Помоги проекту - поделись книгой:
Сергей в самом деле говорил с легким придыханием и немного восторженно — то ли близостью Марины, то ли моря, то ли всех чудес сразу он был обязан этой легкой нотке взволнованности, напору восторга. Позже Марина уже и представить не могла Сергея, говорящего со спокойным равнодушием, рассказывающего нечто без сверкания глаз и радостной скороговорки.
— Коктебель — сумасшедшая экзотика, особо для тех, кто предпочитает Капри. Елена Оттобальдовна большая оригиналка.
— У нее чутье на небанальности. — Марина выпустила сизые кольца дыма, растворявшиеся в прозрачном воздухе.
В самом деле, мысль осваивать Коктебель могла прийти в голову человеку отчаянному и экстравагантному, каковой и была вдовствующая матушка Максимилиана. Место безводное, лысое, почти безлюдное с крошечной татарско-болгарской деревенькой, громоздящейся на каменистых уступах, мало напоминало крымский курорт. Нужен был особый склад души, чтобы полюбить эту «трагическую землю», напоминающую о сотворении мира. Елена Оттобальдовна, которую даже дети звали «Пра», от «Праматерь», слова, оставшегося после какой-то мистификации, — ходила в кафтане, шароварах и мягких татарских полусапожках.
От нее подхватили моду на шаровары другие гостьи — ведь так удобнее лазить по скалам и взбираться по горным тропинкам!
Мать Волошина купила участок у самого моря и постепенно выстроила необычных очертаний дом — крепость для странников, желающих в ней укрыться.
С годами дом Волошиных в Коктебеле начал «обрастать» людьми, склонными к оригинальности. За комнаты в своем доме Елена Оттобальдовна брала чисто символическую плату, питались в складчину или ходили за две версты в столовую к «добродушнейшей женщине в мире», как вспоминала Цветаева. Было единственное кафе «Бубны» — нечто вроде дощатого сарая, расти санного коктебельскими художниками и поэтами. Здесь можно было съесть горячий бублик, выпить настоящий татарский или турецкий кофе, даже купить шоколад.
Еще зимой Волошин пригласил Марину и Асю провести в Коктебеле лето 1911 года. И вот, позагорав месяц в Гурзуфе, проехав около восьмидесяти километров на певучей арбе по дебрям Восточного Крыма — Марина оказалась в этой мифической, сказочной, чудесной, ни на что не похожей стране — Коктебель. Одним из первых, кого Марина встретила здесь, был Сережа Эфрон. А дальше случилось то, что, видимо, должно было случиться: мера счастья, мера любви, мера трагедии выпала им сполна. Сложный ход выбрала судьба, противопоставляя понятия «Преданность» и «Предательство».
Они узнали друг друга. Сергей сразу и навсегда понял, до глубины осознал особость Марины, ее ни с кем не схожесть. Марина ощутила то, что больше всего ценила в людях — чистоту, верность, чувство чести. А потребность в защите, так заметная в Сергее, подбросила в костер ее влюбленности разом воспламенившееся сочувствие и милосердие. Марина сразу взяла на себя роль старшего, вожака, наставника. Это было мгновенное чувство взаимной любви, не рвущейся к иному обладанию, кроме слияния душ.
Из Коктебеля Марина и Сергей решили поехать в уфимские степи, где Сергей должен был пить кумыс, как уверяли, помогавший при туберкулезе.
Уехали они как супружеская пара. Но в этом определении не было главного — маленькой детали — близости плоти. Не выходило окончательное сближение так просто — не палило огнем, не бросало в костер желания. Да ведь и не венчаны еще — какие тут могут быть сомнения. Хоть и не рьяные православные, а грех.
Никто не берется толковать тему близости Сергея и Марины. Но вообразить плотскую страсть двух юных девственников без всякого опыта, а главное — полюбивших друг друга на такой высокой ноте, что всяческая плоть между душами — уже помеха, — трудно. Другое чувство сияло тут — намоленная радость встречи:
Эти стихи написаны Мариной много позже другому — случайному в бурном течении ее чувств — человеку. На самом деле они о Марине, о ее неизбывном чувстве надобы — потребности в близком человеке. Человеке — неизменно нуждавшемся в ней, в поддержке ее руки. Истинным адресатом этих строк до конца своей жизни, несомненно, оставался Сергей.
Уже из башкирских степей Цветаева писала М. Волошину: «Со многим, что мне раньше казалось слишком трудным, невозможным для меня, я справилась, и со многим еще буду справляться! Мне надо быть очень сильной и верить в себя, иначе совсем невозможно жить!..Странно почувствовать себя внезапно совсем самостоятельной. Для меня это сюрприз — мне всегда казалось, что кто-то другой будет устраивать мою жизнь…»
Мрачная, ироничная девочка, всегда готовая ощетиниться, укусить противника, преобразилась. Непреклонный эгоизм вдруг превратился в свою противоположность — жажду самопожертвования во имя другого. И кусать, ну совершенно, никого не хотелось!
Марина ринулась заботиться о Сереже с первых дней знакомства, ведь он был еще мальчиком, к тому же с отрочества болен туберкулезом. «Старшинство» сделало ее самостоятельной и свободной. А ей только что исполнилось девятнадцать лет.
«Да, в Вечности — жена, не на бумаге»
Юность началась счастьем — словно распахнули окна в весеннее, залитое солнцем утро. В начале октября в Трехпрудном был устроен семейный обед в весьма расширившемся составе и с серьезной повесткой дня: приехала шестнадцатилетняя Ася с женихом, уже ожидавшая ребенка, жениха намеревалась представить отцу и Марина.
Стол накрыли в столовой по праздничному этикету — две сестры Сергея Вера и Лиля помогали хозяйничать.
Все перезнакомились, смолчав пока, что гимназист Эфрон — жених. А хрупкая Асечка ждет ребенка от молчаливого паренька Бориса, с которым тоже намерена сочетаться браком. И главное, хоть язык проглоти — как сказать, что уезжают они все из Трехпрудного и подготовлен уже к житью дом в Сивцевом Вражке.
О беременности Аси решили смолчать — не добивать же отца. Начали подступать потихоньку к другим грядущим переменам. А тут Марина со всего маха рубанула:
— Папочка, а я замуж выхожу! — и на руке Сергея повисла — счастливая. Уверена была — не может Сергей отцу не понравиться. Иван Владимирович, тихо охнув, осел на стуле.
Потом уже, после паузы на перекуры, слезы, глотание капель, принялись за чаек и постепенно и обстоятельно поговорили. Сергей, несмотря на то что был, очевидно, молод для брака, будущему свекру пришелся по душе. Не мог не прийтись, он всем нравился — чистотой и подлинностью веяло за версту, как с омытого дождем луга.
— Ну почему, почему вы со мной не посоветовались? Не отец что ли? Пришли — и нате: «замуж выхожу»! Что я — варвар какой-то, счастье дочери заедаю… — губы Цветаева дрожали от обиды.
— Но, папа, как же я могла с вами советоваться? Вы бы непременно стали меня отговаривать.
Иван Владимирович опустил голову:
— Так дела в приличных семьях не делаются, вот, что я вам скажу. Вначале, плох отец или хорош — советуются. А тут — вовсе я и не нужен стал! Обида эта отцу, вы понять должны. — Он вздохнул, покачал головой. — На свадьбе вашей я, конечно, не буду. Нет, нет, нет. И не просите.
Разговор замяли, а после уж Иван Владимирович сам поинтересовался:
— Ну, а когда же венчаться думаете?
Отец не мог не заметить, как переменилась Марина — ни разу не огрызнулась, не ощетинилась. На отца смотрела виновато и с любовью. И хороша! Волосы отросли, вьются, глаза сияют. Да! Вот коза: очки-то выкинула. Взгляд от того мечтательный, ни за что особо не цепляющийся — загадочно витающий — поэзия и очарованье.
Венчание Марины Цветаевой и Сергея Эфрона состоялось в конце января 1912 года. Иван Владимирович подарил новобрачным старинную икону — из мерцающей темноты глядели в мир строгие очи Николая Чудотворца. Марина Сергею — серебряный подстаканник с его монограммой, жених — как и полагается, кроме прочего, кольца. На внутренней стороне Марининого серебряного колечка выгравировано его имя. А на кольце Сергея — с вязью — размахнулось нестираемое «Марина». Венчанье не было данью традиции и пожеланием родни. Они и в самом деле хотели узаконить свой союз перед высотами силами, как бы они ни назывались. Но непременно добрыми, светоносными, спасающими и хранящими. Никаких противлении мещанской сути брака, пошлости супружества у Марины в этом случае не возникло. Да и с чего бы? Не было и тени сомнения, что две половинки одного существа должны объединиться — и плоть и дух возрадуются. Близость духовная перешла в физическую как бы сама собой.
Одной из свидетельниц на бракосочетании была Пра, которая, вопреки всем чинным правилам, в церковной книге неожиданно через весь лист размахнулась: «Неутешная вдова Кириенки-Волошина», внеся в торжественный обряд струю вольного коктебельского воздуха.
После застолья молодые отправились в свой дом и согласно чину впервые почувствовали себя «единой плотью» — мужем и женой. Никакого открытия не произошло — одна нежность слилась с другою. Ни греховности, ни манкости тайны. О физиологии женских ощущений Марина не задумывалась. В дальнейшей жизни они будут только мешать ей, но родство с Сергеем было столь близким, отродясь данным, что все случилось так же естественно, как естественны и трепетны были поцелуи и нежные объятия.
После свадьбы началась интересная творческая жизнь. Сергей серьезно взялся за перо. Он писал и до встречи с Мариной, как большинство интеллигентных подростков. Но теперь, рядом с такой женой, просто уже не писать не мог.
Еще накануне свадьбы Сергей завершил рассказ, посвященный Марине. Назывался он «Волшебница». Героиня — семнадцатилетняя Мара, герой — семилетний Кира — любопытный мальчонка, очарованный прибывший в их дом странной гостьей.
Мара так же носит матроску, так же не выпускает изо рта папиросы, читает, как собственные, стихи Марины. Ночью в детской с двумя маленькими мальчиками она сочиняет сказку, рассказывает о своем детстве, о самом для себя важном… А они смотрят на нее с восторгом и понимают, что она и есть настоящая волшебница. Мальчик с «аквамариновыми глазами» пронес эту уверенность сквозь все превратности совместной жизни.
Молодая семья превращалась в писательскую: Сергей сочинял и стихи. Тогда они вместе придумали открыть издательство: почему бы не писать и издавать самим? Издательство назвали «Оле-Лукойе» в честь ночного доброго выдумщика из сказки Андерсена. В феврале в новом издательстве вышли сборник стихов Цветаевой «Волшебный фонарь» и книга рассказов Эфрона «Детство». Они могли себе это позволить: деньги, оставленные родителями, делали обоих обеспеченными и независимыми. На «Волшебный фонарь», как и на «Вечерний альбом», обратили внимание критики, но отзывы оказались не столь лестными.
— Это несправедливо! Это они от зависти, что ты не примкнула ни к одному литературному объединению, — чуть не до слез огорчился Сергей, целуя затылок Марины, вдыхая ее совершенно неповторимый запах. Он изначально понял — в Марине все особенное, и уж если выпало счастье быть рядом — наслаждайся! Ее профилем, склоненным над письмом, ее сильными руками, блеском рассыпавшихся волос. Ее язвительностью, отражающей всяческие выпады в неугодном ей направлении, категоричностью, с которой она отшвырнула сейчас статью с отзывом на «Волшебный фонарь».
— Не примыкала и никогда не примкну! Не люблю толкаться. — Марина прошла по комнате, заглянула в унылые зимние окна. — Я еще такое напишу! Вдохновенное.
— И я. Мы будем вдохновляться вместе.
— Причем, лучше уж поскорее! — она накрыла плечи Сергея нежнейшим бежевым плюшевым пледом — тоже отцовским подарком. — Мы пошлем их всех к чертям и уедем на солнышко!
В конце февраля Марина с Сережей уехали в свадебное путешествие: недели две гуляли по Италии, побывали в Шварцвальде, жили в Париже.
— Я что-то не пойму — почему мне все так стало нравиться? Даже Париж! Милый дедуля играет вальс молодости моей мамы! Смотри — надо делать вот такой пируэт. — Марина закружила по набережной, раздувая колоколом шелковую юбку. Рядом, любуясь ею, шел Сергей.
— Эта ветхая декоративность, золотая кичливость дворцов. Озабоченность только лишь гедонистическим времяубийством. Чисто французский заносчивый сплин и разливанное веселье! То играют, — она бросила монетку аккордеонисту, — то поют. Вон пароходик какой смешной — настоящий жучок, а на нем матросики чуть ли не «Марсельезу» затянули. Куда вы смотрите? Вон там — под мостом! — Марина ткнула в нужном направлении пальцем. — Эх, прозевали!
Сергей смутился:
— Я на вас смотрел.
— Всегда — на меня! А главного не замечаете, — Марина натянула шелк на животе.
— Что?! Не может быть… Мариночка! — он подхватил ее на руки, закружил, тут же испуганно поставил:
— С ума сошел от радости. Вас же нельзя трясти.
— Нас можно. Мы с нашей дочкой — крепкие и храбрые!
— Боже, благодарю! — Он быстро крестился, посылая в небо умиленный взгляд. Потом развернул жену к себе лицом, крепко прижал к груди. Шептал в пахнущие «Корсиканским жасмином» волосы: — Счастье, счастье, счастье…
…В начале мая молодожены вернулись в Москву.
31 мая 1912 года состоялось открытие Музея изящных искусств имени Императора Александра III. Церемония проходила чрезвычайно торжественно: присутствовал сам Император Николай с дочерьми и матерью. Съехалась вся знать Москвы и Петербурга, и даже дождь прекратился, едва покапав.
Солнечный майский день, словно созданный для торжества, сиял свежестью. Экипажи, толпа, одетая строго по предписанному в приглашениях этикету: «дамы в белом закрытом, господа в вечерних туалетах».
Портик с изящной колоннадой, четко вырисовываясь на яркой синеве небес, словно парил среди флотилии напоминающих обломки Парфенона облаков.
— Сереженька, ты даже не представляешь — вот летит белый корабль в синеве, начиненный сокровищами. А в нем не история искусства только! В нем вся наша жизнь! Мать до последней секунды помогала музею и, умирая, последним голосом из последних легких пожелала отцу счастливого завершения его (да и ее!) дела. Думаю, не одних нас, выросших, видела она в то мгновение…
— Нас всех. Я верю. — Сергей взял под руку мужа Аси. — Надеюсь, мы ей нравимся. Ну, постараемся сделать так, что бы ее девочки были счастливы.
— Что ты сейчас сказал? СЧАСТЬЕ! Боже, я же считала, что быть счастливой — вульгарно и пошло. И слово такое неприличное — счастье! — закинув голову, она, смотря в бездонную высь неба, в крыжовинных глазах отражался лет мраморных облаков среди синих проталин. Сергей неотрывно смотрел на жену, на ее высокий кружевной белый воротничок, в ободке которого покоился стебель великолепной шеи. А рассыпавшиеся, золотящиеся волосы, а глаза — умереть же можно… Нет, похоже, он никогда не насытится невероятным чудом быть рядом и видеть ЕЕ!
К музею прибывали экипажи с нарядными господами — титулованными, почтенного возраста, в сединах и орденах. На Марину, так звонко выкрикнувшую «счастье!», что с веток лип сорвались воробьи, обернулась дама в высоких седых буклях и посмотрела в лорнет. Ни с чем не сравнимое сокровище — юность — вот, что увидела она у стен белокаменного музея в образе расшалившейся молодежи. И загрустила, возненавидев вдруг свою новую диадему, драгоценные перстни, жабо из брюссельских кружев — все старания казаться значительной.
— Тебя лорнировала почтенная дама и сочла, что ты ведешь себя неприлично, — заметила Ася, — тоже в белом и закрытом.
— А я ее не вижу! — широко открыла близорукие глаза Марина. — Все сливается — только белое и золотое. Старое, дряхлое, ветхое, антикварное. Пыль веков.
— Перестань ехидничать, а то заставлю носить пенсне.
— Верно, Сереженька! Ведь я всю эту ветошь непременно вспомню, когда сама трухлявой стану. А сегодня ехидничать просто не имею права. Май! Праздник завершения огромного труда. Видеть предписывается только радостное. А чего все ждут?
— Прибытия духовенства и государя. Не дурачься, Марина! — Сергей сжал ее локоть. — Представляешь, как волнуется Иван Владимирович?
— Спрятался куда-то, бедняга. Просто не выносит помпезности и всяческого пафоса.
Когда свита во главе с Государем Императором ступила на красный ковер, покрывающий лестницу, Марине показалось, что Государь посмотрел на нее, и она заглянула в его глаза — «прозрачные, чистые, льдистые, совершенно детские». Это была ее единственная встреча с царской семьей, единственное живое впечатление в безумном водовороте грядущих событий, смывших с лица земли этих людей и все их бренное великолепие. Впрочем — музей выжил.
Опекун музея профессор Цветаев скрывался от суеты. Когда по случаю присвоения статуса директора музея был сшит парадный мундир, расшитый золотыми листьями по зеленому сукну, он одеяния испугался и предупредил, что непременно оробеет, будучи в нем представлен обществу. И ни к чему все эти пышности, лучше бы деньги на музей пустить. Но тут — не отвертишься. Виновника торжества нашли.
«…И странно без малейшего спору… мой отец как в глубоком сне вышел и встал. Чуть склонив набок свою небольшую седую круглую голову — как всегда, когда читал или слушал. В эту минуту — читал он прошлое и слушал будущее, явно не видя всех на него глядевших, стоял он у главного входа один среди белых колонн под самым фронтоном музея в зените своей жизни на вершине своего дела. Это было видение абсолютного покоя».
Цветаев умер через год после открытия музея. Однако он успел еще порадоваться внукам: в августе 1912 года Ася родила сына Андрея, а
К Рождеству была устроена торжественная елка. Дочери потребовали, чтобы Иван Владимирович осчастливил их появлением в парадном мундире. Он долго отнекивался, но все же вышел в полном облачении — прямой, жесткий, зелено-золотой, не знающий куда девать руки от смущения.
— А вот и подарочек сам на ручки просится! — Марина вынесла и подала отцу розовый стеганый конверт, в котором, из вороха кружев, смотрели глазенки трехмесячной Али. — Держи! Это же мой конверт, ты должен помнить. Его еще дедушка Мейн подарил. И ворох всяких кружевных распашонок. Ты еще сказал: «А в этом прямо под венец!»
— Глупая шутка, конечно, помню. Но глазок таких небесных, сколько живу, не видывал!
«Душ раскаленных — водопой»
В час рождения Али в половине шестого утра, восемнадцатого сентября 1912 года, над Замоскворечьем витал колокольный перезвон к заутрене, словно предвещая золотоволосому новорожденному младенцу значительность и звонкость судьбы.
Марина выбрала для дочери греческое имя Ариадна. Это одна из ее любимых мифологических героинь, которой впоследствии она посвятит стихи и трагедию. Выбор необычный, многим казавшийся странным.
— Мариночка! Ведь куда лучше Мария, и величественно, и в честь твоей матушки, — робко сопротивлялся Сергей, не жаловавший иностранные имена. — Да и все друзья находят, что это салонно, претенциозно.
— Глупости. Все нестандартное претенциозно, — отрезала Марина, поставив точку в споре.
Крестины состоялись 20 декабря. Марина записала: «Пра по случаю крестин оделась по-женски, т. е. заменила шаровары — юбкой. Но шитый золотом белый кафтан остался, осталась и великолепная, напоминающая Гете, орлиная голова. Мой отец, в генеральском мундире, был явно смущен. Пра — как всегда — сияла решимостью, я — как всегда — безумно боялась предстоящего торжества и благословляла небо за то, что матери на крестинах не присутствуют. Священник говорил потом Вере — сестре Сергея: «Мать по лестницам бегает, волоса короткие, — как мальчик, а крестная мать и вовсе мужчина».
Ариадна — ко многому обязывает — именно поэтому — АРИАДНА! — Марина придирчиво рассматривала дочь. Но находила в себе лишь восхищение и гордость. Пусть соответствует имени — за спиной вереница дедушек и бабушек, одаривших самой отменной наследственностью. И ведь сразу видно — особая кровь. Девочка — как картинка — в пол-лица голубые глазищи, только кудри не черные, как загадывала, а светлые (впоследствии рано поседевшие). Необычайно сообразительное выражение мордашки и сразу видно — ума палата. А как же еще могло быть?
Весну прожили у Волошиных, а на лето сняли дом в Феодосии — и ребенку, и отцу нужен крымский воздух. Прелестная дача с белой верандой, выходящей к морю. Кусты олеандров в бледно-розовом и белом цвету, сочные толстомясые агавы в вазонах. В саду все время море цветов и что-то вкусненькое зреет на кустах. Нянька Зинаида с хозяйкой дома варили малиновое варенье в саду, Марина с Алей на помочах бродила рядом, боясь подпускать к тазу шустрого ребенка. Бродила, не думая ни о чем, впитывала простые, щедрые радости, подаренные летом, морем, близостью мужа, этой чудесной девочки, ароматом малины, свежестью ветерка, пахнущего морем. Она даже мало писала и была очень похожа на обычную счастливую женщину — гордилась мужем, готовящимся к выпускным экзаменам в гимназии Феодосии, вела подробные записи всех мелочей, касающихся дочери. Первые слова, первые шажки, зубки, улыбки — все совершенно необыкновенное, подробно с числами и днями.
—писала Марина дочери. Это только одно из первых в серии стихов, посвященных Але. Но почему ей мерещится это «лихое будущее», откуда веет холодком?
Поэт — неизбежно ясновидящий. Его интуитивные прорывы в параллельные миры часто пугают точными прогнозами. А может, потребность видеть трагические стороны жизни наделяет поэта особой зоркостью? Не хотела она сейчас ничего видеть, кроме банальной, слепящей глаза радости.
…Кругом — сплошное блаженство! Аля — удивительное существо. Сергей — подарок судьбы.
Семья, любимые книги, друзья — чуть не пол-Феодосии. Только мало пишется.
Почему? Она и сама понять не может. Источник не иссяк, напротив, где-то в глубине бродят новые силы, ищут выхода. Что-то там зреет, набухает, иногда даже выть вдруг хочется: прибежать, допустим, ночью к морю и выть! Или прыгнуть в волну с камня, чтобы было больно-больно, а потом плыть, пока духу хватит и не замелькают в глазах прощальные звездочки…
Вспыхнет внутри пожар — и угаснет. И снова тишина, какое-то парное молоко, заливающее все внутренности. Прибой убаюкивает… Прибой-покой…
На небе ни облачка, от веток сосны кружевная подвижная тень скользит по легкому сарафану. Марина видит няню с Алей. Глупышка пытается засунуть в рот мокрые камешки, а няня выгребает их у нее из-за щеки пальцем. Марина хотела крикнуть… но лень, расплавленная лень сковала все тело… Только подумала: Аля, как и она, ищет свою генуэзскую бусину. Чуть поодаль, в шезлонге с книгой — ему скоро сдавать выпускной экзамен за окончание гимназии — Сергей. В белой рубашке, надувающейся парусом, в крымской войлочной шляпе — лебедь белокрылый. Ноги завернул в три винта — только он так умеет: забросить ногу на ногу и еще раз переплести ступни. Родные ноги, родной человек. Ве-зе-ние!
В соседней бухточке компания играет в мяч. Девицы, скрывающиеся под зонтиками, явно кокетничают, стреляют косточками от черешен, а два парня в закатанных холщовых брюках, с черными от загара обнаженными торсами, по всему видать, местные ловеласы, демонстрируют ловкость и стройность фигур. Особо отличается кудрявый смоляной брюнет — «цыган», как мысленно прозвала его Марина. Она не видит лица, только сверканье белых зубов и белков глаз. Ухватистые руки ловко завладевают мячом и закидывают его на сосну.
— Моя взяла! Выиграл! Вы, Дарья Васильевна, мне теперь в должницах.
— Не помню, чтобы мы спорили.
— Очень даже спорили! — вмешалась подружка — миленькая блондинка в бараньих кудряшках, с обгоревшим носиком и кусочком газеты на нем. — На поцелуй! Кто мяч пять раз поймает, тому и вас целовать.
— Глупости какие! — повела плечами Дарья Васильевна. — Так все приказчики, что у нас в лавке мотки с тесьмой кидают, будут с поцелуями лезть. — Она прикрылась зонтиком, но поздно. Цыган, обхватив кокетку за талию, поднял ее, посмотрел в лицо коршуном и впился в губы… Шли секунды, кричали над молом чайки, Ариадна захныкала, а они все стояли. Марину обожгло завистью. Почему ее никто никогда так не целовал? Или не хороша? Или этикет не позволяет? Она загорела, прядки волос, отбеленные солнцем, искрились золотом, прищуренные глаза вобрали всю зелень моря… А целовать? Целуют-то других.
— Марина, гроза будет! Смотрите, слева все посинело, — Сергей захлопнул учебник, — надо собираться. А то Алечка вымокнет.
— Мимо пройдет. — Марине не хотелось двигаться, Ей почему-то совершенно необходимо было дождаться первых порывов в затихшем, разогретом воздухе и оказаться в центре грозы! — Некоторых даже убивает! Прекрасная смерть — в самый грозный, самый упоительный момент!
— Вставай, я возьму шезлонги. Уже первые капли посыпались. — Сергей собрал полотенца, крикнул: — Зина, живее топайте с Алей домой, сейчас грохнет. Пошли же!
О, нет… Не сейчас. Эти сосны с длиннющими иглами, смоляной аромат шишечек, эти шипящие волны, разбивающиеся о валуны, и лиловая туча, закрывшая полнеба… А потом!
Поделиться книгой: