Помоги проекту - поделись книгой:
— Бегите. Я здесь посижу. Такая красота — гроза на море! — Марина вытянула над головой руки, словно готовясь поймать молнию.
— Тогда и я с вами. — Сергей сел на песок, обнял Марину. — Умрем вместе!
— Нет! Лучше, когда гром грянет, поцелуйте меня. Точно в самый момент! Марина закинула голову и зажмурилась…
…Не получилось… Рокотало и прокатывало жерновами вдали, блистали зарницы, налетал ветер, прогнав пляжников, срывая иголки с сосен. Крупно забарабанило и — снова явилось солнце.
— Фокус не удался, — развел руками Сергей, готовившейся к поцелую, как к бою. — Можно я без молнии? — Он крепко обнял ее, знакомый вкус его губ… Но грозы, грозы не хватает!..
— Милый… вы понимаете, конечно, что вы для меня — единая и неделимая вечная величина. Но!
— Эй, дорогая, зачем «но»? — копируя кавказский акцент, он спустил бретельки ее сарафана, любуясь бронзовыми плечами с отпечатками белых дорожек. — «Но» нам совсем не надо. Мешает! любимая…
— Нет, вы послушайте, послушайте непременно! До нашей встречи два молодых человека тянули меня под венец. Я, конечно, упиралась и ничегошеньки не позволяла… Но жар в себе знаю. Это от потребности писать — распалиться и писать. Так работает эта печь выплавки слов. Милый, милый… — Марина отстранила Сергея и серьезно посмотрела ему в глаза. — Не хочу вас обманывать, от увлечений я не заговорена даже вашей любовью. Но это же другое — рабочая часть лаборатории. Дайте мне слово! Нет, поклянись: «буду считать все Маринины взгляды и реверансы в чужие стороны — необходимым условием ее трудного поэтического долга».
— Ни за что! — Сергей повалил ее на песок. — Я ревнив, как Отелло!
— Клятву, требую клятву! — Марина приподнялась на коленях, подняла руку и смотрела грозно. Сергей стал напротив, почти касаясь губами ее губ. И тоже поднял руку. Ладони сомкнулись крепко накрепко, до боли.
— Клянусь. Клянусь неизменно любить и неизменно понимать. Неизменно понимать и неизменно прощать. Потому что я — Главный Пониматель и Главный Ценитель!!!
….Ночью Марина дописывала стихи:
«Чудовищный костер» — это как? Написала, а сама не знаешь. Прожить всю жизнь и не узнать? А сны безгрешностью наскучили… Лучше себе в этом не признаваться, и тогда будет хорошо: «движения сестер, нежный взор, безгрешность…» Не сомкнув глаз, Марина встречала утро. Сергей уже на пляже, комната залита солнцем, и белая занавеска колеблется с коварной заманчивостью. Чудесное, свежее, розовое утро, но что-то в нем пресноватое, слишком покойное, как нежные супружеские объятья. Парное молоко… Как розовый «зефир» в вазочке. «Счастье пресно. Счастье — скучно. Страсть».. Страсть… Страсть…» — шептал голос Мышастого, так похожий на шум прибоя.
— Замолчи! — Марина сунула голову под подушку и сразу уснула.
…Три с половиной года, начиная со встречи с Сергеем Эфроном, оказались самыми безоблачными в жизни Цветаевой.
Жизнь складывалась завидно-счастливо, и, казалось, так и будет спокойно течь по проложенному руслу. Рядом был преданный, восторженно-любящий Сережа, окруженная заботами кормилиц и нянь подрастала и радовала Аля, Молодых Эфронов принимали в литературных и театральных обществах и салонах Москвы: Сергей Эфрон и его сестры были связаны с курсами драмы Халютиной и недавно открывшимся Камерным театром и все трое готовились в актеры. Сергей даже играл на сцене студии-спутника Камерного театра. Ему пророчили хорошее актерское будущее. Марина видела в муже не раскрывшийся пока талант и поддерживала его старания.
Она всегда посещала спектакли с его участием.
— Все бы хорошо, но я так волнуюсь, Марина! — уже одетый в костюм воина из «Сирано де Бержерака», он крепко держал за руку стоявшую за кулисой жену. Подгримированное лицо выражало неподдельный ужас. Рыжий ус торчал уж очень по-гусарски.
— Бы прекрасно репетировали, да и роль крошечная — произнесете свою фразу — и бегом за сцену! Ну, Сереженька, это же смешно! Чем меньше эпизод, тем больше вы трепещете.
— С большим текстом я успеваю разыграться, расслабиться. А тут только выпалить… Пора, с Богом! — он перекрестился и нырнул на ярко освещенную сцену. А через пару минут раздался гром повального смеха, вовсе в эпизоде не предусмотренного. Сергей, бросившийся к Марине за кулису, чуть не плакал.
— Не смейтесь хоть вы, пожалуйста! Я так и знал, что осрамлюсь. Так просто — сказать: «Ах, коль сейчас не подкрепят мне сил, я удалюсь в палатку, как Ахилл!»
— И ничего смешного. — Заверила Марина, блестя глазами. — Какахилл — ну, кто знает, может, это так его прозвали. Вообще, смеяться над ошибкой неприлично!
— Теперь все будут дразнить Какахиллом. Уже второй раз оговорился.
— Даже у великих актеров бывают нелепые накладки — вы же сами знаете актерские байки. — Марина обняла плечи в картонных доспехах и прошептала в пахнущие одеколоном волосы: — А я вот именно Какахилла и люблю!
Сергей продолжал заниматься в студии и одновременно готовился окончить гимназию, экстерном. Марина стала популярна в коллективах молодых театралов. Ее стихи имели успех, ее приглашали читать.
Марина научилась смотреть не щурясь. При большой близорукости это требует усилий воли. Никто бы не сказал, что у нее недостаток зрения. Но взгляд странный — такой нельзя пропустить. Первый — близкий, острый, в упор, словно щелчок объектива. Дальше в течение целого вечера, если речь шла о небольшой компании, она могла больше ни на кого не смотреть, сосредоточив взгляд на кончике своей сигареты, вставленной в вишневый мундштук. В спорах она была резка и иронична, панибратства и женских сюсюканий даже с хорошими знакомыми не допускала. Всегда держала дистанцию — и ее взгляд, и мутный флер папиросного дыма отстраняли Марину от окружающего. И все равно — тесная ли это компания или целый зрительский зал. Только в зале — все сливались в одно лицо, которое она себе представляла тем единственным, которому читала. Кого-то манеры Марины интриговали, кого-то раздражали. В основном же мнения сводились к тому, что эта юная поэтесса — особа зазнавшаяся, самовлюбленная, хоть и жутко талантливая. Вряд ли ее можно назвать человеком открытым, располагающим к общению. Говорила мало, но если уж бросала реплику, то думай хорошенько: то ли пошутить хотела, то ли обидела, то ли что-то умное изрекла. Непростая штучка.
Марина начала интересоваться одеждой, украшениями, но и в этом искала свой особый стиль. Всех удивляли не только ее платья вопреки моде, но и многочисленные — как у цыганки — серебряные браслеты и кольца. Их она особенно любила и не однажды воспела. Часть тонких серебряных браслетов Марина унаследовала из шкатулки матери. Сама предпочитала — грубое черненое серебро, рябиновые кораллы, янтари, не забыта была и памятная сердоликовая бусина на шнурке. Разве можно представить Цветаеву, украшающую себя пошлейшими золотыми украшениями с драгоценными камнями? Немыслимо! Этого у нее никогда не будет. Ни единого золотого колечка, даже в годы благополучия. Покупала в основном на «блошинках», чтобы вещица была с историей, с отсветами прежних жизней. И непременно — совершенно единственная! Вот низка аметистов — неровных, едва граненых и мутноватых, но сколько в них настоящей жизни, какая биография просматривается, если приглядеться… Богемский хрусталь — кругленькие, одна к одной мелко граненые бусины, сверкают искрами альпийского источника и даже слегка позванивают. А янтарь — это уже сама стихия, сама пра-история. Теплый, в каждом кусочке разный, живой. Серебряные, потемневшие браслеты — изделия неведомых горских мастеров — словно специально созданы для нее — про нее думал чернобородый чудодей, склоняясь над огнем. Ее руку ощущал в грубой ладони, сгибая металл по тонкому запястью. Вот они и звенят, и радуются, радуют глаз, кожу. Перстни подстать — грубые, тяжелые — прямо из недр земли. Марина преображалась, и вместе с нею менялись ее стихи, вбирая такой непривычный для нее опыт незамутненного счастья. Она училась любить жизнь молодым сильным телом — радоваться солнцу, ветру, потрескивающим в камине дровам, колоколу в селе, кавалькадам в чаще, лепету дочери, восхищенному взгляду мужа… В стихах появляются осколки автопортрета, полупридуманное — полу-Маринино: «зелень глаз моих и нежный голос, и золото волос». Или: «Даны мне были и голос любый, И восхитительный выгиб лба…» Она придумывала себе образы, примеривала другие эпохи, характеры, как женщины примеряют шляпки.
В нее влюблялся сладкоголосый принц, из-за нее дрался на шпагах благородный рыцарь… И все это был — Сергей. Вон такой — гибкий, длинноногий, синеглазый, бесстрашный…
Он нашел ее в аллее акаций, изгибающейся от Феодосийской дачи по краю высокого берега. Деревья согнулись под тяжестью белых цветов, в воздухе стоял сплошной пчелиный гул, кружила метель лепестков. Марина с книгой на коленях сидела на скамейке, закинув голову и закрыв глаза — мечтала. Полюбовавшись женой, Сергей тихо подошел, нагнулся, прошептал, касаясь губами шеи:
Она повернула голову:
— Я знала, что ты рядом. Я тебя, как собака, чую.
— А разве акацию не чуешь? Нюхай — чистый рай! — Поднявшись на цыпочки, Сергей отломал ветку цветущей акации. Сел рядом. Они летели в снежной метели, срываемых ветром лепестках. Внизу бушевал прибой, вскипая пеной.
— Рай, а вдруг — не для меня? — Она встрепенулась. — Мне страшно… Я не умею молиться, я не хожу в церковь.
— Но ты же так любишь Благовещенье и всегда бываешь на службе.
— Люблю, когда открывают окна, клетки и выпускают птиц! Это для меня самый радостный праздник. А на службу не хожу — в дверях разве что постою.
— Значит, ты стихийная христианка, — Сергей тоже запрокинул голову, спрятав лицо под сорванной гроздью акации.
— Я курю, волосы стригу, ношу высокие каблуки, не могу различить свеклу и морковь — у меня столько недостатков, что их не сосчитать. Разве я имею право быть неприлично счастливой? Не имею! А я — летаю! — Марина вскочила на скамейку и распахнула руки. — Сейчас во всем моем существе какое-то ликование, я сделалась доброй, всем говорю приятное, хочется не ходить, а бегать, не бегать, а летать… Сегодня так радостно, такое солнце, такой прохладный ветер. Я бежала по широкой дороге сада, мимо тоненьких акаций, ветер трепал мои короткие волосы, я чувствовала себя такой легкой, такой свободной…
— Так будет всегда. Я ничего не позволю изменить в нашей жизни. — Сергей подхватил ее под колени и закружил по аллее.
— Отпусти. Мы рухнем прямо с обрыва. Пойми, мне страшно, словно я проживаю чужую жизнь! Жизнь, на которую не имею права. И… все время жду подвоха.
Новогоднее приключение вышло впечатляющим, даже грозным. Новый, 1914 год решили встретить у Макса, в совершенно безлюдном зимнем буранном Коктебеле. Выехали в метель, Сережа, Марина, Ася. Сумасшедшая метель, ни зги не видно. Бесконечная дорога, страх: заблудились! Вдруг сквозь сплошное снежное молоко. Вдруг огонь. Макс! Распахнутая баранья доха бела от снега, в лохматой голове сугроб — белый медведь!
— Сережа! Ася! Марина! Это — невозможно. Это невероятно. Ждал, но, честно говоря, не надеялся. Вот насмешили — в такой буран! — Он затрясся от радостного смеха, роняя лавины снега.
— Макс, а разве ты забыл: «Я давно уж не приемлю чуда, но как сладко видеть: чудо есть!» — отчеканила Марина, повиснув у него на шее — этой надежной, такой нужной шее.
Макс в доме один, дом нетопленый, ледяной, нежилой. Внизу мастерская, из которой ведет внутренняя лестница наверх в библиотеку, расположенную галереей… Красное жерло и вой чугунной печки… Отшельники греются, глядят в огненную пасть печи, загадывают по Максиной многочитанной Библии на Новый 1914 год. За трехгранными окнами рвется и завывает норд-ост. Море бушует и воет. Печка завывает утробным голосом. Все ощущают себя на острове. Башня — маяк… Наполняют и сдвигают стаканы и одну чашку и пьют за новый 1914 год — конечно же — счастливый! Читают стихи, стихов как всегда множество, особенно у Марины и Макса. Вот это романтика! Одни на краю света. В буране стихов, любви…
И вдруг… Из-под пола на аршин от печки поднимается голубая струечка дыма. Все переглядываются, и Сережа, внезапно срываясь с места:
— Макс, да это пожар! Башня горит!
Пока гости метались к морю с двумя ведрами и кувшином, Макс, воздев руки, стоял недвижимо с каменным лицом. Спасти дом от огня двумя ведрами не было никакого шанса — это он понимал ясно. Драгоценные книги, картины, его любимые амулеты — все обречено на гибель… А с ними уйдет и жизнь. Та — которую любил, берег, воспевал…
Он молчал, произнося всем огромным нутром, гулким, как собор, те слова, которые, единственные, видимо, могли остановить беду.
Пожар прекратился внезапно, явно не от ведер морской воды — ведь, как потом выяснилось, горел весь подпол. Никто не сомневался, что Макс остановил огонь силой своего убеждения, «заговорил». Волошин отнесся к своей победе без всякой патетики.
— Интересно, как нужно понимать пожар, вспыхнувший на Новый год? — поинтересовался Сергей.
— К хорошему лету, — решила Ася.
— Я же сразу угадала, что будет; «Я давно уж не приемлю чуда, но как сладко видеть: чудо есть!» — Марина обняла Макса. — И вот оно — живое! К чуду! К чуду!
— Вам бы все хихикать, молодежь, — шутливо насупился Волошин, похожий в эти минуты на древнего волхва. — Ясно же, как воды напиться — недоброе это знамение. — Сказал и осекся. Сколько к нему ни приставали, ни просили пояснить предсказание — отшучивался: — Дом цел — это хорошо. Мы целы — еще лучше. Вино сохранили — совсем приятно… А остальное — поживем — увидим.
«Еще меня любите, за то, что я умру»
В середине лета 1914 года началась мировая война. Мировая война из-за сербского экстремиста? Курам на смех! Молодожены решили, что этот нелепый политический инцидент скоро будет исчерпан. Инерция счастья, слепота молодого эгоизма были настолько сильны, что сознание власти над своей судьбой не вызывало сомнений. И даже — власти над мировой гармонией. Не может же мир погрязнуть в скверне, если жизнь так прекрасна?
Пока разлетались дипломатические депеши, втягивая в цепную реакцию военных действий десятки стран, Марина с мужем и маленькой дочерью Ариадной заселялись в новую квартиру в Борисоглебском переулке дом 6, квартира 3. Какой восторг! Вот это квартира! Большие окна, двойные белые распашные двери, наборный паркет. А планировка? Бегать по комнатам, играть в прятки, перекликаться! Они выискали, наверно, самую причудливую квартиру в Москве, влюбиться в которую мог только человек с поэтической фантазией. Два этажа, соединенные деревянной лестницей, а наверху еще «чердачный кабинет» с окном, выходящим на крышу. Похоже на корабль и замок одновременно.
Основные апартаменты располагались на втором этаже и чрезвычайно замысловато. В них скрывались арки, альковы, изразцовые печки, камин. Потолки были и стеклянные, и с прорезями, через которые проникал свет. Были обычные окна и окна, которые выходили прямо на крышу, по которой можно было ходить. Рядом с детской располагался кабинет Марины — многоугольная, как бы граненая комната с елизаветинской люстрой, низким диваном, волчьей шкурой перед ним. На большом столе у окна стояли ее любимые, по наследству доставшиеся штучки: лаковая карандашница с портретом Тучкова, скрепки, фигурки, чернильница. Мебель подбирали любовно — ампир, красное дерево. Купили настоящую старинную шарманку, синюю стеклянную люстру с хрустальными подвесками. Камин в гостиной, населенной книгами, лампы керосиновые с нежными тюльпанообразными колпачками, ковры даже на входной лестнице. А огромные деревья под окном! Их Марина сразу приняла в семью — говорила с ними, опекала.
В комнате Али — самой большой, сорокаметровой — обосновалось целое детское царство. Белая витая кроватка, как у мамы, куклы почти в ее рост и полки с книгами у стен. Замысловатые тени на синих обоях от листьев раскидистой пальмы в кадке, теплый круг абажура ночной лампы на резном столике в середине комнаты. «Сказки» Шарля Перро и «Священная история» с иллюстрациями Гюстава Доре на полке — книги еще ее бабушки, виртуозной пианистки Марии Мейн. Здесь обитало счастливое детство.
Аля росла, окруженная любовью родителей — таких молодых, красивых! Чудесную женщину, которую все вокруг называли «Мариночка, Марина», она сама воспринимала как необыкновенную фею или волшебницу. Волшебницу особенную — очень большой важности. Для Али она тоже была Марина и, конечно, на «вы». Вместе с теплом от нее исходила строгая требовательность. Аля старалась ни в чем не огорчить мать, дотянуться до высоко поставленной планки. Ведь Марина необыкновенная, и все, что бы она ни делала, правильно и восхитительно. Это передалось Але от отца. Он тоже был важным волшебником и первым рыцарем Марины и Али. Особенно, когда поступил в университет на историко-филологическое отделение и стал засиживаться в своем кабинете.
Папа Сережа умел рассказывать сказки, показывать льва и разных зверушек — лицо его на глазах преображалось — свирепело или источало лукавую хитрость. Аля его ни чуточки не боялась и только визжала от радости. Кроме того, она знала, что об отце надо заботиться (ведь так поступала Марина), Еще совсем маленькая девочка укрывала коричнево-бежевым пледом ноги отца, читающего в кресле толстые тома разных научных книжек, старательно училась мерить Сереже температуру, осторожно несла для него из кухни стакан горячего молока с корицею и медом.
Сергею часто приходилось уезжать лечиться. Марина ждала писем, выбегая к почтальону. Рухнув в кресло, нетерпеливо вскрывала конверт, быстро пробегала листки глазами. Аля стояла рядом, неотрывно следя за выражением лица Марины. Вот она закурила, откинула челку, подобрала под себя ноги и, наконец, сказала:
— Слушай, Аля! Но это в последний раз. Научись сама разбирать написанное.
— Марина, я умею читать в книжках, а когда пишут пером не очень-то еще.
У папы отличный почерк: «Дорогие и любимые мои девочки! Хочу сообщить вам…»
Марина прерывала фразу и отдавала листок Але:
— Дальше читай ты!
Аля «читала» на свой лад: прижимая письмо к груди, ходила по комнате, ласково что-то бормотала и беспрерывно подбегала к матери, чтобы та подсказала неразборчивое слово.
— Да ты все выдумываешь, Аля! Запомнила, как я читала, и повторяешь… Там про уколы не было! И про рентгенограмму! Это в прошлом письме…
— Мариночка… Здесь нет про уколы. Только про то, что доктора пчела укусила. И что он нас любит. Не доктор — папа. — Аля погладила ее по щеке, волосам, провела пальцами по мягким губам. Так всегда делал отец.
В четыре года Аля читала любой текст, причем выучилась под руководством Марины сразу читать слова. Легко, в процессе совместного чтения интересных книжек.
«Как запомнился быстрый материнский наклон мне навстречу, ее лицо возле моего, запах «Корсиканского жасмина», шелковый шорох платья и то, как сама она, по неутраченной еще детской привычке, ладно и быстро устраивалась со мной на полу — реже в кресле или на диване, — поджав или скрестив длинные ноги! И наши разговоры, и ее чтение вслух — сказок, баллад Лермонтова, Жуковского…»
Марина разъясняла Але непонятные картинки, но иногда любознательная девочка ухитрялась объяснять все и сама. Например, в четыре года дала такое «поэтическое» пояснение к иллюстрациям еще страшного для нее гоголевского «Вия», изображавшим панночку, семинариста, бесов и летающий гроб: «Это барышня просит у кухарки жареных обезьян!»
Как только Аля научилась писать, Марина раз и навсегда ввела в ее жизнь обязанность вести дневник. Так же, как некогда ее мать, она старалась сформировать дочь по своему подобию. И рано, очень рано девочка стала ее единомышленницей, подругой, а потом — и лучшей помощницей. При этом времени с дочкой Марина проводила не так уж много. В основном девочкой занимались няни. Марина всегда куда-то спешила, уходила с визитами, на вечера поэзии или работала у себя в кабинете. Но это лишь добавляло прелести Волшебнице.
Ноябрь 1914 — падает мелкий снежок. Вечером у Марины выступление в актерской студии. Будет много знакомых и поклонников. Она популярна у молодежи, у них с Сергеем множество друзей среди начинающих актеров — ведь и сестра Сергея, и он сам увлекаются сценой. Выступления Цветаевой ждут — это событие для театральной молодежи. Да и для нее — праздник — она всегда любила читать стихи, будь слушателей двое или целый зал.
Няня укладывает Алю. Но та вырывается и смешной, переваливающейся походкой прибегает в гостиную, чтобы обнять нарядную маму. Сегодня Марина ослепительна.
Восхищение Сергея и обожание малышки изменили ее. Ушла настороженность, замкнутость, боязнь неприятия окружающими. К двадцати годам Марина расцвела и похорошела. Те недостатки внешности, которые можно было принять за некрасивость, составили пикантную индивидуальность. Горбоносый профиль и вскинутая голова выглядели царственно. Она нравилась себе и значит — нравилась всем.
В фойе студии перед большим зеркалом Сергей помог жене раздеться. Здесь уже было много молодых актеров, с любопытством разглядывавших Марину. Проносился шепот: «Цветаева, Цветаева пришла!» В большом, тронутом по углам тревожной мутью зеркале Марина увидела молодую женщину, розовую с мороза с талыми снежинками на ресницах — ладную, сильную. Сняла бархатный капор, встряхнула копной золотистых волос. Приблизив лицо к стеклу, отметила: совершенно колдовские изумрудные глаза. Девушки студийки расступились, любуясь платьем приглашенной поэтессы. Совершенно необыкновенное! Восхитительное: шелковое, коричнево-золотое, широкое, пышное, до полу, а тонкая талия крепко стянута старинным корсажем. Волшебная девушка прошлого века! Платье из бабушкиного сундука. Завтра по Москве разнесут новость — старина в моде! Цветаева могла себе позволить диктовать стиль, да и в дальнейшем делала бы это блестяще, кабы не время, втиснувшее в свой шаблон — в безликое, унизительное-нищенство.
Их пригласили в зал, Сергей шел чуть сзади, любуясь стремительной, легкой походкой жены. Она никогда не волновалась и не заигрывала с залом. Просто выходила, здоровалась и начинала читать обычным, четким, спокойным голосом. По памяти, без тетрадок и записей — руки опущены, голова откинута, взгляд поверх голов, поверх всего, что реально. Взгляд — в неведомое, в обиталище слов, из которых она слагала строфы.
Сергей шептал за ней знакомые слова, в которые верил до глубины души:
Она умолкла, опустила голову. Послышались хлопки, затем загремели дружно, многие аплодировали стоя.
Марина не улыбалась, не кланялась. Стояла, дивно печальная, прозревшая судьбу своих стихов, загадочная, как оракул. Откуда это в 22 года? Не заносчивость, не заклинание, не похвальба — правда. Марина сказала правду о своих будущих стихах — дар прозренья редко подводил ее.
Она стояла, задумавшись, перебирая в памяти любимые стихи. В зале захлопали громче, стали выкрикивать: «Еще меня любите!», «Марина, прочтите про колокол в селе!». Эти стихи Сергей любил особо. Марина начинала читать, словно вспоминая слова, словно только для него они сейчас родились:
Овации, настоящие овации, и толпа у сцены. Девчонки плакали, у парней горели глаза. В тот миг в Марину были влюблены все! А она — единственная, живая, настоящая, такая искренняя и такая прекрасная — принадлежала ему — своему рыцарю!
Подавая жене пальто, Сергей тронул губами ее теплую шею у воротника. Жест не друга — любовника. В зеркале она увидела мельком глаза, так похожие на Сережины, будто изображение раздвоилось. Только застывшая в глубине боль почти физически ударила в Маринины виски. Она сжала голову и зажмурилась, чтобы слезы не пролились…
Вечером, собравшись на Борисоглебском у Цветаевой и Эфрона, друзья обсуждали впечатление. Присутствовал профессор студии курсов драмы, отличавшийся пониманием современных веяний. Замшевая рыжая блуза, большой черный шелковый бант под дряблым подбородком, серо-седые, падающие на плечи волосы. Все уже выпили за успех вечера, но не решались тронуть глянцевую кулебяку.
— Вы кушайте, Евгений Владимирович! — молоденькая актриса с драматического курса положила на тарелку педагогу кусочек заливного. — Ведь все с утра голодные! Так волновались!
— Да я, честно говоря, о еде и не вспомнил! Забыл о голоде! Поражен был! Вы же понимаете — наша актерская школа все еще находится под большим влиянием классических канонов. И даже, так сказать — МХАТовская натуральность весьма, что ни говори, актерствующая. — Он живо проглотил кусочек красной рыбы, очевидно, не почувствовав вкуса, и продолжил:
— Марина Ивановна совершенно индивидуальна! Манера чтения — совсем нам незнакомая и непохожая на то, как учим читать поэзию мы! Такая неожиданная простота и скромность! Милая Марина Ивановна! Вы открыли новые пути! — поднявшись, профессор поцеловал руку Марины. — Самое удивительное — непривычная слитность интонации вашего голоса с тем, о чем вы говорите! Словно стихи рождались непосредственно в эту минуту! Вы же ду-ма-ли! И выдавали результат. Вы сочиняли у нас на глазах!
— Несомненно, все вместе — поэтесса, ее внешность и, главное, стихи, производят сильное впечатление. Но вот насчет исполнения хотелось бы поспорить, — вступил в дискуссию руководитель актерского курса. — Так читать можно лишь дома, для узкого круга близких… Зал не поймет! Заскучает зал! Где чувства? Где эмоции? Дайте мне эмоции! Дайте мне выразительность!
…Спор о манере чтения стихов Цветаевой долго не утихал. Тем более, что были в ее дальнейшей жизни моменты, изменившие стиль письма и, соответственно, чтения. Другими стали ритмы, эмоциональный накал, образы. Часто, дабы сбить патетику особо напряженных моментов, Цветаева использовала интонацию легкой иронии, удивлявшей многих слушателей. Вроде бы, речь идет о трагическом, а вот она стоит, рассказывает и лукаво улыбается. В манере чтения стихов Цветаевой никогда не было обычного авторского «выпевания» фразы, не было и тени патетики.
В те дни, где бы ни читала Цветаева, она видела, вернее, ощущала на себе взгляд особых глаз — обведенных лиловыми тенями, жарких, демонически прекрасных. Врубелевский «Демон поверженный», вобравший в себя всю боль, всю обиду низвержения, падения с высоты ночного неба. Поверженный, но не смирившийся с поражением. Старший, тридцатилетний, брат Сергея Петр Эфрон, актер, приехал в Москву из-за границы. Умирать. Туберкулез забирал лучших.
Увидав Петра два года назад, Марина обмерла — та же Эфроновская порода, тот же Сергей, но взрослее и трагичней. Ей казалось, что она «могла бы безумно любить его»! Нет, это не была страсть — было «облако нежности и тоски», возникшее в ситуации, для цветаевского творчества наиболее благоприятной: «бездны на краю». Марина не раз повторяла, что в жизни и в любви для нее разлука значительнее встречи. Здесь же с первого мгновения все заслоняло черное крыло разлуки. Такое сходство с ее Сережей, такая молодая уходящая, тающая на глазах жизнь — могла ли Цветаева остаться равнодушной, не рвануться навстречу? И что значит рядом с этим какая-то, где-то далеко начавшаяся война? И порыв: сделать для Пети все, что только можно! Спасти!
Поделиться книгой: