п.».

Далее Фурманов отмечает:

ее бойцов, ее командиров; меньше знал и почти вовсе не интересовался политическим ее составом. Он превосходно знал ту местность, где развертывались боевые операции, — знал ее то по памяти, от юности, то от жителей, по расспросам, то изучал ее по карте со знающими людьми. А память у него свежая, цепкая — так все и заклещит, не выпустит, пока не надо. Знает он жителей, особо — крестьянскую ширину; городом интересовался меньше; знает — что тут за мужик, чего можно ждать от него, на что можно надеяться, в чем опасность прогадать. Все, что надо, знал про хлеб, про обувь, про одежду, сахар, патроны, снаряды, махорку — про все знал: ни с каким его вопросом не застанешь врасплох.Зато вот по вопросам другого порядка — по политическим, и особенно тем, что идут за пределами дивизии, — по этим вопросам не понимал, не знал ничего и знать не хотел. Больше того, многому вовсе не верил.

Международность рабочего движения, например, он считал сплошным вымыслом, не верил и не представлял, что оно может существовать в такой организованной форме. Когда ему указывали на факты, на газетные сведения, он только лукаво ухмылялся:

— А газеты‑то — сами же пишем… Чтобы веселее было воевать, вот и выдумали.

—Да нет, тут же лица, города, числа, цифры. Тут неопровержимые факты.