Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Европейские поэты Возрождения - Коллектив авторов на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

О высший дар, бесценная свобода, Я потерял тебя и лишь тогда, Прозрев, увидел, что любовь — беда, Что мне страдать все больше год от года. Для взгляда после твоего ухода — Ничто рассудка трезвого узда: Глазам земная красота чужда, Как чуждо все, что создала природа. И слушать о других, и речь вести — Не может быть невыносимей муки, Одно лишь имя у меня в чести. К любой другой заказаны пути Для ног моих, и не могли бы руки В стихах другую так превознести. * * * Узнав из ваших полных скорби строк О том, как чтили вы меня, беднягу, Я положил перед собой бумагу, Спеша заверить вас, что, если б мог, Давно бы умер я, но дайте срок — И я безропотно в могилу лягу, Притом что к смерти отношусь, как к благу И видел в двух шагах ее чертог, Но повернул обратно, озадачен Тем, что при входе не сумел прочесть, Какой же день, какой мне час назначен. Премного вам признателен за честь, Но выбор ваш, поверьте, неудачен: Достойнее гораздо люди есть. * * * Италия моя, твоих страданий Слова не пресекут: Отчаянье, увы, плохой целитель, Ио я надеюсь, пе молчанья ждут На Тибре, и в Тоскане, И здесь, на По, где днесь моя обитель. Прошу тебя, Спаситель, На землю взор участливый склони И над священной смилуйся страною, Охваченной резнею Без всяких оснований для резни. В сердцах искорени Жестокое начало И вечной истине отверзни их, Позволив, чтоб звучала Она из недостойных уст моих. Помилуйте, случайные владельцы Измученных земель, Что делают в краю волшебном своры Вооруженных варваров? Ужель Должны решать пришельцы В кровопролитных битвах ваши споры Вы ищете опоры В продажном сердце, по велик ли прок В любви, подогреваемой деньгами: Чем больше рать за вами, Тем больше оснований для тревог. О бешеный поток, В какой стране пустынной Родился ты, чтоб наши нивы смять? Когда всему причиной Мы сами, кто тебя направит вспять? Чтоб нам тевтоны угрожать не смели, Природа возвела Спасительные Альпы, но слепая Корысть со временем свое взяла, И на здоровом теле Гноеточит лишай, не заживая. Сегодня волчья стая В одном загоне с овцами живет. И кто страдает? Тот, кто безобидней, И это тем постыдней, Что нечисть эту породил народ, Которому живот Вспорол бесстрашный Марий, Не ведавший усталости, пока От крови подлых тварей Соленою не сделалась река. Нe стану здесь перечислять победы, Которые не раз Над ними Цезарь праздновал когда-то. Кого благодарить, когда не вас, За нынешние беды, За то, что неуемной жаждой злата Отечество разъято И пришлый меч гуляет по стране? По чьей вине и по какому праву Чините вы расправу Над бедным, наживаясь на войне, И кличете извне Людей, готовых кровью Расходы ваши оправдать сполна? Не из любви к злословью Глаголю я, — мне истина важна. На хитрого баварца положиться И после всех измен Не раскусить предателя в наймите! Едва опасность, он сдается в плен, И ваша кровь струится Обильней в каждом из кровопролитий. С раздумий день начните И сами убедитесь, до чего Губительное вы несете бремя. Латинян славных племя, Го пи пришельцев всех до одного, Оспорив торжество Отсталого народа. Коль скоро он сильнее нас умом, То вовсе не природа, Но мы, и только мы, повинны в том. Где я родился, где я вырос, если Не в этой стороне? Не в этом ли гнезде меня вскормили? Какой предел на свете ближе мне, Чем этот край? Не здесь ли Почиют старики мои в могиле? Дай бог, чтоб исходили Из этой мысли вы! Смотрите, как Несчастный люд под вашей властью страждет; Он состраданья жаждет От неба и от вас. Подайте знак — И тут же свет на мрак Оружие поднимет, И кратким будет бой на этот раз, Затем что не отнимет Никто исконной доблести у нас. Владыки, не надейтесь на отсрочку,— У смерти свой расчет, И время не остановить в полете: Вы нынче здесь, но знайте наперед, Что душам в одиночку Держать ответ на страшном повороте. Пока вы здесь бредете, Сумейте зло в себе преодолеть, Благому ветру паруса подставив И помыслы направив Не на бесчинства, а на то, чтоб впредь В деяниях греметь Ума иль рук. Иначе На этом свете вам не обрести Блаженства, и тем паче На небо вам заказаны пути. Послание мое, Стой на своем, не повышая тона, Поскольку к людям ты обращено, Которые давно От правды отвернулись оскорбленно. Зато тебя, канцона, Приветят дружно те, Что о добре пекутся, к чести мира. Так будь на высоте, Иди, взывая: «Мира! Мира! Мира!» * * * Что ж, в том же духе продолжай, покуда Всевышний не спалил тебя дотла За все твои постыдные дела, Грабитель обездоленного люда! Чрсвоугодник, раб вина и блуда, Ты мир опутал щупальцами зла, Здесь Похоть пышное гнездо свила, И многое еще пошло отсюда. В твоих покоях дьявол, обнаглев, Гуляет, зеркалами повторенный, В объятья стариков бросая дев. Богач никчемный, в бедности вскормленный, Дождешься — на тебя обрушит гнев Господь, услышав запах твой зловонный. * * * Источник скорби, бешенства обитель, Храм ереси, в недавнем прошлом — Рим, Ты Вавилоном сделался вторым, Где обречен слезам несчастный житель. Тюрьма, горнило лжи, добра губитель, Кромешный ад, где изнывать живым, Неужто преступлениям твоим Предела не положит вседержитель? Рожденный не для этих святотатств, Ты оскорбляешь свой высокий чин, Уподобляясь грязной потаскухе. Во что ты веришь? В торжество богатств? В прелюбодейства? Вряд ли Константин Вернется. Не в аду радеть о духе. * * * Земля и небо замерли во сне, И зверь затих, и отдыхает птица, И звездная свершает колесница Объезд ночных владений в вышине, А я — в слезах, в раздумиях, в огне, От мук моих бессильный отрешиться, Единственный, кому сейчас не спится, Но образ милый — утешенье мне. Так повелось, что, утоляя жажду, Из одного источника живого Нектар с отравой вперемешку пью, И чтобы впредь страдать, как ныне стражду, Сто раз убитый в день, рождаюсь снова, Не видя той, что боль уймет мою. * * * Нет больше величайшей из колонн, Нет лавра. За утратою — утрата. От стран Восхода и до стран Заката Я не найду того, чего лишен. Ты нанесла мне, Смерть, двойной урон, И скорбью день и ночь душа объята: Любовь и дружество дороже злата, Камней Востока, скипетров, корон. Когда ж была на это воля Рока, Что делать? Он поставил на своем. О жизнь, ты только с виду не жестока! Красавица с приветливым лицом, Легко отъемлешь ты в мгновенье ока То, что годами копится с трудом. * * * Поют ли жалобно лесные птицы, Листва ли шепчет в летнем ветерке, Струи ли с нежным рокотом в реке, Лаская брег, гурлят, как голубицы,— Где б я ни сел, чтоб новые страницы Вписать в дневник любви, — моей тоске Родные вздохи вторят вдалеке, И тень мелькнет живой моей царицы. Слова я слышу… «Полно дух крушить Безвременно печалию, — шепнула.— Пора от слез ланиты осушить! Бессмертье в небе грудь моя вдохнула. Его ль меня хотел бы ты лишить? Чтоб там прозреть, я здесь глаза сомкнула». * * * Свой пламенник, прекрасней и ясней Окрестных звезд, в ней небо даровало На краткий срок земле; но ревновало Ее вернуть на родину огней. Проснись, прозри! С невозвратимых дней Волшебное спадает покрывало. Тому, что грудь мятежно волновало, Сказала «нет» она. Ты спорил с ней. Благодари! То нежным умиленьем, То строгостью она любовь звала Божественней расцвесть над вожделеньем. Святых искусств достойные дела Глаголом гимн творит, краса — явленьем: Я сплел ей лавр, она меня спасла! * * * Я припадал к ее стопам в стихах, Сердечным жаром наполняя звуки, И сам с собою пребывал в разлуке: Сам — на земле, а думы — в облаках. Я пел о золотых ее кудрях, Я воспевал ее глаза и руки, Блаженством райским почитая муки, И вот теперь она — холодный прах. А я, без маяка, в скорлупке сирой Сквозь шторм, который для меня не внове, Плыву по жизни, правя наугад. Да оборвется здесь на полуслове Любовный стих! Певец устал, и лира Настроена на самый скорбный лад. * * * Той, для которой Соргу перед Арно Я предпочел и вольную нужду Служенью за внушительную мзду, На свете больше нет: судьба коварна. Не будет мне потомство благодарно,— Напрасно за мазком мазок кладу: Краса любимой, на мою беду, Не так, как в жизни, в песнях лучезарна. Одни наброски — сколько ни пиши, Но черт отдельных для портрета мало, Как были бы они ни хороши. Душевной красотой она пленяла, Но лишь доходит дело до души — Умения писать как не бывало. * * * Промчались дни мои быстрее лани, И если счастье улыбалось им, Оно мгновенно превращалось в дым. О, сладостная боль воспоминаний! О, мир превратный! Знать бы мне заране, Что слеп, кто верит чаяньям слепым! Она лежит под сводом гробовым, И между ней и прахом стерлись грани. Но высшая краса вознесена На небеса, и этой неземною Красой, как прежде, жизнь моя полна, И трепетная дума сединою Мое чело венчает: где она? Какой предстанет завтра предо мною? * * * Быть может, сладкой радостью когда-то Была любовь, хоть не скажу когда; Теперь, увы! она — моя беда, Теперь я знаю, чем она чревата. Подлунной гордость, та, чье имя свято, Кто ныне там, где свет царит всегда, Мне краткий мир дарила иногда, Но это — в прошлом. Вот она, расплата! Смерть унесла мои отрады прочь, И даже дума о душе на воле Бессильна горю моему помочь. Я плакал, но и пел. Не знает боле Мой стих разнообразья: день и ночь В глазах и на устах — лишь знаки боли. * * * Прошу, Амур, на помощь мне приди,— Написано о милой слишком мало: Перо в руке натруженной устало И вдохновенья пыл ослаб в груди. До совершенства строки доведи, Чтоб цели ни одна не миновала, Затем что равных на земле не знала Мадонна, чудо — смертных посреди. И говорит Амур: «Отвечу прямо, Тебе поможет лишь любовь твоя,— Поверь, что помощь не нужна другая. Такой души от первых дней Адама Не видел мир, и если плачу я, То и тебе скажу — пиши, рыдая». АФРИКА

Отрывок

Так, хоть и ранен он был и добра не сулила примета, С якоря снялся Магон и, Генуи берег покинув, Морю вверил себя, чтоб домой напрямик воротиться, Коли то суждено. Постепенно становится выше Гор кедроносных гряда, — нет лучше лесов, чем на этом Взморье, где редкие пальмы вдали зеленеют по склонам. Дальше — гавань Дельфин, защищенная солнечной рощей Мыса, что гребнем своим отметает разгульную силу Австров и вечно хранит спокойствие вод неподвижных. Там же, с другой стропы, залив извивается Сестри. Дальше, на Красную гору и кряжи Корнелии глядя, Тянутся дружно холмы виноградников, Бахусу милых, Щедpo залиты солнцем — сладчайшим славятся соком Здешние лозы везде, отступить перед ними не стыдно Ни фалернским винам, ни даже хваленым меройским. То ли бесплодны тогда, то ли просто неведомы были Эти земли поэтам, но песен о них не слагали, Я их сегодня обязан воспеть. Вот, на берег глядя, Видят остров пловцы и Венерой любимую гавань, Прямо напротив которой гора возвышается Эрик, Что в италийском краю сицилийское носит названье. Эти холмы, я слыхал, Минерва сама возлюбила, Ради местных олив родные покинув Афины. Вот и Ворона выступ врезается в воду, и волны С гулом и плеском кругом о камни на мелях дробятся. Знают о том моряки, что здесь, среди отмели черной, Вздыблен отвесный утес, а рядом с этим утесом Ярко белеет скала под ударами жгучими Феба. Вот уже различимы в укромной извилине бухты Устье стремительной Макры и Луны высокой чертоги. Вот и медленный Арн, усмиряющий волны морские, Город стоит на его берегах, прекрасная Пиза. Взоры пловцов и персты ее отмечают. А дальше Берег Этрурии виден и крошечный остров Горгона, Славная Эльба видна и Капрая, где только крутые Скалы повсюду. И вот позади остался и слева Джильо, что мрамором белым богат, — напротив и рядом Две горы, чьи названья от двух происходят металлов, Ибо их нарекли Серебряный холм и Свинцовый. Здесь Геркулесов залив, у горки отлогой, и гавань, Что Теламон основал, и хоть бедный водою, но бурным Омутом страшный поток, жестокий с пловцами Омброне. Справа подветренный берег остался Корсики, густо Лесом поросшей. И вот Сардиния взгорий тлетворных Цепь открывает вдали с одпой стороны, а напротив Рим златоглавый и Тибра на взморье клокочущем устье. Этих достигнув краев, среди моря, юный пуниец Близость смерти суровой почуял: все жарче и жарче Страшная рана горит, и боль спирает дыханье. Глядя последнему часу в лицо, карфагенянин начал Речь свою: «Вот он каков, конец удачи высокой! Как мы в радостях слепы! Безумцы те, что ликуют, Гордые, стоя над бездной! Несметным подвержена смутам Их судьба, и любой, кто к высотам возносится, кончит Тем, что рухнет. Вершина великих почестей зыбка, Лживы надежды людей, обманчивым блеском покрыта Слава пустая, и жизнь, что в труде непрестанном проходит, Ненадежна, увы, надежен лишь вечно нежданный День, в который умрем! Увы, с нелегкой судьбою Люди родятся на свет! Все твари живые спокойны; Нот лишь людям покоя. Весь век пребывая в тревоге, К смерти спешит человек. О смерть, величайшее благо, Только ты и способна ошибки открыть и развеять Жизни вздорные сны. Несчастный, вижу теперь я, Сколько сил положил впустую, как много ненужных Взял трудов на себя. Человек, умереть обреченный, К звездам стремится взлететь, но дел человеческих цену Смерть заставляет познать. Зачем на Лаций могучий Шел я с огнем и мечом? Зачем посягал на порядок, В мире царивший, зачем города повергал я в смятенье? Что мне в блестящих дворцах, в их мраморных стенах высоких, Мною воздвигнутых, если злосчастный мне жребий достался Смерть под открытым небом принять. О брат дорогой мой, Что ты задумал свершить, не зная жестокости рока, Доли не зная моей?» Умолк он. И с ветром унесся Дух отлетевший его в такие высоты, откуда Рим и родной Карфаген одинаково взору открыты. Счастье его, что до срока ушел: ни разгрома не видел Полного в самом конце, ни позора, что славному войску Выпал, ни общего с братом и родиной попранной горя.

ДЖОВАННИ БОККАЧЧО

ФЬЕЗОЛАНСКИЕ НИМФЫ

Отрывок

Со множеством прельщений и молений Пред Мензолой тут Африко поник,— Раз во сто больше наших исчислений; Так жадно целовал уста и лик, Что много раз, и все самозабвенней, Пронзительный ему ответил крик. Ей подбородок, шею, грудь лобзая, Он мнил — фиалка дышит полевая. Какая башня твердо возвышалась Тут на земле, чтобы, потрясена Напорами такими, не шаталась И, гордая, не пала бы она? Кто б, сердцем женщина, тверда осталась, Его броней стальной защищена, Лобзаньям и прельщеньям недоступна, Что сдвинули б и горы совокупно? Но сердце Мензолы стальным ли было, Колеблясь и борясь из крайних сил? Амура восторжествовала сила, Он взял ее, связал — и победил. Сначала нежный вкус в ней оскорбила Обида некая; но милый — мил; Потом помнилось, что влилось в мученье Желанье нежное и наслажденье. И так была душой проста девица, Что не ждала иного ничего Возможного: ей негде просветиться, Как человеческое естество Рождается и человек творится,— Слыхала вскользь — не более того; Не знала, что двоих соединенье Таит живого третьего рожденье. Целуя, молвила: «Мой друг бесценный, Какой-то властной нежною судьбой Влекусь тебе предаться непременно И не искать защиты никакой Против тебя. Сдаюсь тебе — и пленной Нет сил уж никаких перед тобой Противиться Амуру: истиранил Меня тобой — глубоко в сердце ранил. И я исполню все твои желанья, Все, что захочешь, сделаешь со мной: Утратила я силы для восстанья Перед Амуром и твоей мольбой; Но лишь молю — яви же состраданье, Потом иди скорей к себе домой: Боюсь, что все же буду здесь открыта Подругами моими — и убита». Дух Африко тут радость охватила При виде, как в душе приятно ей; Ее целуя, сколько силы было, Он меру знал в одной душе своей. Природа их на хитрость убедила — Одежды снять как можно поскорей. Казалось, у двоих одно лишь тело; Природа им обоим так велела. Друг друга целовали, и кусали Уста в уста, и крепко обнялись. «Душа моя!» — друг дружке лепетали. Воды! Воды! Пожар! Остановись! Мололи жернова — не уставали, И оба распростерлись, улеглись. «Остановись! Увы, увы, увы! Дай умереть! На помощь, боги, вы!» Вода поспела, пламя погасили, Замолкли жернова, — пора пришла. С Юпитером так боги пособили, Что Мензола от мужа зачала Младенца — мальчика; что в полной силе И доблести он рос — вершить дела; Все в свой черед — так о повествованье Мы доброе дадим воспоминанье. Так целый день почти что миновался, Край только солнца, видный, пламенел, Когда усладой каждый надышался, Все совершив, обрел, чего хотел; Тут Африко уйти уж собирался, Как сам решил, но все душой болел; И, Мензолу руками обнимая, Он говорил, влюбленный лик лобзая: «Будь проклята, о ночь, с своею тьмою, Завистница восторга нас двоих! Ведь я так рано принужден тобою Покинуть благородную! Каких Я ждал блаженств — и их лишен судьбою!» И много длительных речей иных В страдании глубоком изливалось: Разлука горше смерти показалась. Стояла Мензола, мила, стыдлива, Потупившись, как будто бы грешна, Хотя уж не была она так живо, Как в первый раз, тоской удручена. Разнеженная, хоть чужда порыва, Была уже счастливее она. Обмана все-таки ей страшно было Невольно — и она заговорила: «Что можешь сделать ты — еще не знаю; Не уходить — предлог теперь какой? Любовь моя, тебя я умоляю,— Ты утолен со всею полнотой — Ты должен удалиться, полагаю, Не медля ни минуты здесь со мной. Ведь только если ты уйдешь, любимый, Я здесь могу остаться невредимой. И лишь листок, я слышу, шевельнется, Мне чудятся шаги подруг моих. Так пусть тебе в разлуке не взгрустнется: Ведь от напастей я спасусь лихих. Хоть пред разлукой больно сердце бьется, Готова я, и страх во мне затих, А ночь близка, а нам идти далеко Обоим, чтобы дома быть до срока. Но, юноша, скажи свое мне имя, И пусть оно останется со мной: Мне груз любви тяготами своими С ним будет легче, нежели одной». «Моя душа, — ответил он, — какими Жить силами смогу, простясь с тобой?» И назвал ей себя — и целовались Они без счета, нежно миловались. Влюбленные, готовые расстаться, Уже прощались столько, столько раз И не могли никак нацеловаться,— Глав тысячу б я вел о том рассказ. Но это всем знакомо, может статься, Кто наслаждался так хотя бы раз, Кто знает, сколько несказанной муки В усладе, что обречена разлуке. Несчетных поцелуев не умели Они унять. Пойдут, скрепив сердца, Но шаг — и вновь назад, к желанной цели Лобзать румянец милого лица. «Моя душа! Прощай! Зачем? Ужели?» — Друг другу лепетали без конца, Вздыхая, и расстаться не решались, Сходились вновь, и шли, и возвращались. Но, видя, что уж невозможно дале Отсрочить расставание никак, В объятья руки жадные сплетали, Друг друга, страстные, сжимая так, Что их бы силою не разорвали: Любовь не отступала ни на шаг. И долго так стояло изваяпье — Любовники влюбленные в слиянье. * * * На лодке госпожа моя каталась, И не было вокруг быстрей челна, И пела песню новую она, Как только песня прежняя кончалась. И лодка то у берега качалась, То с берега была едва видна, И среди стольких жен в тот день одна Рожденною на небесах казалась. Я видел — словно к чуду наших дней, Исполненные чувством восхищенья, Тянулись люди к ней со всех сторон. И пробуждалися в душе моей Все чувства, и не знало насыщенья Блаженство петь о том, как я влюблен. * * * На мураву присев у родника, Три ангельских созданья обсуждали Возлюбленных, — от истины едва ли Была моя догадка далека. Струясь из-под зеленого венка, Густые кудри златом отливали, И цвет на цвет взаимно набегали, Послушные дыханью ветерка. Потом я слышал, как одна спросила: «А что, как наши милые сейчас Сюда пришли бы? Что бы с нами было? Мы скрылись бы от их нескромных глаз?» В ответ подруги: «Никакая сила Спасаться бегством не заставит нас». * * * Мне имя Данте, Данте Алигьери, Я новая Минерва, чей язык Родимым красноречием велик, Ее ума достойным в полной мере. Я в преисподней был и в третьей сфере, Куда воображением проник — С намереньем последнею из книг Развлечь потомков и наставить в вере. Флоренция, моя родная мать, Мне мачехою сделалась постылой, Дав сына своего оклеветать. Изгнанника Равенна приютила, Ей — тело, духу — Божья благодать, И зависть пред согласьем отступила.

ЛЕОНАРДО ДЖУСТИНИАН

* * * Ты помнишь клятвы, полные огня, Что слух еще недавно мне ласкали? Когда-ты день не видела меня, Твои глаза везде меня искали, И если не было нигде меня, Сердечко разрывалось от печали. А нынче смотришь — и не узнаешь, Раба не ставя бывшего ни в грош. * * * Когда б на ветках языки росли, И дерево, как люди, говорило, И перья прорастали из земли, А в синем море пенились чернила,— Поведать и они бы не могли, Как ты прекрасна: слов бы не хватило. Перед твоим рождением на свет Святые собрались держать совет.

БУРКЬЕЛЛО

* * * Поэзия и Бритва. Кто кого? Одна ворчит: — С тобой не сладишь дела. Ты отвлекаешь моего Буркьелло, И он не сочиняет ничего. Другая из стакана своего Выпархивает на трибуну смело: — Прости меня, но ты мне надоела. Вообразила делом баловство! Не будь меня, и помазка, и мыла,— Хоть и от нас не больно прок велик,— Ты голодом его бы уморила. — Позволь заметить, коли спор возник, Что ты о пылком сердце позабыла, А мой Буркьелло сердцем не старик. Тут я: — Кончайте крик. Для той из вас я всех дороже в мире, Кто мне стаканчик поднесет в трактире. * * * Не бойся, коль подагра завелась,— Тебя избавлю я от этой пытки: Возьми пораньше утром желчь улитки, Сними с одежды мартовскую грязь, Свари морскую губку, запасясь В придачу светом — три-четыре нитки — И тенью, слей из котелка избытки, Смешай все вместе — и готова мазь. О свойствах не забудь недостающих И приготовь еще один состав, Чтоб не осталось вовсе болей злющих: Сверчковый жир возьми, сверчка поймав, И голоса в пустыне вопиющих, И мелкий порошок гражданских прав; А если ты из пьющих, Стакан святой… — чуть не сказал «воды» Тебя вконец избавит от беды.

ДЖОВАННИ ПОНТАНО

ПОЦЕЛУИ БАТИЛЛЫ Ты, смеясь, поцелуя не дала мне, Плача — крепко меня поцеловала. Ты мила и уступчива в печали, Ты в веселье сурова и строптива. Плач твой мне обещает наслажденье, Смех страданья несет. Беда влюбленным! Все вам страшно, и все сулит надежду. * * * Сон, приходи: тебя манят ласково Луция глазки; Сон, приходи, прилетай, ласковый сон, приходи! Маленький Луций поет так сладко: «Сон мой желанный, Сон, приходи, прилетай, ласковый сон, приходи!» В спаленку, ласковый сон, тебя кличет маленький Луций: «Милый мой, сладкий мой сон, ласковый сон-угомон!» Маленький Луций тебя к колыбельке кличет: «Скорее, Сон, к колыбельке лети, сон, приходи, приходи!» Хочется Луцию спать, и кличет Луций: «Скорее, Сон, приходи, приходи, ночи дружок, приходи!» Пристально Луций глядит, тебя к подушечке кличет: «Сон, приходи, прилетай, сон, поскорей приходи!» Хочет в объятья к тебе малыш и кивает призывно; Знак подает: «Приходи! Где же ты, сон? Приходи!» Добрый, пришел ты, о сон, покоя отец благодатный, Сон, облегчающий нам бремя трудов и тревог. * * * Спи, мой сынок, усни, мой дружок, мой сладкий, мой мальчик, Глазки, мой нежный, закрой, личико, нежный мой, спрячь. Сон говорит: «Почему не сомкнешь, не закроешь ты глазки? Глянь, как усталая спит Луска в ногах у тебя!» Умница, глазки закрыл, сомкнул мой Луций ресницы, Личико сонный покой тихим румянцем залил. Легкий повей ветерок! Прилети, приласкай мне сыночка! Чу, не листва ли шумит? Легкий летит ветерок! Спи, мой сынок, усни, мой дружок, мой сладкий, мой мальчик, Ветер овеет тебя, мама согреет тебя. О САДАХ ГЕСПЕРИД

Отрывок

Время пришло выбирать деревца, и в садах по порядку Высадить их, и подрезать рукой, и шумную влагу К ним подвести, и снимать душистые с ветки лимоны, Солнце покуда печет и трепещут тени под ветром. Рвешь ты плоды, и жена с тобою делит работу: Их в корзины кладет, на веревках висящие, или, Радуясь самым большим, себе их в подол собирает. Помню, была и со мною жена; цветы собирал я — Нежный Венеры дар, окропленный росой идалийской. Мужа крепко обняв, на траву она мягкую села,— Сладким забавам тогда мы звонкой вторили песней. Радость вкушаешь теперь без меня, без меня под густою Бродишь листвой и плетешь из свежих роз плетеницы. Все позабыв, о себе лишь одной ты теперь помышляешь, В мирной долине теней тишиной наслаждаясь отрадной. Мальчик, фиалки рассыпь! Привет вам, блаженные тени! Вновь Ариадна со мной, на руках моих сладостным грузом! Счастье усопшей тебе! Испытать грабителей злобных Власть тебе не пришлось, похороны сына увидеть, Неисцелимую зреть старика одинокого рану И в оскверненном дому поруганных отчих пенатов. Нет, ты со мной, утешенье мое, жена моя! Мужа Вновь обними, не томи, обними и утешь, и со мною Рви, как бывало, цветы с лимонных деревьев знакомых. НЕБЕСНЫЕ ЯВЛЕНИЯ

Отрывок

Резвые нимфы, кому родники священные милы, Своды пещер, где струится вода, и тихие реки Сладкую влагу несут, подносят щедрые чаши С самым отрадным питьем для измученных долгою жаждой. Ноги и грудь обнажив, лазурные носятся нимфы, Взад и вперед по просторам озер, по заводям светлым, То наполняют они кувшины плещущей влагой, То выливают ее — и с громким рокотом мчится Между камней оценённых ручей, и затем, многоводный, Он рассекает поля молчаливым плавным теченьем. Тут уж ведут по траве хоровод усталые нимфы Между деревьев, что их осеняют изменчивой тенью, Иль ветерки услаждают они согласным напевом, Или резвятся в реке, под ее стеклянной струею Руки одна за другой прихотливым вздымая движеньем, След круговой впечатляя в песок стопою проворной. Вынырнет вдруг одна и покажет гладкую руку, Нежный ли бок промелькнет иль округлая мягкая голень; Прыгнет в самую глубь другая — и вот под водою Видны иль мрамор бедра, иль спины серебро, или груди, Ради которых с небес бессмертные сходят украдкой. Вновь выплывает она — и блещут золотом кудри, Очи чернеют, уста на лице белоснежном алеют. Тут уж, конечно, пастух, что в речных камышах затаился, Сельский какой-нибудь бог из бесстыдного рода сатиров, Чувствует, как огонь разгорается жгучий под сердцем; Водит туда и сюда он глазами, протяжно вздыхает, Голову меж камышей просунув и прячась от взглядов, Жадно глядит; то в холод, то в жар сатира бросает, Борются робость и дерзость в душе; обезумев от страсти, В воду кидается он — и шумный всплеск раздается. Тотчас нимф хоровод скрывается в тайных пещерах, И достается ему лишь пустая радость касанья. * * * Здесь Кармозина лежит. На могиле — факел потухший, Рядом — сломанный лук, срезанных пряди волос. Лук тут сломал Купидон, тут срезали кудри Хариты, Тут Эрицина сама свой угасила огонь. Лавры, и розы, и мирт могильный холм украшают: Девять дев Пиерид их орошали слезой. В мире влюбленных уж нет, не богиня больше Венера: Дева угасла — и вмиг пламень любовный угас. Что ты творишь, несчастный певец? Покинь многолюдье, Скройся в безлюдных лесах, в дебрях меж диких зверей Лиру разбей, бессмертных презри и, день ненавидя, Ночь полюби и во сне черном отрады ищи. * * * Знаменье в имени том, которое девушке милой Дали мать и отец: Розой назвали тебя, И словно розы цветок, которого нет кратковечней, Быстро твоя красота краткий свой век отжила. Десять всего декабрей, красавица, ты увидала: Роза весной рождена — розу декабрь погубил. Лето щадило тебя — похитила зимняя стужа, Люто убила зима жизнь, что не в пору цвела. Скрывшись под своды холма, средь зимы ты не блещешь цветам И не страшишься во тьме, Роза, мороза угроз.

ЛУИДЖИ ПУЛЬЧИ

БОЛЬШОЙ МОРГАНТ

Отрывки

«Другой еды запросишь поневоле: Мы к доброму столу привыкли, дядя! Не видишь, ростом он каков, тем боле? Червя не заморишь, с крупинкой сладя». Хозяин им: «Дать желудей вам, что ли? Чего я вам добуду на ночь глядя?» И начал изъясняться горделиво, Так что Моргант сидел нетерпеливо. Он колокольным языком ударил Его разок-другой. Тот в крик, — не шутка! Маргутт же молвил: «Надо, чтоб обшарил Я сам весь этот дом, — одна минутка… Ты б нам, хозяин, буйвола зажарил, Во двор, я вижу, входит он. А ну-тка, Раздуй очаг; едва моргнем, ты слушай. Ну, угощай нас буйволовьей тушей». Тот в страхе вздул огонь, боясь ответа. Маргутт схватил одну из перекладин. Хозяин заворчал. Маргутт на это: «А вижу я, ты до побоев жаден. Что ж класть в огонь для этого предмета? Не ручку ж от лопаты? То-то складен! Позволь уж мне распорядиться пиром». На этом буйвол был изжарен с миром. Нe думайте, что зверя свежевали: Он брюхо лишь вспорол у туши дюжей. Как будто в доме все его уж знали,— Приказывал, кричал, серчал к тому же. Вот доску длинную нашел он в зале И приспособил вмиг ее снаружи, Стол мясом загрузил, вином и хлебом: Моргант мог уместиться лишь под небом. Был буйвол съеден весь на этом пире, Вин выпита немалая толика, Исчез весь хлеб — четверика четыре, Маргутт позвал хозяина: «Скажи-ка, Подумал ты о фруктах и о сыре? Ведь это скушать — дело не велико. Все волоки, что спрятано по дырам!» Послушайте ж, как было дело с сыром. Хозяин отыскал круг сыра где-то, Примерно форму шестифунтовую; Да яблок вынес, благо было лето, Корзиночку, и то полупустую. Маргутт, как только оглядел все это, Сказал: «Видали бестию такую? Язык взять колокольный вновь придется, Коль иначе обеда не найдется. Пить по глоточкам при его ли росте? Пока я возвращусь, ты без обману Кати нам бочки, раз пришли мы в гости,— Чтобы вина достало великану, Иль он тебе пересчитает кости! Я, как мышонок, всюду шарить стану, И если что найду про нашу долю, Увидишь, принесу ль припасов вволю!» Тут начал рыскать по дому повсюду Маргутт: все сундуки в дому калечит, Бьет и ломает утварь всю, посуду,— Что ни разыщет, то и изувечит; Последнюю кастрюлю валит в груду; И сыр и фрукты — всё наружу мечет. Морганту приволок мешок громадный. Все исчезает снова в глотке жадной.

Маркантонио Раймонди (ок. 1480–1534). Поэзия. По композиции Рафаэля

(1510–1515). Резец.

Хозяин, слуги — все дрожат до пота, Хоть и усердствуют служить прилично. Хозяин тут подумал: неохота Молодчиков таких кормить вторично. Заплатят нам, когда дойдет до счета, Своим пестом, — бери деньгой наличной. А съели столько, что за месяц времени Не проглотить и целому бы племени. Моргант, когда наелись, и помногу, Хозяину сказал: «Пойди проспаться! А завтра, как обычно, в путь-дорогу Отправимся, — так надо сосчитаться. Не обочтем тебя, оставь тревогу, Сумеем все довольными остаться». Хозяин же возьми да и ответь им, Что эту ночь сочтет — тысячелетьем. * * * Взбухает море, волны то и дело Сшибаются над палубой, — не так ли В бой сходятся бойцы! — уж закипела На досках пена, паруса размякли, А дряхлый кузов буря так раздела, Что из пазов уж видны клочья пакли. Меж тем Моргант, усевшись возле носа, Выкачивает с помощью насоса. Бегут, спешат, пока не раскололось Суденышко в столь бурном урагане. И с качкою и с ветром так боролось, Что ноги не держали; христиане Взывать к святому Эрмо стали в голос, Чтоб он послал затишье в океане, Но не кивнул им ни святой, ни дьявол,— А мачты ствол уже в пучине плавал. — Макон! — кричит Широкко. — Помоги нам! Он мачту приспособил запасную И дал опять надуться парусинам, К ней подвязав квадратину льняную. Вдруг новый шквал промчался по пучинам И руль сорвал и кинул в хлябь морскую. Несчастный рулевой свой пост покинул: И охнуть пе успел, как в море сгинул. Квадратину льняную оборвало, Все вихрь поразметал в своем напоре. И от бизани тоже толку мало, Хоть спущена была. А тут, на горе, С кормы нежданно хлынули два вала, И палубу опять покрыло море, И кормчий сам давал свистки напрасно,— Бывает так всегда, когда опасно. Ужасен был простора вид кипучий, Громады воли вставали вдруг горою, Не разберешь, то воды или тучи. Подкидывало судно над волною Так, что и нос терялся в пенной круче, Так встряхивало судно, что порою Вот-вот казалось — скрепы разомкнутся; И скрип и стон, смешавшись, раздаются,— Так стонет плоть больная, жить не рада. Ревет все пуще море. Вот дельфины, Как на лугу пасущееся стадо, Из бурных волн показывают спины… Моргант все черпал, хоть не до упада,— Что ветр и гром для дюжего детины! Не сдастся морю — видывал он виды! — И от небес не ожидал обиды. Тут на колени встал Роланд. Рыдали Ринальдо с Оливьером, в страхе оба. Обеты Вельо с Ричардетто дали Дойти босыми до господня гроба, Коль пощадит их буря, — да едва ли! Уж им могилы виделась утроба. И впрямь в пучине сгинуть не пришлось бы! Тогда к чему моленья все и просьбы? Широкко слышит: «Пресвятая дева!» — И примечает сложенные руки. И рвется брань мерзейшая из зева: — Христомоляне!.. Знаю я их штуки. Поверь мне, грек, не избежать нам гнева Небесного, пока здесь эти суки. Макон послал нам бедствие такое, Чтоб вразумить невежество людское. Не спрашивай, как при таком бесчестье В ноздре Ринальдо разом засвербило. — Стой! — закричал он, — бестия из бестий! Узнаем, чья возьмет: Христова сила Иль Магометка с Аполлошкой вместе? Тебя немало по волнам носило, Так и ныряй по доброй воле, либо Спихну тебя — и угощайся, рыба! Широкко говорит: — Я здесь по праву Хозяин. — А Моргант — Ринальдо: — Что же Над ветром ты не учинишь расправу? Сам дурня сброшу, коль тебе негоже.— Ринальдо тут же дурню дал на славу В лоб два щелчка, чтоб тот не лез из кожи,— И с головой его покрыло море. Смирились волны и утихли вскоре. Тут моряки раскрыли рот широко, В лицо Ринальдо и взглянуть робея. И, словно бы послушавшись урока, Поторопилось море стать добрее. Моргант же вмиг пристроился у фока И руки распростер, как будто реи. Он словно столб торчал под небесами, С тугими управляясь парусами. Грек поспешает к носу, видя это, И смех все пуще разбирает грека: Ни одного нет нужного предмета, Взамен всего он видит — человека. — Вот чудеса! Изъездил я полсвета, Подобного ж не видывал от века.— Роланд смеется: — Этому созданью Легко быть разом фоком и бизанью! Где сам Моргант, там отложи тревогу. Он с парусом так ловко управлялся (К тому же ветер подавал подмогу), Так направленья верно он держался, Хоть отдыхал порою понемногу, Что наконец и берег показался, И в порт они приплыли безопасный С попутным ветром, при погоде ясной. Но знают все: завистлив Рок и жаден. Пока Моргант за всех один трудился, Нежданно кит, одна из тех громадин, Что губят корабли, в волнах явился, Свирепый, подплывал — будь он неладен! — И на хребет поднять уж судно тщился,— И затонула б хилая посуда, Когда б Моргант не обезвредил чуда. — Кита ничто отсюда не прогонит, В него мы понапрасну ядра мечем,— Вступился грек, — что ж делать, судно тонет Своей беде уже помочь нам нечем.— Вдруг судно кит как двинет, как наклонит Не справиться тут силам человечьим, И с гибелью уж не было бы сладу, Когда б Моргант не оседлал громаду. Теперь, когда Моргант почти до порта Доправил всех дорогой не окольной, — Сам не умру, — сказал, — какого черта! Да и корабль спасу, я — сердобольный! — Тем временем Ринальдо из-за борта Ему язык просунул колокольный. И стал Моргант башку дубасить зверя, И раскроил, как циркулем отмеря.

ПИСТОЙЯ

* * * На лавры притязая, стар и млад Пустопорожние рифмуют строчки И на Парнасских склонах рвут цветочки, Сорвав на Геликоне весь салат. Орфей, негодованием объят, Разнес злодейку-лиру на кусочки, И в горе мать: «Что с нами будет, дочки? Они семейство наше разорят. Проклятых птиц не подпускайте к саду, Что на бесплатный претендуют стол За карканье скрипучее в награду». Облюбовав потяжелее кол, Орфей устроил на певцов засаду, И я в ногах спасение нашел. Едва я в дом вошел, Я сел орлом, подставил зад сонетам И, право, не раскаиваюсь в этом. * * * — Ну что, какие новости, сосед? — Последняя — из жизни Ватикана: У папы сын. Еще не слышал? Странно. — А что сказал апостольский Совет? Что прецедентам много сотен лет И это, мол, не оскорбленье сана. При наших бедах лишь кричать: осанна! Прекрасное лекарство. Разве нет? — Невероятно: пастырь делит ложе!.. — Однако у Петра была жена И дочка. — От него? — А от кого же? — Ай да святые! Вот тебе и на! Ну что же, не зевай, наместник божий, Коль не переменились времена! Спасибо, старина, Скажи Петру святому за иауку, Идя за ним, но только не на муку. А впрочем, мог бы руку Я, если хочешь, дать на отсечение, Что наступает светопреставление.

МАТТЕО БОЯРДО

ВЛЮБЛЕННЫЙ РОЛАНД

Отрывки

Роланд и Агрикан вступили снова В жестокий бой по воле нежной страсти. Не видел мир побоища такого! Бойцы друг друга резали на части. Зрит Агрикан, что рать его готова Рассеяться, уж нет над нею власти. Роланд же перед ним стоит так близко, Что избегать единоборства низко. И сразу мысль в мозгу его созрела: Завлечь Роланда в лес и, где их двое Останется, убить его и смело Вернуться в тот же час на поле боя. «Тех трусов разгромить — пустое дело И одному!» Еще не знал героя Сам Галафрон, и все в поганой рати Прыщом его считали, — да некстати. И замысел исполнен. Агрикана Конь во весь дух уносит по равнине… Роланд не понял хитрости: обмана Подозревать не мог он в паладине. За беглецом он устремился рьяно,— И вот они в лесу. Посередине Всегда тенистой луговины злачной По мураве струится ключ прозрачный. Здесь Агрикан и спешился, желая Сам отдохнуть и сил коню прибавить. Сел на траву, но, шлема не снимая, Меч при себе и щит решил оставить. Тут и Роланд, минуты не теряя, К тому ключу успел коня доправить И, видя Агрикана, крикнул зычно: — Ну и храбрец! Как убегал отлично! Терпеть позор ужели рыцарь станет, Сопернику ужель покажет спину? Бежать от смерти? — Труса смерть обманет. Кто честно жил, как дар прими кончину. Отважного она не больно ранит, Легко придет он к вечному притину, А кто за жалкий век свой кровью платит, Тот с жизнью заодно и честь утратит. Царь на коня вскочил без промедленья И так ответил, повода не тронув, Учтивой речью, полной умиленья: — Не видывал подобных я баронов! За вежество и храбрость ты спасенья Достоин. Нет среди людей законов Превыше чести: ты в разгаре боя Нам показал бесстрашие героя. Тебе я жизнь оставлю. Но покорно Прошу мне не мешать. Дозволь признаться: Я, чтоб тебя спасти, бежал притворно, Иначе я не мог за дело взяться. Но если драться будем мы повторно, Ты здесь не должен с жизнью распрощаться. О солнце и луна! Удостоверьте, Что вовсе не ищу твоей я смерти. Ответствовал Роланд добросердечно, Уже невольной жалостью смущенный: — Ты рыцарствуешь, — молвил, — безупречно. Сразимся… Но страшусь, что некрещеный Ты здесь умрешь и попадешь навечно В сон окаянных, мукам обреченный. Хочу, чтоб спас и душу ты и тело. Крестись — и уходи на волю смело. Тот отвечал, в Роланда взор вперяя: — Коль ты, храбрец, христианин, тем паче Ты сам Роланд, — на все услады рая Не променяю нынешней удачи. Но говорю, тебя предупреждая: О вере спор не затевай, — иначе Пустое словопренье мы устроим; Пусть каждый веру защищает боем. И смолкли. Царь извлек свою Траншеру И на Роланда бешено стремится. Теперь меж ними бой идет за веру,— Пред их отвагой солнца луч затмится! Секут и рубят, распалясь не в меру, Грудь с грудью, как искусство учит биться; С полудня и до полночи глубокой Меж храбрецами длится бой жестокий. Меж тем уж солнце скрылось за горою, И вызвездило небо; ночь спадала. Тут граф сказал: — Нельзя ночной порою Бой продолжать. — Не думая нимало, Так Агрикан ответил: — Нам с тобою Здесь на траве прилечь бы не мешало. А завтра утром, с первыми лучами, Мы можем вновь заговорить мечами. Решили вмиг. Ослабив узденицы Своим коням, их в роще привязали И на траву легли, испив водицы, Как будто бы вражды и ие знавали. Роланд разлегся ближе, у криницы, А Агрикан устроился подале, Но в той же самой роще, под одною Огромною развесистой сосною. Шел разговор меж ними величавый О том, что их достойно обсужденья. И, глядя в небосвод, сиявший славой, Промолвил граф: — Предивное творенье! Все создано Единого державой, И дня восход, и ночи нисхожденье, Сребро луны и звезд несчетных злато — Всем род людской бог наградил богато. Ответил Агрикан: — Я разумею, Что хочешь ты беседовать о вере. Но никаких я знаний не имею, Сызмальства убегал от школьной двери. А после череп проломил злодею Учителю, — но возместить потерю Уже не мог, меня, как грех случился, Боялись все, и я уж не учился. Я с детства не знавал иных занятий, Как зверя бить, владеть мечом умело. Над буквами корпеть с какой же стати? Читать и думать — рыцарское ль дело. По-моему, должны мы и в дитяти Лишь ловкость упражнять и силу тела. Наука — для ученых и священства. Важней в другом достигнуть совершенства. — Да, рыцаря первейшее призванье — Оружие; мы думаем согласно. Но человека украшает знанье: Поляна без цветов не так прекрасна. Тот — вол, кремень, бездушное созданье, Кто о Творце не мыслит ежечасно. Но без науки мыслить мы не можем О высшей мощи, о величье божьем. А Агрикан ответил — Неприлично При очевидном перевесе биться: Тебе открылся я и самолично В учености твоей мог убедиться. Ты говори, — мне и молчать привычно, Иль спи, коль есть охота, сколько спится. Так начинай, но только по условью, Пленяй меня лишь кровью и любовью. Прошу тебя, как человека чести, Скажи, — я жду правдивого ответа: Ты ль тот Роланд, которого без лести Высоко чтут во всех пределах света? Как ты пришел? Зачем ты в этом месте? Влюблен ли так же, как в былые лета? Ведь рыцарь без любовного порыва Лишь с виду жив, по сердце в нем не живо. Ответил граф: — Я тот Роланд, которым Убит Альмонт с Тройном, — было дело. Весь мир презреть я вынужден Амором,— Он вел меня до чуждого предела. Раз занялись мы длинным разговором, Признаюсь, что душой моей всецело Владеет ныне дочка Галафрона, Живущего в Альбракке без урона. С ее отцом воюешь, хочешь кровью Залить поля и замутить криницы. А я сюда был приведен любовью. Единственно во славу той девицы, По верности, по чести и условью Я много раз касался узденицы; Чтоб путь завоевать к прекрасной даме, Я бьюсь, — иными не пленен мечтами. Лишь Агрикан из речи убедился, Что то — Роланд, в Анджелику влюбленный, В лице превыше меры изменился,— Но скрыл волненье, ночью защищенный. Душой, умом и сердцем распалился, Стонал и плакал, как умалишенный,— Удары сердца так в груди стучали, Что чуть не умер он в своей печали. Потом сказал Роланду: — Сам с собою Поразмышляй, — едва лишь солнце глянет, Мы выйдем в поле и приступим к бою, И кто-нибудь из нас уже не встанет. Так обращаюсь с просьбою одною: Чтоб раньше, нежли этот суд настанет, Желанную души своей царицу Ты бы отверг и отдал мне девицу. Не потерплю я, жизнь доколе длится, Чтобы другой любил тот лик прелестный. На утре дня один из нас лишится Души своей и дамы в битве честной. И кроме ручейка, что здесь струится, О том узнает только лес окрестный, Что ты отверг ее в таком-то месте, В такой-то срок, — не долог он, по чести. Роланд ответил — Не сдержать обета Мне не случалось, если обещаю. Но если я пообещаю это, Хоть клятвенно, — не выполню, я знаю. Глаза свои скорей лишу я света, Сам собственное тело искромсаю,— Без сердца и души мне легче влечься, Чем от любви к Анджелике отречься. Царь Агрикан, пылавший свыше мочи, Не потерпел такого возраженья, И хоть была лишь середина ночи, Сел на Баярда и в вооруженье, Уверенно и гордо вскинул очи. И, вызывая графа на сраженье, Воскликнул: — Рыцарь, о желанной даме Теперь забудь иль ратоборствуй с нами. Уже и граф схватил арчак рукою, Лишь прянул царь, врага сразить взыскуя; Быть преданным языческой душою Боялся он и, на коне гарцуя, Отважной речью отвечал такою: Ее никак отвергнуть не могу я,— И если б мог, все ж не отверг бы милой, А ты ее получишь — за могилой. Как в море вихрь вдруг зашумит жестоко,— Два рыцаря напали друг на друга, На травяном лугу, в ночи глубокой. Пришпорили коней, зажали туго; Врага при свете лунном ищет око, Безжалостны удары архалуга, Затем что каждый — доблестный боец… Но замолкаю: песни здесь конец. * * * Прошу господ и рыцарей влюбленных, А также дам прекрасных и прелестных Послушать вновь о подвигах, свершенных Велением любви, вообще известных, О рыцарях, высоко оцененных, О их делах и поединках честных,— Сказ о Роланде и об Агрикане И благородстве их любовной брани. Из предыдущей песни вы узнали, Как рыцари в их ярости жестокой Из-за любезной дамы в бой вступали, Хоть ночь была и мрак царил глубокий, Доверившись своей надежной стали, Изготовлялись к схватке одинокой, Надвинув шлемы, опустив забрала,— Как будто в полдень солнце им сияло. В бой Агрикан как бешеный стремился, Роланд же фехтовал со знаньем дела. Уж пять часов их поединок длился, Уже заря на небе забелела. Тут страшный бой меж ними разразился. Горд Агрикан, досада в нем кипела, Что не сдается враг его удалый,— И он удар наносит небывалый. Все раскроил булат неотразимый: Как мягкий хлеб, разрезал щит упругий. Но цел Роланд, таинственно хранимый,— Лишь задыхался граф, зажатый туго; Хоть сам он жив остался, невредимый, Раскромсаны и панцирь, и кольчуга. Тут пал удар такой ужасной силы. Что кости обнажил ему и жилы. Не дрогнул граф, — Роланд не знает страха! Опять разит врага, но вдвое рьяно, Вот разрубил он царский щит с размаха И в бок ударом валит Агрикана. Царь весь в крови — кольчуга и рубаха, Обагрена у конских ног поляна. Щит рассеченный отлетел куда-то. Граф три ребра сломал у супостата. Как оглашает вдруг лесные чащи Лев раненый своим рыканьем ярым, Так Агрикан, неистовством горящий, Ответный выпад устремил недаром: Врагу на темя пал булат разящий,— Граф под страшнейшим не бывал ударом! Лежит без чувств — ничто не уврачует! — И, есть ли голова иль нет, пе чует. Звенит в ушах, совсем померкло зренье, Но конь ретивый, верный господину, Затрепетал и вскачь, без управленья, Понес его уже за луговину. И, если б дольше длилось оглушенье, Грозила бы погибель паладину. Но он воспрял, когда уж приближался Последний миг: в седле он удержался. И, устыженный собственным позором, Сказал Роланд, уныньем удрученный: — Как покажусь перед прекрасным взором Анджелики, перед ее влюбленной Улыбкой, из сражения, в котором Я посрамился, ею поощренный? Кто слишком медлит в рыцарском служенье, Утратить может и вознагражденье, Уже два дня себя позором крою, С одним не слажу, жалкий я воитель! Вот он опять стоит передо мною, Мой супостат и чести похититель. Коль час еще конца не будет бою, Свой меч я брошу и уйду в обитель, Монахом стану. Будь я окаянным, Коль опояшусь впредь оружьем бранным. Но речь его едва ли кто расслышит; Стучит зубами, путает, как спьяна, Сам словно горн, и ртом и носом пышет,— И вихрем поскакал на Агрикана. Он весь — огонь, весь ненавистью дышит, Двумя руками сжата Дуриндана. И вот наотмашь, только начал схватку, Врагу рассек он правую лопатку. В грудь меч проник, не знавший сожаленья,— Разбиты панцирь и броня стальная,— Хоть и была изрядного плетенья,— Подвздошной кости чуть не достигая. Мир не видал такого пораженья! Но Агрикан вскочил и, нападая, Погнал коня, да поздно: Агрикана С конем в траву повергла Дуриндана. В паху застрял, внезапно омертвелом, Меч, стан его могучий рассекая. Погасли очи, лик стал вовсе белым,— Так человек бледнеет, умирая. Его душа уж расставалась с телом, Но он позвал Роланда и, вздыхая, Проговорил чуть внятно: — Рыцарь честный, Мой бог — твой бог, умерший смертью крестной… * * * Я видел, как из моря вдалеке Светило поднималось, озаряя Морской простор от края и до края И золотом сверкая на песке. Я видел, как на утреннем цветке Роса играла — россыпь золотая, И роза, словно изнутри пылая, Рождалась на колючем стебельке. И видел я, с весенним встав рассветом, Как склон травою первою порос И как вокруг листва зазеленела. И видел я красавицу с букетом Едва успевших распуститься роз, И все в то утро перед ней бледнело. * * * Я вас прошу — со мною пойте, птицы, Как с вами петь Амур меня зовет, Влюбленные певицы; И ты, журчанье вод, Наполни стих музыкой сладкогласной. О милой сердце бедное поет, Но столь она прекрасна, Что трепет превозмочь И в полный голос петь оно не властно. Что с вами, птицы? Вы летите прочь. Вернитесь. Неужели Такая в сердце ночь, Что вы блаженства в нем не разглядели Вы всё же улетели, И я кричу вослед: Как ветерку присуще дуновенье, На свете счастья нет, Которое с моим бы шло в сравненье. * * * С отарой белорунною в долину Пастушка держит путь — и ей с холма Видны, с дымком над крышами, дома В тени, уже заполнившей низину. Усталый ратай разгибает спину, Пока над пашней не сгустилась тьма, Волов освобождает от ярма И к дому гонит сонную скотину. И только мне, тревожных дум в плену, Не ведать сна, судьбе дивясь превратной, И вздохами сопровождать луну. Как сладостна и как ты благодатна, Любви печаль: я снова не усну, И на душе — и больно и приятно.

ЛОРЕНЦО МЕДИЧИ

ВАКХИЧЕСКАЯ ПЕСНЯ Помни, кто во цвете лет,— Юн не будешь бесконечно. Нравится — живи беспечно: В день грядущий веры нет. Это Вакх и Ариадна. Все спеша от жизни взять, Ненаглядный с ненаглядной Обращают время вспять. Да и свита, им под стать, Веселится бесконечно. Нравится — живи беспечно: В день грядущий веры нет. Этих юных козлоногих К нимфам тянет, и они, По лесам охотясь, многих Заманили в западни. Как им весело, взгляни — Пляшут, скачут бесконечно. Нравится — живи беспечно: В день грядущий веры нет. Этим стройным нимфам любо Попадаться в сети к ним: Только тот, чье сердце грубо, От любовных стрел храним. Нимфы к милым льнут своим; Песня льется бесконечно. Нравится — живи беспечно: В день грядущий веры нет. Тушей на осла навьючен, Следом движется Силен, Столь же стар и столь же тучен, Сколь от выпивки блажен. Глупо жаждать перемен, Если счастлив бесконечно. Нравится — живи беспечно: В день грядущий веры нет. Наконец Мидас влечется,— Превращает в злато он Все, к чему ни прикоснется. Но на скуку обречен, Кто вменил себе в закон Наживаться бесконечно. Нравится — живи беспечно: В день грядущий веры нет. Ждать до завтра — заблужденье, Не лишай себя отрад: Днесь изведать наслажденье Торопись и стар и млад. Пусть, лаская слух и взгляд, Праздник длится бесконечно. Нравится — живи беспечно: В день грядущий веры нет. Славьте Вакха и Амура! Прочь заботы, скорбь долой! Пусть никто не смотрит хмуро, Всяк пляши, играй и пой! Будь что будет, — пред судьбой Мы беспомощны извечно. Нравится — живи беспечно: В день грядущий веры нет. * * * Уймитесь, не упорствуйте жестоко, Мечты и вздохи вечные о ней, Чтоб тихий сон не миновал очей Где слез не просыхает поволока. Труды и мысли дня уже далеко Равно и от людей и от зверей; Уже упряжке белых лошадей Предшествует неясный свет востока. Подпишем перемирие, пока Не встало солнце: верь, Амур, что сниться Ее лицо и голос будут мне И белая в моей руке рука. Не будь завистлив, дай мне насладиться Неслыханным блаженством хоть во сне.


Поделиться книгой:

На главную
Назад