Земные радости

— А это не ослабляет луковицу? — поинтересовался Джон.

Фермеры отрицательно закачали головами.

— Это помогает им делиться, — подал голос один из них. — Размножаться. И тогда что ты имеешь?

Джон пожал плечами.

— Две луковицы там, где была одна, — объяснил фермер. — И если цветы вырастут разного окраса, тогда ты в тысячу раз увеличишь свое состояние. Ну а если они останутся того же цвета, их просто станет в два раза больше, и ты все равно получишь двойную прибыль.

— Это просто чудо какое-то, — изумился Джон. — Без лишних усилий денежки удваиваются каждый год.

Фермер откинулся назад на своем стуле и добродушно улыбнулся.

— Не просто удваиваются. Цены постоянно растут. От сезона к сезону покупатели готовы платить все больше и больше. — С видом полного удовлетворения он почесал обширный живот. — Прежде чем я уйду на покой, я обзаведусь приличным домом в Амстердаме. И все благодаря своим тюльпанам.

— Я буду покупать у вас, — пообещал Джон.

— Милости просим на аукцион, — твердо произнес фермер. — Я не продаю частным образом. Тебе нужно участвовать в торгах.

Традескант колебался. Аукцион в чужой стране на незнакомом языке мог оказаться слишком дорогим удовольствием. Тут еще один фермер подался вперед и сказал:

— Ты обязан. Рынок тюльпанов полностью поделен. Все должно проходить коллегиально, в оговоренном порядке. Без участия в аукционе ты ничего не сможешь приобрести. Идет строгий учет, сколько можно заработать на каждом окрасе.

— Но я лишь собираюсь купить цветы, — запротестовал Джон. — Я не желаю участвовать в коллегиальных торгах и не понимаю, как это делается. Я просто хочу купить цветы.

Первый фермер покачал головой.

— Для тебя это просто цветы, а для нас торговля. Мы, торговцы, образовали коллегию, покупаем и продаем друг у друга на виду. Благодаря этому мы знаем цены, следим за их ростом и не отстаем от рынка.

— Что, цены растут так быстро? — уточнил Джон.

— Никому не известно, как высоко они поднимутся. — Фермер широко улыбнулся и отхлебнул из большой кружки с элем. — На твоем месте я бы спрятал английскую гордость, обратился бы в коллегию, сделал заявку и приобрел цветы сейчас. В следующем году все подорожает, а тем более через два года.

Джон оглядел таверну. Крестьяне вокруг дружно закивали, причем без малейшего желания побыстрее заключить сделку, а со спокойной уверенностью участников неудержимо растущего рынка.

— Я возьму дюжину мешков простых красных и желтых, — решился Джон. — Где тут ваша коллегия?

— Да прямо здесь. — Фермер ухмыльнулся. — Нет такого дела, ради которого мы бы встали из-за стола.

Он взял чистую обеденную тарелку, нацарапал на ней цену и подтолкнул тарелку к Джону. Сосед Джона по столу ткнул его локтем в ребра и прошептал:

— Многовато. Сбей по крайней мере на дюжину гульденов.

Исправив цену, Традескант отправил тарелку обратно; продавец стер свою прежнюю цифру и написал новую. Джон согласился, и тарелку повесили на крюк на стене. Фермер протянул мозолистую руку.

— И это все? — осведомился Джон, пожимая ее.

— Все, — подтвердил продавец. — Бизнес у нас делается открыто, там, где каждый может видеть цену. Честно и справедливо, без ущерба для покупателя и продавца.

Джон кивнул.

— С вами приятно иметь дело, господин Традескант, — добавил фермер.

На следующий день тюльпаны были доставлены на постоялый двор. Джон отправил груз с курьером, дав строжайшие указания следить за ним, пока в лондонских доках его не погрузят в фургон из Хэтфилда. Также Джон послал письмо в Меофем, в котором передал привет и поцелуи малышу Джею и сообщил, что едет в Париж.

Как только Традескант запечатал письмо и передал его курьеру, он вдруг осознал, что стал настоящим путешественником. Его не пугали особенности Европы; он испытывал глубокое пьянящее чувство от того, что может нанять лошадь, сменить ее на другую, потом еще на одну и еще, пересечь верхом всю Европу, побывать в самом сердце католической Испании и даже забраться в Африку. Джон больше не был островитянином — он превратился в путешественника.

Он стоял у канала и смотрел, как баржа увозит прочь его драгоценные тюльпаны, затем повернулся и пошел назад на постоялый двор. Его уже ждала оседланная лошадь, походный мешок тоже был готов. Традескант полностью рассчитался, набросил на плечи толстый плащ, сел в седло и направил лошадь к западным воротам.

— Куда собрались? — окликнул его один из продавцов тюльпанов, увидев, что хороший клиент уезжает.

— В Париж, — крикнул Джон и засмеялся собственному волнению. — Хочу посетить сады французского короля и приобрести кое-какие растения. Мне нужно много. Наверное, придется скупить пол-Европы.

Продавец заулыбался, помахал ему рукой, и лошадь, позвякивая металлическими подковами о булыжную мостовую, неспешно вывезла Джона на большую дорогу.

Дороги были хорошими до самой границы, потом они ухудшились и превратились в грязные тропы, изобилующие выбоинами. Джон внимательно всматривался в леса с замками, скрывающимися среди деревьев. Как только он замечал свежепосаженную аллею, ведущую к замку, он сворачивал с пути, находил садовника и выяснял у него, где тот брал деревья. Если Традесканту попадался хороший поставщик редких деревьев, Джон оставлял заказ на сто штук и договаривался, что, когда похолодает и деревья можно будет благополучно транспортировать, их отправят в Хэтфилд. Для самого великого графа Сесила.

По мере того как Джон приближался к Парижу, леса редели, за исключением тех, которые берегли для охоты. Вдоль дороги выстроились небольшие сельские домики с огородами, удовлетворявшими ненасытные аппетиты города. Со своей выигрышной позиции на спине лошади Джон заглядывал поверх оград и изучал французские грядки. Как уроженец Кента он мог пренебрежительно отнестись к качеству местных яблок, но завидовал размеру и спелости слив; раз шесть он останавливался и покупал деревья, относящиеся к новым сортам.

Когда Традескант добрался до Парижа, его обоз напоминал путешествующий сад — два фургона, из которых выглядывали кроны с колыхающимися листьями. Он с трудом нашел гостиницу, принимавшую с большими обозами, там распаковал свежие приобретения и отослал их в Англию.

Как только покупки благополучно отбыли, Традескант отправился к прачке; та выстирала и накрахмалила его одежду и вычистила пыль с плаща-накидки. Теперь Джон мог воспользоваться рекомендательным письмом к садовнику короля Франции, знаменитому Жану Робену.

Робен, который был наслышан о Традесканте, расспрашивал гостя о новом великолепном дворце и садах Хэтфилда. Конечно, там все будет во французском стиле, ведь планировкой занимался француз, но какими будут парки и аллеи? А что думает Традескант о ценах на тюльпаны: они поднимутся или останутся на прежнем уровне еще на год? До какой степени может вырасти цена на луковицу? Должен же быть предел, выше которого никто платить не станет!

Традескант и Жан Робен пару часов гуляли по дорожкам королевского сада, после чего отдали должное потрясающему обеду, украшением которого стали несколько бутылок кларета из королевских погребов. Сын Жана Робена присоединился к ним, смыв с рук грязь после работы в саду. Он сел за стол и склонил голову в католической молитве. Пока звучали ритуальные слова по латыни, Традескант беспокойно ерзал на месте, но когда молодой человек поднял голову, Джон заулыбался и сказал:

— Надеюсь, мой сын последует моему примеру. Он совсем еще дитя, но я обучу его своей профессии, и — кто знает?

— Мужчина, владеющий ремеслом, обязан передать свои навыки, — заявил Жан Робен, говоря медленно ради гостя. — Саду требуется очень много времени, прежде чем он начнет плодоносить, значит, ты сажаешь сад для сына и следующих поколений. Это прекрасно, когда можешь произнести: «Посмотри на дерево внимательно, сынок. Когда оно достигнет определенной высоты, ты должен обрезать его так-то и так-то». Хорошо быть уверенным, что сад продолжит расти, что твоя работа и планы будут жить уже после тебя.

— Это бессмертие для простого человека, — задумчиво промолвил Традескант.

— Ничего так не желаю, как оставить после себя чудесный сад. — Жан Робен улыбнулся сыну. — А какое наследство для юноши!

Неделю спустя на прощальном ужине Жан и Традескант поклялись в вечной дружбе и верности братству садоводов. Джон был нагружен коробами с посадочным материалом, кошелями с семенами и дюжинами корешков и саженцев.

— И куда ты направишься теперь? — полюбопытствовал Робен.

Джон очень хотел в Испанию — медленно ехать по сельским дорогам и собирать растения с каждой обочины.

— Домой, — ответил он на своем плохом французском. — Домой, к жене.

Робен шлепнул гостя по спине.

— И к новому саду в Хэтфилде! — воскликнул он, будто не сомневаясь в том, что это самое важное.

В декабре Традескант вернулся в Меофем. Он поцеловал Элизабет, затем помирился с малышом Джеем, который рассердился из-за того, что на него не обращают внимания. Джон привез сыну вырезанного из дерева маленького французского солдатика, одетого в форму личной стражи короля. Джей уже бегло разговаривал и был чрезвычайно тверд в суждениях. Утром после приезда Традесканта он закапризничал: ему не понравилось, что отец лег в постель к матери.

— Это мое место, — возмущенно заявил мальчик, сердито глядя на отца.

Джон, собиравшийся заняться с женой любовью сразу после пробуждения, был обескуражен очевидной враждебностью на личике сына.

— Это моя постель, — резонно возразил Джон. — И моя жена.

— Она моя мама! — завопил малыш и бросился на отца.

Традескант перехватил крохотные кулачки и зажал извивающееся сердитое тельце под мышкой.

— Вот тебе на! Это еще что такое? Я дома, и это мое место.

Элизабет улыбнулась обоим.

— Он был здесь мужчиной три месяца; тебя не было слишком долго.

Наклонившись к брыкающемуся маленькому сыну, Джон смачно поцеловал его в голенький животик со словами:

— Он снова полюбит меня. Я останусь до Двенадцатой ночи.

Элизабет не протестовала: она уже поняла, что господский сад важнее всего. Однако она выбралась из кровати, держась сдержанно и отчужденно. Джон отпустил ее, не отрывая глаз от смышленого личика сына.

— Когда-нибудь я возьму тебя с собой, — пообещал он малышу. — Дело не в том, что я занимаю твое место, — ты должен разделить мое место со мной.

Он кивнул на окно, на деревенскую улицу, имея в виду тот мир, что простирался за пределами дороги на Лондон, за пределами самого Лондона. Он имел в виду Европу, Африку и Восток.

ВЕСНА 1611 ГОДА

Джон пробыл в Меофеме немногим более трех недель, достаточно долго для того, чтобы постоянно мешаться под ногами у Элизабет в их маленьком домике, и для того, чтобы наладить отношения с сыном. Затем Традескант нанял повозку с возницей и собрался в Дорсет по грязным, почти непроходимым дорогам. Ему нужны были яблони для фруктового сада, а также вишни, груши, айва и сливы. Плюс деревья для парка: дуб, рябина, береза, бук.

— Где же ты возьмешь их? — беспокоилась Элизабет, подавая мужу тщательно заштопанный дорожный плащ и ставя под сиденье фургона корзину с едой.

— Куплю в садах, — пояснил Джон. — Яблоки же продают дюжинами, почему бы не продать и деревья?

— А дикие деревья для графского парка?

— Просто присвою их, — решительно произнес Джон, — в тех лесах, которые встретятся на пути. Я ведь буду проезжать через Нью-Форест;[11] как увижу саженец — остановлюсь и выкопаю.

— Тебя точно повесят! — воскликнула Элизабет. — Потащат в суд, который занимается королевскими лесами, и повесят за нанесение урона королевской охоте.

— А как еще найти деревья для моего господина? — спросил Джон. — Как иначе это сделать?

Он побывал во всех уголках Англии и вернулся с телегами, заполненными ветвистыми деревьями; кроны их качались и перешептывались. На Вест-роуд уже знали Джона; когда дети увидели, как он въезжает в город, а телеги тащатся следом, они побежали к колодцу и наполнили ведерки водой, чтобы полить деревья господина Традесканта.

Большой дворец был почти готов; сады постепенно принимали вид согласно основному плану. За все время возникла лишь одна длительная задержка — когда у рабочих закончились деньги, поскольку золотые реки Сесилов пересохли. Джон тогда испугался, что расходы на дом и сады превысили возможности его хозяина, а ведь сэра Роберта все предупреждали. Традескант чувствовал, хотя и не знал наверняка, что графа при дворе со всех сторон окружают враги, которые кланяются и льстят государственному секретарю, но при малейшем признаке слабости готовы свергнуть его, как свора гончих заваливает старого оленя. Но только поползли слухи о том, что Сесил зарвался и неминуемо потерпит неудачу, как у рабочих появились деньги, появились они и у банкиров в маленьких провинциальных городках, у которых Джон брал средства на покупку деревьев.

— Как вам это удалось? — обратился Джон к хозяину. — Вы продали душу, милорд?

— Почти, — мрачно улыбнулся Сесил. — Я продал все прочие владения и еще взял в долг. Но я должен закончить дом и сад.

Сначала Джон трудился непосредственно перед домом, а именно занимался огромным регулярным садом под террасой, где находились личные покои графа. Каждая дорожка, ведущая от здания, была выверена относительно окон личных покоев таким образом, что Сесил, выглянув в сад, видел перспективу прямых линий, убегающих к горизонту. Нарушая традицию, Традескант использовал для обрамления дорожек разные растения. Цвета шпалер менялись после каждого пересечения дорожек, они сливались и бледнели по мере удаления от дома. На всех перекрестках стояли небольшие статуи, напоминавшие о бренности человеческой жизни и мимолетности желаний.

— С тем же успехом я мог бы поместить тут вывески ростовщиков, — угрюмо заметил Сесил, когда они с Джоном шли по новым дорожкам.

Садовник в ответ усмехнулся.

— Вас предупреждали, милорд, — ласково упрекнул он своего господина, — но вы сделали все по-своему.

— И ты намекаешь, что я был не прав? — уточнил Сесил, с проблеском юмора посмотрев вверх, на более высокого Джона.

Тот покачал головой.

— Только не я! Это была великая авантюра. И великолепно выполненная. Но многое еще предстоит сделать.

— Я получил от тебя прекрасный подарок, — задумчиво произнес граф.

Они взбирались по ступеням каменной террасы. Сесил отказался принять помощь садовника и теперь тяжело подтаскивал свою хромую ногу. Джон ступал рядом, засунув руки глубоко в карманы и удерживаясь от того, чтобы вытащить руку и поддержать своего господина. Они добрались до верха, граф бросил быстрый благодарный взгляд на Джона и попросил:

— Прогуляйся со мной.

Они зашагали плечо к плечу по свежеуложенной брусчатке, рассматривая изгибающиеся партерные цветники регулярного сада.

— Так вот, ты преподнес мне отличный подарок. С каждым годом сад будет становиться все краше. Большинство даров расходуются за первые несколько недель, как любовь в молодости. Но твой подарок останется здесь после того, как нас обоих уже не будет.

Джон кивнул. Над ними было мягкое серое небо; на западе, там, где село солнце, розовели облака. В лесу заухала сова, ее бледная тень скользнула над новым фруктовым садом и исчезла внизу, в долине.

Граф улыбнулся.

— Я много сделал для Англии, но, возможно, самым верным решением было взять тебя на работу. Сад — моя главная радость в жизни.

Традескант ждал, когда граф продолжит говорить. В последнее время Сесил не был склонен к беседам, он просто брел рядом со своим садовником мимо постепенно появляющихся очертаний сада и парка. С каждым днем от графа требовалось все большего напряжения; влияние фаворитов вокруг короля не уменьшалось, проблемы дворцовой расточительности вставали все острее. При дворе царила мода на маскарады, по любому случаю устраивались убийственно дорогие представления: вечером — тексты, музыка, костюмы и постановка, утром — все полностью заброшено. Любой фаворит двора, будь то мужчина или женщина, считал своим долгом иметь костюм, сияющий драгоценностями; каждый исполнитель ведущей роли просто обязан был появиться на сцене на колеснице, а уйти под фейерверк.

Вместе с английской короной Яков унаследовал огромное богатство. Легендарная скупость прежней королевы сослужила стране хорошую службу. Ее отец оставил трон с двумя источниками доходов. Постоянный приток денег шел от продажи мест при дворе, королевских милостей и административных должностей. Поступали также редкие субсидии от покладистого парламента, которые брали из налогов.

Равновесие было весьма хрупким. Обложишь промышленность слишком суровым налогом — купцы, торговцы и банкиры будут жаловаться. Станешь часто ходить с протянутой рукой в парламент — деревенские сквайры, заседавшие там, попросту купят контроль над королевской политикой. Только жестоко экономя на всех расходах, занимая деньги, практикуя постоянные подарки, то есть поощряя откровенную тотальную коррупцию, король Генрих Тюдор и его дочь Елизавета скопили состояние для себя и обеспечили стабильное надежное процветание для Англии. Масштабное присвоение имущества католической церкви положило начало этому процессу, а тюдоровское обаяние и тюдоровское вероломство продолжили его.

Король Яков был новичком в таких делах, но его окружали полсотни наставников и советчиков, в том числе и Сесил. Граф надеялся, что Яков, который до этого вел скромное существование в холодных замках бедного королевства, проявит во всей красе семейную легендарную скупость и при этом не будет избалован показной пышностью.

Оказалось, однако, что к хорошему привыкают быстро. Яков, недавно возведенный на один из богатейших тронов Европы, не видел причин отказываться от своих желаний. Деньги из королевского кармана рекой текли на новых фаворитов, на роскошный двор, на каждую изысканную женщину и красивого мужчину. Даже постоянные усилия Сесила — откуп от налогов, продажа почестей, эксплуатация сирот, опекуном которых становился король, — не могли обеспечить казне постоянный доход. В скором времени королю предстояло созвать новый парламент, который мог выступить против него и против придворных фаворитов; проблема отношений между королем и народом могла открыться для обсуждения. Трудно было предугадать, куда заведут подобные дебаты.

Граф упрямо хромал впереди. Артритное бедро болело при ходьбе, последние несколько месяцев боль усиливалась. Сочувствуя хозяину, Джон придвинулся ближе, и Сесил оперся на его плечо.

— Всю жизнь я играл с силами, которые нами правят, — сказал граф. — Теперь я только и занимаюсь тем, что стараюсь просчитать последствия. Король проматывает состояние Елизаветы так, будто у колодца нет дна. И что в результате? Дорог нет, флота нет, защиты наших кораблей нет, никаких новых колоний, достойных упоминания… и народу нечего предъявить.