Помоги проекту - поделись книгой:
— Нет, конечно. Павел Чухрай абсолютно прав: билеты должны стоить столько, чтобы их могла купить половина населения страны.
Водитель для Веры
Самое интересное в кино, когда в нем есть приключения жанра. Например: началось как триллер, перешло в мелодраму, оттуда в комедию, в пародию, а закончилось как мистерия. Но в нашем инфантильном кинематографе и один-то жанр выдерживают с трудом. Павел Чухрай — человек немолодой и профессионал крепкий. Его фильм — антология жанров, приемов и мотивов кинематографа шестидесятых: начинается как кино большого стиля, прыгает в мелодраму, а заканчивается как трагедия. И тут уж плевать на все сюжетные натяжки. Сопереживаешь? Скажи спасибо.
Главное, однако, не в этом, а в теме. В том, как человек выпадает из своей социальной роли и чем он за это расплачивается. По Чухраю — с этого и начинается интересное: с отказа от идентификации. Сюжет так построен, что проститься с нишей приходится каждому: взбалмошной девочке из золотой молодежи, правильному детдомовскому мальчику с сознанием законченного конформиста, старику-генералу с абсолютно советской готовностью переступать через всех. Там, где актер выпрастывается из роли, выпадает из всех условий игры и начинает действовать в соответствии с личными представлениями — происходит прорыв к человечности. И этого-то прорыва не простила «Водителю» снобствующая критика. Фильм понравился всем, кого интересуют живые люди, и вызвал непропорционально бурное негодование у всех, кому нравится играть в игры. Вероятно, лучшая режиссерская работа 2004 года.
Мой сводный брат Франкенштейн
Валерия Тодоровского всегда подводит ум. Говорят, он режиссеру не нужен. «Мой сводный брат Франкенштейн» — исключительно умное кино, и за этот счет оно сильно проигрывает в изобразительной силе, эмоциональности, темпераменте… Но как зеркало нашего анемичного времени оно опять-таки бесценно — как бесценны для историка все полуудачи (настоящие удачи ценны только для искусства, о времени они сообщают гораздо меньше, чем о своем создателе).
Сценарии Геннадия Островского всегда легко пересказывать. Иногда думаешь: «Вот бы это снять!» — а когда снимают, вылезают и умозрительность, и плоскость. На уровне фабулы, реплик, деталей — множество попаданий в нерв; не хватает отваги на какое-то последнее приближение к материалу. Но приблизиться к нему по-настоящему — значит нарушить слишком многие конвенции, а Тодоровский всегда снимает кино конвенциональное. Чтобы и вовремя, и в тему, и в Европе понравилось, и самому не стыдно. В хорошем кино какое-то одно из этих условий всегда не соблюдается.
Но и за то, что есть, — огромное спасибо. Точная картина. Объема всей этой истории придал Ярмольник, и настоящим героем оказался он: в его тихом интеллигенте, рохле, подкаблучнике — сидит настоящий цинизм, и этот цинизм может заменить ему силу. Тогда как главный герой, Паша, сыгранный Спиваковским, — прежде всего беспомощен, и это тоже очень симптоматично. Несколько реплик экстра-класса (лучшая — придуманная опять же Ярмольником: «Да зачем вам эти железобетонные перекрытия? Все сгорят — и вы сгорите…»). Поймано ощущение усталого омерзения к себе и людям, усталого страха перед будущим, усталой готовности к предательству.
Есть смутное подозрение, что выразить все это можно было сильнее, но Тодоровскому мешает такт. Если он когда-нибудь разозлится по-настоящему, снимет великое кино.
Свои
Хороший сценарий Валентина Черных превратился в хорошую картину Дмитрия Месхиева, но что-то потерял. Месхиев как режиссер органичнее Тодоровского, менее умозрителен, лучше чувствует плоть жизни. Да и Богдан Ступка — актер, способный вытащить любую ситуацию. И все-таки в «Своих» нет главного — настоящей отваги в ответе на вопрос о том, кто для нас свои. Картина могла подвести к куда более страшному и важному выводу о том, что все мы, русские, становимся своими только при виде чужих — в остальное же время нас разводят вещи непримиримые; что мы не один, а, в сущности, два народа — и евреи тут совершенно ни при чем. Но для такого фильма сегодня, боюсь, нет ни интеллектуального, ни актерского резерва. Интересно, что поиск родовых, архаических связей, начавшийся «Братом» (а может, еще и «Роем» Хотиненко), ведет в тупик: даже родство — не универсальный повод для объединения. А тогда что?
Но и то прекрасно, что в новом фильме о войне нет ни доперестроечной лжи, ни послеперестроечной чернухи; что отлично играет Гармаш; наконец, что одна русская черта в картине уж точно налицо — примат жизни над любыми идеями. Все, что касается жизни, — любовь, ссоры, раздражение, страх, тоска, черноватое веселье, — написано и сыграно лучше, чем ответы на собственно русские вопросы. И главным генетическим признаком «своих» оказывается упоение жизнью при невозможности жизни: может, это и есть национальная идея?
Богиня
«Богиня» — совершенно детское кино, проливающее свет на истинную натуру Ренаты Литвиновой. Детство подвержено иррациональным страхам — может, потому, что оно как-то ближе к смерти, по наблюдению Мандельштама; теснее связано с дочеловеческим существованием, с призраками, страшными сказками, подземными хтоническими сущностями… Ребенок всем подражает и не может адекватно самовыражаться, забавляется смешными кличками, не заботится о связности рассказов, любит уединенные уголки вроде старых мостов или парков, возится с мухами и голубями. Ребенок не может позаботиться о себе и болезненно зациклен на сложных отношениях с родителями. Эгоцентричен. Любуется собой. При попытке создать произведение искусства рисует человечка на кривых ногах, с ручками-грабельками, с огромными глазами и принцессиной короной.
Отсюда, вероятно, в «Богине» и названия главок, выведенные детским почерком. Как кино это совершенно беспомощно: подражательно, вторично, рассыпанно, кокетливо, не без ложной глубокомысленности. Не считать же за сюжет детскую страшилку о том, как девочку из нашего подъезда похитили двое страшных соседей сверху. Не считать же шуткой то, что героиня называет Егорова Ягуаровым. Мы думали, что Рената Литвинова — взрослый человек, а это дитя, сначала игравшее в кинодраматургию, потом — в светскую жизнь, а теперь вот еще и в режиссуру. Как памятник сознанию девяностых годов — «Богиня» замечательна и достойна всякого умиления. Но если вспомнишь, что автору этого произведения столько же лет, сколько Кире Муратовой на момент съемок «Долгих проводов»… Впрочем, Рената не виновата, что она не Кира и что взрослеть (то есть не-взрослеть) ей довелось в такое время.
Настройщик
Кира Муратова опять сняла шедевр, хотя в первой его половине кое-что казалось мне лишним и затянутым. Потом, впрочем, все сработало на искомый эффект: на фоне Демидовой и Руслановой смотреть на Делиева и Литвинову было противновато — но так, оказывается, и надо было. Лучшая роль Литвиновой за всю ее карьеру. И вот что симпатично: настройщик и его напарница — персонажи абсолютно плоские, без всякой глубины. Смотришь на Демидову, на Русланову — и в каждом их жесте, в каждой гримасе видишь огромную жизнь, и опыт, и характер, и тьму привходящих обстоятельств; Делиев поражает простотой — реплик, приемов, мимики. Если это сыграно, заслуга его огромна; если подлинно — столь же огромна заслуга режиссера. А в общем, иначе и не может получиться, когда сводишь серьезных театральных актеров с лидером «Маски-шоу» и светской львицей: получилось то, чего Муратова и хотела. Получился фильм о столкновении сложной реальности второго порядка — с убийственно плоской реальностью первого. Трогательная, нежная, смешная, упоительно человечная картина. Человечности-то и не было в русском кино в последние годы (правда, фильм наполовину украинский — и этим Украина может гордиться больше, чем всей своей революцией). Один эпизод — проезд Руслановой с фальшивым женихом через станцию, на которой торгуют мягкими игрушками, — лучшее, что вообще было в кинематографе последних лет. По крайней мере, в России.
Мама не горюй-2
«Мама не горюй» была так феноменально успешна потому, что в ней с должной долей иронии отражалась страшная «блатная» реальность. Она была прелестна благодаря языку, который изобрел Мурзенко. Это был своеобразный сеанс психотерапии, попытка перевести ужасную реальность в комический регистр. Что продемонстрировала нам вторая «Мама…»? Если страшную реальность сделать смешной довольно трудно, но можно, то сделать смешной скучную реальность — нет шансов. Общая деградация жизни сказалась и на деградации жанра. Пежемский очень точно понимает и воспроизводит современную реальность в каких-то ее болевых точках. Однако если из «блатного» мира, при всей его сугубой отвратительности, еще можно сделать бурлеск, карнавал, эстетику, то из русской политики не сделаешь даже этого. До такой степени она сама по себе ничтожна. И политтехнолог не дотягивает даже до блатного, хотя понятия у него те же.
Анатомия «Тату»
Манский гениально снимает власть и величие. Без пиетета, с энтомологической чуткостью к мелочам: нейтральный, неиспуганный, неробкий взгляд. В «Частных хрониках» от великой-де эпохи оставалась печальная мышиная возня. Очень полезный способ зрения. Но когда таким образом смотришь на группу «Тату», то выясняется, что это явление чрезвычайно мелкое. И уже к двадцатой минуте камера начинает скрести по дну. Феноменолог Манский вроде бы честно присматривается, честно пытается понять явление. Почему вдруг группа «Тату» покорила Россию, стала знаменитой в Японии? Что в ней такого? Почему эти две, прости Господи, дуры стали культовыми персонажами? Пытается-пытается — и никак. Это самое поразительное в фильме. Сколько ни вглядывайся, ничего не высмотришь. Потому что из ничего и выйдет ничего.
Фабрика звёзд
«Фабрика звезд» это реализация лозунга: «Мир — хижинам, война — дворцам». Люди абсолютно убеждены, что каждое ничто может стать всем. Только раньше они по этому поводу брали Зимний, а теперь делают из этого реалити-шоу. Поменялись эмблемы власти. Раньше, чтобы стать властью, нужно было захватить Зимний дворец, а теперь достаточно попасть в телевизор. А это, в свою очередь, порождает звериную уверенность обывателя в том, что профессия ничего не стоит и люди, которые появляются на экране, — просто везунчики. Каждый смотрит и думает: «О, вот я бы уж им показал!» Фабрика звезд — это шанс «уж им показать». Что тоже в конечном итоге работает на дискредитацию профессии. По существу, это имитация радикальной мобильности, которой, на самом-то деле, нет. У нас нет возможности своими силами, со своими природными данными пробиться куда-то. А есть возможность, воспользовавшись шансом, быстро продать себя.
Мульты
Еще одно подтверждение в пользу того, что в искусстве анимации совершенно не важна красота картинки, а важно точно попасть в стиль. Масяня доказала, что минимализм может быть еще и великим достоинством. Отсутствие средств, бедная графика, похожая на детский рисунок, один голос, который озвучивает всех, — все это как-то очень точно совпало с самоощущением современного человека. Наложилось на всеобщую примитивизацию. Внутренний мир Масяни чрезвычайно богат, а выразительные средства для него чрезвычайно бедны, как бедна флэш-анимация, потому что у Куваева не было денег. И эта бедность выражения на фоне чрезвычайного, явного богатства внутреннего мира, который угадывается и в Масяне, и, конечно, в Куваеве, вот они и создали тот контрапункт. Это все равно как человек внутри прекрасен, а снаружи вынужденно убог — вынужденно, потому что никем не востребован, потому что нет денег на реализацию серьезного проекта, потому что не дают заниматься ничем хорошим, а приходится снимать рекламу и так далее. Этот зазор между внутренним богатством и внешней нищетой «Масяня» поймала очень точно. За это ее и любят.
SMS
Был такой писатель Леонид Леонов, который писал, что глаз — это барин, который скользит по строке. И это бы оставить, и это, а рука — чернорабочий, ей трудно набирать, трудно печатать на машинке, она стремится к лаконизму. Вывод Леонова: нужно слушаться руки. SMS — торжество лаконизма. Набрать на компьютере легко, сказать еще легче, а написать sms довольно трудно и кропотно. То есть одновременно хлопотно и кропотливо. И это прекрасно, потому что электронные письма отличаются крайней пространностью и многословием. А когда пальчиком надо потискать кнопочку, тут все сводится к минимуму: «Уезжаю», «Опаздываю», «Люблю». Речь предельно клишируется, появляется опция «вставить», когда можно вставить уже готовый блок — «Конечно, любимая, как ты скажешь» или «Пошла на хуй». Что, конечно, сводит трудность коммуникации к минимуму. И хорошо.
В темноте
Дворцевой, по моим ощущениям, единственный русский документалист, перед которым вопрос о смысле жизни и о поиске жанра не стоит. То есть он, по определению, знает, что смысл жизни, его, во всяком случае, заключается в привлечении внимания общественного к чему-то ужасному. Дворцевой это тот человек, который абсолютно четко видит болевые точки и ничем другим не интересуется. За это ему большое спасибо, потому что когда я вижу документальное кино в поисках реальности и поисках языка я сразу понимаю, что людям в этом жанре делать нечего. Реальность — вокруг, и язык адекватный ей выдумывать абсолютно не надо. Нужно просто брать камеру и припадать к мучительному источнику, источнику отчаяния. Вот Дворцевой это делает замечательно.
Бродвей. Чёрное море
Манский хорошо понимает, что такое настоящий гламур. Его обращение к пляжной фактуре не случайно. Ведь люди, которые сидят на пляже, во-первых, всегда уродливы и, во-вторых, всегда полагают, что они прекрасны. Это сочетание, как ни странно, главный ключ к гламуру. Что бы ни снимал Манский, он снимает именно так и именно затем. И «Частные хроники», и «Тату», и фильм о Путине. Не- спроста Манский стал кремлевским летописцем. Он четко видит страшную изнанку действительности, но умеет «огламурить» ее так, что будут довольны и правдолюбцы, и эстеты, и единоросы.
Легенды Серебряного века
Серебряный век — время тонкое и сложное. Про него есть одна удачная картина. Это «Остров мертвых» Олега Ковалова. Там пошлость эпохи вскрыта с чрезвычайной наглядностью. Да, конечно, прекрасное время, бурное время, интересное, очень насыщенное искусством… но при всем том — прежде всего масскультовое и страшно глупое. Поэтому Серебряным веком интересуются, как правило, пошлые люди. И когда берутся снимать о нем картину, то можно с абсолютной точностью предсказать, что у автора есть девяносто шансов из ста сморозить пошлость и глупость. Вообще, культуртрегерское кино очень часто быстро сползает в научпоп, причем в научпоп пошлый. Очевидно же, что не только трудно и бессмысленно делать документальное кино о поэзии. Любая попытка имитировать духовную реальность Серебряного века на экране в художественном кино по определению обречена на провал.
12
Я не припомню провала более катастрофического. Даже раннеперестроечное кино, даже агитки тридцатых и пятидесятых отличались большей стилистической цельностью. Сцена, в которой Маковецкий проповедует птицам, — достойный финал трехчасового бурлеска и двадцатилетней деградации мастера. Идеологических претензий нет и быть не может, поскольку нет идеологии; но неумеренное комикование, полное отсутствие сюжетной и психологической логики, пародийное философствование, грандиозные ляпы сценария, несмешные и грубые шаржи, кощунственные евангельские параллели…
Глянец
Не знаю, с какими намерениями брался Андрей Кончаловский за сатирическую комедию о гламуре (наибольшей похвалы заслуживает выбор темы, более чем актуальной), но получилась у него трогательная история под девизом «Тоже и они люди». Сутенер смертельно болен, стилист помогает провинциалам и сам провинциал, миллиардер жестоко комплексует и страшно одинок, у быка в душе нежность, и фрики любить умеют. Сатирическое кино о глянце с должной мерой ненависти (а может быть, и социальной зависти, — тоже вещь, нелишняя для сатиры) способен снять только человек, еще не допущенный в бомонд или уже изгнанный из него. Кроме того, надо знать среду — а сценаристы не дали себе труда даже ознакомиться с трендами и типажами. Милое временами, но удивительно слабое кино — слабое физически, и по замаху и по удару. А снимать глянцевый фильм о глянце — занятие ничуть не более перспективное, чем делать антисоветское кино в советской стилистике. Впрочем, ведь и это было.
Путешествие с домашними животными
Сколько бы авторы ни уверяли, что не имели в виду создать новый образ России, — они его таки создали. Вот только умиляться абсолютно не хочется: устал я уже от этих иррациональных женщин, в тридцать пять лет впервые постигающих мир. И от зависания между притчей, до которой авторы не дотягивают, и реализмом, для которого требуется какое-никакое знание реалий. Замазать эти дыры и щели красотами изображения у авторов не получается. Хочется видеть живого героя с внятными мотивациями и логичными поступками, а юродством никого уже не удивишь. Впрочем, возможно, я просто переношу на картину отношение к нынешней России, а Сторожева с Кутеповой тут вовсе ни при чем. Но тогда я вообще не понимаю, зачем они сделали это кино.
После первого просмотра
Меня трудно упрекнуть в излишней восторженности, я никогда не был фанатом Германа, хотя считаю его выдающимся мастером. И тем радостней мне признать, что я присутствовал при великом кинособытии. Этот фильм, кажется, — самый ценный итог российской истории последнего десятилетия. С ним можно спорить (и будут спорить), но первая зрительская эмоция — счастье: «Это было при нас».
Это фильм, сделанный по самому строгому счету, с абсолютной бескомпромиссностью, железной рукой художника, твердо знающего, как надо. Предельно серьезное высказывание о главном, жестокое и храброе.
Об изобразительной, живописной стороне дела напишут еще много, обязательно упоминая Босха и Брейгеля-младшего, отдавая дань скрупулезности, с которой выстроен приземистый, грязный и роскошный, грубый и утонченный, кровавый, подлинно средневековый мир Арканара. Он продуман до деталей упряжи, до последней пуговицы, до мельчайшего ритуала при дворе. Сквозной прием, задающий неожиданную, ироническую и трогательную интонацию этой картины, — активное взаимодействие персонажей с камерой: после особенно грязного злодейства или вопиющей глупости арканарцы оглядываются на зрителя, виновато улыбаются или пожимают плечами. Постоянно оглядывается и Румата — словно апеллируя к тому настоящему Богу, за которого принимают его: ну что ж я могу? А что мне оставалось?
Румата в органичном, умном и горьком исполнении Ярмольника меньше всего похож на молодого, могучего, хоть и сомневающегося супермена Антона из повести Стругацких. Единственная относительная вольность, которую позволил себе режиссер, — это версия о том, что прогрессорам некуда возвращаться.
Под этими землянами можно понимать наших или западных либералов, можно — интеллигентов, а можно — вообще никого не понимать; но именно после фильма Германа начинаешь задумываться о главном парадоксе романа Стругацких. Эти земные боги получили то, что получили, — главным образом потому, что не то несли. Сердце Руматы переполнено не жалостью, как говорит он Будаху, а брезгливостью и в лучшем случае снисходительностью. Кто с прогрессом к нам придет — от прогресса и погибнет. «Базовая теория», как деликатно называется в книге марксистская теория формаций, — неверна уже потому, что фашизм был всегда, что он возможен и в средневековье, что Черный Орден — вечный и неистребимый спутник человечества. Но не Румате, не коммунару и не прогрессору бороться с Орденом. Получается, что у Бога на земле только один выбор — сознательно принести себя в жертву; это тот самый сюжет «самоубийства Бога», который Борхес называл одним из основополагающих. Только так, только этой жертвой и можно посеять в людях хоть какие-то семена милосердия, сомнения и жалости. Но чтобы до этого додуматься — надо быть не Руматой. Или по крайней мере стать тем Руматой, которого мы увидим в последнем эпизоде. Этот Румата, обритый наголо, пытается сорвать с раба колодки — а тот не дается, ему так удобнее.
Наверное, эту картину сравнят и с «Андреем Рублевым», по отношению к которому она недвусмысленно полемична. «Рублев» — жестокое кино по меркам шестидесятых, но до германовских кошмаров ему далеко. Это кошмары не натуралистические, а скорее сновидческие, клаустрофобные, из самых страшных догадок человека, привыкшего прикидывать эту средневековую судьбу на себя. Нет в германовской картине и того оправдания, которое весь этот ужас получал у Тарковского: нет искусства. В Арканаре даже песен не поют. Или Румата их попросту не слышит.
Поделиться книгой: