Помоги проекту - поделись книгой:
Преимуществ у такой жизни ― море, начиная от предсказуемости всего и кончая обилием щелей, куда можно забиться; а недостаток, пожалуй, один, но очень существенный. При такой организации жизни человека всеми силами будут отгонять от дела, которое он умеет делать. Профессиональной реализации ему придётся добиваться так же, как Иаков добивался Рахили: сначала семь лет делать не своё, и только потом, может, разрешат иногда, понемногу, очень плохо осуществлять предназначение.
Мы сегодня, да, собственно, и всегда,― страна людей, которым, по справедливому замечанию Лидии Гинзбург, платят за то, чтобы мы не работали, или, точнее, чтобы занимались нелюбимым: это примерно как у Оруэлла в «1984», где самым страшным грехом считались совокупления с нравящейся женщиной. Если у человека есть любовь ― он уже выполз из-под тотального контроля, завелась у него какаято своя жизнь, пристрастия, появились абсолютные ценности… А этого нельзя! Это конец рабства!
Если все начнут любить тех, кто им подходит, и профессионально заниматься тем, к чему лежит душа, страна примется бурно развиваться и выскочит из болотного состояния. Больше того, у профессионала есть рабочая совесть, есть принципы, и нравственность человека вообще во многом определяется тем, как он работает, а не тем, сколько кушает и с кем спит. Тунеядец ― идеальный раб: ему всё равно, от какой работы бегать и на каком фронте сачковать. Если у всех в России заведётся профессия и соответственно совесть, требовательное и серьёзное отношение к себе, сразу станет гораздо меньше лжи. И к выборам будет другое отношение. И мера ответственности за свою судьбу тоже изменится. Поэтому нам ни в коем случае нельзя позволять профессионализацию: у нас должна быть страна людей, никому не приносящих пользы. Только на этом условии можно оставаться болотом. Благо нефти хватает.
Вспомните: главной задачей всякой власти тут всегда было ― отлучить от ремесла: режиссёр чтоб не смел снимать кино, актёр ― играть кого хочет… Это касалось и самого обыденного, рутинного производства: все ведь знают, с какими проблемами сталкивался любой рационализатор, умный организатор, любой, кто научился извлекать из работы не только прибыль, но и удовольствие. Передовиками назначали тех, кто годился для витрины. И большинство этих назначенных передовиков никакими суперрекордсменами не были. Андре Жид разоблачил Стаханова, написав, что во Франции любой шахтёр делает такую норму, не особенно напрягаясь,― и его тут пятьдесят лет не печатали! А во время репрессий в первую голову истребляли тех, кто умел и любил делать своё дело; и в девяностые с производством расправлялись по тому же принципу.
И вот, товарищи, настала жара, и стало можно в этих экстремальных обстоятельствах реализоваться. Те, кто умеет бороться с огнём, стали с ним бороться. Те, кто умеет собирать и распределять помощь, с утра до ночи сортируют посылки. Добровольцы-врачи и добровольцы-строители отправились по сгоревшим населённым пунктам. У них появилась точка приложения энергии и знаний, а куда им было деваться в стране, которая ничего не делает? Наконец, у всех образовался смысл жизни, возникающий у нас, увы, лишь тогда, когда что-нибудь горит. Жара, как война, всем подарила ощущение тайной связи, нужности, той толстовской «скрытой теплоты патриотизма», которая в обычной нашей жизни не видна, но в жару тлеет, как торфяник.
Жара в России стала не просто и не столько природной катастрофой, катастрофы, слава Богу, нет. Она стала поводом в очередной раз ощутить себя людьми. Именно поэтому она ― главная тема, главное, а может, и единственное событие года. Это и хорошо, и очень грустно.
Впрочем, нельзя не сказать ещё об одном аспекте погоды. Погода стала, так сказать, крайней: люди ругают её, потому что всё остальное ругать нельзя. Нет, дело не в запретах, не в строжайшей цензуре на электронных СМИ, а в том, что у нас ведь, по сути дела, всё ― погода. В том смысле, что практически всё неисправимо. Пробки. Воровство. Отсутствие выборов. Хамство на всех уровнях. Чудовищное образование. Враньё. И так далее, со всеми остановками. Но, когда мы ругаем эти вещи, мы плюём против ветра. Потому что все эти претензии ― в огромной степени к самим себе. В том числе и претензии к власти ― потому что эту власть мы терпим, потому что нам она удобна, потому что нам комфортно существовать в ситуации социальной безответственности. Ведь это все «они». А общество как бы и ни при чём.
Погода ― единственное, что мы можем ругать без риска обернуть эту ругань против себя. В этих разговорах выходит не только скрытый жар патриотизма, но и тайный, язвящий жар накопившегося социального напряжения, рискну даже сказать ― социальной ненависти. Мы ругаем погоду, имея в виду дуумвират, идеологов и пропагандистов так называемой суверенной демократии; и жирные нулевые, и начинающиеся кризисные десятые. Но сказать вслух «это всё мы» ― могут далеко не все.
И потому мы говорим о погоде. Это, впрочем, старый русский рецепт. Именно так ― «О погоде» ― назывался самый язвительный и мучительный цикл лирики Некрасова. Потому что наша погода на самом деле называется «Россия», и этот циклон не уйдёт никуда и никогда.
Столыпин: реформатор, не гнушавшийся кнута
Смертельно ранить 15 сентября российского премьера удалось лишь Дмитрию (Мордке) Богрову, пронёсшему пистолет на представление оперы «Сказка о царе Салтане» в киевский оперный театр. Столыпин вместе с августейшей фамилией прибыл в Киев на церемонию открытия памятника Александру II по случаю 50-летия отмены крепостного права. Роковая тень Александра, убитого террористами в 1881 году, пала таким образом и на него. Кто и почему пустил Богрова в театр, какова была истинная мера вины подполковника киевской охранки Кулябко, действительно ли заговор против Столыпина был делом рук убийцы-одиночки, или руку Богрова, романно выражаясь, направлял ктото из российских верхов — мы, вероятно, никогда не узнаем, как никогда не разберёмся в истинных пружинах убийства Джона Ф. Кеннеди. У двух этих «преступлений века» много общего — в обоих случаях версия одинокого террориста выглядит недостоверной, враги жертвы крайне многочисленны, нити заговора гипотетически тянутся на самый верх, а главное — о Столыпине и Кеннеди, погибших в расцвете сил и на вершине карьеры, продолжают много спорить.
Оценки Столыпина в русской историографии полярны — от «душителя» до просветителя и реформатора; не всякий политический деятель, даже после пафосной посмертной канонизации, может похвастаться таким интересом к своей персоне. Полярность оценок как раз и обусловлена тем, что Столыпин причудливо сочетал в себе и душителя, и реформатора. Терпеть не могу, когда современные публицисты высокомерно выставляют оценки титанам прошлого — тот не сумел, этот недопонял: «Будто в истории орудовала компания троечников», — с убийственной иронией замечал учитель Мельников из фильма «Доживём до понедельника». Однако и автору этих строк, при всём пиетете к знаменитому премьеру, трудно удержаться от досадливого замечания о фатальной ошибке Столыпина, которая и предопределила его судьбу, а в конечном итоге и судьбу страны.
Смелый реформатор в экономике, в политике он был банальным сторонником закручивания гаек, искренне полагая — этой точки зрения придерживаются тысячи последователей, сторонников сильной руки, — что развитие России возможно лишь по мобилизационному сценарию, в условиях так называемой жёсткой власти, при многократном усилении государственного давления на частного человека вообще и на оппозицию в частности.
В некотором смысле Столыпин был провозвестником китайского варианта реформ, при котором базис радикально обновляется, а надстройка неприкосновенна; но Россия не Китай. Столыпину выпало действовать в эпоху, когда исторический шанс на успешную реформу сверху был уже практически упущен, когда царский манифест, воспринятый с восторгом, был дезавуирован, свобода печати вновь урезана, а первая Дума разогнана. Вероятно, манифест от 17 октября 1905 года был последним шансом на пакт между народом и властью, но пакт не состоялся и в условиях монархии состояться не мог. Единственным выходом для Столыпина было бы, при одновременном осуществлении знаменитой и в самом деле превосходно продуманной земельной реформы, ослабить социальное напряжение, заручиться поддержкой широчайших слоёв российской интеллигенции, ещё отнюдь не радикализировавшейся и не отказавшейся от любых форм сотрудничества с властью, — словом, сделать всё, чтобы Россию не захлестнула новая волна террора.
Но Пётр Аркадьевич был дворянин, а не интеллигент, и руководствовался не рацеями, а сословными предрассудками, что по-своему и благородно, но очень уж самоубийственно. Он искренне полагал, что реформировать Россию можно только железной рукой, а лучший, если не единственный, способ борьбы с революционной стихией, сводится к террору. При Столыпине число смертных приговоров превысило 5000 в год, а главным орудием казни сделалась виселица. Произошло это потому, что для расстрелов требовались солдаты, а они стрелять в безоружных отказывались, и вообще, по мнению командования, расправы над мирным населением разлагали армию. Тогда и началось то, что в знаменитой статье Короленко названо «Бытовым явлением», то, о чём Толстой написал «Не могу молчать», то, что заставило Андреева написать «Рассказ о семи повешенных». Россия сделалась мировым лидером по количеству смертных казней, и народную память не обманешь: в ней «столыпин» остался кличкой тюремного вагона, а «столыпинский галстук» — обозначением петли. Первая ассоциация со Столыпиным — эта, а не разрушение крестьянской общины и даже не охватившее всю Россию «переселенчество» — у премьера была светлая идея переселить крестьян из средней России на богатые земли Сибири. Прадед и прабабка моей жены именно таким путём оказались в Новониколаевске, ныне Новосибирске, хотя происходили из Брянска; в отличие от многих переселенцев, они остались в Сибири и не пожалели об этом.
Столыпин в сущности не был разрушителем общины — он лишь осознал и констатировал сложившуюся ситуацию: помещичье землевладение, в особенности крупное, приходило в упадок, община разлагалась, откупа тормозили развитие крепких крестьянских хозяйств. Уполовинив, а потом и вовсе отменив откупа, Столыпин не провёл собственную радикальную реформу, а лишь довёл до конца начатое в 1861 году. Он справедливо полагал, что главной опорой власти должен стать класс собственников, поскольку только у них есть надёжный якорь, привязывающий к земле, запрещающий возлетать в область опасных утопий. И количество зажиточных крестьянских хозяйств при нём в самом деле стало стремительно расти, но этого было далеко ещё не достаточно для предотвращения великих потрясений, столь нелюбезных столыпинскому сердцу.
Прославленная фраза, обращённая к оппозиции, — «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия», — содержит contradictio in ajecto, поскольку никакой великой России без великих потрясений получиться не могло. Иногда я спрашиваю себя, как вышло, что Ленин сумел осуществить всё, на что у Романовых и их назначенцев попросту не хватило легитимности: ведь то самое сохранение империи ценою величайшего террора, которое в конце концов получилось у большевиков, было задачей любого сильного государственника в начале века. Но почему-то Ленину и большевикам этот величайший террор простили, а Столыпину — нет. Почему-то на Столыпина были десятки покушений, а на Ленина единицы, и всего одно нанесло ему относительный вред. Почему-то Столыпина миллионы ненавидели, а на Ленина молились, хотя жизнь крестьянства при нём по сравнению со столыпинскими годами никак не улучшилась, а то и ухудшилась. Ответ на этот вопрос как раз и сводится к тому, что Ленин предложил великие потрясения, по которым истосковалась Россия; что он принёс масштабный новый проект — и главное, именно его, несмотря на все ужасы красного террора, поддержало огромное большинство интеллигенции. Аристократия — нет, «бывшие» — нет, естественно, но все, кто давал мандельштамовскую «присягу чудную четвёртому сословью», оказались этой присяге верны. И хотя Ленин был вполне искренен, называя интеллигенцию не мозгом, а говном нации, — цену ей он сознавал отлично, поскольку сам к ней принадлежал и всю жизнь в ней варился. Интеллигенция — прекрасный друг и опасный враг. Она отлично умеет внушить то сознание правоты, без которого тут ничего не делается; и сознание это было у Савинкова, а не у Столыпина.
Именно интеллигенция присвоила себе право независимо от численности именоваться совестью страны, и без её санкции ничего тут не делалось: она изыскивала предлоги даже для террора и в огромном большинстве с ним мирилась. Именно ссоры с интеллигенцией оказывались роковыми для таких российских реформаторов, как Павел I, Хрущёв или Горбачёв. Именно интеллигенция — назовём вещи своими именами — убила Александра II. И если бы Столыпин решил опереться на эту прослойку, заключив пакт именно с ней, итоги его правления да и личная его судьба могли быть совершенно иными. Нельзя сказать, чтобы в 1907 году у Столыпина не было известной свободы маневра: была, и только ему самому обязаны мы тем, что главным орудием внутренней политики сделался пресловутый столыпинский галстук. Уничтожать немногих — Столыпину всё ещё казалось, что это «немного» — ради спасения многих, то есть ради предотвращения революции, было наихудшей тактикой, её-то Горький и называл «тушить огонь соломой». Будь экономическая смелость Столыпина поддержана политической, сумей он убедить царскую семью в необходимости привлечь на свою сторону интеллигентов, обеспечь он вертикальную мобильность, открыв путь к образованию и трудоустройству широким массам, а не удачливым единицам, — вся русская революция лишилась бы социальной базы. Но Столыпину, стороннику аристократии и её великой роли в истории, казалось позорным идти на уступки и заискивать. Он верил, что государству нужны не столько инициативные, сколько преданные люди. И это его заблуждение оказалось поистине смертельным. Можно долго спорить о том, кто именно был прямым виновником его гибели, но как не вспомнить горький анекдот о том, что орден Октябрьской революции за номером один следовало бы выписать всё-таки Николаю II.
У Столыпина было решительно всё, чтобы стать одним из крупнейших государственных деятелей в российской истории: ум, опыт, смелость, несомненная харизма, экономическое чутьё, азарт, воля. Не было, по сути, одного: доверия и уважения к тому народу, чья судьба была ему вручена. А без доверия и уважения никакая революция сверху — упреждающая и отменяющая бессмысленный русский бунт — не приведёт к успеху. Последний исторический шанс России мирно выбраться из многолетнего кризиса был упущен. И обвинить в этом коварных революционеров или мировую закулису, увы, не получится: у Столыпина не было главного — морального преимущества. Он безоговорочно уступил его революционерам, которые немедленно стали святыми в глазах общества.
Надежда Климова, одна из участниц покушения на Аптекарском острове, 22-летняя эсерка, в ожидании казни, ещё не зная, что вместо повешения её ждёт каторга, написала письмо на волю, и этот потрясающий предсмертный документ имел широкое хождение. Никаких лозунгов там нет, никакой идейной составляющей, по сути, тоже. Девушка просто пишет о том, как исчез страх смерти и возобладало чувство восторга: наконец-то можно не притворяться, не лгать себе, не приспосабливаться к подлости. Теперь она совершенно свободна и по-настоящему счастлива, и, хотя совершенно не верит в бессмертие — ужас исчезновения над её душой не властен. Подлость, позволяющая большинству выжить и приспособиться, отринута и побеждена: нет больше отвращения к себе, этого бича всей думающей России.
Письмо Климовой попало в газеты. Его переписывали от руки и учили наизусть. Оно, а не столыпинские цитаты стало символом совести и доблести. Моральная правота была за теми, кто покушался на Столыпина, а не за ним и его единомышленниками, которым приходилось бороться на два фронта — против революции и против косной русской власти. Мнение меньшинства, которому Столыпин не придавал значения, оказалось сильней всей государственной машины — и Солженицын, написавший о Столыпине апологетические главы в «Августе Четырнадцатого», описал этот феномен в собственной нобелевской речи: «Одно слово правды весь мир перетянет».
К сожалению, большинству нынешних последователей Столыпина кажется, что он «недостаточно решительно давил». И это значит, что выстрел 15 сентября 1911 года ничему не научил Россию. До столетия столыпинской гибели у нас есть ещё год, но то, что не было усвоено за 99 лет, вряд ли будет понято за сотый.
Разнотык, но не фикция
Non-fiction давно перерос своё название: задуманный как смотр научно-популярной, биографической и философской литературы, гуманитарных исследований и маргинальных жанров, он собирает сегодня всех, кому интересна литература, а не тренды, бренды и хэппи-энды. В ЦДХ в эти дни можно увидеть те лица и услышать те разговоры, ради которых, собственно, писатель и садится за стол, почти всегда ― в полной уверенности, что это никому, кроме него, не нужно.
О том, почему именно выставка-ярмарка интеллектуальной литературы привлекает такое количество столь качественного читателя, можно спорить долго ― важен тут, вероятно, и территориальный фактор ― всё-таки ВВЦ далеко от центра, и климатический ― как ещё тут зимой развлекаться? Но главное, думаю, не в этом, а в том, что российская поголовная, тошнотворная, непобедимая скука и бессмыслица произвела наконец свой главный положительный эффект, а именно воспитала людей, видящих смысл жизни исключительно в культуре.
Это довольно обычное следствие русских катаклизмов или заморозков: по молодости лет. Особенно если эта молодость совпала с оттепелью или хоть с относительно мягким застоем. Все верят в возможность политических или экономических перемен. Скоро эта вера исчерпывается, и верить начинают в то, чего нельзя отнять: в личный культурный прогресс, в самосовершенствование, в просвещение, наконец.
Все российские революционные преобразования оказывались ценны только тем, что расширили просвещённый слой, несколько поубавили дикость и безграмотность. Даже советская власть в России до сих пор популярна не за державное величие ― его цену все примерно представляют, и рухнуло оно подозрительно быстро,― а за перевод народа в новое состояние, за массовое просвещение, за отечественную науку и культуру, каковы бы они ни были. С Россией ничего нельзя сделать, если не научить её думать,― а сегодня, когда иллюзорность любых внешних перемен особенно очевидна, это занятие выглядит наиболее перспективным.
На нынешнем Non-fiction, двенадцатом по счёту, было множество гостей ― в том числе датские детские писатели, французские издатели (они занимали огромный стенд в центре зала) и главный поставщик европейского нуара Жан-Кристоф Гранже. Его мне удалось ненадолго отловить в паузе между очередной презентацией и автограф-сессией, и Гранже справедливо заметил, что мы переживаем последнюю, может быть, схватку Европы со всемирным варварством за право сохранить интеллектуальное влияние в мире. «Христианство несколько ослабило позиции, и мир стал, как никогда, открыт архаическим влияниям ― сектантским, националистическим… Наше дело сегодня доказать, что человек культуры сильней варвара во всех отношениях ― нравственном, интеллектуальном, стратегическом… Избыток толерантности только на пользу варвару: сегодня каждый осознаёт, что, если он сегодня позволит себе поглупеть, завтра его цивилизация может попросту перестать существовать». Именно поэтому Гранже не пишет традиционных детективов, а создаёт, по собственному признанию, страшные сказки с моралью, для умных детей.
Из отечественных литературных событий наиболее шумным оказалось первое за 17 лет издание большого сборника Александра Введенского. Книга составлена Анной Герасимовой, более известной как Умка,― она прославилась песнями, но начинала как филолог, специалист по обэриутам, и доказала свой статус, собрав отличный том «Все». Двухтомник избранного, составленный и прокомментированный Михаилом Мейлахом, разошёлся ещё в 1993 году, и с тех пор Владимир Глоцер требовал таких денег за любую публикацию Введенского (якобы в интересах его харьковского пасынка), что обэриутские антологии выходили либо вовсе без него, либо с пустыми страницами. Глоцер умер, а ругать мёртвых ― последнее дело; но боюсь, что его вклад в изучение ОБЭРИУ из-за сомнительного поведения в этой ситуации окажется под сомнением. Не меньшим успехом пользовался мемуарный двухтомник Бориса Чичерина, вышедший в издательстве имени Сабашниковых. В считанные минуты был разобран роман Юрия Домбровского «Рождение мыши», обнаруженный в архивах писателя и подготовленный к печати издательством «Прозаик»: этот роман, который сам Домбровский не считал возможным публиковать по причине чрезвычайной его откровенности и из которого вынул лишь два фрагмента, издав их в начале семидесятых как рассказы,― поразит читателя энергией стиля, сложностью построения и современностью стержневой мысли.
Почти все обозреватели отметили выпущенный в «Трёх квадратах» сборник материалов «Россия и Германия: история „особого пути“». Автор этих строк полагает, что особый русский путь всё же существует так же, как австралийский или даже нигерийский, и что границы в сегодняшнем мире размываются лишь внешне, а внутренне-то как раз крепнут, ибо каждая страна идёт всё более индивидуальным путём. Однако трансформация идеи «особого пути» в идею национальной исключительности ― отдельный и весьма показательный сюжет. Вообще поразительно количество умных, взвешенных, точных интерпретаций современной российской действительности в публицистике и социологии ― при полном отсутствии внятного осмысления всех этих прекрасных вещей в литературе: литература существует словно отдельно от действительности, описывая в лучшем случае девяностые, а в худшем воображаемый, фэнтезийный мир.
О причинах этого разнотыка можно рассуждать долго ― вон у нас и Большую Книгу получило исследование, а не современный роман, а оба награждённых романа имеют отношение к чему угодно, но не к текущему моменту (даже Пелевин на сей раз, кажется, сосредоточен на внутреннем мире писателя, а не на внешних приметах России нулевых). Вероятно, литература ещё просто не выработала инструментария, с помощью которого можно осмыслить стремительно надвинувшийся хаос: нет нового языка, а прежние приёмы, увы, бессильны. Но подозреваю, что литература-то как раз справилась, и с приёмами у неё всё будет в порядке,― просто заинтересовать этой литературой современного издателя практически нереально.
Те, кто печатает интеллектуальную прозу, исследования, социологические либо исторические трактаты,― не нацелены на прибыль, они существуют на гранты либо ищут иные источники заработка, но целью их остаётся публикация качественного продукта. Издатели же художественной литературы проходят мимо вполне адекватных и даже увлекательных текстов, сочиняемых сегодня в России,― понимая, что переводная халтура принесёт им больше выручки. В результате хорошему российскому писателю с адекватной и точной книгой о нынешней реальности буквально некуда пойти, кроме как… ты угадал, читатель. В Интернет. А на этой свалке заметить жемчужное зерно почти невозможно.
В результате самой честной, адекватной и серьёзной областью литературы сегодня стал именно non-fiction ― биографии, трактаты, полемические брошюры. И так будет до тех пор, пока издатель массовой литературы ориентирован исключительно на конъюнктуру. Нет ничего дурного в том, чтобы выдвинуть в центр литературного процесса жанры, традиционно считавшиеся «обочинными» или, по крайней мере, трудночитаемыми ― Шкловский считал именно такое движение литературы залогом её нормального развития. Плохо иное ― такая литература, даже если её потребление станет уделом стремительно умнеющего большинства, способна объяснить происходящее, но не подтолкнуть к действию, к переменам, к активной и полной жизни. Это дело литературы художественной. В результате мы получили целое поколение, которое многое знает, всё понимает и почти ничего не хочет.
Вся надежда на то, что fiction рано или поздно устанет от такого положения дел и докажет себе и окружающим, что высшая форма осмысления реальности ― её художественное преображение. И ярмарки прозы и поэзии перестанут быть ярмарками издательского тщеславия, став хоть немного похожими на зимние праздники интеллекта в ЦДХ.
Похвала витрине
Споры о том, что принесут России два крупнейших спортивных события ― Зимняя олимпиада-2014 и Мундиаль-2018,― велись весь декабрь. Несмотря на полное равнодушие к спорту и уверенную нелюбовь к его наиболее ретивым фанатам, я склонен думать, что оба эти спортивных праздника нам весьма на пользу, и вот почему.
Впрочем, прежде чем говорить о плюсах, разберёмся с минусами. Ни для кого не секрет, что Россия затевает Олимпиаду и Мундиаль не ради спорта и даже не ради повышения физической культуры собственного населения, а для своей рекламы в мире. Опыт 1980 года в этом смысле показателен: да, Олимпийская деревня была благополучно заселена, да, дворцы и стадионы использовались по полной программе, но затраты оказались явно непропорциональны результатам. Вдобавок нам сильно подпортил дело Афганистан, американцы и часть их союзников нас бойкотировали, праздник спорта оказался политизирован, не говоря уж о том, что мы-таки сильно перестарались с помпезностью.
Думаю, одной из причин скорого краха СССР оказалась не только гонка вооружений, не только громко распиаренная Штатами программа СОИ, бывшая на тот момент чистым блефом, о чём наглядно рассказали свежеопубликованные дневники Рейгана; причина была, конечно, в безжалостном истощении бюджета всевозможной показухой, поскольку отбить эти затраты полузакрытая, не любимая туристами страна не могла при всём желании. Олимпиада была в одном ряду с прочими затратными и зачастую бессмысленными мероприятиями вроде Игр доброй воли 1984 года, когда уже мы мстительно бойкотировали Олимпиаду в Лос-Анджелесе.
Россия сейчас явно не в том состоянии, чтобы триумфально вкладываться в международные спортивные праздники, и нет никаких оснований ожидать, что к 2014 году это её состояние капитально улучшится. Ещё меньше надежд на то, что до 2018 года она вообще досуществует в своём нынешнем полувизантийском виде: за 8 лет наша политическая конструкция может претерпеть непредставимые изменения, и спектр вероятностей огромен ― от националистической диктатуры до просвещённой либеральной демократии. Ни один вариант, впрочем, не сулит нам быстрого процветания. Как бы прозаично ни звучали аргументы насчёт предпочтительного вложения средств в детские больницы или стариковские пенсии, за этими аргументами стоит не просто рационализм, а обычное, вполне понятное сострадание к наиболее уязвимым категориям населения.
Наверное, было бы и в самом деле гуманней и даже рациональней помочь старикам и детям ― контраргумент здесь только тот, что разворовывание средств идёт у нас одинаковыми темпами, независимо от объекта траты. И детские, и стариковские, и спортивные деньги дойдут до цели в лучшем случае ополовиненными.
Есть второй, не менее серьёзный мотив для отказа от Олимпиады и Мундиаля: нам нечем сейчас особенно гордиться, а всяческие спортивные триумфы и стадионные празднества здорово поднимают нашу самооценку. Россия и так все нулевые годы захлёбывалась от национальной гордости, подпитываемой исключительно ростом цен на нефть и газ,― может быть, сегодня ей в самом деле лучше бы поменьше гордиться и побольше думать. Но на это опять-таки легко возразить ― спортивные достижения как раз принадлежат к числу немногих наших бесспорных плюсов, особенно если речь идёт о движении паралимпийцев, которые словно дополнительно заряжаются здоровой спортивной злостью вследствие совершенного бесправия инвалидов в России.
Наша страна сегодня пользуется в мире ― и совершенно заслуженно ― славой некоего болота, отстойника, тупика, который и реформировать бессмысленно, и всё это так, но огромные преимущества России, её великая история и необычайная увлекательность местной жизни заслуживают серьёзного пиара. В конце концов пиар страны, принимающей Олимпиаду,― это не только государственное надувание щёк, но и возможность заявить о своих реальных достижениях, вроде той же культуры. Россия не равна, слава Богу, ни Медведеву, ни Путину, и Олимпиада ― вовсе не их личный праздник. Да и не факт, что в 2018 году фамилии Путина или Медведева будут так уж много значить для среднего россиянина.
Наконец, третий аргумент, который мог бы активизировать скептиков,― тот факт, что всякая Олимпиада используется властью в политических целях. Вряд ли нужно лишний раз напоминать фильм Лени Рифеншталь «Олимпия». Берлинская Олимпиада 1936 года превратилась в рекламу нацизма, московская ― в праздник маразмирующего тоталитаризма, а про Пекин-2008 и говорить нечего: ни одна страна, кажется, не пиарила себя с таким напором, хотя именно в это время тот же самый Китай жесточайшим образом подавлял религиозное и политическое инакомыслие. Однако позвольте напомнить, что в отличие от Олимпиады и Мундиаля политическая история развивается не по четырёхлетнему плану, у неё другой календарь, и вовсе не факт, что к 2014 году в России будет та же вороватая сатрапия, что нынче. Весьма возможно, что под действием экономических, а то и чисто спортивных факторов, учитывая роль фанатов в сегодняшней российской публичной политике, России придётся существенно меняться. И очень может быть, что эта новая Россия будет заслуживать громкого политического пиара ― в отличие от нынешней, лишённой всякой публичной политики и даже намека на прозрачность.
А вот плюсы предстоящих спортивных праздников мне, двенадцатилетнему наблюдателю Олимпиады-80, более чем понятны. Мне приходилось говорить с множеством ровесников ― все они запомнили Олимпиаду-80 как глоток свободы. Дело в том, что приток иностранцев в Россию традиционно заставляет местные власти вести себя значительно приличнее, даже и разрешать кое-какие политические послабления, разумеется, ради витрины, но ведь и витринность способствует косметическим улучшениям местного быта. Сколько было разговоров о том, что наши поэты и художники служат витриной советского образа жизни и что за границу их выпускают именно для создания улучшенного, фальшивого имиджа советской жизни,― особенно интенсивно такие разговоры велись среди неудачников, которых не печатали по причинам сугубо творческим, а отнюдь не политическим. Кому было бы лучше без этой витрины? Только завистникам, да и у них нашлись бы предлоги для дурного настроения. Лично я не вижу ничего дурного в том, что Россия на какой-то момент обретёт витринный вид: желание нравиться ― не худший стимул для реального улучшения.
Кроме того, привлечение иностранцев в Россию сделает её более открытой, заставит мир вслух говорить о наших проблемах, принесёт на наши улицы дух доброжелательности и любопытства ― всего этого мы навидались в 1980 году, когда Москва оказалась наводнена иностранцами, похожими на инопланетян. Жить в это время стало чрезвычайно интересно, и, хотя нынешняя Россия куда более открыта, иностранцы остаются для неё экзотикой: мы не понимаем, почему они улыбаются первому встречному, как им удаётся сохранить вежливость, что наполняет их таким весельем, пусть даже фальшивым… Мы всегда делаемся лучше в их присутствии, не говоря уж о том, что давно пора пустить в Россию непредвзятых наблюдателей, которые помогут нам осмыслить происходящее.
Туризм в наших краях по-прежнему в запустении, ездят к нам мало и неохотно и, в общем, понятия не имеют о том, что тут на самом деле происходит. Если мир на всё это посмотрит, глядишь, мы с его помощью и впрямь увидим себя со стороны, и, как знать, не захочется ли нам наконец совершить что-нибудь великое?
Третий мой аргумент связан именно с этим. Опыт показывает, что Россия способна только на великие дела и только в условиях аврала. Не думаю, что это порок ― это особенность национальной психологии: нам трудно всё рутинное и приятно всё неразрешимое. Напомню великую формулу Жоэля Лотье, шахматиста и бизнесмена: «На трудное дело зовите китайца, на невозможное ― русского». Ещё точней сформулировал Виталий Найшуль: «Русский характер сводится к тому, что, если какая-то вещь должна быть сделана, она будет сделана любой ценой. Но если она может быть не сделана, её не сделают ни при каких обстоятельствах».
Минуты великого национального вдохновения, пусть даже ради показухи, мы переживали и во время подготовки к Олимпиаде, и во время космического проекта; пусть всё у нас идёт по сценарию Великой Отечественной, то есть выигрывается великой кровью и ценой сверхстресса, но если национальная матрица такова ― сделать с этим ничего невозможно. Я знаю по себе, что люблю всё откладывать до последнего. Валерий Попов объяснил эту особенность национального характера тем, что только стресс, только необходимость успеть в кратчайшие сроки позволяет русским выложиться полностью, мобилизовав все духовные и творческие ресурсы. Это нормально. Я искренне полагаю, что никакая повседневная работа и даже никакая помощь старикам и детям не позволит России достичь таких высот трудолюбия и вдохновения, как авральная подготовка к Олимпийским играм и Мундиалю. Если мы хотим выложиться, блеснуть и поразить мир, нам надо ставить перед собой великие непрагматические задачи вроде полёта на Марс. Думаю, что выигрыш чемпионата мира по футболу для России сравним с таким полётом.
А как же спорт, спросите вы. А спорт мне неинтересен. Он тут, если хотите знать, вообще ни при чём.
Слово и тело
Предложение депутата Госдумы Владимира Мединского — «Единая Россия» поспешила от него откреститься — предать наконец Ленина земле — вызвало подозрительно бурную реакцию. Подозреваю, что для того этот вброс и осуществлялся. Как и многие инициативы последнего времени — от упразднения знаменитого «перевода стрелок» до обсуждения новых стандартов школьного образования. Стратегическая цель, думаю, очевидна — у партии власти всё не очень хорошо с рейтингами, декабрьские выборы могут принести ей неприятные сюрпризы, и потому для отвлечения масс от реальной политики годятся любые посторонние темы.
Навязывание партии посторонних дискуссий — любимая тактика заклятого ленинского врага Льва Троцкого; неудивительно, что простые и эффективные техники раннесоветских времён востребованы снова. Однако, если вдуматься, именно стремление правящей партии (пусть даже одного её громкого спикера) распрощаться с Лениным даёт серьёзный повод поразмыслить о том, чем он им так мешает — и почему он до сих пор опасен?
Лично мне представляется, что с символическими фигурами вроде Ленина опасно играть в такие игры: важно ведь не только то, похоронят его в конце концов или нет, а и то, кто в очередной раз выступает могильщиком.
Ленин в разное время олицетворял разные политические тенденции, и это вполне закономерно для политика, отлично умевшего приспосабливаться к реальности и с равной уверенностью утверждавшего прямо противоположные вещи. Ленин образца 1918 года — сторонник и пропагандист мировой революции; Ленин 1922 года — её отчаянный критик, обзывающий этот революционный глобализм «Детской болезнью левизны в коммунизме» (впрочем, советская власть к тому времени уже получила по носу в Варшаве). Ленин до 1917 года — отчаянный сторонник свободы слова, а после 1917-го — сами понимаете: «Вы свободны нас критиковать, а мы свободны вас расстрелять». То есть делать из него символ и жупел — нормальная политическая практика: Егор Яковлев рассказывал автору этих строк, что в 1956 году Ленин воспринимался как анти-Сталин, а на волне перестройки уже интерпретировался как его предшественник. Что в корне неверно, но кому ж тогда было дело до истины?
Интерпретация ленинской темы на девять десятых зависит от погоды на дворе. В том, чтобы исполнить давнее ленинское завещание и предать земле его прах, нет ничего дурного и тем более кощунственного: Ленин ненавидел оккультизм, торжественные увековечивания, ритуальные практики и прочее наследие язычества. Впрочем, и к христианству он относился с горячей личной враждой.
Он сам бы ужаснулся мавзолею и, пожалуй, приказал расстрелять всех, кто обеспечил ему это посмертное вечное бытие. Вопрос только в том, кто, когда и зачем похоронит Ленина и как он воспринимается сегодня?
Ленин образца 2011 года — прежде всего автор фразы «Стена-то гнилая, ткни — и развалится». Мы сегодня вспоминаем не его репрессии, нетерпимость и хамство с оппонентами, но прежде всего антигосударственный пафос, ненависть к имперскому облику России, к её косности и архаике. Вспоминаем его отчаянную и временами самоубийственную готовность противостоять незыблемому, казалось бы, государственному граниту, всем неправедным судам и обнаглевшим жандармам империи, всей её каторжной мясорубке, столыпинским вагонам и галстукам, идиотизму и продажности её властей, их бездарной национальной и социальной политике.
Сегодняшний Ленин — по крайней мере в глазах большинства — гений национальной самоорганизации, великий тактик революционной борьбы (с этим-то уж вряд ли кто-то станет спорить: в плане политического цинизма он превосходит всех европейских политиков, включая Талейрана).
Сегодняшний Ленин — не идол, не навязанный государством памятник, торчащий по всем вокзальным площадям, а подпольщик, долго и сознательно преследуемый антикоммунистами всех мастей. И среди этих антикоммунистов — не только защитники личной свободы и личной инициативы, не только христианские демократы и проповедники толерантности, но и новые русские олигархи, и вся ельцинская камарилья — при том, что у Ельцина и Ленина весьма много общего, — и откровенные циники и демагоги, ненавидящие любую идейность по причине её потенциальной кровавости.
Закопать Ленина сегодня — значит «зарыть и забыть» саму возможность восстания масс. Понимаю, если бы Ленина ниспровергали, когда он был в силе и славе, на вершине пирамиды государственных символов; но сегодня, когда большинство школьников понятия о нём не имеют, да и средний класс подзабыл, что он такого наворотил, — давайте сначала проведём широкую общественную дискуссию! Ей-богу, это будет полезно и познавательно.
Ведь перечитывание Ленина — само по себе весьма плодотворное занятие: он интересный критик, сильный публицист, умеет писать увлекательно и, страшно сказать, смешно. Ленин весело ругается и талантливо передёргивает — это тоже надо уметь. Ленин обладает пассионарностью — то есть умеет зажечь собственной убеждённостью. Но кто, кроме Славоя Жижека, умеет сегодня читать и перечитывать его, извлекая из этой отнюдь не устаревшей публицистики чрезвычайно полезные уроки? С Лениным можно и должно спорить — но именно спорить, а не закапывать.
Я намеренно не поднимаю здесь вопроса о том, что мавзолей — часть нашей истории и культуры, что мимо него шли умирать защитники Москвы после парада 1941 года, что Щусев был не последний архитектор в российской истории и т. д.
Судьба мёртвого камня заботит меня менее всего, я вообще не поклонник и не знаток «застывшей музыки», а вот активность и самоорганизация масс волнуют меня весьма сильно. И я подозреваю, что для сегодняшней власти — а значит, и для русской государственности в целом — зарытый Ленин может оказаться грозней выставленного на всеобщее обозрение. Мне кажется, что, чем Ленин сегодня страшней для власти, тем он убедительней для масс. И я отнюдь не убеждён, что эти революционизированные массы мне сильно понравятся — потому что и в 1917 году они, увы, добились только возрождения империи в сильно редуцированном и упрощённом виде. А сегодня и упрощать уже, по сути, некуда.
Ленина стоит помнить, читать и перечитывать, разбирать и возражать, возвращать в актуальный контекст, делать его частью нашего повседневного опыта — чтобы учитывать его уроки, перенимать достоинства и не повторять его ошибок.
Закапывать его — не лучший способ освоения ленинского наследия. Это вернейший путь к повторению вечного русского круга. Пусть Ленина похоронят те, кто будет иметь на это моральное право, — свободно избранные, умные и бескорыстные правители великой России, в которой мы все, надеюсь, успеем ещё пожить.
Две страшные двойки
В июне Россия отметит 70-летие начала Великой Отечественной войны, и эта дата ― скорее скорбная, чем славная,― наверняка ознаменуется ещё одной перепалкой относительно сталинской готовности/неготовности к гитлеровской агрессии. Копья будут ломаться по полной программе ― главным образом, конечно, в Интернете, ибо в официальную прессу критиков сталинизма приглашают сегодня лишь для показательного разгрома,― но точки зрения в будущей полемике сформулированы давно и общий ход спора предсказуем. Вариантов, собственно, три:
1. СССР превосходно подготовился к войне, вся страна ожидала нападения, Сталин открытым текстом предупредил о нём на встрече с выпускниками военных академий 5 мая 1941 года ― воспоминания об этой встрече многочисленны и недвусмысленны. Армия находилась в процессе модернизации, который был бы триумфально завершён к 1942 году. Договор с Германией о ненападении был блестящим тактическим ходом, Сталину удалось выиграть время, обмануть Гитлера и т. д. Несмотря на период неудач в начале войны (сталинисты вообще предпочитают мягкие формулировки, когда речь идёт об их любимце,― «отдельные ошибки», «период неудач»), Советская армия благодаря железной воле Сталина собралась, перестроилась, организовалась и т. д. Это точка зрения сталинистов в широком спектре ― от оголтелого вожделюбия до умеренной советской ностальгии. Победа для таких людей списывает всё. Наиболее мягкие сталинисты признают, что вождь не знал, недопонимал и недооценивал (нужное вписать), но страна сегодня нуждается в объединяющем мифе, а ничто, кроме войны, нам такого мифа не даст. И потому любой поиск правды в этом вопросе рубит и без того гнилой сук, на котором сегодня удерживается российская патриотическая фразеология.
2. СССР готовился к нападению на гитлеровскую Германию, что, кстати, подтверждается и сталинским тостом на той самой встрече с выпускниками военных академий. Не было бы ничего зазорного в том, чтобы напасть на чудовищный рейх: воюя на чужой земле, пользуясь преимуществом внезапности, Советский Союз к сентябрю имел все шансы дойти до Гибралтара. Провокация на границе с последующим её переходом планировалась на июль (по версии Марка Солонина) или август (по версии Виктора Суворова), соответствующая красная папка была разослана по всем приграничным округам, а вооружение СССР на границе было по преимуществу наступательным ― иначе зачем бы столько танков? И разве хуже было бы, в самом деле, напасть на Германию, нежели пить шампанское с Риббентропом? Это версия умеренных либералов и, так сказать, нелояльных государственников ― тех, кто вроде бы и за сильную Россию, но не с этой властью. Наиболее последовательно и документированно излагает её Виктор Суворов, поддерживают влиятельные прозаики-историки ― Радзинский, Веллер.
3. СССР совершенно не был готов к войне, армия обезглавлена, население хлебом-солью встречало захватчиков и толпами сдавалось в плен, и если бы у немцев хватило ума чуть тактичнее выстраивать отношения с обитателями захваченных территорий, русские только приветствовали бы антикоммунистическую интервенцию. Война выиграна заградотрядами. Сопротивление началось только с осени 1941 года ― до этого царило в лучшем случае паникёрство, а в худшем предательство. В конечном счёте Россия выиграла войну, но проиграла будущее, надорвавшись на защите сталинского режима. Версия самых оголтелых либералов, для которых сталинский режим ещё и похуже гитлеровского, поскольку гитлеровский менее интенсивно уничтожал своих. Как ни странно, в этом оголтелом антибольшевизме либералы смыкаются с нацистами ― единственным пунктом расхождений остаётся еврейский вопрос.
Само собой, государство, в котором сосуществуют три столь взаимоисключающие точки зрения на сравнительно недавнюю историю, существовать не может. Оно и не существует. То есть оно усердно делает вид, имитирует общественную дискуссию, независимую историографию,― но истина в таких вопросах не выясняется общественными дискуссиями. Она обеспечивается публикацией цифр, сопоставлением фактов, в крайнем случае, заявлениями глав государств, которые озвучивают государственную версию истории, а всё прочее объявляют домыслами. Но наши главы не чувствуют окончательной легитимности, априорной правоты ― в самом деле, их права на престол довольно зыбки,― а потому им приходится постоянно заигрывать с избирателем, который давно их избрал, но избрал «как бы», несколько понарошку. А потому высшие чиновники отделываются общими словами ― героическая защита Родины, отстояли суверенитет, кровь отцов и дедов, никому не позволено очернять, величайшее событие ХХ века и т. д. Предпочитают не освещать даже ключевой вопрос в историографии Великой Отечественной: война ― она, собственно, за что велась? За Россию или за нашу Советскую Родину? Кто выиграл ― Россия или СССР? Сталинское верховное дозволение снова употреблять слово «русский» ― вынужденная уступка или генеральная переориентация всего государственного корабля? Кто победил-то ― имманентные данности вроде рода, языка, территории или та самая система, которая была, нет слов, отвратительна в иных своих проявлениях, но новый тип человека в конце концов вырастила? Можем ли мы сегодня понять этот новый тип человека, дано ли нам хоть представить его себе ― или мы и дальше будем острить по кухням насчёт Александра Матросова, чьи последние слова были «проклятый гололёд»?
Когда-то казалось, что для раскрепощения страны достаточно будет сказать правду о Сталине, потом ― правду о Ленине. Но базовый миф не даёт двинуться дальше, и с ним всё равно придётся как-то взаимодействовать. А базовым мифом называется тот, который объединяет наибольшее число адептов. Охотников защищать сегодня Октябрьскую революцию крайне мало, даже у космического проекта есть противники (летать летали, а жили как?!). Лишь Великая Отечественная по-прежнему сплачивает вокруг себя миллионы сограждан ― просто потому, что больше сплачиваться не на чем. Но в этом мифе и лежит зерно всех нынешних раздоров: вопрос стоит просто и жёстко ― с помощью каких матриц может российское население добиться максимума? Что способно инициировать его на достижение наивысшего результата? Благодаря или вопреки Сталину одержана величайшая из побед в мировой истории? Думать обо всём этом придётся, если мы хотим, чтобы тот самый базовый миф не стал поводом для генерального раскола.
Я не рискну предложить консенсусные формулировки, которые позволили бы заново сплотить расколотую нацию («советскую», каковая благополучно существовала семьдесят лет, несмотря на эксцессы национальных противоречий). Но некоторые вещи сформулировать надо бы ― просто потому, что дальнейшее их игнорирование превратит Великую Отечественную в поле ещё одной, теперь уже бесконечной и бессмысленной идеологической войны.
Во-первых, нам необходим ― и чем скорей, тем лучше,― максимально полный и тщательно документированный фундаментальный труд, в котором были бы рассекречены главные сталинские документы конца тридцатых ― начала сороковых. В нём наконец был бы дан определённый ответ на главный сегодня вопрос: готовил ли Сталин нападение ― или надеялся сохранить стратегическое партнёрство с Германией, объединившись против Запада? Думаю, если провокация на границе в самом деле готовилась ― в этом нет ничего катастрофического: куда самоубийственней было бы сидеть и ждать, пока на твою территорию вторгнется противник. Самоуважение России, по-моему, не пострадает, если правота Суворова будет доказана раз и навсегда; если же его гипотеза будет раз и навсегда опровергнута, моральная проблема и вовсе снимется. С учебниками истории у нас, как показал случай Барсёнкова-Вдовина, вообще швах,― но создание историографии Великой Отечественной следует признать задачей номер один. Иначе мы ещё сто лет проспорим, являлось ли уничтожение советского генералитета хитрым тактическим ходом или было следствием сталинской паранойи.
Во-вторых, нам нужно как можно быстрей сформулировать причину того самого перелома в ходе войны, который и есть основа базового мифа: даже самые отъявленные сталинисты не спорят с тем, что до осени 1942 года СССР прошёл через череду военных катастроф. Только страна с поистине неисчерпаемым ресурсом могла оправиться после столь масштабных поражений. Механизм актуализации этого ресурса, раскрепощения главных сил поныне остаётся непонятым, поскольку Россия вообще предпочитает в себя не заглядывать ― ей кажется, что на свету эти тайные механизмы будут хуже работать. А между тем всё довольно просто ― Россия действительно способна совершить невозможное и сплошь и рядом это демонстрирует, но для такого подвига необходимы (и, думаю, достаточны) два условия. Первое ― всенародное ощущение моральной правоты, глубокой исторической необходимости совершаемого. Второе ― чувство собственной уникальности, самоощущение первых в мире, демонстрирующих миру спасительный путь. Те, кто не умеет внушить себе такое ощущение, в России попросту не выживают ― или непоправимо ломаются. Они могут кое-как выжить, но состояться ― никогда. Для иной самореализации, обозначаемой смешным псевдонимом «достойная жизнь», надо ехать на Запад ― делать личную карьеру, обеспечивать собственных детей. А в России можно жить и участвовать в грандиозных свершениях, только если ты убеждён, что эти свершения озаряют путь всему человечеству. Страна такая, климат: даже чтобы спустить утром ноги с кровати, нужны сверхчеловеческие мотивации. Особенно если это приходится проделывать каждый день.
Советский Союз такую мотивацию дал. И потому Великая Отечественная была выиграна ― в огромной степени за счёт торжества справедливейшей, как считало большинство, мировой системы. За СССР стояли не только имманентные данности вроде уже упомянутых языка и территории (как показало поражение гитлеровской Германии, кровь и почва пасуют перед надличными, нравственными ценностями): за СССР стояло ощущение нравственной правоты, выраженное точнее всех Николаем Глазковым:
И если бы народ этого мнения не разделял, это четверостишие не обросло бы вариантами, не передавалось бы из уст в уста, не стало бы фольклором. Мы потому сегодня и не можем ничего, что ни в чём не чувствуем себя правыми и первыми ― а без этого Россия не побеждает.
Великая Отечественная должна перестать быть поводом для идеологических спекуляций. Она должна стать источником опыта и силы. А для этого нам надо наконец понять, чем был для России советский проект, отделить кровь и грязь гражданской войны и террора от великого принципа, отменяющего животный эгоизм и национальную ограниченность,― и перестать отыскивать источники победы в примитивном родовом инстинкте. Мы победили потому, что за нами была правота и будущее. И если мы не вернём себе эту правоту и мечту о будущем, нам никогда уже никого не победить.
Поделиться книгой: