Помоги проекту - поделись книгой:
— Ладно, мама, когда кончится война, мы каждый день будем есть затируху?
— Обязательно! — сказала мама, глотая слезы вместе с затирухой.
Сергей внимательно наблюдал, как мама растапливает, готовит, и однажды сам затопил плиту и начал варить супчик. К приходу матери в комнате было тепло и супчик был готов, так что ей осталось только вымыть руки и разлить суп по тарелкам. Он оказался без соли и слегка подгоревшим, но это были пустяки, и растроганная Варя сказала со слезами на глазах:
— Спасибо, Сережа, дорогой ты мой помощник! Ты становишься настоящим мужчиной…
Сергей вспыхнул от радости и сердито напыжился, чтобы рот не растянулся до ушей в счастливой улыбке. Только потом он сказал:
— При чем тут мужчина, если это женская работа?
— Нет работы мужской или женской, никакая работа не стыдная. А настоящий мужчина всегда старается взять на себя как можно больше, самое тяжелое и трудное.
И, становясь подростком, Сергей одновременно всё больше становился маленьким мужчиной. Скоро он взял на себя почти всю домашнюю работу, даже стирал свои и Борькины трусы, ходил за хлебом, за убогим сухим пайком, какой иногда давали по карточкам.
Так скудно и голодно они жили всю войну. Но они бы просто не выжили, если б не Ойе и многочисленная семья. В сущности, это уже было много отдельных семей, но вместе с тем они оставались и единой семьей. Когда-то основатель её ходжа Мир-Юнус имел большой участок земли, и весь он был занят фруктовым садом. Там росли урюк, орех, абрикосы, персики, яблони, груши.
Когда дети подрастали, он женил или выдавал их замуж и каждой молодой чете отрезал часть своего участка. Общими усилиями и с помощью соседей для молодых строили кибитку, и они начинали самостоятельную жизнь. Так было со старшим сыном Убайдуллой, с Ассалат и Карамат. Только Иинобат ушла в кибитку мужа в другом районе. Вскоре после рождения младшего сына Хабибуллы ходжа Мир-Юнус умер. К тому времени уже были введены паспорта, и в паспортном столе имя отца превратили в общую для всех фамилию — они стали Миръюнусовы. Для Соодат кибитки не строили — ей и мужу отдали комнату, в которой теперь жила Варя с детьми. Замужество Соодат длилось недолго. Варя спросила, где её муж, может, тоже на войне, Соодат покачала головой:
— Его тюрьма пошел.
— Как? За что?
— Деньга считал. Много-много считал.
— Кассир, что ли?
— Ага, деньга считал-считал, деньга не хватал — его тюрьма пошел.
То ли горе давно было оплакано и стало привычным, то ли не было оно слишком большим, или виноват был невозмутимый нрав Соодат, говорила она об этом совершенно спокойно, как о чужом, безразличном деле.
После смерти мужа Ойе стала главой рода, непререкаемым авторитетом, верховным судьей, советчицей, наставницей и заботливейшей обо всех попечительницей. Она была немногословна и строга, никогда не повышала голоса, однако всё сказанное ею становилось законом и для седеющего Убайдуллы, и для старшего зятя — уже просто седого и лысого «бабая», как все его звали, то есть старика. С ней никогда не спорили, почтительно выслушивали её и беспрекословно повиновались. Она была скупа на проявление чувств, изредка только ласково похлопывала кого-нибудь из льнувших к ней малышей и легонько отталкивала, чтобы они снова бежали играть. Суровость её была чисто внешней. Сердце её было переполнено любовным вниманием ко всем и заботой о каждом.
Сказанное Ойе при первой встрече осуществилось: Варя действительно стала её пятой дочерью. Не зная русского языка, Ойе сердцем угадывала, чувствовала состояние Санталат, по-своему старалась успокоить, утешить и прежде всего помочь. Варя с ребятами жила своей отдельной семьей, но Ойе — хотя ни разу не вошла к ним в комнату — видела и понимала каждую их нужду. Сколько раз, когда сухой паек был мизерным или его не было вовсе, она подкармливала их, посылая Соодат с миской шурпы или маставы[8]; по её слову дочери нанесли Варе кто подушку, кто одеяло, необходимую посуду, одежонку для ребят, не новую, ношеную, но целую и чистую. На скудную Варину зарплату всего было не накупить, и на первых порах, пока Варя не работала, это было просто спасением.
Как только на деревьях появлялись первые плоды, Ойе показывала рукой дорожку в сад и произносила несколько слов, а Соодат тут же переводила:
— Иди куший-куший. Курсак[9] польный-польный — якши. Такой красивый — тольстый-тольстый…
И она надувала щеки, показывая, какими они станут красивыми, если будут есть и растолстеют.
Варя и Сережа ходить в сад и есть фрукты стеснялись, за Борькой Сережа следил, чтобы и он туда не бегал. И сколько раз за лето Ойе присылала Соодат или сама подходила к открытому окну с подолом или миской, полными яблок, урюка или персиков! О покупке фруктов для ребят на базаре Варя не могла и мечтать, каждый раз такой подарок трогал её до слез не только сам по себе, но и потому, что семья Ойе жила продажей фруктов из своего сада, а их было не так уж много. После всех разделов от большого когда-то участка ходжи Мир-Юнуса у Ойе остались только четвертая часть, сами они жили и питались совсем не роскошно. Время от времени что-то приносили и остальные, а чаще других — воплощение деликатности и доброты — Карамат: то пиалушку кишмиша, то сладкие жгуты сушеной дыни, то ещё что-нибудь.
Варя уже усвоила несколько узбекских слов и растроганно повторяла:
— Рахмат! Рахмат![10]
Они смущенно улыбались и отмахивались:
— Зачем рахмат? Куший-куший…
На всю жизнь запечатлелись в сердце и памяти эти люди, такие щедрые на добро. Ойе и Убайдулла, Ассалат и её бабай, Карамат со своим мужем, улыбчивым гигантом Ганыке, и их дети — востроглазая Саламат, первая увидевшая их, и её старший брат Хаким, — Соодат со своей Мухабат, Хабибулла и часто приходившая в гости младшая сестра Ойе, которую все звали «холя» — тетя.
Они не читали газет, не слушали радио, не имели понятия о дружбе народов и никогда не произносили, даже просто не знали никаких высокопарных слов, держались за свой уклад и обычаи, от всего непривычного отгораживались твердой формулой — «узбечка закон». Но самым главным законом их жизни было — оставаться людьми и творить добро. Не потому, что кто-то заставлял их или обязывал делать это, — они просто были такими и не могли иначе.
Пусть же всегда будет мир и благополучие в ваших кибитках, Миръюнусовы! Да будет земля тебе пухом, незабвенная Ойе!
В Ташкенте Сергей пошел в школу с опозданием, учебников не было, тетрадей тоже, к тому же он не снял с себя ни одной прежде взятой обязанности, и в Киеве обнаружилось, что многое он знает плохо, а кое-чего не знает вовсе. Но оказалось, что не напрасно он целые дни работал по дому, когда его сверстники бегали, весело горланя, не зря мордовался на обледенелом откосе, когда ходил по воду в Чимкентском переулке, зная, что непременно будет падать и расшибаться, однако снова и снова шел, падал и расшибался, но всегда успевал наносить воды к приходу матери. С таким же упорством он принялся за ученье и вскоре догнал сверстников. Устюгов к тому времени тоже вернулся в Киев, разыскал Шевелева и стал в их доме своим человеком. Однажды он пришел с угловатым свертком и сказал:
— Я вижу, ты усердно грызешь гранит науки. Это прекрасно, так как известно, что науки юношей питают, а старцам подают отраду… Но вот что я должен тебе сказать, исходя из наблюдения многих лиц, которые уверены, что поскольку они закончили вуз, то автоматически стали вполне культурными людьми. Можно закончить вуз, даже два и остаться болваном, то есть заделаться узким специалистом и быть дремучим невеждой во всём остальном. Ни школа, ни вуз образованным никого не делают. Образованным человека делает чтение. Постоянное, непрерывное и систематические. Для начала я тебе принес вот эту штуковину. Правда, в «буке» был только один том, но не будем терять надежды, может, попадутся и остальные… — и он протянул Сергею «Жизнь животных» Альфреда Брема.
Эта первая, читанная и перечитанная, книга решила судьбу Сергея. Окончив школу, он сказал, что поедет в Москву сдавать в МГУ, на биологический.
— Почему? — удивилась Варя. — Сдавай на какой хочешь, но почему в Москву? Чем тебе плох киевский?
— Я не говорю, что он плох. Я хочу изучать подводную фауну, а самые крупные специалисты в этой области в Москве. Здесь таких нет.
— Но здесь есть дом! Ты будешь в семье, а не мыкаться по углам!
— Почему обязательно «мыкаться»? Если выдержу, дадут место в общежитии.
— А жить на что? Мы не сможем тебе много посылать. Ты же видишь, как отец работает, и то мы еле сводим концы с концами.
— Дадут стипендию.
Сергей спокойно парировал все панические возгласы матери и поглядывал на молчащего отца.
— Не будем ему мешать, Варя, — сказал Шевелев. — Он, как видно, решил твёрдо. Пусть едет.
Сергей уехал, сдал экзамены, как и предвидел, получил стипендию, общежитие, с восторгом писал об университете и профессуре. Но каждый раз, когда он приезжал на каникулы, матери казалось, что он похудел, измучен, вообще ужасно выглядит, и она старалась его откормить, даже обкормить — про запас… На самом деле Сергей вовсе не выглядел перетрудившимся изможденцем, просто мальчик и юноша, какого знала Варя, превращался в мужчину, но для Вари, хотя он был уже на две головы выше матери, оставался всё тем же мальчиком, который без её ухода и забот непременно погибнет. На каникулы Сергей приезжал только зимой — он был членом студенческого научного общества, и каждое лето его включали в какую-нибудь экспедицию. От всякой денежной помощи он отказался ещё на втором курсе, когда получил Сталинскую стипендию. Много позже Сергей признался, что стипендии, конечно, не хватало, особенно когда нужно было покупать что-то из одежды, тогда он с товарищами подрабатывал на железнодорожных станциях, разгружая вагоны.
Приехав по окончании университета домой, Сергей радостно сообщил, что его направляют во Владивосток.
— А в другое место нельзя было? — спросила Варя.
— Можно. Я сам просил Владивосток.
— Так ты нарочно? — поразилась Варя. — Чтобы подальше от нас?
— Ну что ты, ма! Просто там интереснее… И ты ведь знала, что так или иначе я буду работать не в Киеве, а где-нибудь у моря.
— Ну и пожалуйста! Почему нельзя поближе, хотя бы на Черном море? Во Владивосток ехать надо чуть ли не две недели! А тут один день, и ты дома… Все мечтают о Черном море, а ему, видите ли, не нравится.
— Нравится, ма. Солнце, воздух и вода, кипарисы, магнолии и всё прочее. Но это хорошо для курортников, а не для исследователей. Жизнь в нём есть только в верхнем слое — каких-нибудь метров сто пятьдесят — двести, дальше на всю глубину, две тысячи метров, — мертвая сероводородная зона. Мне же на Черном море просто делать нечего — я специализировался на беспозвоночных, в частности на головоногих, а их в Черном море нет совсем.
Сергей уехал, не часто, но регулярно писал письма. Через какое-то время женился и однажды приехал в отпуск с Ингой — познакомить её с родителями. Потом у них родились двойняшки. Дальние путешествия для малышей были утомительны и опасны, он присылал фотографии — глянцевые карточки, с которых таращились пухлощекие младенцы… В общем, это был уже отрезанный ломоть. Варя всё собиралась съездить во Владивосток, посмотреть, как они там живут, но свободных денег на это не было, да и домашние заботы держали в Киеве. Так и не собралась.
С Борисом не было никаких осложнений. Воспоминания о бедах военного времени свелись у него к боязни голода. Сытость после войны наступила не сразу, поэтому Борис всегда старался поесть поплотнее, про запас. Потом забылось, ушло и это, пострадала только фигура, и Шевелев однажды сказал ему:
— Спортом бы занялся, что ли. Молодой человек, а задница у тебя, как комод.
Нельзя сказать, чтобы зад у Бориса был очень большим — он стал каким-то прямоугольным и внушительным. Борис неуклюже отшутился.
Учился Борис старательно, стремясь быть если не первым, то одним из первых. Никаких дурных склонностей не проявлял, с плохими компаниями не якшался, в подъездах и подворотнях, как другие подростки, не торчал. На старом дворе друзей среди своих сверстников он не заводил — дружеские связи образовались в школе и особенно в институте. О них Борис рассказывал охотно, даже несколько хвастливо — все это были дети солидных, ответственных людей, судя по всему, и сами собирались стать такими же солидными и деловыми. Он часто и с удовольствием уходил к друзьям, но к себе их не приводил: стыдился скудости своею быта.
И с вузом не было осложнений. Борис успешно выдержал экзамены в автодорожный и хорошо учился. Волнения вспыхнули, когда подошло распределение. Вероятнее всего, Бориса запроторили бы в какую-нибудь «дыру», в «Сельхозтехнику». Варя заранее сокрушалась, даже тихонько поплакивала в чаянии предстоящей разлуки. Шевелев ничем помочь не мог, да и не видел никакой беды в том, что зеленый инженер несколько лет поработает на периферии. Даже полезно: живое дело, прямая ответственность скорее сделают его настоящим специалистом. Борис не хотел становиться специалистом в «дыре». Вот тут и пригодились дружеские связи с детьми солидных родителей и знакомства с этими родителями: в телефонном разговоре мимоходом, между прочим была названа фамилия и высказан совет-пожелание. Борис остался в Киеве.
Фирма, в которой Борис работал, ещё только разворачивалась. Поступил он начальником участка в транспортном цехе, но в этой должности не задержался. Голова у пего была светлая, руки росли, как он говорил, не из того самого места, и он быстро поднимался по служебной лестнице — стал заместителем начальника, а через какое-то время и начальником цеха. Продвижение энергичного, напористого молодого специалиста было естественным. С работягами Борис был, когда нужно, достаточно жестким, но держался на дружественной ноге — соблюдая, конечно, дистанцию — и давал им возможность заработать. Его уважали. В своем кругу он был покладист и услужлив, а с начальством эластичен. Он знал, где и что можно говорить, а в особо тонких ситуациях умел не видеть, не слышать и держать язык за зубами. Его ценили всё более.
Домой он приходил только спать, да и то не всегда, небрежно объясняя потом, что ночевал у товарища — засиделись поздно, транспорта уже никакого, не тащиться же пешком через весь город! Однажды Варя посетовала, что он совсем не бывает дома. Борис мягко, но непреклонно объяснил:
— Иначе не получается. Работа колготная, день ненормированный. Это мои работяги от звонка до звонка, а на мне лежит ответственность.
— Я понимаю, — сказала Варя. — Но ты и в выходной обязательно куда-то уходишь.
— Что ж ты хочешь, мамочка? Целую неделю вкалываю, как проклятый. Должен я когда-то встряхнуться, повидать друзей?
— Странно, — сказала Варя, — когда Сережа жил с нами, у нас постоянно толклись его товарищи. А у тебя как-то всё на стороне. Мы и друзей твоих совсем не знаем. За все время ты ни разу никого не привел…
— Сюда? Да что б мы тут делали?
— Оставь, Варя, — сказал Шевелев. — Дело молодое, кому в его возрасте хочется сидеть дома?
Бориса самого тяготила раздвоенность его жизни — одна дома и совершенно иная, не похожая, там, вне дома. Да и вообще далеко, неудобно, ездить надо троллейбусом, потом автобусом… Он объяснил свое положение начальству, напирая на то, что, если б он жил поближе, он и работать бы мог с большей отдачей. В его положение вошли и в ближайшей по сроку сдач «гостинке» выделили однокомнатную квартиру. Шевелев смотреть не поехал, но Варя съездила и вернулась очень довольная — квартира вполне приличная. «Раз уж есть квартира, пора подумать и о хозяйке», — высказала она свою уже давнюю заботу.
— А куда мне спешить? — посмеиваясь, сказал Борис. — Не беспокойся, мамочка, «в девках» я не останусь…
Дел всегда было «по завязку», поэтому Борис не часто посещал родителей, но был сыном внимательным и заботливым: расспрашивал, как они себя чувствуют, каждый раз привозил что-нибудь «вкусненькое» — коробку конфет или торт и — непременно! — цветочки, и каждый раз Вэря была растрогана.
«В девках» он не засиделся. Через некоторое время после того, как стал «начтрансом», Борис загадочно сказал, что намечается кое-какая перспектива, поэтому теперь можно думать о женитьбе, а затем привел будущую жену. Алина оказалась длинноногой, очень красивой девушкой с большими, навыкате, глазами. Предполагая, что она будет стесняться, Варя старалась её всячески обласкать, разговорить. Алина односложно отвечала на вопросы и никакого разговора не поддерживала. Почти всё время она смотрела в стол, изредка поднимала глаза на говорящего, потом снова опускала взгляд. Всё это больше смахивало на высокомерие, чем на застенчивость. Варя сметалась и замолчала тоже. Борис говорил за всех четверых.
Потом Варя уговорила себя, что этого не могло быть, она ошиблась. Алина не высокомерная, а просто очень скромная и стеснительная. Когда Борис приехал узнать, какое впечатление произвела его невеста, Варя расхвалила её, особенно напирая на скромность и красоту. Борис сиял.
— А где будет свадьба? — озабоченно спросила Варя. — У тебя тесно, да у тебя и нет ничего — ни посуды, ни мебели. Лучше всего у нас. Посуду, стулья одолжим у соседей…
— Ну что ты, мамочка! — засмеялся Борис. — Кто сейчас так справляет свадьбу? Сколько здесь поместится — человек тридцать, сорок? Остальным ждать очереди на улице?
— А сколько ты собираешься приглашать?
— Точно я ещё не прикидывал, но не меньше сотни, а то и все сто пятьдесят.
— Это всё — друзья? — спросил Шевелев.
— Друзья. И нужные люди. Пренебрегать нельзя — себе дороже…
— Куда же такую прорву? — сказала Варя. — Их вообще нигде не разместить.
— Не беспокойся, мамочка! Договорюсь в ресторане о банкетном зале, а то сниму целиком какое-нибудь кафе. И все будет о'кэй, на высшем уровне.
И все было на высшем уровне.
К дверям зала вел небольшой, но широкий и пологий лестничный марш. Вдоль него с обеих сторон, как почетный караул, выстроились официанты. На площадке перед закрытой дверью стоял метрдотель. Он был торжествен и величав, как полководец, у которого не бывает поражений. Своей армией в черной униформе он командовал без слов и мановений — одними взглядами.
Когда Алина и Борис приблизились к площадке, метрдотель встретил их полупоклоном, собственноручно распахнул двери, и тотчас навстречу молодым грянул марш Мендельсона.
Большой банкетный зал был отделан под мрамор. На составленных «покоем» столах — слепящая белизна скатертей и салфеток, сверкание хрустальных фужеров и рюмок, частоколы бутылок, в ведерках со льдом наклонившиеся, как ракеты перед стартом, темные обводы бутылок шампанского с боеголовками, обтянутыми серебристой фольгой. На полукруглом возвышении против столов волосатые молодцы в белых пиджаках с широкими черными лацканами, стоя, наяривали марш. Непривычная ресторанным лабухам музыка звучала не очень стройно, и недостаток стройности они возмещали усердием. Отгрохотав свадебный марш, музыканты сели и заиграли хорошо отработанную вязь эстрадных песен.
Борис остановился у входа. Он принимал поздравления и приветствовал гостей. Это было не похоже на обычный свадебный ритуал и скорее напоминало светский прием, какие показывают в иностранных фильмах. Но Борис знал, что делал. Он своими глазами видел, кто принял приглашение и приехал, а кто его не принял и не приехал. И он мог сделать то, что иначе в такой многолюдной колготне было невозможно, — лично приветствовать всех приехавших и поблагодарить: он по себе знал, как каждый ценит личное к нему внимание. А кроме того, каждый из мужчин, кто стесняясь, а кто, напротив, даже с некоторой аффектацией, протягивал ему конверт. Борис благодарил и бросал его в широкую вазу, которая по мановению метрдотеля немедленно оказалась у него под рукой на маленьком столике.
Борис всё нервознее вскидывал взгляд поверх голов поднимающихся гостей и, наконец, просиял: одним из последних появился крупный, плотный мужчина в возрасте и кондиции, о которых нельзя с уверенностью сказать, что человек только что достиг сорока или уже приближается к шестидесяти. Он держался совершенно свободно, с той свободой, какую дает уверенность, что дорогу ему уступят, а когда он откроет рот, внимательно выслушают и — послушаются. Он не совал никаких конвертов, покровительственно обхватил Бориса за плечи и, прихлопывая ладонью, сказал:
— Поздравляю, поздравляю! Знакомь с молодой женой… Так вот она какая? Ну, знаешь, кабы не строгая жена, увел бы… Прямо из стойла увел бы! — хохотнул он, не сомневаясь в том, что вполне демократический комплимент будет оценен.
Его оценили — окружающие и Борис тоже заулыбались.
Борис оставил свой пост и повел важного гостя к почетному месту — во главе стола. Остальные гости тоже расселись по местам. Официанты теперь выстроились позади сидящих и не сводили глаз со своего полководца. Уловив знак Бориса, тот обвел величавым взглядом свои войска. И тотчас бутылки с шампанским были выхвачены из ведерок, оплетка сорвана и грянул пробочный залп. Гости взяли с подносов пенящиеся бокалы и повернулись к молодоженам. Важный гость тоже взял бокал, высоко поднял его и раскатисто провозгласил:
— Здоровье молодых!
Он выпил и, полуобернувшись, швырнул бокал за спину; тот со звоном разлетелся вдребезги.
— Кажется, так полагается по нашему русскому обычаю? — сказал он, улыбаясь.
Лабухи вскочили и ещё раз нестройно отгрохали свадебный марш.
Варя с ужасом ожидала, что остальные гости тоже начнут колотить хрустальные бокалы, но больше никто бокалов не бил, началась обычная свадебная кутерьма — тосты, возгласы, говор и бряк посуды. То и дело всё это перекрывал, победно глушил вой и грохот ансамбля. Сам по себе немногочисленный набор инструментов не мог действовать так оглушительно, но лабухи шли в ногу с веком — перед каждым торчал микрофончик, а в углах зала стояли внушительные тумбы с динамиками. Время от времени оркестр начинал играть тише, и дюжие патлачи вывихнутыми голосами скулили что-то чувствительное. Шевелев не понял ни одного слова и даже на каком языке они поют: может быть, им казалось, что это английский?
Потом начались танцы. Сам Шевелев не умел их различить, но сидящая рядом монументальная дама, которую только габариты удерживали за столом, была, должно быть, большим знатоком. Она с завистью и восторгом следила за танцующими и бросала невежественному соседу: «Твист… шейк… хали-гали…» А на свободном пространстве между столами толклись бесноватые. Они сучили руками и ногами, вихляли бедрами, дергались, как эпилептики.
Шевелев смотрел на них сначала с недоумением, потом со всё более возрастающим отвращением. Сам он не умел танцевать, но ему нравилось смотреть на танцующих, когда под мелодичную музыку они плавно скользили, словно летели над паркетом. Полет захватывал, увлекал танцующих, доставлял наслаждение им самим, и на них приятно было смотреть со стороны — танец был красив. Здесь танцующие тряслись и судорожно дергались, будто всех одновременно поразили болезнь Паркинсона и пляска святого Витта.
Шевелев понимал, что он просто старый и очень отсталый от нынешних обыкновений человек. Пройдет время, и появятся какие-то другие танцы, или снова начнут танцевать старые. Во времена его молодости о танцах вообще никто не заикался, считали, что они исчезли навсегда вместе с остальным проклятым прошлым. Да что танцы! Яростно, до крика и оргвыводов, спорили, можно ли комсомольцу носить галстук или же этот кусок тряпки непременно увлечет соблазнившегося в пучину буржуазной идеологии… Сейчас смешно, тогда смешно не было. Потом были реабилитированы и галстук, и танцы. И снова моды стали сменять одна другую…
Да в конце концов, что ему до этого? Пусть корчатся и дёргаются как хотят, если им нравится, но при чём тут он, почему он должен на это смотреть? И Варя тоже… Он видел, что с самого начала ей было не по себе среди этих самодовольных и самоуверенных людей. Она чувствовала себя затерянной и ненужной, как бедная родственница. Она и была бедной. Надела свое лучшее платье и единственную драгоценность, которая вовсе не драгоценность, — маленький кулончик «слезка» из горного хрусталя на серебряной цепочке. Какими старомодными и жалкими выглядели и её платье, и кулончик здесь, среди разряженных баб с золотыми кольцами и браслетами на руках. Она крепилась изо всех сил, старалась показать, что ей весело и всё очень интересно, но Шевелев несколько раз уловил в её глазах затаенное страдание.
— Пошли отсюда, — шепнул он ей.
— Куда?
— Домой. Нечего нам здесь делать.
— Что ты, разве можно?! — ужаснулась Варя. — А как же Боря? Он же обидится!
Поделиться книгой: