Помоги проекту - поделись книгой:
Ответить я не могла: слишком была напугана оружием Монтгомери. Металлический наконечник, который надевали на копье, чтобы предотвратить смертельное ранение противника, свалился. Наверняка Монтгомери это заметил, но не вернулся в павильон исправить оплошность, а вывел своего коня на исходную позицию. Оруженосец позади него сообщил о потере наконечника, однако Монтгомери как будто его не услышал.
К тому моменту мой муж, настроенный только на победу, уселся на Несчастливца. Он поднял забрало, утер со лба пот и дал сигнал Монтгомери, что можно продолжать.
Я чувствовала себя так же беспомощно, как во сне: не могла шевельнуться, пропал голос. Генрих опустил забрало и проигнорировал слова оруженосца о том, что следует застегнуть шлем. Монтгомери не слышал — или не хотел слышать — то, что кричал ему его охрипший оруженосец.
Толпа тоже увидела, что на копье нет наконечника. Диана снова положила ладонь мне на руку — теперь уже от страха, — но, как и зрители, молчала. В умирающем свете дня ее белое платье казалось серым.
Король, не дожидаясь звука труб, двинулся вперед.
Я поднялась на ноги. Мир затих, раздавался лишь клич «Monjoie!» и цокот копыт. Монтгомери и Генрих сошлись в единоборстве.
Отделенные друг от друга низким забором, лошади столкнулись мордами и заржали. Вдруг раздался громкий треск: копье Монтгомери разлетелось на мелкие кусочки.
Но Генрих не упал.
Он пьяно зашатался и стал клониться вперед, теряя поводья и слабо хватаясь за шею Несчастливца. Лошадь понесла. Подоспевшие грумы схватили поводья и вывели ее на открытое истоптанное копытами пространство. Седовласый Монморанси выскочил из павильона короля. Он осторожно взял моего мужа за плечи и с помощью подбежавшего Франсуа де Гиза опустил Генриха на землю.
Шотландец Габриель де Монтгомери не был королевским львом, но в тот день выступал за молодую Марию, свою королеву.
Цвета померкли в закатном солнце. На фоне красного неба выступили темные фигуры, стаскивающие облачение с моего неподвижного мужа. С помощью слуги де Гиз снял с короля позолоченный шлем. Тотчас хлынула кровь. Капитан де Монтгомери опустился на колени.
От пронзительных воплей звенело в ушах. Кричали Диана, Франсуа, сотни аристократов, тысячи простолюдинов. Дофин подле меня потерял сознание и повалился вперед. Мария поймала его, лицо ее побелело, как и платье, в котором она была. Я не стала ее обвинять и даже не оказала помощь сыну. Я сбежала с балкона по ступеням на мощеную дорожку.
Черные железные ворота, выходившие на улицу Сен-Антуан, были открыты. Я увидела маленькую мрачную процессию: окровавленный Генрих лежал на носилках, которые держали шотландские гвардейцы. Короля сопровождали старый Монморанси и Франсуа де Гиз. Я протолкнулась к мужу и задохнулась от шока.
Один конец большой деревянной щепки, толщиной в два пальца, проткнул королю правый глаз, а другой ее конец пронзил череп и вышел из виска возле правого уха. В глазном яблоке не видно было ни белка, ни радужной оболочки, лишь темный кровавый сгусток. Еще одна щепка, поменьше, торчала из горла, под челюстью, и крови там было немного.
Я приложила руку мужа к своим губам. Он зашевелился от моего прикосновения и что-то пробормотал. Мое оцепенение сменилось ужасом и надеждой: рана Генриха была серьезна, страдания невероятны, но магия Руджиери подействовала. Король был все еще жив. Он очнулся и махнул рукой, веля опустить носилки на землю. Монморанси взял его снизу за плечи, а Франсуа де Гиз поддерживал голову. Муж тяжело поднялся, как всегда — образец храбрости.
На вторых носилках лежал дофин, который все еще был без сознания. Мария шла рядом, словно призрак. Королевы надевали одежду белого цвета в знак траура. Железные ворота с лязгом за ней захлопнулись.
Наша печальная процессия поднялась по ступеням в давно не использовавшиеся королевские апартаменты. Франциска поместили в отдельные покои, его молодая королева была с ним. Генриха осторожно уложили на кровать и разрезали окровавленную тунику.
На его груди я увидела зеленый платок, промокший от пота и крови. На этом платке я вышила золотом ландыши. Зарыдав, я взяла платок и сунула за пазуху, к сердцу.
Минуло несколько часов. Приехал врач короля месье Шаплен. Он достал из горла Генриха мелкую щепку и осмотрел раненый глаз, раздумывая, сможет ли он удалить большую щепку. Муж не стонал, но не мог удержаться от рвоты. Впоследствии врач объявил, что щепка засела глубоко, и вынуть ее невозможно.
Наступила ночь. Я находилась возле постели короля. Лицо Генриха краснело и распухало, почерневший глаз наливался кровью. Большую часть времени муж был без сознания, но иногда приходил в себя и ласково со мной говорил. Я даже не заметила, что Монморанси и Франсуа де Гиз нас оставили, а их место занял главный инквизитор Карл де Гиз и герцог Савойский.
На рассвете за мной явился Монморанси. У него были серые губы и осунувшееся лицо. Он осторожно взял меня за руки и стал внушать, что мне нужно отдохнуть. Я высвободилась и громко заявила, что не отойду от постели мужа. Мои слова вывели Генриха из сумеречного состояния. Он шепотом попросил меня удалиться. Я послушалась и позволила Монморанси вывести себя из комнаты. В аванзале мы обнялись и вместе зарыдали, позабыв все наши разногласия.
В моих покоях меня поджидала мадам Гонди. Она была уже одета и полна энергии. Я отправила ее за Амбруазом Паре,[26] самым знаменитым французским хирургом. Я верила, что Генрих выживет после операции, если не подхватит инфекцию. Затем я забылась на час и пробудилась от страха.
В середине утра я вернулась в комнату короля; подле него находились Монморанси и Франсуа де Гиз. Правая щека Генриха достигла гротескных размеров. Глаз был перевязан. Врач Шаплен всю ночь дежурил у короля, промывая рану. Результат меня обнадежил: жар у больного спал.
Когда я села у кровати мужа и обратилась к нему по имени, он повернул ко мне лицо. Думаю, он узнал меня, хотя здоровый глаз растерянно блуждал по комнате.
— Молодой капитан, — еле слышно произнес Генрих, и я тотчас поняла, что речь идет о шотландце, нанесшем удар. — Передайте ему, что я его прощаю…
— Капитан Монтгомери сбежал, — сообщил старик Монморанси. — Никто не знает, куда он отправился.
Монморанси кинул на Франсуа де Гиза мрачный взгляд; видно было, что эти люди враждебно относятся друг к другу.
Впоследствии я выяснила, что де Гизы публично обвинили старика в ранении Генриха. Якобы коннетабль отвечал за облачение короля, и на его, мол, совести, что Генрих поднял забрало. Монморанси, судя по всему, очень хотел задать вопросы отсутствующему шотландцу.
— А! — откликнулся король и закрыл здоровый глаз. Слеза выкатилась из него и затекла в ухо. — Диана. Где Диана?
— Мадам де Пуатье в своих апартаментах, — ответил коннетабль. — Она нездорова и просит прощения у вашего величества.
Я взяла Генриха за руку, и он на удивление крепко пожал мою ладонь. Глядя на его длинное мускулистое тело под белыми простынями, я убеждала себя, что он не умрет.
— Зато я здесь. — Голос у меня сорвался, но я взяла себя в руки. — Это я, Катрин.
— Катрин, — пробормотал Генрих. — Ох, Катрин, я все думал, что ты глупа, но нет никого на свете глупее меня. Извини меня. Извини за все…
Склонившись над мужем, я прижалась щекой к его груди. Сердечный ритм напоминал быстрое биение птичьих крыльев. Слезы из моих глаз закапали на постель. Я словно таяла и сливалась с мужем. Казалось, от меня ничего не останется, одно его бешено колотящееся сердце.
— Я ни в чем тебя не виню, — сказала я, — поэтому у тебя нет повода для извинений.
— Как я тебя люблю, — прошептал Генрих и беззвучно заплакал.
Левой рукой он обнял меня за плечи и прижал к себе. В ту минуту я готова была убить за него, с радостью вонзила бы нож в жертву и пролила бы кровь, лишь бы Генрих хотя бы секунду не испытывал боли.
Это был лишь один из моментов. В целом те ужасные дни принесли мне только страдания.
Знаменитый хирург Амбруаз Паре приехал на следующее утро. Даже его поразила страшная рана короля. Она уже загноилась, и у мужа началась лихорадка. Хирург был откровенен: щепка так крепко засела в черепе, что любая попытка удалить ее закончится фатально. Если оставить щепку в ране, начнется инфекция, которая приведет к смерти. То есть спасти короля невозможно.
Я послала Монморанси за дофином, чтобы он попрощался с отцом. Вернулся Монморанси, качая седой головой: Франциск прийти отказался. Тогда я отправилась за ним сама. Марию я застала с каменным лицом в аванзале дофина, а мой сын сидел по-турецки на кровати, стонал, раскачивался и стукался затылком о стену. Я подняла его на ноги и повела к отцу.
Король повернул голову. Взглянув на него, наш сын взвыл: к тому моменту лицо Генриха так распухло, что щека налезла на нос. От забинтованного глаза с торчащей из него щепкой пахло гнилым мясом.
Веки дофина затрепетали, голова поникла; мы с Монморанси едва успели его подхватить. Коннетабль осторожно положил голову Франциска на грудь королю и объявил Генриху, что к нему пришел сын. Заслышав голос старого друга, Генрих открыл глаз и слепо поводил рукой, собираясь обнять Франциска. Когда мальчик пошевелился, Генрих произнес:
— Да благословит тебя Господь, сын мой, да подарит он тебе сил. Они тебе понадобятся, когда ты будешь править.
Услышав это, Франциск снова завыл и потерял сознание. Монморанси и слуга вынесли его из комнаты. Глаз Генриха закрылся, король опять впал в беспамятство. Я дежурила возле постели мужа, упираясь ладонями в матрас, чтобы не упасть.
— Катрин, — позвал мой муж и пошарил рукой, отыскивая мою ладонь.
Прикосновение его было горячим. Я взяла его руку и поцеловала.
— Я здесь. И всегда буду с тобой.
Генрих простонал.
— Обещай мне, — начал он.
— Все, что угодно, — отозвалась я.
Мой голос был обманчиво сильным.
— Обещай, что будешь защищать моих сыновей. Будешь наставлять их. Обещай, что наследники Валуа останутся на троне.
— Клянусь.
Не обращая внимания на тошнотворный запах, я поцеловала его в серые губы — тихонько, осторожно, стараясь не причинить лишней боли.
Король впал в бессознательное состояние, из которого уже не вышел. Я находилась с ним до последнего. Сидела подле его постели в том же самом пурпурном платье, в котором отправилась на турнир. Семь дней он лежал, безмолвный и слепой, не способный издать ни звука.
Десятого июля пополудни его всехристианнейшее величество король Генрих II скончался в Париже во дворце Турнель. Как только врач объявил о смерти, камергер подбежал к окнам — стал раздвигать тяжелые парчовые гардины и отворять окна, выпуская наружу зловоние. Комнату наполнил воздух, пахнущий дождем.
Обычно живые стараются побыстрее избавиться от мертвых. Я прижалась щекой к неподвижной груди Генриха. Доктор Паре снял с постели простыни. Те, кто несли вместе со мной в тот день вахту у постели больного — Франсуа де Гиз, кардинал Лотарингский, герцоги Савойский и Немур, — ушли, чтобы распространить печальную новость. В коридоре сделалось шумно. Я услышала тихий плеск воды и подняла глаза: явились две служанки с тазами, наполненными водой. Они собирались обмыть тело.
— Вон отсюда! — прорычала я, но в этот момент кто-то тронул меня за плечо.
Надо мной возвышалась мадам Гонди. Ее красивое лицо распухло от слез.
— Madame la Reine, — обратилась она ко мне, — вы должны выйти. Умоляю вас. Вы сами заболеете.
— Еще несколько минут, — попросила я. — Не отнимайте его так скоро.
— Мадам. — У нее затряслись губы. — Вы здесь уже шесть часов.
Я поцеловала Генриха в холодную щеку и нежно провела пальцами по его бороде. Только потом позволила увести себя в свои апартаменты. На площадке я остановилась, почувствовав панику.
— Дети! — воскликнула я. — Им нужно сказать. Дофин должен узнать об этом немедленно.
— Им уже известно, — ласково произнесла мадам Гонди. — Несколько часов назад герцог де Гиз и его брат им сообщили.
— Это неправильно, — возразила я. — Им следовало услышать об этом от меня, а не от посторонних.
— Отправляйтесь в свою комнату и отдохните, — посоветовала мадам Гонди. — Я принесу вам что-нибудь поесть.
Несколько дней я отказывалась от еды, да и пила мало. Как-то я поднималась по лестнице, и стены медленно закружились перед глазами. Я задохнулась, повернулась к мадам Гонди и рухнула в темноту.
Проснувшись, я обнаружила, что лежу в постели в ночной рубашке. В открытое окно вплывала июльская жара, на улице смеркалось. Рядом с собой я увидела мадам Гонди и седобородого полного доктора Шаплена. На столике у кровати стояло блюдо с бараниной и вареными яйцами и бокал вина.
— Вы должны поесть и выпить, Madame la Reine, — велел врач, грозя мне пухлым пальцем. — И спать до утра.
Я промолчала. Врач удалился, а я взяла предложенную мне тарелку. Я жевала и глотала баранину, пробовала вино, но не ощущала никакого вкуса. Трапеза была оскорблением: как можно есть, когда Генрих умер, а я жива? Как вообще я могу есть и пить без него?!
Легче было бы предаться горю и забыть обо всем на свете. Однако сквозь охватившую меня тьму прорвался тонкий лучик — мысль о детях. Ради них я поднялась с постели. Мне вдруг отчаянно захотелось рассказать им о последних часах короля и утешить их. Мне понадобилась свежая одежда, и фрейлины быстро засуетились.
Они принесли новое унизанное жемчугом платье из белого дамаста, с высоким накрахмаленным кружевным воротником. Это было изысканное одеяние для вдовствующей французской королевы с подходящей шляпой и вуалью из белого газа. Портниха, без сомнения, трудилась над ним без устали, чтобы закончить к сроку.
Я плюнула на наряд, приказала убрать с глаз долой и потребовала платье из простого черного шелка, которое носила после смерти близнецов. Но не успела я надеть туфли и опустить черную вуаль, как услышала, что из аванзала меня взволнованно зовет Эдуард:
— Maman! Maman, поторопись, быстрее сюда!
Босиком я кинулась в соседнюю комнату и увидела в дверях, ведущих в коридор, своего дорогого восьмилетнего сына. Мальчик был худеньким, долговязым, как и все Валуа, с отцовскими блестящими черными глазами. На лице его читалась паника, на щеках я заметила следы слез.
— Мой родной, — сказала я. — Дитя мое, что случилось?
— Герцог де Гиз и кардинал, — ответил он. — Они намерены встретиться внизу с Франциском. Он должен взять с собой Марию, Карла, Марго и меня. Всех нас собираются увезти. Приказали не говорить тебе. Они хотят пообщаться с Франциском наедине, потому что теперь он король. Я им не доверяю, maman, ведь они — друзья мадам Пуатье.
Эдуард прищурился; даже сейчас он был способен понимать интригу.
Я вцепилась пальцами ему в плечи.
— Когда? Когда вы должны с ними встретиться?
— Сейчас, — сообщил Эдуард. — У западных ворот.
Я схватила сына за руку. Вместе мы выскочили из моих апартаментов и понеслись по винтовой лестнице на первый этаж. На площадке я почти столкнулась с Монморанси. Старик был так потрясен смертью своего господина, что не среагировал на мой стремительный бег по лестнице.
Голосом, лишенным какого-либо выражения, он произнес:
— Я пришел предупредить вас, мадам, что церемония прощания с королем начнется завтра в девять часов. Вам необходимо хорошенько выспаться, ведь последующие дни будут для вас очень долгими.
Монморанси имел в виду траур, который предписывался в таких случаях французским королевам: традиция обязывала меня провести следующие сорок дней во дворце Турнель в затемненной комнате подле забальзамированного тела моего супруга.
Но я поклялась Генриху защитить сыновей.
— Я не могу остаться, — заявила я. — Де Гизы увозят Франциска. Я должна быть с ним.
Старик попятился: его оскорбило непочтение к покойному королю. У меня не было времени вдаваться в подробности. Я взяла Эдуарда за руку, и мы вместе спустились по ступеням и по огромным гулким залам промчались к западному выходу.
Снаружи стоял экипаж. Мрачный кардинал Лотарингский, Карл де Гиз, поддерживал за локоть дофина, помогая ему подняться на высокую подножку кареты. Герцог де Гиз, Мария и двое моих младших детей ждали своей очереди.
В отдалении послышался раскат грома. Франциск, опасавшийся грозы, дернулся и едва не ударился головой о крышу кареты. Холодная капля дождя упала мне на щеку, потом еще одна.
— Франциск! — крикнула я.
Все повернулись в мою сторону. Я постаралась придать своему лицу непринужденное выражение.
— Вот, привела потерявшегося Эдуарда, — пояснила я спокойно, словно это де Гизы послали меня отыскать мальчика. — И я тоже поеду.
Братья де Гиз уставились на меня, но не осмелились ничего возразить. Мария смотрела на меня так, словно я была змеей, которая только что ее ужалила. Впрочем, она быстро вернула самообладание и кивнула. Несмотря на жару, она была прекрасна — сверкающее видение в белом платье.
— Madame la Reine, — обратилась ко мне Мария, — разве вы не останетесь с королем?
Поделиться книгой: