Статьи из журнала «Медведь»

— Как выдумаете, действительно был?

— Не исключаю, что бывал, но категорически не допускаю, что вырезал. Какая разница? Важно, что это факт искусства… И там мне предложили купить альбом «Бабаробот». Какая баба, почему робот? Я с крайним недоверием к этому отнесся — и пришел в восторг, и скоро стоял в пританцовывающей толпе на концерте Шнура. Мне представилось тогда, что если уж реконструировать Большой театр, то именно в его злато-бархатных декорациях должна идти опера «Бабаробот»… Что отчасти и воплощено в «Ассе».

— Для меня первая «Асса» осталась самой загадочной вашей картиной. Кругом перестройка, а вы снимаете любовную историю: старик любит девушку, с ним соперничает юноша… Если бы не присутствие рок-музыки, это было бы почти индийское кино.

— Но позвольте, это и есть индийское кино! И присутствие музыки только усиливает это сходство! Началось с «Чужой Белой и Рябого». Я снял эту картину в Казахстане, где Олжас Сулейменов заведовал кинематографом, и потому было посвободнее: все-таки поэт, вдобавок получивший свою долю официозной критики за книгу «Аз и я»… Картина эта оказалась довольно успешной, получила несколько премий, включая венецианскую, и вот московская премьера, И на нее привозят три автобуса солдат. Я долго выспрашиваю: зачем солдаты? Организаторы премьеры долго жмутся да кряхтят, после чего наконец признаются: на случай, если в зале будут пустые места. Чтобы не было ощущения провала. И тогда я всерьез себя спросил: что же я за режиссер, если не могу сделать кассовую картину?! Надо не просто один раз сорвать кассу, надо построить матрицу. По которой может быть сделано идеально зрительское кино. Я стал думать, что там в основе. И понял, что кладезем таких сюжетов является именно индийское кино. Причем такая картина обязана быть музыкальной, с пением и танцами. Знаете анекдот: если в первой серии индийского фильма на стене висит ружье, то во второй оно споет и спляшет? Вот что-то такое.

— Но вы же понимаете, что нет ничего дальше от кассы, чем «Асса».

— Ничего подобного. В прокате она была успешней едва ли не всех других моих фильмов.

— Вы родились в Питере. А в Москве прижились?

— Я жил в Питере на Херсонской, неподалеку от Староневского. Той квартиры давно нет, но всякий раз, попадая в Питер, с первыми шагами по городу я все отчетливее чувствую то же прикосновение прохладных ангельских пальцев… В Москве мой дом, мои дети, моя работа, но душа моя, подозреваю, до сих пор в Питере. От детства, правда, почти ничего там не осталось. Кроме Льва Додина, с которым мы десять лет честно оттрубили за одной партой. Никто нас специально вместе не сажал, так получилось. В Додине, конечно, ничто тогда не изобличало театрального гения. Просто он был очень серьезный, положительный, даже хулиганил серьезно и положительно. А я был такой… тоже в принципе положительный, но с постоянным уклоном в отрицательность, как бы с легким соскальзыванием туда. Но удерживался на грани.

— Напоследок вот о чем, только не обижайтесь, пожалуйста. Когда-то Вознесенский накануне «Ассы» назвал Гребенщикова по-хорошему худым, а вы себя — по контрасту — по-плохому толстым. Каково самоощущение толстого человека, в чем его особенности — я знаю по себе, но мне интересно сверить…

— Ни в чем. Я не чувствую этого. Это абсолютно относительная вещь, даже более относительная, чем возраст. Я после поездки в Армению, где нас водили по местным древним храмам, услышал от дочери: «Немедленно прекрати жрать! Ты не влезаешь ни в одну дверь!» Десять минут спустя позвонила моя студентка и в ужасе воскликнула: «Видела вас по телевизору, в Армении. Что с вами?! Вы так похудели!» Не верьте никому и будьте таким, как для вас естественно. Нет хуже, чем нарочно меняться. Я себя ни на кого не променяю.

Соловьев Сергей Александрович

Родился 25 августа 1944 г. в г. Кемь Карглвской области. В начале 1960-х был рабочим на Ленинградском телевидении. В 1559 г окончил режиссерский факультет ВГИКа (мастерская М.Ромма и Д.Столпера) и стал работать на «Мосфильме». Однако в кино дебютировал еще в 19 лет — написал сценарий документальной ленты «Взгляните на лицо».

Еще до ВГИКа, подростком, Соловьев выходил на сцену БДТ в спектаклях Георгия Товстоногова, был ведущим детских и юношеских программ Ленинградского телевидения. С 1932 г. — руководитель актерско-режиссерских мастерских во ВГИКе и режиссерских мастерских на Высших курсах режиссеров и сценаристов. Сценарии для своих картин Соловьев пишет самостоятельно (иногда в соавторстве). Снимал за рубежом: в Японии — «Мелодии белой ночи» (1976), в Колумбии — «Избранные» (1983). В театре поставил чеховские пьесы «Три сестры» (1991, актерская мастерская ВГИКа), «Дядя Ваня» (1992, Малый театр) и «Чайка» (1393, Содружество актеров на Таганке] В этом году снял десятиминутный фильм, который стал частью нового спектакля «Дом» в театре «Школа современной пьесы» по пьесе Евгения Гришковца и Анны Матисон Шесть лет (1994–1997) работал на посту председателя Союза кинематографистов. В течение последних двадцати лет Соловьев неоднократно входил в жюри крупнейших международных кинофестивалей, трижды был членом жюри Венецианского кинофестиваля В 1995 м и 1997-м был президентом XIX и XX Московского международного кинофестиваля Действительный член Национальной академии кинематографических искусств и наук.

Фильмография:

«Семейное счастье» (19Б9), «Егор Булычев и другие» (1971), «Станционный смотритель» (1972, гран-при Венецианского фестиваля телевизионных фильмов), «Сто дней после детства» (1975, Государственная премия СССР, приз «Серебряный медведь» за лучшую режиссуру на Берлинском международном кинофестивале). «Мелодии белой ночи» (1976), «Спасатель» (1989, диплом Венецианского международного кинофестиваля), «Наследница по прямой» (1982, золотая медаль кинофестиваля детских фильмов в Салерно), «Избранные» (1983), «Чужая Белая и Рябой» (1986, большой специальный приз жюри Венецианского международного кинофестиваля), «Леса» (1988, специальный приз жюри на МКФ в Сан-Себастьяне), «Черная роза — эмблема печали, красная роза — эмблема любви» (1989), «Дом под звездным небом» (1991), «Три сестры» (1994), «Нежный возраст» (2000, главный приз «Золотая роза» на Открытом российском кинофестивале «Кинотавр»), «О любви» (2003), «Анна Каренина» (2009), «2-Асса-2» (2009).

№ 11, ноябрь 2009 года

Школота

Сам по себе этот сериал ничего выдающегося не представляет, хотя сделан на порядок лучше прочей телепродукции — хотя бы по причине вменяемой драматургии, нестандартных ходов и живых диалогов. Но заговорили о нем потому, что в России — это уж такая особенность нашей эстетской, в сущности, страны — великие перемены начинаются с языка, с литературы и кинематографа, с новых веяний в культуре. В экономике все еще нормально, потому что экономика у России сырьевая, крайне примитивная: наличие или отсутствие сырья не зависит, слава Богу, от политической погоды на дворе. Нефтью можно торговать хоть при тоталитаризме, хоть при либералах, и потому смена формаций тут наступает, когда отвращение общества к себе достигает критической массы. «Школа» и есть показатель такого отвращения — на всех трех упомянутых уровнях.

Начнем с социального и даже антропологического — он самый простой. Дети в неблагоприятных условиях портятся быстрее взрослых. У них нет настоящего бэкграунда, мало опыта, воспоминаний, нет культурного стержня, благодаря которому можно удержаться от травли или конформизма. Цинизм завладевает ребенком быстрей, чем взрослым, — хотя бы потому, что ребенок ближе к первобытному человеку: в нем нет еще тех сложнейших культурных механизмов, которые человечество выработало для самозащиты в новейшее время. Ребенку проще соблазниться любой ложью, и потому в растленном обществе, где говорят одно, думают другое, делают третье, а детей учат четвертому, школа первой становится индикатором неблагополучия — там начинаются травли. Авторитет учителя падает, и сдержать всю эту разнузданную массу он уже не может — то есть справляется с этой задачей примерно как Николай II с Россией 1916 года. На глазах учителя затаптывают слабых, а точней сильных, поскольку травля обычно направлена именно против потенциальных лидеров. Чтобы они, не дай бог, не возглавили коллектив. Глупые собираются в стадо и травят умных и нестандартных — а учитель ничего не может сделать и часто сам задает тон этой травле. Хорошо, если есть возможность перейти в другую школу или уехать в другую страну, но и это травма, и бесследной она не бывает. «Школа», как в свое время «Чучело», рассказывает о детском ответе на взрослую ложь, расслабленность и разврат: о вспышках подростковой жестокости и приступах учительской беспомощности. Обижаться на «Школу» так же нелепо, как лечить больного сифилисом исключительно от сыпи. Сыпь — симптом болезни, а не сама болезнь. А чтобы дети вели себя пристойно и не доводили одноклассников до самоубийства, уровень цинизма в обществе должен снизиться, это нетрудно, достаточно для начала чуть меньше врать и перестать наконец опираться на вкусы тех идиотов, от которых якобы зависят в России все рейтинги. Эти идиоты давно уже в меньшинстве и погоды не делают.

Второй пласт проблем — собственно эстетический и тоже уже не новый. И тут впору подметить одну важную особенность любой художественной вселенной: орех, скажем, кокосовый, изнутри выглядит вовсе не так, как снаружи. Снаружи это грубая, волосатая, довольно противная вещь, а внутри — вкусное молоко, сплошная нежность и вообще баунти. Точно так же всякий коллектив, в особенности столь жесткий, как школа, — снаружи выглядит предельно непривлекательно, и язык у него свой, эзотерический, для посвященных, и масса отвратительных бытовых деталей. Вглядитесь, однако, — и вам предстанут чудеса дружбы, нежности и самопожертвования; вам откроется целый мир сложных, причудливых отношений и тесно переплетенных, богатых сюжетов. Так и в «Школе», которая в грязноватой и сплошь сленговой своей оболочке таит глубины, каких в обычных пьесах «Театра. doc» не найдешь днем с огнем. Тут и история об учительнице, отлично знающей истинного виновника кражи, но скрывающей этот факт, чтобы отец-алкоголик его не убил; и мальчик-бунтарь, весьма сомнительный в моральном отношении, спекулирующий поддельной косметикой, чтобы вылечить больную мать (коллизия натянутая, сентиментальная, ходульная, но по крайней мере лишенная обычной сериальной однозначности); тут и девочка-аутистка, с трудом преодолевающая страх перед коллективом и отвращение к нему, — короче, набор коллизий, удерживающих сюжет не хуже стандартных латиноамериканских ходов. Есть даже дедушка, лежащий в коме, — без комы какой сериал?! Но изложено все это чуть более современным языком, в чуть более непосредственной стилистике, под документ, и это учит вглядываться в ядро пресловутого ореха. Иначе мы так и будем думать, что в школах сплошной мат и травокурение, — а там под этой скорлупой шекспировские драмы, и в сюжете «Школы» они есть. Мои старшеклассники в голос орут: «У нас все не так!» — но это только потому, что они видят ситуацию изнутри. Внутри — поистине глобальные драмы, предательства, интриги, дипломатия, временные союзы, страстные влюбленности и разрывы навсегда, в крайнем случае до завтра. Снаружи, смею вас уверить, тот же мат и курение на лестнице, плюс повышенный интерес к эросу во всех его проявлениях. А себя вы давно видели со стороны? У вас в душе, может, сплошное розовое варенье, а внешне вы немолодой обрюзгший человек, бормочущий себе под нос «сволочи… всех ненавижу…» или пьющий с отвратительным коллегой, который вам представляется бездуховной скотиной, а внутри у него, может, бездны поглубже ваших.

Что касается третьего пласта — собственно педагогического, то здесь «Школа» ничего конкретного не предлагает, но проблему ставит остро: нету новых людей и неоткуда взять. Нет тех, кто мог бы с этой школой говорить на равных, тех, кто умеет внушить ребенку пиетет и трепет, тех, кто способен на языке современного старшеклассника рассказать ему о Блоке, Есенине, законе Ома и теореме Ферма. У меня бывали в жизни разные классы, и с ними срабатывала разная тактика. Десятки раз у меня опускались руки, а мнение мое о собственных педагогических способностях падало ниже плинтуса. Не тешьте себя иллюзиями, что будете нужны и интересны всем. Верьте в отсроченный, неочевидный результат. Не надейтесь стать властителем дум для всех: ваше дело — выделить тех, из кого будет толк. Прочих, разумеется, нельзя игнорировать и лучше бы даже любить — но не пытайтесь дать им что-то сверх первичных, базовых знаний. Сериал «Школа» — это еще и вопль о дифференцированном обучении, о котором столько было споров в конце семидесятых: не вдалбливайте детям того, что им не нужно. Оставьте литературу гуманитариям для углубленного изучения; отдайте математику математикам, биологию — самозабвенным зверолюбам, но не вколачивайте в детские головы того, что им неинтересно и ни разу не пригодится! Ведь Гай Германика тонко подчеркивает: свой конек есть у каждого. Выделить, вычленить этот интерес и есть учительская задача. Дайте им выбирать хоть что-то, ей-богу, плохого не выберут!

И, конечно, этот сериал привлечет в школу не только инвестиции, но и новые кадры: хотя бы потому, что отдельные экстремалы увидят, как там интересно. Многие мои друзья, совсем молодые педагоги и преимущественно мужчины, отправились в школу потому, что захотели испытать себя. У них есть и другая работа, а школа — так, нервы пощекотать. Своего рода экстрим. Школа затягивает, прийти туда легко, уйти невозможно — и чем азартней, опасней и увлекательней будет выглядеть она на экране, чем больше будет похожа на джунгли, тем больше Ливингстонов устремится туда в жажде приключений.

А теперь пара слов совсем честно.

Люблю ли я Валерию Гай Германику? Нет. Мне не нравится, как она выглядит и как себя ведет. Мне не нравится ее кино — вполне профессиональное. Я готов двадцать раз согласиться с моими коллегами Валерием Кичиным и Сергеем Волковым: нет у нее желания исправлять ситуацию. Есть гордыня, нормальная тщеславная жажда самоутверждения: «А я вон еще что знаю и вон еще как могу». И грязь удается ей лучше, чем чувства добрые, — в иных сценах, посвященных добрым вроде как чувствам, прет фальшак, какого постеснялась бы студия имени Горького густозастойных времен. И сценарий провисает, и говорят дети так, как никогда не бывает в жизни, — ведь и коммунальный быт состоял не только из подбрасывания тараканов в соседский суп. И артисты играют не бывших своих одноклассников, а недавних своих однокурсников. И учителя не такие идиоты, и родители не такие рохли, и нонконформист не обязан быть вруном и шутом. Короче, при всем омерзении к собственным школьным воспоминаниям я вовсе не готов оценивать «Школу» как факт искусства — пересматривать ее неинтересно, дети в массе своей противные, а в добрые намерения Константина Львовича Эрнста, лично придумавшего и курировавшего этот проект, мне поверить куда трудней, чем в медведевский курс на либерализацию.

Все так.

Но один из главных законов миропорядка, благодаря которому этот мир еще и держится, заключается в том, что Господь умеет делать добро из зла, «потому что больше его не из чего делать», как учит нас Роберт Пенн Уоррен — и братья Стругацкие, взявшие этот сомнительный афоризм эпиграфом к еще более сомнительному, но бесспорно гениальному «Пикнику на обочине». «Пикник» как раз ставит вопрос: а можно ли? Но Господь это делает изо дня в день, на наших глазах, из нас с вами. Он берет амбициозных людишек — и заставляет их ради амбиций совершать подвиги; берет влюбленных — и заставляет во имя любви, а по сути — из чистой похоти, писать шедевры; привлекает агрессивных тупиц и утонченных эстетов к защите отечества, поскольку роднит их одно — презрение к жизни. Из всего этого и делается мир. И если из малоприятных мне по отдельности Гай Германики, «Новой драмы» и современной школы, которую в интернете так точно называют школотой, получится зеркало для нынешней России — это будет верным признаком того, что сериал «Школа» угоден Господу.

Уверенности в этом лично у меня нет. Но шанс есть.

№ 3, март 2010 года