Помоги проекту - поделись книгой:
Дмитрий Быков
Статьи из газеты «Известия»
Русский всесериал
Молодой красивый крестьянский поэт Александр Белый (Сергей Безруков), всегерой нашего сериала, возвращается с чеченской войны, где побывал в плену. Он изгнан из армии после того, как плюнул в лицо коррумпированному офицеру. Слуга царю, отец солдатам, любимец чеченцев, скромный капитан Белый возвращается в Москву — и видит, что в новой реальности ему нет места. Его девушку (Екатерина Волкова) танцует бандит, откупившийся от чеченской войны. Его отец (Владимир Гостюхин) вынужден пойти в дальнобойщики, его сестра (Екатерина Гусева) пошла на панель, его брат (Владислав Галкин) устроился в охранное предприятие, но после самоубийства олигарха (Валерий Николаев), осмелившегося пойти против спецслужб Кремля (Михаил Пореченков), теряет работу и поступает в наемные киллеры. Стихов самого Александра не печатают, поскольку в газетах публикуются одни евреи — Пастернак, Мандельштам, Блюмкин, Минкин, Шендерович, Хинштейн. Ненависть к преступному режиму и жалость к несчастному народу переполняют Александра. Он вспоминает, что когда-то давно уже рождался в этот мир, чтобы принести ему Благую весть и установить справедливость. Тогда его миссия окончилась печально, но в новой инкарнации он будет вести себя жестче.
В качестве новых апостолов он собирает бывших товарищей по школьной банде имажинистов (Владимир Вдовиченков, Дмитрий Дюжев, Александр Филиппенко, Александр Абдулов и оцифрованный кот Да Винчи). Собравшись вместе, бригада имажинистов начинает устанавливать социальную справедливость. Отважные друзья Белого грабят распоясавшихся акмеистов, символистов и даже футуристов, пользующихся личным покровительством страшного чекиста в исполнении Андрея Панина. Панин не любит крестьянскую, истинно народную поэзию Саши Белого. Ему чужд блатной, шансонный надрыв его цикла «Москва бутиковая». Панин решает начать охоту на Белого, чтобы и дальше печатать в журналах и газетах только дружественных ему евреев. Чтобы остановить стремительно продвигающегося к власти Александра Белого, которого народ буквально на руках вносит в парламент после триумфальных выборов, чекистский генерал Панин нанимает контрбригаду ментов, подвизающихся на улицах разбитых фонарей.
Во главе ментов стоит честный силовик по кличке Колобок. Он прозван так за округлость и неуловимость: ментовский главарь легко изменяет возраст, цвет волос и лица, убеждения, пол — иногда он предстает в образе хитрой женщины Каменской, вовсе не имеющей внешности, пола и возраста. Колобок — потомственный силовик: его прадед (Евгений Сидихин) возглавлял когда-то охранное отделение, ловил шпионов и спасал империю. Он обязательно спас бы ее, но неосторожно влюбился в крепостную артистку синематографа. Тогдашнее российское законодательство запрещало жениться на девушках из синематографа, тем более крепостных, и отважный борец с международным антироссийским заговором был вынужден уволиться из вооруженных сил.
— Князь! — стенала его возлюбленная. — Оставьте меня, князь! Не жертвуйте своею карьерою ради нашей сомнительной страсти!
— Никак нет-с, — отвечает князь, оглушительно щелкая каблуками. — Как честный офицер и вообще. Никогда-с, как можно-с. Позвольте ручку. Так сказать, великосветски.
— Кннняссь! — шепчет она, падая в его объятия. Увольнение генерала с государственной службы приводит сначала к гибели империи, а потом и к революции, осуществляемой руками международного терроризма с чудовищным бен-Ладеном во главе. Это его потомки (Дмитрий Нагиев) реинкарнируются в Чечне, чтобы попытаться догнать теперь уже Сашу Белого, но он ушел и на этот раз.
После краткого исторического экскурса действие возвращается к конфликту Александра Белого с силовиком Колобком, который по заказу омерзительного чекиста Панина уже готовится дать последний бой благородным бандитам. Менты (Алексей Нилов, Сергей Селин и другие) устраивают засаду на отважного Белого, чьим романом «Бандитский Петербург» зачитывается блатная молодежь обеих столиц.
— Он не Белый, ребята, — говорит им Панин. — Он Саша Черный. Он только притворяется Белым, а на самом деле, гадом буду, он вампир и играет его Хабенский.
Саша Белый возвращается к себе домой, напевая под нос свой любимый хит на собственную музыку: «А на сердце опять горячо-горячо, и опять, и опять без ответа… Ох ты, Русь!» При звуках знакомой песни менты, сидящие под лестницей, настораживаются. Где-то они это уже слышали. Кажется… Ба, да ведь перед ними их коллега, успевший до призыва в армию недолго поработать участковым! За создание положительного образа коллеги менты навсегда полюбили Белого.
— Ты не Хабенский, ты Безруков! — радостно кричат менты и от счастья палят в воздух. Отныне они пополнят бригаду, вместе будут отнимать деньги у богатых и раздавать бедным фотомоделям, которых поголовно берут на содержание.
Во второй половине сериала в действие наконец вступает центральная героиня. Дело в том, что когда капитан Саша Белый был еще маленьким, у него была прекрасная няня Арина Родионовна Заворотнюк, которая пела ему прекрасные украинские песни и сказывала сказки. Она работает теперь в доме у богатого предпринимателя и воспитывает его детей, не старея и не меняясь внешне. Помирившись с ментами и пройдя в парламент, Саша Белый хочет помочь своей старой, но вечно молодой няне. «Ты жива еще, моя старушка?» — грустно повторяет он, разглядывая ее портрет в телепрограмме.
Пытаясь найти добрую женщину, открывшую ему глаза на жизнь и творчество народа, Саша узнает, что его прекрасная няня арестована за отсутствие у нее регистрации, за свое украинское происхождение и за долги украинского народа по газу. Он выходит на дорогого и престижного адвоката (Андрей Соколов), крупного вора в законе Антибиотика (Лев Борисов), припахивает спецназовцев и ГРУшников (артисты московских театров и студенческая массовка), но так и не может вызволить прекрасную няню из предварительного заключения. К делу подключаются дальнобойщики во главе с Владимиром Гостюхиным, путаны во главе с сестрой Белого (Екатерина Гусева), охранники во главе с Галкиным и свита Воланда (Олег Басилашвили) в полном составе. Последних Саша Белый пытается оттеснить: «Вы же зло!» «Да какая разница — зло, добро! — восклицает Азазелло. — Мы часть силы той, что без числа творит добро, всегда желая зла; эта сила называется рейтинг!»
Менты, дальнобойщики, путаны, бригадиры, имажинисты, представители бандитского Петербурга и другие носители добра решительно освобождают Прекрасную Няню от ига зловредных стражей московского порядка. На радостях происходит масштабная экспроприация экспроприаторов. Сослуживцы Саши Белого по Чечне, элитные боевые офицеры из предельно законспирированной организации «Штрафбат спецназа», нападают на зловещего чекиста Андрея Панина и вырывают у него батарейки. Чекист, оказавшийся искусственным, падает без чувств. Александр Белый читает стихи с парламентской трибуны, получает место спикера и титул короля поэтов. Его пытаются одновременно распять, повесить и застрелить, но Вдовиченков и Дюжев не дремлют. Лидеры бандитского Петербурга переезжают в Москву. Прекрасная няня выходит замуж за дворецкого. Менты по очереди женятся на Анастасии Каменской. Галкин женится на путанах. Дальнобойщики женятся между собой. В апофеозном финале кордебалет в составе ментов, троцкистов, чекистов, вампиров, черных, белых и прочих иных исполняет танцевальный номер «Ниже плинтуса» и высоко вздымает над головами пластмассовую цифру рейтинга: 98,8!
— Позвольте, — замечает зритель. — Мне кажется, это уже за гранью добра и зла…
— Ты много-то не разговаривай, «Идиот»! — кричит ему чей-то голос сзади.
Зритель оборачивается и видит пятерых в камуфляже. Это телеверсия «Девятой роты».
Он все понимает, испуганно умолкает и снова поворачивается к телевизору.
28 декабря 2005 года
Русская разводка
Началось все на ровном месте и не вчера. Еще 22 июля 2005 г. Владимир Путин подписал указ о регулировании производства и оборота алкогольной продукции: ограничение торговли крепкими (выше 15 градусов) напитками в ночное время по усмотрению местных властей; право на производство и оборот спирта лишь для предприятий с уставным капиталом не менее 10 млн руб. (на Крайнем Севере — 50 млн, видимо, тамошний народ уж очень быстро спивается); новые акцизные марки. Запрещалась торговля крепким спиртным в местах массового скопления людей. И все это — с 1 января 2006 года.
11 января встали крупнейшие московские заводы, производящие тот самый крепкий алкоголь. Не смонтирована Единая государственная автоматизированная информационная система, с помощью которой должна маркироваться алкогольная продукция; нет стикеров для нанесения марок нового образца; Минсельхоз не продумал порядок выдачи новых уведомлений на получение спирта — не соблюдены оргмелочи, хотя к оргмелочам, в сущности, сводится и вся кампания.
Какой судьбоносный смысл в том, чтобы именно сейчас менять механизм выдачи лицензий? Неужто у страны нет проблем, кроме водки? Кто спорит, некоторые производители делают отвратительную водку — но у нас и копчености на рынках черт-те какие, и автопром отечественный чреват смертями, как и алкогольные отравления…
Объяснений напрашивается три. Первое вытекает из печального факта: в России (на фоне общей стабилизации, роста единомыслия и прочей положительной динамики) потребление алкоголя растет на 7–8% в год. Что страна пьет больше и дуреет все катастрофичнее, видит каждый: раньше пьяные преобладали на улицах в конце рабочей недели, теперь их не меньше и в начале. Но если люди пьют, смешно бороться традиционными русскими средствами вроде ограничения производства водки. Давно замечено: рост потребления алкоголя — первый признак стагнации, а бороться со стагнацией надо никак не на уровне стикеров. Если даже будут вытеснены мелкие производители и на рынке водки, как на рынке прессы, останется 10 крупных брендов, неотличимых по вкусу, это не означает, что качество водки вырастет. Отсутствие конкуренции никого еще не стимулировало.
Второе объяснение логичнее: политика России давно уж формируется не на содержательном, а на символическом уровне. Левое с правым здесь перепутались, демократы выступают союзниками радикальных исламистов, коммунисты борются за свободу. В русской политике всегда было много демагогии — о коммунизме, свободе, борьбе за мир, а судить об истинных целях приходилось по ключевым словам эпохи. Когда произносится слово «порядок», все привычно подбираются, а некоторые бегут. Когда Андропов ввел досмотр кинотеатров и бань на предмет обнаружения прогульщиков, это не означало, что в стране настал порядок. Это был «сигнал» вести себя сдержаннее. Горбачев тоже хотел порядка — и начал с «сухого закона». Правда, на беду свою выдумал еще и гласность — видно, надеясь заменить ею водку… Нынешняя власть давно посылает сигналы о том, что настали строгие времена. Аморфной политике на помощь приходят слова-сигналы — например, «водка». Если идет борьба с водкой — значит, все всерьез, игрушки кончились, будем брать за нежные места. Лужков, любящий бежать впереди паровоза, уже ввел ограничения на ночную продажу водки в Москве. Вроде бы, ничего ужасного, часто ли вам, читатель, приходится покупать водку по ночам?! Да и в самых крупных магазинах все равно останется… Но сигнал подан. И принят.
Есть и третье объяснение. Перестройка и все последующее удалось потому, что Горбачев скомпрометировал себя антиалкогольной кампанией и стал героем бесчисленных анекдотов. Партия, переставшая быть священной коровой, сделалась попросту смешна. Так вот: может быть, Владимиру Путину тоже надоело реставрировать великую Россию и захотелось аккуратно подвести к новой перестройке? Думается, этот вариант вполне логичен. И тогда стикеры действительно ни при чем. Просто сложилась ситуация, когда низы машинально продолжают стабилизировать ситуацию, но верхи у себя наверху уже видят, куда все залезло.
13 января 2006 года
Наши фундаменталисты
В октябре 93-го поэт и артист Леонид Филатов сказал автору этих строк: первый признак приближения конца света — когда порядочному человеку становится не из кого выбирать. Если в этой цивилизации не на кого поставить — она должна уступить место следующей.
Россия, как всегда, оказалась впереди планеты всей. Выбирать между релятивистами, для которых нет ничего святого, и фанатиками, для которых нет ничего разрешенного, — заведомо безнадежно, в чем мы убедились раньше других. В России проблема традиционно снимается отношением государства — давит и на релятивистов, и на фанатиков. Даже армяне с азербайджанцами умудряются мирно сотрудничать в Москве, где одинаково грабят всех курчавых и смуглых.
К сожалению, всемирного правительства, которое бы равным образом угнетало фундаменталистов и либералов, пока не придумано, а потому весь мир озабочен мучительным выбором между теми, кто рисует карикатуры на пророка Мухаммеда, и теми, кто считает правильным громить посольства в ответ на эти карикатуры.
Ежу ясно, что рисовать карикатуры на пророков нехорошо, как нехорошо, с моей точки зрения, регистрировать однополые браки; еще очевидней, что отвечать на карикатуры погромами — значит превышать противника в мерзости. Христианство давно доказало: чтобы победить, надо быть лучше врага. К сожалению, нашим наиболее радикальным почвенникам христианство глубоко чуждо — им подавай язычество и магию, арийские ритуалы и аркаимскую мистику. А потому в нашем консервативном сообществе раздаются одобрительные возгласы: вот как надо защищать свою веру! Ислам — исторический союзник России в борьбе с растленным Западом.
Высоко мною чтимый Андрей Кураев давно уж (правда, в осторожных формулировках) призывает российских верующих учиться у исламских фундаменталистов. Многие публицисты намекают, что ХАМАС лучше Израиля и несет миру больше света, чем растленная релятивистская культура, насаждаемая сионистами. Даже обычные верующие из числа коллег говорят мне на полном серьезе, что христиане должны учиться защищать свою веру, как защищают ее сирийские погромщики.
Но, господа неофундаменталисты, все это уже было. Христиане уже защищали свою веру, отвоевывая гроб Господень, совершенствуя пыточный инструментарий инквизиции и преследуя инакомыслящих вплоть до аутодафе. Потом пришлось извиняться. Я готов еще смириться с разгромом выставки «Осторожно, религия!» — там насилие было применено к экспонатам, другого и не заслуживавшим; но верозащитник, который в ответ на омерзительное разрубание иконы концептуалистом принялся бы рубить самого концептуалиста, оскорбляет свою веру не в меньшей степени. Ни одна карикатура на Мухаммеда не скомпрометирует ислам так, как президент Ирана или сирийцы, поджигающие датское посольство. Я понимаю: многим нашим консерваторам хотелось бы повалить христианство, исповедуемое лишь для виду, и насадить в России что-то более кровожадное; тоска по погромам в мире сильна, как перед Первой мировой, довольно искры, чтобы вернулась эра массовых самоистреблений. Парижские дела прошлой осени доказали это ясней ясного — тогда Николя Саркози чуть не заставили извиниться за то, что он назвал шваль швалью. Наши фанатики тоже не отказались бы в свое время поджечь НТВ за показ фильма Скорсезе «Последнее искушение Христа». До фильма при этом никому нет дела: всякому фанатику любо громить, и за поводом дело не станет. Поскольку фундаменталисты, назовем вещи своими именами, и вербуют в свои ряды главным образом людей, которым нравится бить и жечь, а кого и за что — не принципиально, призывать равняться на фундаменталистов и значит поощрять самые погромные тенденции.
Аморальность отвратительна, но кровожадные защитники морали куда опасней. И вечные сетования на то, что у православия нет таких воинственных адептов, как у ислама, не стоят ломаного гроша. Между гибелью за веру и убийством за веру — такая же разница, как между… ну да, как между христианством и исламом в их нынешнем виде, простите меня все.
Некий комсомолец во время повальной борьбы с поповщиной в двадцатые годы на глазах у попа грабил церковь и помочился на икону. Поп смотрел на это молча и спокойно. «Что же твой Бог ничего со мной не сделает?» — спросила комсомольская погань. «А что еще с тобой можно сделать?» — ответил поп.
6 февраля 2006 года
Двадцатый сорт
50-летие ХХ съезда отмечается широко и бурно — хоть и в новых традициях нефтяного благоденствия. Все бы хорошо, если не помнить поговорки про III сорт, который не брак. Благоденствие — да, но энергетическое; свобода — да, но в рамках; интеллектуалы — но те, которые прошли возгонку и выбраковку 90-х, научились приспосабливаться ко всему. Торжества квелые и половинчатые — соответствующие ХХ съезду. Тоже чрезвычайно половинчатое было мероприятие — убедительно прошу не записывать меня в ругатели шестидесятников, мелкие завистники и т. п. Если и завистник, то крупный. Я завидую тем людям, их счастью. Они вступили в самый благоприятный период русского исторического цикла — оттепель, когда сохраняется государственный патронат над искусствами, есть относительная стабильность и уверенность в завтрашнем дне и кое-какие социальные гарантии, но уже можно не опасаться немедленной расплаты. Страх исчез, а свобода не наступила. Иллюзии плодотворны. Как не позавидовать?
Хотелось бы напомнить о другом. Трагедия ХХ съезда — в компромиссности, за которую пришлось расплачиваться. На место первосортной диктатуры заступила второсортная свобода. Страна пережила одно из самых масштабных разочарований, Хрущеву оно стоило поста. После разоблачения сталинизма у страны был шанс сплотиться и возродиться, но не случилось: альтернатива, предложенная Хрущевым, была недостаточна. Скоро лучшие люди страны это почувствовали. Случай Пастернака наиболее нагляден, но не будем забывать: уже в 1958 г. внезапно, от разрыва сердца умерли Заболоцкий и Луговской. Их убила не свобода, а конец оттепели, который уже обозначился: Венгрия, нарастающие идеологические запреты. В 61-м курс на разоблачение сталинизма пришлось подтверждать — это был чуть ли не единственный хрущевский козырь: дела в стране шли не лучшим образом. Заслугу Хрущева не отнять: вернул репрессированных, миллионам погибших вернул доброе имя, разрешил печатать запрещенные книги, дал стране вздохнуть… но оттепель не обернулась возрождением. Этот ресурс еще был, живо было поколение, готовое поверить в чудо. Разоблачения конца 80-х осуществлялись уже в другой атмосфере, отравленной двоемыслием — почему и не вышло ничего хорошего.
Есть старый миф: Россия нереформируема. Частный случай той же опасной лжи — был нереформируем СССР. Реформируемо все, советского ребенка необязательно было выплескивать с водой. Однако реформатор должен быть как минимум не глупее закрепостителя — а в России этот закон сплошь и рядом нарушается. Иногда кажется, что все русские реформы затеваются именно для сохранения системы — главная их цель заключается в компрометации любых перемен. Если б на место железному и каменному культу Сталина не пришел сиропный и насквозь фальшивый культ Хрущева, если бы не было кукурузного трагифарса и прочих чудес — ХХ съезд имел бы все шансы войти в историю как дата величайшего перелома, нового рождения нашей государственности. Но сильно сомневаюсь, что в той партийной элите были люди, способные на истинное преодоление сталинизма. Ведь главная вина Сталина в том, что он принял страну на небывалом интеллектуальном подъеме — и сдал в состоянии безнадежной деградации: с атомным вооружением, но без мало-мальски приличного персонажа во власти. Все происходящее, увы, было предрешено. Главным результатом ХХ съезда стало не робкое осуждение сталинизма — но то, что осужден был лишь сталинизм. О главных болезнях русского духа так никто и не задумался.
Главный урок ХХ съезда, так и не усвоенный, судя по помпезным юбилейным публикациям, должен заключаться в отказе от всякой компромиссности. За нее потом приходится расплачиваться полной мерой. Мы охотно соглашаемся на полусвободу, полупроцветание, полуразговоры и полумеры, мы валим вину на начальство и ему же воскуряем фимиамы, мы утешаемся тем, что отдельные перегибы выправляются, а другие, невыправленные, не затронули покамест нас. Мы вечно миримся с суррогатами и отсчитываем от минуса. Так Россия в 1956 г. возблагодарила Хрущева за то, что хотя бы через три года после смерти тирана он назвал вещи своими именами, железную диктатуру мерзости заменил вялой диктатурой глупости. Так сегодняшняя Россия благодарит Путина за то, что он не Сталин и при этом уже не Ельцин. Спасибо, конечно.
Это всё придумал Черчилль
60-летие Фултонской речи Уинстона Черчилля вызвало в России полярные, но одинаково предсказуемые реакции. Либералы порадовались, что Черчилль возглавил поход свободного мира против несвободного и отмежевался от дядюшки Джо (о ком, случалось, отзывался вполне почтительно). Патриоты припомнили Британии все ее антирусские грехи: считается, что царица морей — главный инициатор, спонсор и вдохновитель всемирной русофобии. Воспроизведен (с новыми обертонами) советский штамп: Черчилль ошельмовал нашу империю добра. Обе точки зрения неплодотворны и по большому счету неинтересны, как и сама конфронтация взаимообусловленных, давно уравнявшихся противников.
Если пытаться освоить новый, внеидеологический взгляд на историю, Фултонская речь представляется небезынтересным объектом анализа. Черчилль сильно подставил западный мир: прозвучи призыв к конфронтации из уст Сталина или Молотова, вина за холодную войну была бы возложена на СССР. Но ни Сталин, ни Молотов ничего подобного не говорили. Не сказать, чтобы не думали, но риторика в начале1946 г. еще была самая миролюбивая. Борис Полевой вспоминал: российские и американские корреспонденты мирно общались во время Нюрнбергского процесса и были потрясены «предательством Черчилля». Вряд ли кто усомнится, что Фултонская речь была исторически неизбежна, раскол коалиции-победительницы неотвратим, что в одну телегу впрячь не можно, — даже проживи Рузвельт дольше, надежды на конвергенцию были бы похоронены. Но сослагательного наклонения история не знает. Соблазнам нельзя не прийти, но горе тем, через кого они приходят. Старт холодной войне дал Черчилль, так записано в истории — и этого уже не перепишешь.
Что касается этой войны как таковой — «по плодам их узнаете их». Ничем хорошим она не закончилась, сколько б особо упертые общечеловеки ни пытались сегодня доказать, что уничтожение империи зла послужило миру ко благу и облегчению. Паритет СССР и Запада, условный, переменный, зыбкий, удерживал мир от попадания в куда более опасные переделки. Сколь бы кровава ни была советская история, противостояние СССР и Запада было именно холодной войной, почти не имевшей шансов превратиться в горячую. Соревнование — с периодами конвергенции, на которую во всем мире надеялись отнюдь не самые наивные люди, — шло на пользу обеим сверхдержавам. Я далек от мысли, что распадом СССР и крахом красной империи мы обязаны исключительно Западу, но столь же далек и от мысли, что Запад расшатывал и изматывал эту империю исключительно из любви к свободе слова и совести. Нормальный процесс сосуществования и соревновательности. Между тем крах СССР столкнул Запад лицом к лицу с куда более чудовищной реальностью, в сравнении с которой наша империя зла — вполне цивилизованный противник. А поскольку мы всегда перенимаем черты врага и в чем-то становимся равны ему — бушевская Америка соотносится с никсоновской примерно так же, как Советский Союз с современным Ираном. Это касается и интеллектуального потенциала, и нравственного состояния выжившей сверхдержавы.
Николай Глазков имел все основания сказать Господу: «Все твои заветы нарушает Гитлер чаще нас». После Фултонской речи (и в особенности после Хиросимы) он мог бы сказать подобное и о Западе. Разумеется, уже в августе 1946-го СССР вернулся к войне с собственным народом и культурой, грянуло пресловутое постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», начались дела повторников, и волна антисемитизма, и чудовищная деградация — но стартом заморозка оказалась именно речь Черчилля. После нее Сталину стало многое можно: все привычно списывалось на войну и враждебное окружение. Сам того не желая, Черчилль сыграл на руку дядюшке Джо — и вряд ли не понимал этого.
В 1941–1945 гг. СССР и Запад объединились не только против Гитлера, но и против дьявола — иррационального, людоедского средневековья. Сегодня то же средневековье все решительнее заявляет о себе. Это противостояние — человек против дьявола — возникает всегда, когда почему-либо рушится модель «человек против человека». В 1917-м оно рухнуло из-за русской революции, в 1991-м — из-за распада СССР. Если бы Черчиллю хватило дальновидности просчитать это, он бы вряд ли произнес Фултонскую речь. И предпочел бы, чтобы ее — необходимую и неизбежную — произнес кто-нибудь другой.
…А тиранов отправлять на остров
Тирана невозможно судить европейским судом. Пассионарий и европейский суд — понятия из разных стилистических пластов. «В круге первом» уже судили князя Игоря и припаяли высылку за пределы СССР. Если бы перед Гаагским судом очутились Кромвель, Нельсон, Иван Грозный, Петр I или Владимир Ульянов, у каждого набралось бы грехов на 20 пожизненных заключений с последующим поражением в правах. «Преступления против человечества» (особенно в случаях более сложных и менее однозначных, чем фашизм) могут быть инкриминированы любому, кто находился у власти в достаточно большой стране. Иной общепризнанный благодетель Родины такого наворотил… А уж если вытащить пред ясные очи европейского суда политика античной эпохи — представляете, какой простор для крючкотворства и гуманизма?! Как можно современным судом судить Саддама Хусейна — классического средневекового диктатора со средневековым же менталитетом? Хронологический абсурд. Не говоря о технологической трудности: современный суд состоит из десятков тонких процедур, изучает груды доказательств и затягивается на годы, если речь идет о масштабных событиях с множеством свидетелей. Процедура успевает утомить слушателей и вызывает раздражение — против суда, а не против обвиняемого пассионария. Пассионарий-то, напротив, начинает располагать к себе — он всегда храбрее и наглее судей. Это продемонстрировал еще Лейпцигский процесс (1933), а в наше время — суд над Будановым. Да и Ходорковский, хоть он совсем из другого ряда, от затягивания процесса выигрывал: когда человека долго мучают, поневоле проникаешься состраданием. Вот почему суд над Милошевичем был абсурден с самого начала.
Поступить с ним надо было, как поступили в свое время мудрые лидеры европейских держав с Наполеоном: сослали на остров Святой Елены, обеспечив всем необходимым, включая миниатюрный личный двор, и величайший диктатор Европы, угробивший куда больше людей, чем Милошевич, мирно угас, диктуя мемуары, а по ночам во сне командуя старой гвардией. Победители Наполеона понимали: судить его им не по рангу. Масштаб личности — вещь безусловная, от вектора не зависит. Я не любил покойного Слободана Милошевича, но у меня хватает сообразительности понять: как личность, он несколько крупнее и сложнее Карлы дель Понте… Поистине лучшее, что можно сделать с диктатором, — сослать на уединенный остров. Кстати, остров Святой Елены никуда не делся с карты, благополучно существуя в Атлантике на 15°56′ южной широты и 5°40′ западной долготы, население (по данным 2002 г.) около 4.200 человек, места для нескольких последних диктаторов с миниатюрным двором там хватило бы с лихвой.
Это гораздо гуманнее, чем убивать их, как Чаушеску, или предавать, как Хонеккера; эффективнее, чем судить, как Милошевича, Бабича, Хусейна или Пиночета… Со временем там нашлось бы место и для Ким Чен Ира (по-моему, ему туда уже хочется), и для Фиделя Кастро (думаю, и он бы не отказался, да и близко), а уж экс-президенту Акаеву туда прямая дорога, хотя он и совершил куда меньше преступлений против человечества. Обеспечить комфорт — не проблема, сбежать трудно (до суши 2000 км), а главное — думаю, тираны не возражали бы против прямой трансляции их островного быта. Можно такого «Последнего героя» замутить! Посмотрели бы, как последние герои командуют друг другом, перекраивая карту мира — деля остров на территории, которые немедленно начали бы войну… Правда, у Куприна уже был подобный рассказ — «Королевский парк» — о старых королях, сосланных в богадельню. Но они там не воевали. Это были добрые старые короли — они в основном клеили коробочки из цветного картона.
Вся проблема в том, что тиран, что бы кто ни говорил, не совсем человек. Может быть, он сверх-, а может — недо-, но людскому суду в любом случае не подлежит. (История — другое дело.) Святая Елена — маленький остров, но и Милошевичу, и другим диктаторам на нем хватило бы места. Как знать, может, и за власть они будут цепляться не так страшно, зная, что впереди — спокойная сытая старость в теплом климате, шум прибоя и статус телезвезды. Что до соразмерности наказания… Последствия такой несоразмерности для мирового сообщества в любом случае менее трагичны, нежели в случае смерти тирана под судом при невыясненных обстоятельствах.
Меж двух списков
Теперь они составляют друг на друга списки. Инициатива, как обычно, исходит от профессиональных патриотов. Они всегда начинают — и никогда не выигрывают. Появляется, допустим, некий Русский народный трибунал. Принцип простой: вот евреи сохранились в рассеянии, потому что у них есть свой Бет-Дин — суд над изменниками. Мы должны стать евреями и даже хуже (вечный принцип профессиональных патриотов — сделаться ужаснее врага): нужно составить список людей, ведущих подрывную деятельность против русского народа, и предупредить их об ответственности за таковую. Первый эскиз расстрельного (или пока предупредительного?) списка обнародован на сайте под названием «Нигилист» (Обзор публицистики русского сопротивления; кому сопротивляются русские сопротивленцы — не уточняется). Названы 50 человек; дописывания и комментарии приветствуются. В числе наиболее заметных русофобов — Николай Сванидзе (без этого нельзя ж), Познер, Андрей Колесников (не коммерсантовский, а известинский), въедливый публицист Шнирельман и ряд других разоблачителей расовой чистоты.
Этот список, видимо, оказался последней каплей, переполнившей чашу терпения русской демократии. Марат Гельман в своем блоге приступил к составлению «Черной сотни» — списка русских националистов-ксенофобов. У него сотня набралась легко — то ли потому, что ярких ксенофобов больше, то ли по причине традиционной еврейской дотошности. Список открывается Александром Аратовым (главный редактор газеты «Русская правда»; никогда не читал) и закрывается Виктором Якушевым (бывший председатель НСС; что такое НСС?! Яндекс выдает «Нижегородскую сотовую связь»). Из персон сколько-нибудь заметных наличествуют Сергей Бабурин, Александр Баркашов, Владимир Жириновский, Альберт Макашов и Дмитрий Рогозин.
Ну хорошо, вот они их составили, и что дальше? Это единственный вопрос, который меня серьезно занимает. Гельмана, если верить его блогу, уже пригласили в Общественную палату. Нигилистов, наверно, тоже пригласят — палата у нас толерантная. На список Гельмана написали страницы три комментариев — обиженные националисты требуют, чтобы их обязательно включили, упрекают, что его списки — расстрельные. Классический метод русских националистов: требовать расстрела для остальных, но при этом все время утверждать, что они самые бедные. К нигилистам пока с претензиями не бегут (наверно, их намерения представляются более серьезными), но желающих попасть в их списки тоже много. Непонятно ведь пока, в какие списки лучше попадать. Либо националисты придут к власти и перестреляют всех космополитов, либо у космополитов останется время убежать, и тогда они получат кафедры по всей Лиге Плюща.
Для меня давно не тайна, что русский народ не монолитен. Народа уже два (как бы даже не три), об этом говорили многие, от П.Сорокина до М.Розановой, но самое обидное: они уже категорически не могут сосуществовать. Если славянофилы и нигилисты могли здороваться при встречах и вместе пить чай, то две черные сотни-2006 ведут прицельную войну на уничтожение. Их не устроит ни один вариант русского развития, если противник остается в живых. Либо мы — либо вы; ничто, кроме физического уничтожения народа-2, не катит. Ужас в том, что победивший народ будет по определению ущербен и вновь займется поиском вероятного противника; даже оставшись в расовой чистоте (еврейской ли, русской), немедленно начнет дробиться, созидая врагов уже из собственной среды: потому что ничего другого не умеет. Пока не перестреляют друг друга до полной монолитности.
С этими списками можно ходить в Общественную палату, ООН, Страсбургский суд или тайный союз сионских мудрецов — результат будет тем же. Лично я с удовольствием попал бы в оба (и после выхода очередной книжки, как раз посвященной русско-еврейскому конфликту, наверняка попаду). А окажись я той самой властью, к которой оба составителя апеллируют в надежде завербовать союзника, — тщательно ознакомился бы с обоими списками и выслал из страны как составителей, так и списочный состав. И «националистов», и «космополитов» — по полной программе: ни те, ни другие не имеют отношения к коренному населению России и желают лишь по очереди эксплуатировать его. И симпатичный мне Гельман, и неведомый НСС, и прелестный Бабурин, и иже с ними давно должны покинуть пределы этой несчастной страны, которой они навязывают никому не нужные проблемы. Евреи должны убраться в свой Израиль, так называемые профессиональные русские (они же арии) — в свою Гиперборею, которой нет на карте, но идеальным кандидатом на ее роль мне представляется Норвегия; забыть их всех как страшный сон и спокойно приступить к госстроительству. Осуществлять его должны оставшиеся после составления обоих «расстрельных списков». Рулить же освобожденной Родиной достойны только те, кто попал в оба списка; ибо настоящим патриотом я сегодня могу назвать лишь того, кому либеральный и тоталитарный дискурс одинаково отвратительны.
Есть, конечно, вероятность, что в списки Гельмана и Нигилиста попадет все население России, а между ними не останется никого. В таком случае проект «Россия» вообще следует закрыть, а территорию поделить между Евросоюзом и Китаем. Но что-то мне подсказывает, что в списках окажется максимум человек 500. Их и надо разослать по историческим родинам. И что-то мне подсказывает, что они даже не будут особенно возражать. Не любят они эту страну, так мне кажется. Как две матери из старой притчи про царя Соломона не любили ребенка, которого им предлагалось поделить путем взаимного перетягивания до полного раздирания пополам.
Дом без лифта
Пресловутое чередование оттепелей и заморозков в российской истории проще назвать чересполосицей мобильности и стабильности: карьеру тут можно сделать в очень краткие и, как правило, довольно противные периоды послереволюционного хаоса. Происхождение такой карьеры чаще всего темно, механизмы случайны, но последствия долговременны: только во времена бурной и недолговечной революционной ломки граждане способны либо стремительно нахапать стартовых капиталов, либо засветиться громкими разоблачениями. Отсюда и специфика этих карьер, созидаемых не систематическим и упорным трудом, но игрою случая и отсутствием совести.
Стабилизация в России выражается не в том, что граждане делаются так уж уверенны в завтрашнем дне (как показывает опыт, ни в чем они не уверены и продолжают ожидать худшего). Первый признак стабилизации — невозможность перескочить в другую социальную страту: в застойной России оттого и спивались, что не видели перспективы. Карьеры, конечно, делались (путем подсиживаний, доносов и подковерных интриг плюс интенсивное, доведенное до виртуозности лизательство) — но делали их люди определенного сорта, аппаратчики от науки, культуры и госуправления; каста аппаратчиков оберегала свои границы, попадали в нее с детства, членство наследовалось. У аппаратчиков, как в хорошей японской корпорации, были свои детские сады, школы, вузы — человека растили с пеленок. Это была, строго говоря, не карьера, а колея.
Сегодняшняя Россия, из отвратительной мобильности впавшая в убийственную стабильность, характеризуется прежде всего отсутствием новых имен и личностей. Прыжки из младших научных сотрудников в олигархи, конечно, не внушают особого оптимизма, но это хоть какое-то движение: общество, в котором из грязи можно попасть в князи (и чем гуще грязь, тем сиятельней князь), по крайней мере живет. Выбор у нас, прямо скажем, небогат: либо десятилетия грязе-князевых прыжков, когда персонаж возвеличивается опять-таки не по заслугам, — либо два-три десятка лет полной неподвижности, когда у честного труженика нет шанса не то что перепрыгнуть в начальники, но даже и накопить на квартиру. Укрепление властной вертикали странным образом означает у нас полную вертикальную неподвижность — как если бы для устойчивости здания вместо регулярно ломавшегося, но все же ездившего лифта в шахту вколотили стальной штырь немереного диаметра.
В эпохи стабильности, то есть неподвижности, общество немедленно стратифицируется. Верхи лишаются всякой информации о том, как живут низы: если низам уже не светит никуда выбраться, они элементарно не могут ничего рассказать о своей жизни. Народ резко отслаивается от интеллигенции: у них нет ни общей культуры, ни общего языка. Все это памятно по 70-м, когда противостояние власти и общества, интеллигенции и народа, аппаратчиков и творцов было особенно наглядным. Кстати, все сколько-нибудь яркие фигуры в искусстве и общественной мысли 70-х годов были именно шестидесятниками, и главная драма, за которой зритель-читатель наблюдал с особым интересом, заключалась именно в приспособлении этих людей к новой реальности. Кому-то она казалась зрелостью, кому-то — распадом и насилием; Шпаликов погиб, Аксенов метался в «поисках жанра», Трифонов и Юлиан Семенов — каждый на своем уровне — искали новый язык и нового героя… но все эти персонажи заявили о себе и сформировались именно во времена оттепели. Из семидесятников почти никто о себе не заявил, поколение оказалось на диво скудным. То же самое наблюдаем мы и сейчас: все яркие имена прозвучали еще в 90-е, именно эти годы сформировали и Гришковца, и Земфиру, и даже Максима Галкина — ничего нового на горизонте давно уже не маячит. Даже Алексей Иванов — последнее громкое литературное открытие — открыт на самом деле еще в первой половине 90-х и всем, кому надо, был отлично известен. Проследите за телевидением — появляются ли персонажи, равные Такменеву, Пивоварову или, прости господи, Мамонтову? (Тоже ведь масштаб, и не надо так уж подчеркивать разницу между Мамонтовым периода НТВ и сегодняшним «специальным корреспондентом»: приемы-то те же, и степень объективности мало меняется.) Сегодня молодому человеку в принципе не удастся заявить о себе, будь он предприимчив, как Владимир Яковлев, или отважен, как Ирина Хакамада: журналистика, общественная мысль, политология — в равной степени безлики. Так что и у Алексея Чадаева нет шансов — даже в серые кардиналы он не попадет, поскольку должность эта занята человеком 90-х; да и как напишешь яркую книгу о современной государственной идеологии?!
О причинах этой неподвижности можно гадать. В конце концов, в иных державах именно стабильность приводила к формированию мощных личностей, пусть и антилиберальных, и во многих отношениях несимпатичных; и государственники бывают талантливы. В России вся беда в том, что стабильность имеет недвусмысленно охранительный характер. Востребованы не честность и не искренность, но именно способность врать, подхалимничать, тащить и не пущать. У нас есть искренние антигосударственники, но искренних государственников почти не бывает — именно потому, что ни талант, ни настоящая преданность российскому государству не нужны; об этой драме, в сущности, всю жизнь пишет Борис Акунин, этот бард невостребованного и талантливого патриотизма, вечно конфликтующего с русской государственной пирамидой. Во время революций бывают нужны очень специфические таланты — востребованы спекулянты, разнокалиберные жулики, провокаторы, горланы, главари — но во время стабильности таланты не нужны вовсе. Именно поэтому я так сочувствую нынешним двадцатилетним — их имен скорее всего никто не узнает. Те, кто сформировался в 90-е, воцарились тут надолго. Коммерция сегодня, по сути, приватизирована государством, культура ограничена рамками «как бы чего не вышло», информация дозирована — реализоваться не в чем. В принципе такое время идеально для затворничества, духовного самосовершенствования, уединенного размышления… Но вот беда: именно вслед за такими кислыми застоями всегда приходят особенно бесчеловечные ломки. И все результаты этих уединенных размышлений окажутся точно так же не востребованы обществом, как глубокая московская эзотерика 70-х, религиозные поиски одних и диссидентская отвага других. Во время подобных революций судьбы духовных вождей подпольных времен особенно незавидны: вспомним гибель Александра Меня и участь Андрея Сахарова.
Замечание для господ ревизуемых
Иные говорят у нас, будто Гоголь сатирик; право, какой же он сатирик? Не слыхано и не видано таких сатириков; напротив, за что он ни возьмись — все тотчас у него замахивает на утопию. Возьмется ли за Тараса Бульбу, сущего, прямо сказать, зверя, который и сына убил, и грабеж в честь веры православной любил пуще жизни, — выходит этакий народный герой, фу ты, пропасть, какой народный герой! шириною в Черное море! Про старосветских ли помещиков напишет — и точно, вместо иронии или какого-нибудь этакого умиления размахнет идиллию, да так, что и глупость, и самая мелкость выйдет какою-то, неприлично сказать, титаническою; а любят друг друга так, что и смерть сама не разлучила. Будь Гоголь всего только сатирик, его так же поглотило бы жерло вечности, как глотало оно неисчислимых малороссийских забавников да и великорусских шутников, иногда, пожалуй, хватавших в шутках своих очень далеко и смело; но разве уходят их речения в народ? разве можно сказать об них, что они выдумали русский уездный город, как выдумал его Гоголь, до которого настоящей уездной глуши в русской литературе не было? Он был идеалист и утопист, поэт по самому строю души своей; и потому «Ревизор» его был встречен благоволением самого Императора, вступившегося за пьесу, которую глупые слуги престола совсем уж хотели было запретить к представлению. Николай же и сам смотрел, и министрам советовал: чудно, право, — такая уж пьеса! Пьеса эта в действительности не фарс, как и предупреждал о том автор; «Ревизор» — сочинение об идеальной власти, какою только может и должна она быть в России. Ведь, право, если что-нибудь так долго живет и никакими средствами не выводится — то на что-нибудь это и надо, и даже, может быть, это самое и есть национальная душа. А раз «Ревизор» и поныне напоминает собою то самое зеркало, на которое неча пенять, то, стало быть, и система власти, в нем представленная, есть для России система самая лучшая, да, точно так, уж тут просто мое почтение.
Вдумаемся: что делает Хлестаков? Персонаж этот, полный самого искреннего простодушия, воплощает собою все чаяния уездного населения. Чего хочет это население? Навряд, навряд искренне желает оно, чтобы жизнь его как-нибудь этак переменилась. Даже купцы, принося Хлестакову свои жалобы, подкрепленные для внушительности увесистой сахарной головою и пятью сотенными на подносике, не всерьез просят закатать городничего в Сибирь. Закатаешь этого, другой окажется злее и учудит себе именины не только на Антона и Онуфрия, но еще и на Перепетую, и на все потребует штуку сукна. Унтер-офицерская вдова жалуется, что ее посекли, и притом так отрапортовали, что два дни сидеть не могла; но ведь и она понимает, что раз уж такой ее талан, то теперь делать нечего, и пусть бы ей заплатили штрафт, а главное, выслушали, оказали внимание! Российский жалобщик только того и хочет, чтобы его выслушали, и не делает даже различия, кто слушает: щелкопер ли газетный, бумагомарака, душа Тряпичкин, или инкогнито из самого Петербурга. Покивай ему да и вытолкай в шею, больше ему ничего не надобно, до гроба будет помнить доброту твою! Далее, чего хочет уездный чиновник? Мечта его одна: чтобы взяли у него взятку да и оставили в покое, потому что больные все равно, как мухи, выздоравливают, а умные люди такие рожи корчат, что сказать неприлично. Никто ничего не может сделать, раз уж так оно сложилось, и только бы все оставалось, как было, потому что любая перемена окажется к худшему! И Хлестаков, отвечая всем этим чаяниям, берет подношения, обещает похлопотать, кивает с необыкновенною важностию, и даже Бобчинскому сулит исполнение заветнейшего его чаяния: сказать всем в Петербурге, хотя бы и самим господам министрам, что живет такой Петр Иванович Бобчинский. Это самое большее, чего вправе мы желать от власти; хотя весь опыт послегоголевского периода российской истории учит иному — пусть бы никто в Петербурге не знал ничего про Петра Ивановича Бобчинского, и тогда, может быть, Петр Иванович Бобчинский уцелеет.
И женщинам Иван Александрович дает то самое, чего хотят они: младшей обещает написать стишок и говорит, что губки ее лучше, нежели всякая погода; старшей обещает, что удалится с нею под сень струй… Ведь им не надо под сень струй: одна еще дитя, другая в некотором роде уже замужем. Им только и надо, что нежного слова, пылкого обещания, стишков в альбом и разговоров про Петербург, где суп, которому подобного нельзя отыскать в природе. Всем, решительно всем угодил Иван Александрович, все мечты исполнил, всех шармировал, всех удивил, — и ежели не такою должна быть идеальная российская власть, то я уж и не знаю, какой она должна быть. И не угодишь на вас! и тьфу на вас! и чтобы ни в чем вам не было прибытка, а если есть теща, то и теще! Совсем стыд забыли; чего вам еще надобно?! Приехало к вам инкогнито из Петербурга, напугало, помиловало, наобещало взаимоисключающего — и хорошо, и слава Богу, и не надо хотеть ничего другого! Как будто может быть что плохое из Петербурга! Вы что же хотите, исправления нравов? национальную идею? Было это, милые, все было, и кончилось тою же самою уездною Русью, откуда три дня скачи — ни до какой Европы не доскачешь. И потому Хлестаков — идеальный русский властитель, давший всем именно то, что было им втайне нужно. А главное, что он никого не посадил. Да и зачем сажать, когда в Отечестве нашем, слава Богу, на всех хватает борзых щенков?
Отпразднуем же вместе 170-ю годовщину первого представления великой русской драматической комедии «Ревизор». И порадуемся, что, уповая на милосердие Божие за два соленых огурца и полфунта икры особенно, так было, так есть и так будет.
Басманная философия
Ровно 150 лет назад, 14 (26 н. ст.) апреля 1856 года в Москве, месяца не дожив до шестьдесят второго дня рождения, умер Петр Яковлевич Чаадаев, первая жертва русской судебной психиатрии. В последующие 150 лет русская философия тщетно пыталась пристроить его на какую-нибудь из своих многочисленных полок, но так и не преуспела. Чаадаев принадлежал к счастливой, несмотря на все ее несчастья, плеяде русских синкретических талантов — он сформировался задолго до рокового разделения, испортившего всю русскую жизнь и губящего ее до сих пор. Как и Пушкин, и Боратынский, и Гоголь, он не был ни славянофилом, ни западником, ни чистым мыслителем, ни публицистом, ни государственником, ни заговорщиком, он был всем сразу. Первый поэт — Пушкин, первый прозаик — Гоголь, первый философ — Чаадаев, сочетавший, как и первые два, любовь и отвращение к Отчизне органически и ненасильственно. Пушкина убили в тридцать семь, Гоголь надорвался в сорок два, Чаадаев после тридцати семи жил анахоретом, под запретом и надзором. Эти трое могли порвать русский круг — но мироздание печется о своем гомеостазисе. После них все устроилось очень удобно: интеллигенция поделилась на левых и правых, левые с правыми терзали друг друга, а русская жизнь шла себе независимо, и народ мог быть вполне доволен тем, что интеллигенция, не тревожа его сна, выясняет отношения сама с собою.
Всем трем зачинателям русской культуры было даровано единство — то самое, о котором с такой завистью писал Мандельштам в лучшей, кажется, из статей о Чаадаеве, написанных по-русски (лучшую книгу в Европе о нем написал краковский славист Гжегош Пшебинда — Иоанн Павел II высоко ценил эту работу, сорвавшую с образа Чаадаева множество ложных ярлыков). Они не делят Россию на Восток и Запад, не боготворят щей и лаптей, не молятся на Петра (в «Апологии сумасшедшего» Чаадаев ясно пишет, что все российское западничество — вынужденный и не всегда лучший ответ на собственную пустоту; рецептов ищут в Европе, потому что не могут найти в собственном прошлом). Чаадаев обнаруживает в России главную беду — она и была той его «единственной мыслью», на неотвязность которой он сам жаловался в письме Пушкину: ни одна мысль, ни одна вера не усвоена тут глубоко. Закон отсутствует. Вместо истории главенствует природа, а она всегда циклична. О «замкнутом круге» русского существования Чаадаев говорит постоянно: о, видел бы он…
Как оно всегда и бывает, Россия прочла первое из восьми философических писем — и этого оказалось достаточно для обвинения в безумии. Между тем семь оставшихся писем, столь отличные по тону от первого, хлесткого и горького, могли задать российской истории иной вектор, а русской философии — иной тон. Но именно первое, призванное встряхнуть читателя и подготовить к восприятию чаадаевского позитива, оказалось последним. Прочие ходили по рукам в ограниченном кругу. Никакая революция не реабилитировала Чаадаева, ибо он покусился на святая святых национальной жизни — отказ от истории. Ему это казалось вывихом, а это было выбором, сознательным, обоснованным и тщательно оберегаемым. Николай I так взбесился после публикации первого же письма именно потому, что ощутил силу автора: ясно было, что писал его человек с убеждениями. А именно этого-то в России и не могут позволить никому: притворяйся кем хочешь, простительно. Но не смей ни во что верить по-настоящему. Если ты церковник — благословляй власти; если государственник — облизывай вышестоящего государственника; если борец — изобличай злоупотребления и поигрывай в террор. Не смей только иметь убеждения: ведь это смертельно. Это означает конец нашей уютной внеисторической бесконечности.
Сегодня уже ясно, что «выбор России», которого сроду не понимали ни Гайдар, ни его оппоненты, заключается именно в том, чтобы отказаться от самой идеи прогресса. И, может быть, в этом есть здоровое зерно. Наблюдая сегодняшнюю Францию, да и Штаты, да и Германию, мы ясно видим, до чего доводит прогресс. Чаадаев не дожил до «заката Европы» и тем более не застал даже первых признаков будущей политкорректности, он искренне видел на Западе торжество христианской цивилизации — именно потому, что эта цивилизация уничтожила рабство. Можно догадываться, как он приветствовал бы победу северян в Штатах и какое радостное подтверждение своих теорий видел бы в этом. Но он не застал кризиса Запада, его фактического краха, не застал фашизма, выросшего из демократии, и диктатуры масс, выросшей из просвещения. Он не успел оценить вечного преимущества России — страны, в которой ничто не начиналось и все вязло. Ради продления своего циклического внеисторического бытия она схарчит и не такого сильного мыслителя, как Чаадаев. Ей не надо ни пылкой веры, ни нравственного кодекса, ни прогресса — потому что все это размыкает круг, а у линейной истории есть начало и конец. Что не рождается — то и не умирает.
Поистине надо быть сумасшедшим, чтобы этого не видеть. И еще более сумасшедшим — чтобы пытаться это преодолеть.
Двадцать лет спустя штаны
В дни двадцатилетия Пятого («судьбоносного») съезда Союза кинематографистов СССР я не хочу вспоминать о нем, поскольку все, кто там был, уже многократно повторили то, что помнили. И про эйфорию, и про нормальное поначалу течение съезда, проходившего в Кремлевском дворце 13–15 мая 1986 года, и про ругань в адрес руководителя Союза Льва Кулиджанова, и про обструкцию Бондарчуку, и про Никиту Михалкова, вставшего на защиту Сергея Федоровича… Это все вещи известные, и чем они закончились — тоже памятно. Лучше я по случаю юбилея самого яркого события ранней перестройки (а так оно и было, если не считать Чернобыля, о котором тогда говорили куда меньше, чем о съезде) немного пофантазирую.
Пофантазирую я, если не возражаете, о 40-летии этого съезда. О, допустим, Десятом съезде кинематографистов уже России (Шестой прошел в октябре 2004-го, так что лет через двадцать Десятый вполне вероятен). Я думаю, это опять случится в Кремлевском дворце, на волне очередной перестройки. Не знаю, правда, что именно взорвется за месяц до того, знаменуя собою начало очередного реформаторского цикла российской истории, — но это и не принципиально. Интеллигенция все равно будет больше интересоваться съездом, поскольку его радиационное излучение тоже окажется сильно. Как в прошлый раз.
Генеральный секретарь «Единой России», молодой и, говорят, прогрессивный, пришлет съезду отеческое приветствие и понадеется на гражданскую активность кинематографистов.
Поначалу все будет идти гладко. До тех пор, пока престарелый, но еще жовиальный Иван Охлобыстин не взберется на трибуну, не поднимет в руке наперсный крест и не возопит в зал: валяйте, оттянемся, братия, теперь опять можно, аминь! И тогда начнется. Жертвы захлебнувшейся оттепели 1986–2000 гг. потянутся на сцену демонстрировать гнойные раны, трясти рубищем и перечислять погубленные проекты. Десять лет пылится на полке шедевр Охлобыстина «Приход» — киноэпопея о молодом священнике, практикующем героин. Зарублены этической цензурой под руководством депутата Чуева второй и третий фильмы кинотрилогии Ивана Дыховичного («Вдох-выдох» еще как-то проскочил, а «Взад-вперед» и «Вниз-вверх» пылятся в Белых Столбах). Так и не вышли к зрителю «Лед» И.Хржановского и В.Сорокина, «Вагина, или Как я разлюбила» Ренаты Литвиновой, «Бобруйская элегия», «Токийская трилогия» и «Арабская симфония» Ю.Арабова и А.Сокурова, «Упал самолет» и «Утоп пароход» В.Абдрашитова и А.Миндадзе, «Еще история», «Другая история» и «А вот еще тоже было» неутомимо снимающей Киры Муратовой, удостоенной к 80-летию ордена (бывшей) Дружбы народов пятой степени… Из-за хронического противодействия бюрократических структур не может завершить работу над эпопеей «Трудно быть богом» классик нашего кинематографа Алексей Герман, приславший съезду видеописьмо с проклятиями… Письмо привез Алексей Герман-младший, прибывший в Россию после 20-летнего перерыва: из-за нечеловеческого цензурного прессинга прославленный мастер вынужден был после успеха «Гарпастума» работать за рубежом, главным образом в Италии и Франции. Его последний фильм «Совсем как папа!» удостоен приза ФИПРЕССИ на Каннском кинофестивале, а самого режиссера зал встретил десятиминутной овацией. К сожалению, не смогли прибыть занятые в голливудских проектах Чулпан Хаматова, Павел Санаев, Константин Хабенский, Михаил Пореченков, Евгений Миронов, Петр Буслов. Все они прислали в адрес съезда приветственные письма с выражением самой искренней надежды на то, что очередной съезд Союза кинематографистов примет очередные судьбоносные решения и что их лично все это уже никак не коснется.
С приветственным словом выступил на съезде Никита Михалков, согнанный с трибуны свистом и улюлюканьем. «Что вы делаете! — воскликнул Николай Бурляев. — Вы сгоняете с трибуны гения отечественного кинематографа, постановщика таких картин, как „Утомленные солнцем-2“, „Сибирский цирюльник-2“, „Окончание пьесы для механического пианино“, автобиографического цикла „Как на духу“, документальной дилогии „Ваше высокопревосходительство“ и „Ваше высокопреосвященство“!» Слова Бурляева потонули в ропоте зала. Такой же обструкции подвергся и Федор Бондарчук. «Это с твоей „Роты“ все началось, Федька!» — отважно бросили ему в лицо товарищи по бывшей золотой молодежи. «Братцы, да я разве нарочно? Я же чисто по заказу!» — виновато оправдывался кумир московской тусовки. «Все по заказу! — жестко заявили коллеги. — Но зачем ты старался, скотина?!» Единогласно исключены из Союза кинематографистов В.Лукин (постановщик фильма «Прорыв», 2006 г.), А.Балабанов (постановщик фильма «Гнида», 2007 г.), Ю.Грымов (признанный основатель стиля «патриотический гламур») и В.Манский (автор документального цикла «Кремлевская летопись»). Овацией встречены делегаты Пятого («судьбоносного») съезда Союза кинематографистов СССР. Сергей Соловьев, которого вкатили на сцену восторженные молодые поклонники, не мог сдержать слез.
Поделиться книгой: