Помоги проекту - поделись книгой:
— Теперь всё реже — стары стали, да и повымерли: кто на войне уцелел, тех она потом догоняет…
— Сколько бы их ни было, они семьи не заменят. Они придут, поговорят и уйдут, и ты снова останешься один. Я уж не говорю о всяких бытовых делах… Конечно, тетя Зина тебя не оставит. Вон вчера смертельно оскорбилась, а сегодня бульон все-таки принесла. Но и она ведь не девочка, ей тоже всё это уже трудно… Короче говоря: не переехать ли тебе к нам? Мы не роскошествуем, но ты будешь иметь отдельную комнату — так называемый кабинет мне попросту не нужен, хватит институтской лаборатории. Захочешь общаться — пожалуйста, не захочешь — делай что хочешь: читай, спи, гуляй, лови рыбу, если любишь… Инга? Я ещё не встречал человека, который бы к ней плохо относился. Думаю, и ты с ней поладишь. Ну, про моих сорванцов нечего и говорить. Они немедленно станут твоими телохранителями, рабами и кем ты только захочешь… Живем мы тихо, скандалов у нас не бывает.
— И как вы этого достигли? — спросил Устюгов.
Сергей засмеялся:
— Путем полной и безоговорочной капитуляции. У нас царит безусловный матриархат. Мужское население ведется по жизни нежной и трепетной рукой, но в случае надобности на ней мгновенно обнаруживается ежовая рукавица… А в общем, спасает чувство юмора. Когда Инга чем-то недовольна, она начинает изъясняться чрезвычайно торжественно и высокопарно. При её курносости, некоторой конопатости и округлых щеках с жизнерадостными ямочками это создает изрядный комический эффект. Ей самой становится смешно, так смехом всё и гасится…
— Ну что ж, — сказал Устюгов, — видимо, демон-искуситель до них ещё не добрался и не подсунул рокового яблока с древа познания добра и зла. Вполне райская жизнь. Соглашайся, Михаила, пока не поздно.
— Вы обращаете всё в шутку, а я надеялся, что вы поддержите меня, посоветуете отцу поехать к нам.
— Дорогой мой, — сказал Устюгов, нежно поглаживая лысину. — Советы дают из тщеславия, чтобы потом, когда их не выполнят, торжествовать и кричать: «Ага, а я говорил, я говорил!..» Принимают же советы для того, чтобы потом было кого винить в неудаче. Поэтому я никогда не даю советов. Только однажды я советовал твоему отцу, даже требовал не спасать меня. Он не послушался, и я не уверен, что впоследствии об этом не пожалел…
— Ну что плетешь? — сказал Шевелев.
Устюгов отмахнулся от него.
— Если же говорить всерьёз… то не в порядке совета, а так, умозрительно… Никуда не денешься — мы с ним уже попросту старые грибы. И если развить это уподобление, то держимся только до тех пор, пока цела незримая грибница привычек, быта, воспоминаний и каких-то привычных обстоятельств, которые эти воспоминания сохраняют и поддерживают. И стоит оборвать эту незримую грибницу, как человек, подобно твоим каракатицам, скоропостижно стареет… С летальным исходом, как говорят врачи, — сардонически осклабился Устюгов.
— Вот уж не ожидал от вас, — сказал Сергей. — Я биолог, но и то терпеть не могу никаких аналогий и параллелей подобного рода. Ни антропоморфизма, ни зооморфизма. Человек не гриб, если сам себя таким не делает. Люди всегда были легки на подъем, а сейчас больше, чем когда-либо. Колесят по всему миру, и ничего с ними не делается.
— Но они возвращаются домой. Ты сам сказал, что ты за дом.
— Да, за дом, но не пустой. Четыре привычные стены — разве это дом? И скажите, чем поможет отцу ваша эта незримая грибница, если ночью ему вдруг станет плохо? «Дома и стены помогают» — это красивые, но пустые слова. Помогают люди. Надо, чтобы рядом были близкие. А Инга, между прочим, врач, и, кажется, неплохой… И что же хорошего — он будет неизвестно зачем сидеть здесь, а я там непрестанно беспокоиться о нём?
Устюгов усмешливо посмотрел на него и отвел взгляд. Сергей почувствовал, как у него загорелись мочки ушей. Получалось, что он заботился не столько об отце, сколько о своём спокойствии, во всяком случае не только об отце.
— В конце концов, — сказал он, — приезжай, поживи, осмотрись. Понравится — останешься, нет — дорога обратно не заказана. А от воспоминаний никуда не уедешь, они везде останутся с тобой.
— Что ж, это мысль, — сказал Устюгов. — Поехал, пожил там, надоело — вернулся, здесь надоело — снова туда… Это даже ново в семейной практике — так сказать, кочующий дед, или, по аналогии с налетами авиации во время войны, челночный дед…
— Вы подумали, — сказал Сергей Устюгову, — будто я не столько забочусь об отце, сколько о своем спокойствии. А я начинаю подозревать, что, высмеивая мое предложение, вы тоже не бескорыстны.
— О чём я подумал, я не сообщал… Но ты совершенно прав. Я действительно не хочу, чтобы твой родитель сбежал из Киева. И мотивы мои откровенно, даже бесстыдно эгоистичны. На кого мне тогда обрушивать ниагары моего суесловия? Я попросту захлебнусь, утону в нем… А твой отец окончательно отвыкнет от человеческой речи, ибо, как ты мог заметить, даже под моим благотворным влиянием он не стал разговорчивым…
— Что ж ты молчишь, отец?
— Так ведь это не завтра, — сказал Шевелев. — Я подумаю…
Уже уходя на кухню, где он снова поставил себе раскладушку, Сергей остановился в дверях:
— Это правда, что ты спас Устюгова? Почему никогда об этом не рассказывал?
— А что тут рассусоливать? Дотащил до медсанбата, вот и всё…
— Ну-ну, — улыбнулся Сергей, — у тебя прямо страсть все дегероизировать. Мемуарист из тебя не получится.
— Их без меня хватает.
Сергей уговорил отца не ездить в Бориспольский аэропорт, и Шевелев проводил его только до Аэрофлота на площади Победы. Оттуда в аэропорт шли специальные автобусы.
У подъезда дома, сидя в своей двухцветной «Ладе», его ожидал Борис.
— Наконец-то, — сказал он, — а то я уже собирался уезжать.
— Давно ждешь?
— Почти час.
— Как же ты во время работы?
— А я — начальство. У начальства день ненормированный.
Он тщательно запер машину и, крутя в пальцах ключ зажигания с каким-то замысловатым брелоком, пошел следом, к лифту. Вчерашней надутости не было и следа. Неприлично было бы раздувать это, в сущности, пустяковое дело. В конце концов, по морде получил не он, а Димка… Отца тоже следует понять. Он сейчас в таком состоянии, что трудно контролировать свои поступки. В состоянии аффекта можно и не такое устроить. Смерть, похороны… Надо понимать, быть снисходительным. Во всяком случае, в такой ситуации. Смерть мамы — ужасная потеря для всех. Но для отца она, конечно, тяжелее, чем для остальных. У них у каждого своя семья, а для него это утрата подруги всей жизни… Сам он тоже зря погорячился вчера. Надо держать себя в руках. Сейчас он уже вполне держал себя в руках, на лице его были положенные скорбь и сочувствие. И никаких следов обиды.
— А где Сергей? — спросил он.
— Улетел.
— Уже? Ну и свинья! Даже не попрощался…
— Он пробовал тебе звонить. Так ведь ты из «выходящих».
— Каких «выходящих»?
— Сам говоришь — начальство. А о начальниках не сообщают, куда ушел, когда будет. «Вышел» — и всё. Вот он и не дозвонился.
— А приехать не мог? Он ведь ни разу не был у нас, не видел даже, как мы живем.
— Ничего, свой импортный голубой сортир ты ему в другой раз покажешь.
Раздражение снова вспыхнуло в Борисе, но он сдержался. Несолидно, в конце концов, лезть в бутылку из-за стариковской подначки. Тем более что никого нет, никто не слышит.
— Я не понимаю, что за спешка. Что ему, план выполнять?
— Дело.
— Какие там у него дела? У меня на плечах всё транспортное хозяйство фирмы — две сотни машин, гаражи, мастерские. И то, если надо, я всегда могу выкроить день-другой…
— Так у тебя помы и замы. А он один. Работяга.
— Обыкновенный фанат. Ему кажется, что он один науку толкает, без него не обойдутся. А в науке прошло время кустарей-одиночек. Научно-техническая революция требует коллективного творчества.
— «Раз, два, взяли?» Что-то я не слыхал, чтобы открытия поротно или повзводно делали.
— Посмотри, кого премируют? Коллективы!
— Способ известный — один с сошкой, а семеро с ложкой…
— Дело не в ложках. У нас же не частная лавочка, понимаешь. Ни у кого нет своего института, лаборатории, предприятия… Ну, придумал ты какую-то фиговину, так ведь её сделать надо! А что можно сделать без поддержки руководства, без помощи коллектива?
— Вот я и говорю: открыватель один, а прихлебателей дюжина… Я на собственной шкуре испытал. Теорию относительности я не придумал, так, небольшая рацуха, и то у скольких глаза разгорелись, в соавторы потянуло.
Старик безнадежно отстал. И упрям. Спорить с ним бесполезно — ничего не докажешь, незачем и заводиться.
— В конце концов, — сказал Борис, — бывает по-всякому. А всё-таки обидно, что он так уехал… Мы же сколько лет не виделись! А теперь вообще неизвестно, когда увидимся. Посидели бы, поговорили по душам. Коньячок, шашлычок, то-сё… Потом — у него же пацаны! Хотя я их и не видел, но всё-таки племянники. Я бы какой-нибудь подарок организовал.
— Он бы не взял. Я тоже хотел. Он сказал — не надо, пусть радуются приезду отца, а не подаркам, какие он привез.
— Ну, я бы своих детей в черном теле не держал.
— Ты сначала их заведи.
— Дело нехитрое. Прежде всего надо обеспечить, чтобы с самого начала жили по-человечески.
— Это как — барахла нахапать поверх головы?
— Что значит «нахапать»? Я что, ворую? Пользуюсь тем, что положено, вот и всё.
— Прямо ты не воруешь, нет. Могут поймать. И главное — много не украдешь. А насчет «положено»… Кто вам, собственно, положил? Сами себе и кладете.
Нет, выдержать его невозможно. Переживания переживаниями, но и забываться не следует. Терпеть эту провокационную болтовню нельзя. Это он от своего дружка, Устюгова, набрался… Мутная какая-то личность. Чем он вообще занимается? Что-то там в кино делает, что-то пописывает… А главное, обо всём рассуждает, всех судит. Такой, понимаешь, шибко грамотный, больше всех знает…
— Давай, батя, поставим точку. Я себе должности не придумал и всё прочее тоже. И если меня на этой должности держат, значит, заслужил, ценят… А всякие злопыхательские разговорчики ни к чему хорошему не ведут. И не за этим я к тебе приехал. Я по делу приехал.
Шевелев поднял на него взгляд и молча ждал.
— Могилу надо привести в порядок. Первый дождь, и она поползет, размоет. Прежде всего ограду. Ну, это дело я организовал. Дал команду, уже делают. Из квадратного прута. Она, конечно, будет сварная, но вроде как кованая. Как когда-то делали. Со всякими там изгибами и прочими финтифлюшками. Завтра ребята подбросят её на кладбище и поставят. Я тоже подъеду, чтобы никаких недоразумений не было. Хотя в конторе кладбища я обо всем договорился, но мало ли что… Заодно захватят компрессор и тут же с ходу покрасят серебрянкой. На нитролаке, конечно. И сохнет моментально, и вполне прилично выглядит… Могу заехать за тобой, только стоит ли?
Шевелев отрицательно повел головой.
— Вот и я так считаю — ни к чему. Можешь не беспокоиться, все будет о'кэй. Я сам за всем прослежу. Ну вот. Теперь насчет памятника… Конечно, памятник можно ставить только через год, когда земля осядет… Однако обеспечить надо заранее. В конторе мне сказали, что у них надо ждать очереди чуть ли не год. И делают они только плиты из крошки. Ну, это такая грубая дешевка — просто было бы даже стыдно.
— Ей теперь всё равно, — сказал Шевелев.
— Но мне, нам не всё равно! Люди же пальцами будут тыкать…
— Не престижно? На кладбище тоже надо престиж оберегать?
— Вот опять ты не понимаешь… Дело не в престиже. Перед памятью мамы стыдно, в конце концов… Нельзя же на могилу матери положить бетонную плиту, как на мостовую. Я понимаю, денег больших у тебя нет. Но ведь я помогу. И что, Димка или Сергей откажутся?
— С сынка по рубчику на памятник незабвенной мамаше? Как на новогодний выпивон? Складчины не будет.
— Ну хорошо, хорошо. В общем, дело обстоит так: я попрошу дизайнера нашего КБ, он набросает эскизик, если ты одобришь, сделает чертеж. А я потом смотаюсь в Житомирскую область, в Коростышевский район. Там есть каменоломни. В общем, я уверен, договорюсь — нашей фирме не отказывают. Там не спеша сделают всё честь по чести. Транспорта у них, конечно, никакого, но для меня, как ты понимаешь, это не проблема. Словорезчик здесь, кажется, подходящий.
— Это ещё кто?
— Ну, который надписи делает. В каменоломне плиту обработают, отполируют, и всё. Надписи там делать не умеют. А здесь, при конторе, есть особый специалист… Ну как, санкционируешь эти мероприятия?
Шевелев пожал плечами и промолчал.
— Вот и отлично!
Борис удовлетворенно потянулся, поднялся и подошел к распахнутой двери на балкон.
Шевелев смотрел на него и в который раз задавал себе вопрос: родные братья, а почему они так не похожи друг на друга? Долговязый, длиннорукий Сергей со своим костистым, обветренным лицом был похож на лесоруба или рыбака, а не на ученого. Кого же напоминает ему Борис? Продавца-рубщика в мясном отделе гастронома? Нет, тот просто жирный и самодовольный… Борис не жирный. Он плотный, сбитый, но никак не жирный. И не самодовольный. Это в нём есть, но не главное. Главное — уверенность в себе, в том, что всё, что он говорит и делает, хорошо и правильно. А если кто возражает, то только от недопонимания. А он понимает всё. И главное — понимает, как надо жить. Вот жить, устраиваться он умеет. Ещё молод, а уже «дорос», как говорят, до начальника транспортного цеха. Он и дальше пойдет. Далеко пойдет… Запросто станет коммерческим директором своей же фирмы. Или другой. Ему всё равно… Небось и на этом не остановится. Сам не раз говорил, что его девиз, как у летчиков, — всё выше и выше… И модник, не отстает от современности. Только патлы не завёл. Патлы — не солидно. Для солидности он усики отрастил. Усишки реденькие, как перья, ну всё-таки… А губы толстые, красные. Пожрать любит. И бабник, должно быть… Вот! Понял, кого он напоминает. Сытого, гладкого кота. Даже глаза слегка навыкате, круглые и блестящие, как у кота…
— Да, — сказал Борис, — вид у тебя отсюда шик-модерн. Я каждый раз любуюсь. Здесь за один вид можно деньги брать…
Беглым взглядом он окинул комнату и снова сел к столу.
— Как будет дальше, батя?
Прежде он называл его «папа», потом изредка «отец». Снисходительное «батя» появилось, когда Шевелев ушел на пенсию, а сам Борис стал «начтрансом».
— А что дальше должно быть?
— Жить как думаешь?
— Как жил, так и буду жить.
— Это само собой! Почему нет, пока бодр и здоров? Но ведь ты не мальчик, за плечами не очень легкая жизнь, война. Неизвестно, когда и как всё скажется…
— Ты давай круги не разводи, говори прямо.
— Я прямо и говорю, никаких кругов… Останешься один, на отшибе. Сергей во Владивостоке, тетя Зина — старуха, Димка — пустое место. Разве на них можно положиться? В общем, я так считаю — ответственность целиком падает на меня. И на меня ты всегда можешь положиться. Но что я могу сделать, чем помочь, если мы там, а ты здесь один? Телефона нет, ни мне, ни в «Скорую» не позвонишь. А если скрутит тебя язва, как тогда, или ещё что? Не окажись тогда рядом Устюгова, тебя бы потом уже никакая операция не спасла…
— Что ты предлагаешь?
— Съехаться, жить вместе. Тебе не нужно будет заниматься всякой бытовой дребеденью, бегать по столовкам и забегаловкам, а я буду спокоен, что с тобой всё в порядке.
— Все хотят быть спокойными, — усмехнулся Шевелев.
— Я беспокоюсь не за себя, а за тебя.
— Да ведь не горит, я думаю?
— О чём разговор! Конечно, не горит… Только ведь жить надо с дальним прицелом. Стратегия не только в военном деле, она и в жизни нужна.
— Какой же у тебя прицел?
— Конечно, просто бросить эту квартиру было бы глупо. Чтобы съехаться, надо устроить обмен. Твою однокомнатную и мою трехкомнатную можно обменять на четырехкомнатную. Ну, а если не спеша, покомбинирорать, учитывая площадь, район, то-сё, можно, пожалуй, организовать и что-нибудь получше. Трудно, но можно.
Шевелев вприщурку смотрел на сына.
Поделиться книгой: