Пучеглазый

Но мама все равно ушла полвосьмого. Джуди, кажется, даже не обиделась. И когда мне надоело следить за нянькой — как та варила себе кофе, искала очки для чтения и программу радиопередач, — мы уселись смотреть старый-престарый сериал, а заодно мастерить свирепых лохматых хищников; у Джуди все они выходили здоровенными и лохматыми, как мамонты, а у миссис Харрисон — похожими на полудохлых овец.

Потом я отправилась спать. С меня было достаточно. Но сон не шел. Я в третий раз вернулась из похода в ванную комнату, когда на пороге возникла мама; было около одиннадцати.

Перегнувшись через перила, я наблюдала, как она бренчит монетами, роясь в кошельке.

— Вы говорите, три с половиной часа? — переспросила она миссис Харрисон, которая уже натягивала пальто.

— Совершенно верно, милочка, — отвечала миссис Харрисон. — Хорошо провела вечерок со своим парнем?

— Парнем! — хмыкнула мама. — Миссис Харрисон, Джеральду уже за пятьдесят!

— Вот как, — пробормотала миссис Харрисон, опершись на мамино плечо, чтобы не упасть, пока натягивала резиновые сапоги. — Знаете, как говорят: лучше быть любимицей старика, чем прислугой юнца.

Мама с хохотом захлопнула за ней дверь. Я собралась было спуститься — вот бы она удивилась! Рассказала бы мне про фильм, а потом мы погасили бы свет, выключили телевизор и выставили пустые молочные бутылки на крыльцо. Но что-то в маминой улыбке остановило меня, и я вернулась в свою спальню.

За пятьдесят!

Да он мне в дедушки годится! Может, у него зубы вставные и кожа вся сморщенная, а из ушей торчат клочья седых волос?

На следующее утро, спустившись вниз, я спросила маму:

— Ну, так и когда же мы сможем лицезреть этого Джеральда Фолкнера?

Я была уверена, что она так смутится, что выронит чайник прямо на бедняжку Флосс, а потом уставится на меня широко раскрытыми глазами. Но вместо этого она сказала:

— Как насчет завтра? Он все равно заедет за мной.

— Меня не будет дома, — поторопилась ответить я. — Завтра же четверг, у меня собрание.

И у нее, между прочим, тоже! Она ведь казначей в нашей группе. Обычно мама гораздо больше моего печется об этих четвергах. Я надеялась, что она хотя бы покраснеет от стыда за то, что поставила личную жизнь выше гражданских обязанностей, но она лишь бросила:

— Ох, неужели завтра уже четверг? И сунула хлеб в тостер.

— Ну так что, ты пойдешь со мной на собрание или отправишься с ним? — спросила я.

Мама не заметила вызова в моем голосе. Она на минутку задумалась, а потом ответила:

— Пожалуй, уже поздно отменять наш уговор, — а потом радостно добавила, словно думала, что и меня это порадует и снимет тяжесть с сердца: — Но ты успеешь увидеть его, прежде чем уйдешь на собрание.

— Вот будет славно!

Холодность моего ответа испугала ее, я знаю, Она постаралась сменить тему:

— Как вы справились с амфитеатром?

— Прекрасно, — процедила я сквозь зубы. — Только гладиатор не удался. Лицо у него сморщилось, и он еле держится на ногах, а ковровый ворс, который мы воткнули ему вместо волос, постоянно выпадает. Короче — видок у него, словно ему за пятьдесят.

Хлеб уже почернел в тостере, но мама не сводила с меня глаз.

— Надеюсь, в четверг ты будешь вести себя вежливо, — произнесла она.

Я без труда различила штормовое предупреждение в ее словах. Так что в четверг мои манеры были безукоризненны, и маме не в чем было меня упрекнуть. Когда раздался звонок в дверь, я сделала вид, что просто его не слышу, так что открыла ему Джуди, а я осталась стоять в тени у лестницы.

Он вошел. Одного с мамой роста, немного толстоват, а волосы седые. Костюму его было далеко до шикарных шмоток Саймона. Это и понятно — ведь он не был преуспевающим банкиром, хотя и принес под мышкой огроменную коробку шоколадных конфет.

Гость переложил коробку и протянул Джуди руку.

— Джудит, верно? — сказал он.

Она кивнула. Я выплыла из темноты.

— И Китти.

Он улыбнулся и немного подержал руку вытянутой, но я сделала вид, что ее не заметила. Подождав немного, он вручил коробку Джуди.

Это были дорогущие, покрытые черным шоколадом мятные конфеты. Я их просто обожаю! Конфеты в коробке были уложены по меньшей мере в три уровня. Глаза Джуди расширились и стали похожи на блюдца.

— Это для мамы? — спросила она.

— Нет, для вас.

Хотел ли он сказать — для нас обеих? Это осталось неясно. Он произнес это, глядя на Джуди, но и на меня бросил короткий взгляд. Умно сработано! Поди, решил, что я вслед за Джуди брошусь ему на шею! Напрасно надеялся! Мог бы вообще про меня забыть.

— Я скажу маме.

Джуди помчалась наверх, прижав к груди свой трофей, а мы с Джеральдом Фолкнером остались внизу.

Я рассчитывала, что мое молчание смутит его, но ничуть не бывало. Он повернулся и сделал вид, что рассматривает картины на стенах, причем особенно тщательно — мою фотографию в младенческом возрасте.

— Какое лицо! — сказал он с восхищением. (Поди догадайся, что он под этим подразумевал.) — Вроде на тебя похоже.

Ловко завернул, верно? Вроде он и не спрашивал, я ли это, так что, если я не соизволю ответить, он не останется в дураках.

И тут в дверь вплыла Флосс и принялась тереться о его брюки, словно она этого Джеральда всю жизнь знала и любила. Он наклонился и погладил ее.

— Кис-кис-кис.

Я решила, что теперь-то он не отступится, пока не выудит из меня хоть слово. Трудно гладить чужую кошку и не спросить у хозяев ее имя. Но Джеральд Фолкнер на такую удочку не поддался.

— Иди-ка сюда, красотка, — сказал он и взял Флосс на руки. — Кто же эта милая Китти?

Такая фраза кого хочешь озадачит. Я все еще пыталась понять, кого же из нас он имел в виду (а Флосс все бесстыдно мурлыкала), когда Джуди с грохотом спустилась вниз.

— Мама сказала, чтобы вы выпили что-нибудь, а она через минуту спустится.

— Пожалуй, и верно.

Гость сунул разомлевшую Флосс в руки Джуди и легким шагом прошел мимо меня, слегка кивнув. Я догадалась, что он уже бывал прежде в нашем доме. Как бы он иначе догадался, какая дверь ведет на кухню? Джуди потрусила за ним как собачка, а мне пришлось опереться о косяк, чтобы не выглядеть смешной — стою и старательно смотрю в другую сторону.

Джеральд Фолкнер остановился у крайнего шкафа, открыл дверцы, заглянул внутрь и снова закрыл. Так он двигался, повторяя то же самое снова и снова. Я ничего не сказала, просто стояла, прилипнув к косяку, и следила за ним. Но Джуди спохватилась прежде, чем он добрался до середины.

— Ты стаканы ищешь? Они тут.

И она со всех ног кинулась искать для него лимон и единственный в нашем хозяйстве острый нож, а потом бросилась подбирать с пола упавшие со стола кубики льда. Все это время они болтали без остановки, ни о чем и обо всем: как скоро выдыхаются пузырьки газа в лимонаде, как быстро замерзает вода в контейнерах для льда. Я просто не узнавала сестру. Вообще-то она не болтушка. Взять хоть телефон. Джуди часами может его не замечать. А тут — пожалуйста, щебечет без умолку с совершенно незнакомым человеком!

Ко мне этот Фолкнер обратился лишь раз. Он отодвинул мой портфель на дальний край стола, чтобы убрать лужицу от растаявшего льда. Портфель был открыт, и мои книги торчали наружу — не только «France Aujourd’hui» и «Современная математика», но и книжки, которые я читаю в автобусе и перед сном: «Тысяча самых гадких шуток» и триллер «Кома». А еще — «И точка». Это про больницу, где анестезию делают, как бог на душу положит.

Джеральд Фолкнер постучал костяшками пальцев по переплету.

— Это что, книга о пунктуации? Если так, то автор сам не больно грамотный.

Я не утерпела:

— Жаль, что другая книга не называется Тысяча и одна самая гадкая шутка, — огрызнулась я. — Тогда бы вы смогли предложить туда и вашу.

Ну вот! Я с ним заговорила. Довольно! Я повернулась на пятках и вышла из кухни.

Мама как раз спускалась по лестнице, на ней был блузка с оборками и шикарные бархатные брюки. Я уставилась на нее, а она, неверно истолковав мой взгляд, пробормотала:

— Послушай мне правда жаль, что я пропускаю сегодняшнее собрание.

— Пропускаешь собрание?

Снова он! Прокрался вслед за мной. С подносом и четырьмя пенящимися бокалами, в которых потенькивал лед: я даже почувствовала запах лимона. Мама взяла стакан, который он предложил ей, и улыбнулась в ответ.

— Мы с Китти всегда по четвергам ходим вместе на собрания, — объяснила она. — Вот она и дуется теперь, что я не иду и ей придется одной ехать в автобусе.

Ненавижу, когда люди думают, что знают всему причину. Вовсе я не против проехать на автобусе. Но, конечно, я бы охотнее поехала с мамой, ведь эти наши поездки на автомобиле — единственное время, когда она целиком и полностью только моя. Это самое худшее, что принес нам их развод. Теперь папа живет в Бервике-на-Твиде. И мы с Джуди уже никогда не остаемся один на один с кем-то из них: всегда мы обе либо с мамой, либо с папой. Родители не могут раздвоиться, чтобы одна из нас могла поговорить по душам в саду, а другая в то же время излить свое сердце, сидя на диване.

Я уже собиралась ответить «Ничего я не дуюсь», — но тут Джеральд Фолкнер чуть толкнул меня в локоть подносом.

— Вот, — сказал он, указывая на ближайший ко мне бокал. — Это твой.

Не задумываясь, я взяла стакан с подноса. И мне тут же захотелось себя ударить. Пусть он и расстарался, готовя их, я же решила не брать ничего из его рук! Что ж, по крайней мере «спасибо» он от меня не дождется. Увы, как раз в тот момент, когда мама уже открыла рот, чтобы напомнить мне об этом, Джеральд махнул рукой, словно отметая излишнюю учтивость и тысячи благодарностей, которые, он не сомневался, я была готова излить на него в любую секунду, и произнес так, словно мне уже восемнадцать, а то и больше.

— Я не добавил в твой стакан алкоголь, поскольку был не уверен, что вкус тебе понравится.

Мама так и подскочила. Она никому на десятки миль вокруг не разрешает даже намека на то, что когда-нибудь я вырасту настолько, что смогу зайти в паб и меня не выставят оттуда и не отправят домой спать. Да попробуй кто только обмолвиться, хотя бы просто из вежливости, что я уже вот-вот вырасту из шипучки — уж она терпеть не станет! И тут тоже мама поспешила сменить тему, одернула оборки на блузке, разгладила брюки и спросила нас обоих:

— Нормально?

— Да, — кивнула я. — Нормально. (Я все еще злилась на нее.)

Тогда она повернулась к нему.

— Джеральд?

Он склонил голову набок.

— Мило, — сказал он. — Да что я — сногсшибательно! Ты великолепно выглядишь. Но не могла бы ты меня чуть-чуть побаловать? Надень-ка тот синий костюм с продолговатыми деревянными пуговками, черные блестящие чулки и лакированные туфли с бантами.

Во дает! Я вытаращила на него глаза. Он что, гардеробный извращенец какой? Отец прожил с мамой много лет, но не смог бы описать ни один из ее нарядов, ему проще было бы летать научиться. По правде сказать, думаю, он вовсе не замечал, что на маме надето. Конечно, если она спускалась вся разнаряженная ради какого-то особого случая, он говорил: «Отлично выглядишь». Но попросить ее переодеться в костюм, который ему больше нравится? Вы что, шутите?

А мама? Покраснела, пожала плечами, а потом повернулась и, высоко держа бокал, послушно затрусила наверх переодеваться. Неужели это моя мама?

— Тебе повезло, что сегодня Вечер по заявкам, — прочирикала она с верхней площадки.

Нет! Это не моя мама. Я в ужасе смотрела вслед этому видению, но тут Джеральд Фолкнер обнял одной рукой Джуди, а другой меня и повел нас в гостиную.

Я стряхнула его руку. Он отошел и сел на диван. Джуди устроила себе гнездо в кресле-мешке. А я осталась стоять с хмурым видом.

— Итак, — сказал он, — значит, ты тоже в этом замешана?

Хоть я и понятия не имела, о чем речь, мне показалось, что он обращается ко мне.

— Замешана в чем?

— Сама знаешь, — ухмыльнулся он. — Отряд Вязаных Шапок. «Закройте Электростанцию! Запретите Бомбы!»

«Приехали», — подумала я. Вот и отлично! По мне так просто здорово.

Моя мамочка принаряжается наверху, превращая себя в жеманную куклу Барби ради вот этого мужчины — да она таких типов за версту всегда объезжает! А я тут торчу внизу с политически невежественным неандертальцем.

— Да, я участвую в кампании за ядерное разоружение.

Я это произнесла таким ледяным тоном, можете поверить — холоднее не бывает. Но этот Джеральд Фолкнер словно бы и не заметил. Ему лишь бы высказать, что он сам думает.

— Ядерная энергия — важное научное открытие, — заявил он. — Глупо это отрицать. Не можете же вы его отменить.

— И тиски для пыток тоже нельзя отменить, — огрызнулась я. — И газовые камеры. Но их можно демонтировать. И это необходимо сделать.

Он развел руки.

— Но зачем? Ядерное оружие — наше лучшее средство обороны.

— Никакой обороны вообще не существует, — возразила я. — Бомбы, которые отравляют землю, где мы живем, — разве это защита? Вы не можете использовать их. Это будет форменное самоубийство.

Джеральд Фолкнер подался вперед и озарил меня улыбкой. Видно было, что он увлекся нашим спором.

— Но и не надо использовать их, — возразил он. — Чтобы поддерживать мир в Европе, достаточно их просто иметь.

Бесполезно пытаться переубедить того, кто решил твердо придерживаться иной точки зрения. Таким хоть кол на голове теши. Только сам распалишься, а они упрутся на своем, и все. К тому же — это колоссальная трата времени. Я столько часов угробила на споры с упрямыми старыми придурками на улицах, меж тем как десятки потенциальных моих сторонников прошли мимо и даже не заметили кружки для пожертвований, которой я могла бы погреметь перед их носом. Но я так взъярилась, что просто не могла удержать язык за зубами.

— Некоторые сорок лет курили самые вредные сигареты, но не заболели раком легких, — сказала я. — Что с того? Это может случиться с ними в любой момент. На следующей неделе или через месяц. В конце концов расплата наступит, так ведь? И это вы называете миром?

— Такому, как я, подходит, — ответил он коротко.

И, словно желая показать, что этот разговор окончен, повернулся к Джуди, угнездившейся в кресле-мешке и спокойно набивавшей живот мятными шоколадками.