Помоги проекту - поделись книгой:
Какая другая женщина согласилась бы жить в этой крепости? Какая другая вообще могла бы любить его, сурового Катрелиса, такого необщительного, полного пренебрежения к общепринятым правилам, а, может быть, даже страшно подумать, и никогда не знавшего их? Всем была известна печальная история его юности. Тайна, которая окружала исчезновение его родителей, пугала людей, приобретала с годами ореол тяжелого семейного порока. Его страстное увлечение охотой на волков поражало и тревожило всех. Иоахим горячо восставал против этого брака, но Жанна сказала: «Я не могу отказать ему. Совершенно необходимо, чтобы кто-нибудь сделал его счастливым».
Взамен он сделал ее несчастной. О! Конечно, он не заслуживал подобной женщины! В первые годы супружества он вел себя почти «прилично» и, хотя уходил на рассвете, но возвращался в ночи, откладывая до утра травлю волка. Но постепенно он перенес место охоты в Бретань, купил мельницу в Гурнаве, чтобы удовлетворить свою ненасытную страсть, забыть… Забыть что? Эту милую, добрую улыбку, благородную сдержанность, это лицо ангела в образе человеческом, эту ее всепрощающую мягкость, своих детей, свои обширные владения?
Он постоянно возвращался в Бопюи с твердым намерением больше не уезжать. И всегда находил Жанну внимательной и уважительной по отношению к нему. И тогда, охваченный угрызениями совести и стыдом за свое поведение и поступки, он начинал стараться быть хорошим супругом, отцом, хозяином. Из последних сил пытался он заставить себя заинтересоваться всем этим. Это было подобие лекарства, действующего против хронического отравления, когда дают пилюли умирающему больному вовсе не от его болезни, а просто чтобы освободить его от навязчивых мыслей. Проходил месяц или два. И он не мог больше вести эту счастливую жизнь! Все его удручало, даже его жена. И он удирал из собственного дома со всех ног, как вор. И вот опять это начиналось! Он не мог быть счастливым! Жить как все! Неистовая сила, жившая в нем, не находила выхода в лоне семьи. Желание величия, составлявшее основу его характера, не могло довольствоваться спокойствием и благополучием. Ему необходимо было сражаться, хитрить, рисковать. От этого постоянного и мучительного беспокойства его избавляли лишь заливистый лай собак, веселые звуки рожка и галоп во весь дух. Он иногда задавался вопросом, почему он такой, какова природа этих отклонений сознания, и честно старался стать похожим на других. Но, обезьянничая, он чувствовал, как его охватывает страшная меланхолия, прикидывающаяся причудами, хлесткими шутками и другими странностями его характера. Вполне возможно, и, даже очень вероятно, что Бопюи слишком о многом ему напоминал, что здесь он дышал, как говорил пастух Жудикаэль, «отравленным воздухом». Травмированный смертью отца, он возвращался в это злополучное место как бы против собственной воли и убегал отсюда всегда на грани безумия. Но если кто-нибудь высказал бы ему подобное предположение, какой приступ ярости вызвал бы он! Господин де Катрелис верил, что любит старый Бопюи так же, как некоторые больные любят свою болезнь и наслаждаются ею. Однако он согласился на то, чтобы его жена построила новый замок, и это так же верно, как и то, что всякое существо двойственно по натуре и часто, возражая против чего-либо, на самом деле утверждает это. Но кто распутает этот клубок противоречий? Достаточно ли для этого одной воли? До сих пор она неизбежно терпела неудачу. Между тем пример дал свои плоды: «Выдра» усвоил его стиль жизни. Неспособный вести себя спокойно, он, похоже, избегал своих домашних и с пикой на плече, в нелепой кожаной шляпе, которую все в округе сравнивали со шлемом Дон Кихота, вместе с мокрыми собаками и сплошь покрытыми грязью помощниками бродил вдоль реки. Как и его отец, он воображал, что полезен обществу, и не упускал случая высказать очередной тезис о «вредности» выдр. С таким же успехом он мог бы охотиться на соловьев или кукушек, если бы на него нашло такое желание, и, без сомнения, нашел бы убедительные, на его взгляд, доводы, чтобы уничтожать этих птиц. «Бомбардо» охотился на другую дичь, которую крестьяне называли «куропатка в чепчике». Он отказывался заводить семью, быть может, из эгоизма или потому, что не слишком высоко ценил преимущества семейной жизни. Маленький Жан рос в Ла Перьере в одиночестве и, постоянно видя свою мать грустной, становился не по возрасту серьезным. Что еще будет с ним? Как он будет вести себя, став взрослым, и чем руководствоваться? Один «Эпаминонд» был «как все», и даже слишком: по этой причине господин де Катрелис оценивал его будущее, во всяком случае, до последней встречи с ним, очень невысоко, говаривая: «Род поворачивает в нем». Но может ли кто-нибудь сказать, в чем виноват был он сам, глава семьи? Но, видимо, все-таки виноват, раз судьба ожесточилась против женщин этой семьи. У мужчин Катрелисов испокон веку были свои нравы: они воевали обычно где-то далеко от дома, а возвращались в него только для того, чтобы восстановить силы и заодно зачать потомство, а потом вновь уходили. Времена изменились, но Катрелисы, и особенно он, самый несгибаемый из всех, не желали принимать эти «сентиментальные нововведения». Им хотелось быть по-прежнему свободными, как птицы. Им хотелось… очень многого, но и сами они не могли бы точно сформулировать, чего именно. Это была их природная склонность, и они ей следовали просто потому, что привыкли кротко повиноваться судьбе. Но порой их собственный, у каждого особенный «гений» тащил их неведомо куда, словно бы насильно, опрокидывая за ненужностью все их раскаяния и размышления.
«В этот раз, — говорил себе господин де Катрелис, — разве смог бы я проявить слабость и уехать, особенно после того, что они для меня сделали? Я должен был бы серьезно поговорить с Жанной, разубедить ее, объявить о своем решении. Что меня тогда остановило? Я играю с ней, как кошка с мышкой… О! Когда же я наконец избавлюсь от этой беспокойной страсти, от этого смятения и чувства, что я тут посторонний? Когда же я обрету наконец спокойствие? Разве я не могу быть хотя бы несколько лет счастливым? Но вот моя воля слабеет, злость на бретонцев исчезает, и я начинаю прибегать к уверткам… Жанна, помнишь ли ты, мой ангел, сколько раз я предавал тебя? Разве одиночество и охота могут заменить тебя? О! Что за нелепый я человек: одна и та же сила притягивает меня к тебе и отталкивает, и она же держит меня на расстоянии от тебя!»
— Мой друг… мы с вами незаметно постарели. Пора подумать и о последнем пути. Разве мы умрем не вместе? Разве вам хотелось бы умереть вдали от меня?
— Нет, моя хорошая. Нет. Спи.
Жанна сквозь сон продолжила их разговор под лампой. И опять заснула…
14
Время шло. Утопая в ливнях, подстегиваемая порывами ветра, осень подходила к концу. Завесы из дождя сокращали дни. Напившись воды, вновь начинала зеленеть трава. Все было мокро: и шифер крыш, и камни, и освободившиеся от листвы деревья. Дороги расплылись лужами. Они хлюпали под ногами. Сильный северо-западный ветер гнал не переставая в глубь страны большие кучи облаков. Без конца, похожие то на кабана, то напоминающие стадо быков, пересекали они молочно-белую равнину неба. Пропитанная водой земля приобрела густой темно-коричневый цвет. Волы уходили со вспаханных ими полей, стада покидали свои пастбища. Все было охвачено каким-то ознобом, сморщивалось и цепенело — и души, и предметы — и тогда казалось умершим. Лишь изредка можно было увидеть вдали силуэт в капюшоне, развевающиеся на ветру накидки школьников, собаку, вышедшую по своим делам или охотящуюся на свой страх и риск. Одни дубы не испугались этого сурового времени года и казались живыми. Другие деревья уже обрели зимний вид. Они выравнивали свои темные и запутанные остовы, тянулись своими стволами к облакам, склоняли вниз тяжелые от дождя, мертвые ветки, но дубы, еще полные живительных соков, не потеряли своей пышности. Дождь сделал листву цвета ржавчины блестящей. Среди перелесков, в чаще кустарника, обрамляющего поля, на склонах холмов вокруг старого Бопюи, вдоль аллеи с белой решеткой — везде победно возвышали они свои головы, покрытые шапками ярко-красных, пунцовых, золотых листьев.
Господин де Катрелис слушал, как барабанит дождь. Он смотрел, как капли, попадающие на стекло, превращаются в слезы и, стекая вниз, придают расплывчатость и зыбкость пейзажу за окном. Или же это делал ветер, что рылся на лужайке, гнал по ней серебристые волны. Вороны вернулись в свои гнезда, большие коконы, подвешенные к самым раскачивающимся до головокружения верхушкам деревьев. Иногда в воздухе появлялась какая-то угроза, он наполнялся криками, карканьем: «Эти господа собрались вместе. Они проводят собрание муниципального совета!»
В 1837 году, примерно в такой же день, он стал свидетелем одного незабываемого зрелища. Да, это было примерно 20 ноября после полудня. Внезапно множество, огромное множество черных крыльев закрыло небо. Это были вороны из России. Почему эта бесчисленная рать покинула свои степи? И выбрала для передышки Бопюи? Куда летела она? Вокруг замка, по берегам пруда, до самых дальних краев поместья, ветви сгибались под черными гроздьями, воздух дрожал от резких и пронзительных криков. Никто не осмеливался выйти на улицу. Поспешно загоняли стада. Собака, замешкавшаяся или слишком любопытная, тотчас исчезла в ворохе перьев: на следующий день находили лишь продырявленный череп и кости, разбросанные в траве. На рассвете один крик раздался с вершины дубов, один-единственный! Черная гомонящая туча мгновенно поднялась и, развернувшись над замком, устремилась на юг. Долго еще господин де Катрелис следил за ее полетом, пока расстояние не превратило ее в тонкую нить и не растворило в тумане.
Суеверия, словно ожившие в этом необычном явлении, предсказывали «несчастье в Бопюи»! В те времена люди легко и охотно верили во все необычное. Это было как раз накануне появления рассказов об оборотнях, людях в саване, молящихся на мессах, чтобы избежать чистилища, проклятых, что возвращаются на место своих сладострастных преступлений, о Шасс-Галлери, несущемся сквозь ночь в адском галопе: человеке из тумана с собаками и лошадью из облаков! Господин де Катрелис встречал иногда этих «жалобных духов», гремящих цепями и волочащих по мху свои рваные простыни. Он взгревал их кнутом, и привидения прыгали в кусты, издавая проклятия явно местного происхождения, что наводило на определенные подозрения.
— К черту, шуты гороховые! — кричал Катрелис, и во мраке ночи еще долго раздавался его смех.
Двадцать четвертого… тридцатого ноября… второго декабря… Он даже не заговорил об отъезде и, похоже, обосновался в Бопюи на этот раз навсегда. Слухи подтверждались: нет, он не вернется в Гурнаву никогда! Более того, он изменил своим привычкам. Это была настоящая революция! Одни говорили: «Мадам его наконец переделала». Другие люди не без лукавства и тайного расчета, как бы невзначай сообщали ему через посредника о большом вреде, который наносит один старый волк, живущий в лесу Мервен. Он пренебрегал ответом, но, если настаивали очень сильно, говорил:
— Я не настолько молод, чтобы заниматься такими вещами. Оставьте меня в покое.
Находились и такие, кому было интересно провоцировать его, и они приглашали Катрелиса на травлю оленя. Он сухо отказывался.
Торговец собаками явился в Бопюи по «очень важной причине».
— Я совершенно не нуждаюсь в собаках, спасибо!
— Господин, ваша свора знаменита, но случай действительно исключительный! Вы только ознакомьтесь с их родословными.
— Я вам верю на слово.
— Посмотрите, какая у них масть! Все четыре как на подбор! То, что они очень старательны… Господин! Но посмотрите же, какие они смелые, а как танцуют… Не сочтите за труд.
— Да, да, — равнодушно откликался господин де Катрелис, глядя куда-то в сторону.
— Я разочаровал вас?
— Это в моем характере.
— По крайней мере, испытайте их.
Упрямый отказ или скорее его демонстративное безразличие, соединившись с тем наблюдением, что этот помещик «кусал свои усы, как человек, который еле сдерживается», возбудили у торговца любопытство. Он объяснил себе это тем, что, должно быть, господин де Катрелис подхватил какую-то «дурную болезнь», что уже «дышит на ладан» и, может быть, скоро умрет! Господин де Катрелис не стал его переубеждать и спровадил так резко, что торговец просто опешил.
Его темперамент не позволял ему оставаться в праздности. После трех скучных дней созерцания «падающей воды» он почувствовал, как бешенство овладевает им. И он живо нашел выход для него! Выдумал предлог, чтобы поездить верхом. Нет, наносить визиты он не стал — это была пытка для него — рассуждать о политике правительства или ублажать дам «розовой водой» воспоминаний, составлять биографии предков или отвечать на лукавые вопросы о Гурнаве. Он предпочитал вновь и вновь отпирать комнаты в башнях или сидеть за столом весь вечер напролет. А выезжать он стал потому, что плохо знал свои владения, которые складывались из ферм, прудов и лесов, рассеянных иногда далеко друг от друга. Итак, он поставил перед собой цель все их осмотреть. И отправился к писарям мэрии, которые должны были помочь ему скопировать план этих владений. Покончив с этим, он приступил, наконец, к делу или к тому, что таковым считал.
Ранним утром Люсьен оседлал Жемчужину. Господин де Катрелис, не обращая внимания на погоду, выехал со двора. В пальто с несколькими пелеринками, наброшенном на плечи (по просьбе «Мадам»), в плетеной из тростника шапочке, надвинутой на самые уши. Он пустил Жемчужину рысью по размокшим от дождя дорогам. И что ему были порывы разгулявшегося ветра, брызги дождя — он был вне дома! И один!
На одну из ферм он приехал без предупреждения, взбудоражив собак и обывателей домика. Не, очень надеясь на память, он записывал имена и фамилии арендаторов ферм в маленькую записную книжку. Таким образом он пытался избежать досадных ошибок. «Мадам» давала ему все справки с бесконечным терпением. Он благодарил ее всегда одинаково: «Моя дорогая, вы знаете все!»
Пока этот вечный странник узнавал лучше «свой мир», он производил на людей прекрасное впечатление, в особенности на женщин, которые вообще склонны придавать огромное значение разным мелочам. Они говорили:
— У нашего господина добрые воспоминания о нас! Ведь он вовсе не из этих городских щеголей, он здешний с самого рождения!
Но мужчины, более скептичные по природе, тоже дрогнули.
— Он уважает нас, потому что знает, какие мы отличные хлебопашцы, — рассуждали степенные старые крестьяне, и все с ними соглашались.
Без всяких признаков усталости он объезжал поля, луга, яблоневые сады и виноградники, которые только что появились в этих краях; «как белка», забирался на чердаки, запускал руку в мешки с зерном, чтобы определить его качество, щупал мимоходом сено, бодро шлепал по влажной соломе и навозной жиже конюшен, похлопывал по крупам телок, останавливался и подолгу рассматривал быков, помещенных в отдельные, хотя и сильно поврежденные их рогами, стойла. Затем присаживался на минутку в кресло, в которое бывало всегда по приезде садился его дед: это был своего рода ритуал. Он задавал много вопросов, выяснял кучу всяких подробностей, и все только для того, чтобы освободить самого себя от необходимости отвечать на вопросы других. Иногда его просили о починке или расширении какого-нибудь строения, и таким смиренным тоном, словно речь шла о неслыханной милости, даже если обоснованность просьбы была очевидна. Он отвечал:
— Я обещаю вам, мои добрые друзья, подумать, что я могу сделать для вас.
Этот дипломатический прием ему подсказала «Мадам», и сделала это так мягко, что он не мог не воспользоваться этой ее подсказкой.
Иногда какая-нибудь фермерша, теребя края фартука, просила его отобедать. С открытым сердцем он принимал приглашение и отдавал честь застолью. Эта обильная пища наполняла его радостью жизни и восполняла чересчур утонченный стол Бопюи. Но что находил он в итоге у этих крестьян? Их пренебрежение к комфорту, молчаливость, жизнь, определяемую только временами года. Внутреннее убранство их домов напомнило ему Гурнаву. Здесь царила та же атмосфера. Массивная темная мебель мрачно громоздилась вдоль закопченных стен. Покрытые тяжелой драпировкой кровати располагались в глубине комнат. Стол с двумя скамейками по бокам, слегка протертый тряпкой, блестел пятнами от масла и соуса. Подобно алтарю, камин руководил судьбами дома. На нем обычно стояло распятие, и Христос с самшитового креста благословлял висящее на стене охотничье ружье, стоящие по полкам баночки с пряностями и подсвечник. В течение всего года в камине поддерживался огонь, ночью он тлел под слоем пепла, утром, разбуженный дуновением от входной двери и пробежками котенка, вновь разгорался. Без всякого стеснения входили куры, склевывали крошки на полу и убегали, кудахтая. В воздухе стоял запах мокрой золы, молока, испаряющихся соков и супов. Но если кто-нибудь хотел «проветрить» легкие, ему надо было лишь перешагнуть порог, и весь воздух мира, острый и живительный, ждал его за дверью. Животные соседствовали с людьми. Они хорошо понимали друг друга в силу того, что видели друг друга постоянно и постепенно становились друзьями. Человеческие голоса и смех перемешивались с мычанием и ревом под стук деревянных сабо. В холодные ночи люди и животные согревали друг друга своим теплом. Работая вместе с хозяевами во время пахоты и сенокоса, в период жатвы и молотьбы, огромные преданные волы сопровождали их еще на свадьбы, а когда они заканчивали свой земной путь, и на кладбище. Такой же важной поступью сменяли друг друга времена года. Белые облака напрасно заманивали жителей этой земли в страну грез. Нет, в этой жизни они признавали только то, что было реальностью — что можно было увидеть, услышать, ощутить…
— О! — признался господин де Катрелис Жанне по приезде, — все эти дни я учился. Это действительно увлекательно… Моя дорогая, вы мне не верите? Съездите к ним, и вы отдадите себе отчет в этом.
«Мадам из Муйерона» понимающе улыбалась. Она заботилась о фермерах, помогала им, утешала при малейшей возможности, которая у нее появлялась, со всей силой своей деятельной доброты. Однако она дала возможность высказаться «его оригинальности». Она интуитивно чувствовала, что не надо сейчас ему ни в чем перечить. «Бог хочет, чтобы он увлекся сельским хозяйством, это все же лучше, чем увлекаться волками», — думала она.
Как-то раз он рассказал:
— Сегодня утром я видел необыкновенные вещи! Я был в Эссарте. Привели животных с водопоя. Два молодых бычка стали нападать друг на друга, бегая из конца в конец по двору. Когда они сшибались головами, раздавался такой треск, словно ломались ветки деревьев. Когда с разбегу вставали на дыбы, их ноги и рога переплетались. Кровь текла по их белым шкурам. Это зрелище из другой эпохи, впечатляющие сцены, скажу я вам, моя дорогая!
В состоянии воодушевления он написал три письма. Два с приглашениями для плотника и каменщика и третье к шурину, Иоахиму де Шаблену, с сообщением о том, что он намерен нанести ему визит вместе с Жанной.
Пюи-Шаблен в своем шиферном шлеме был похож на часового, стоящего на самом высоком холме среди сумасшедших, я хочу сказать, искривленных и переломанных зимними ветрами деревьев. Он был окружен не искусно подстриженной лужайкой, а неровным веером коричневых борозд. Выделяясь своей массивностью на фоне светлого неба, замок словно нес свой бессрочный дозор, следя за работающими пахарями, пасущимися стадами, сбегающей сверху вниз дорогой. Там жил в полном одиночестве Иоахим. Одинок он стал с тех пор, как его единственный сын погиб в одном глупом происшествии с лошадью, невестка уехала в Шарант к своим родителям, а Блез, последний отпрыск Шабленов, отправился обучаться в монастырь. Ни болезненно переживаемое вдовство, ни несчастья, обрушившиеся на семью, как ястреб на горлицу, не согнули его, не уничтожили его насмешливой гордости и даже не притупили свойственной ему трепетной чувствительности.
— О Господи! — проговорил господин де Катрелис при взгляде на зубчатый портик. — Моя старая любимая с детства башня — донжон[15] — как я рад ее видеть! Какое счастье, что сейчас я рядом с вами, Жанна!
Господин де Катрелис не мог не почувствовать, как в эти минуты воспоминания юности поднимаются в Жанне, подобно прибою, неся с собой пену увядшей радости и несбывшихся надежд. Волнение и огромное чувство благодарности охватили его. «Моя хорошая, моя прекрасная, еще час назад ты считала, что я не так уж и плох; ты была переполнена радостью… Моя прекрасная Жанна с глазами цвета незабудки!»
Иоахим вышел им навстречу с непокрытой головой, протягивая руку. Перед дверями времен Возрождения он, весь в черном одеянии, выпрямился, принимая гордый, чуть заносчивый вид.
— Вот и вы, мои добрые друзья!
Он провел их в Палату Герцога, превращенную в гостиную; усадил перед камином, колпак над которым был украшен распятием. Угостил их молодым вином из Труарсе, галетами с сыром, которые когда-то очень любила Жанна. Иоахим был в курсе последних событий в Бопюи через своих друзей, что жили в Муйерон-ле-Каптифе. Он расспрашивал их о дороге совершенно так же, как если бы сам только что приехал с Антильских островов или из Индии. Жанна, внезапно сделавшись насмешливой, подтрунивала над тем, что салфетки лежат не на своем месте или что он забыл наполнить бокал Катрелиса:
— Иоахим, ты, наверное, полагаешь, что сейчас нам предлагается пить чай, а не вино?
— Прости, Жанна, тысячу извинений. Что теперь подумает обо мне твой муж?
«Муж» не думал ни о чем. Его взгляд обшаривал пространство за окном и перед ним, пробегал слева направо и справа налево по полу, поднимался к потолку и наконец остановился на треугольном щите Шабленов.
— Жанна, — сказал он резко, — именно здесь я украл у тебя счастье, да, украл, женившись на тебе. Здесь я тебе его и возвращаю. Ибо сегодня я тебе его отдаю!
— Катрелис, вот это тирада! Но объясни же попросту, что ты хочешь этим сказать?
— Что больше моей ноги не будет в Гурнаве и я остаюсь рядом с Жанной… Конечно, я понимаю, что объявил о своем решении с несколько излишней торжественностью.
Иоахим был застигнут врасплох. Он посмотрел на сестру: ее сжатые кулачки дрожали от волнения. Катрелис ликовал, но ликование его было подобно радости потерпевшего кораблекрушение, который наконец коснулся твердой земли.
— Чаю? — пошутил Иоахим. — Но чай — это отвар для ревматиков, кипяченое сено! Нет, мои славные сельские друзья, для того чтобы вспрыснуть ваш новый брак, чай не годится.
После этой «вечери любви» Жанна захотела помолиться за умерших, похороненных в изящной часовне Рошсерфа недалеко от Пюи-Шаблена. В глубине небольшого сада, за сплетением ветвей, за чугунной оградой, среди зеленой травы возвышалась заброшенная готическая рака. Одни из умерших в семье Шабленов покоились под простыми плитами с полустершимися надписями, другие в пышных саркофагах. Катрелис преклонил колени рядом с женой. За ними — Иоахим, погрузившийся в размышления:
«Сильнее всего поражает то, что невозможно сомневаться в его искренности. Он приехал сюда, чтобы сделать это признание, и, черт возьми, взял меня в свидетели, чтобы лучше укрепиться в своих обязательствах! И Жанна, с этого момента она выглядит, как вновь обрученная. Моя добрая Жанна! Если бы ты была блондинкой, тебе давали бы не больше тридцати лет!.. Итак, вот и конец истории. Они состарятся вместе. Буря прошла, а нужно было только потерпеть, и у Жанны, благодарение Богу, хватило терпения. Если наши славные покойники их видят, то они должны быть довольны и даже, пожалуй, посмеиваться исподтишка. Двое пожилых влюбленных, соединив руки, вновь поклялись друг другу… А я, что я должен делать при всем этом? Моя жена покоится под мраморной плитой рядом с сыном. Блез в монастыре марает бумагу… В конечном счете, он там менее счастлив, чем я. У меня есть этот край, эти деревья, ручьи, все то, что позволяет любить…»
День, клонившийся к вечеру, пробиваясь сквозь стекла, передавал свое нежное тепло лежащим статуям, в которых, казалось, начинала пульсировать кровь: безумным любовникам Возрождения, спящим рядом и смотрящим друг на друга из-под опущенных век, рыцарям, застывшим в своих каменных панцирях.
Мадам де Катрелис произносила слова молитвы, как слова песни.
15
Ветер изменил свое направление; погода вновь стала ясной, дожди ушли в глубь страны, легкий сухой холодок пришел им на смену; ударили первые заморозки; вся округа, с поднимающимися из труб голубыми дымками, приобрела наконец зимний вид. Леса наполнились веселыми охотниками, звуками рожков и лаем собак. Можно было на слух следить за ходом охоты и определить, какого зверя выгнали из его логовища. Господин де Катрелис открывал на некоторое время окно, прислушивался, возвращался, держа трубку в руке, в свое кресло. Он задержался только один раз: звук рожка, бодро и одновременно печально прозвучавший вдали, означал, что началась охота на волка.
Случайно или нет, но он получил подряд два письма: одно от господина де Гетта, его противника на судебном процессе, другое от мэра Пэмпонта в Бросельянде.
Господин де Гетт писал:
— Скажите, пожалуйста! Его «чувства глубокой признательности»! Его «невольная обида»! — господин де Катрелис был задет. — Письмо прямо просится в рамку… Его предложения мира — да мне начхать на это! Однако оно меня удивляет, и потому я спрашиваю себя, а куда это гнет старый плут?
Он засунул письмо в карман и больше о нем не думал. Письмо мэра Пэмпонта взволновало его куда больше. Вот его текст:
Господин де Катрелис предпочел не отвечать на письма. Прошло несколько дней.
И произошло следующее. Случай или провидение святого Губерта привели в парк Бопюи, под крону огромного дуба, растущего прямо напротив дома и, как уверяют, насчитывающего более трехсот лет, с десяток охотничьих рожков. Олень, совершенно обессилевший, не смог добраться до пруда, от которого, он чувствовал, веет свежестью и прохладой. Загнанный преследованием, которое началось еще в лесу Вуван и длилось все утро, он прислонился к огромному стволу и повернулся мордой к нападающим. Свора окружила его. Олень, догадавшийся о своей близкой смерти, тем не менее не потерял самообладания и, гордо подняв голову, выставил под ветками дерева свои мощные рога. Когда же рядом с собаками появились раскрасневшиеся охотники, охотницы в венгерках и треуголках и целая толпа доезжачих, он издал пронзительный крик. Этот жалобный стон и вывел господина де Катрелиса из состояния апатии. Он спустился с крыльца и, на ходу надевая свою тростниковую шапочку, пошел вперед. Собаки не решались начать нападение. Люди ждали. Фонкер, хозяин команды, спустился с лошади, раздвинул доезжачих, отогнал собак. Олень спокойно смотрел, как он приближался. Он не делал никаких защитных движений, только встал на колени (сердце его было пронзено длинным кинжалом) и опустил рога между корнями дуба. Печальное солнце окрасило эту смерть пурпуром светопреставления.
— Примите мои поздравления, — сказал господин де Катрелис, пожимая руку Фонкеру.
Рожок протрубил отбой, и охотники, ввиду позднего часа и согласно существующей традиции, были приглашены мадам де Катрелис остаться на обед.
Трудно представить себе то, чем был этот импровизированный прием. Наследники замков, а среди них были даже люди из западных областей Франции, что так упорно держится за сеньории и званые ужины, — все они были только бледными тенями прошлых времен. Прежнее изобилие заменил церемониал, который как бы извинялся за простоту сельского быта. Целыми днями они тряслись на своих лошадках по полям и лесам, по разбитым дорогам, избегая вполне реальных опасностей (наименьшей из которых была возможность свернуть себе шею или разбить голову о низко наклонившиеся сучья деревьев), разгадывали хитрости оленей, меняли в зависимости от этого свой путь и, весело празднуя свои скромные победы, были счастливы тем, как провели день. Они были рады собраться в доме, все вместе, чтобы подкрепить силы, ели с аппетитом и пили крепко. Любой рассказ или небылица вызывали у них смех. Они продолжали вести тот образ жизни, который вели их предки в течение тысячи и более лет, и он казался им незыблемым, раз они могли его поддерживать. Но как долго? Ценой каких жертв? Минутные восторги, бег лошадей, звонкие песни рожков, тявканье собак, блеск поздней осени заслоняли от них горькую действительность. Они были последними, но жили и говорили так, словно имели в запасе вечность. Фонкер разорялся, Серис убивал своих собак, Белланд брал свору «напрокат», Пюйфор закладывал недвижимость, чтобы содержать свою. Другие, более удачливые или более осторожные, терпели меньшие убытки, но делили свои владения и продавали их по частям, совершенно не думая о детях.
За десертом каждый повествовал о своих охотничьих подвигах с тем таинственным видом, который так любили напускать на себя в восемнадцатом веке. Постепенно выяснилось, кто из них на сегодня чемпион охоты; Фонкер на этой неделе затравил трех кабанов и четырех оленей. Серис — двадцать семь лисиц, а Белланд с начала октября и удивительнейшим образом — шесть королевских оленей. А кто-то, с меньшим апломбом, но с той же страстностью рассказывал о встрече с барсуками, «занимавшимися своими проделками на расстоянии ружейного выстрела» от замка. Еще один хвастался тем, что убил рысь, а поскольку над ним начали смеяться, то он пригласил «всю компанию» к себе полюбоваться на чучело, которое он из нее сделал. Диана де Фонкер уверяла, что выдрессировала сокола, и призывала дам последовать ее примеру «для возрождения этого древнего вида охоты». Ей аплодировали. Вино в Бопюи отличалось изысканным вкусом. Мадам де Катрелис со свойственным ей талантом дипломата умело направляла разговор, давала возможность поблистать каждому, гасила своей улыбкой начинающиеся ссоры. Господин де Катрелис молчал. Сдвинув брови, он слушал расходившихся хвастунов, с трудом сдерживая желание пожать плечами. Фонкер задал ему несколько неуместный вопрос:
— А сколько зверей на вашем счету было в этом году?
— Сто семнадцать!
— Я уверен, что в глубине вашей души вам наши охоты кажутся… как бы сказать, ну, не очень серьезными?
Наступило молчание.
— Действительно, — наконец сказал господин де Катрелис. — Олени, кабаны, лисицы — все это дичь для новичков, развлечение для барышень, хотя и достаточно хорошее, чтобы набить руку…
Раздались возгласы неудовольствия, но господин де Катрелис спокойно продолжал:
— А как же, мои друзья? Кабан — это всего лишь свинья с клыками. Лисица — мелкий жулик, не заслуживающий и этой репутации. Что же касается оленя, так это просто плохая лошадь с рогами. Можно совсем не иметь опыта и хороших собак, но уже в начале травли быть уверенным, что успех у вас в кармане.
— А если зверь сбивает с толку, обманывает?
— Вся его хитрость заключается всего лишь в изменении скорости бега, и это расстраивает планы охотника. Но что стоит перехитрить зверя? Если ты готов к этому — ничего не стоит… Но, мои друзья, это не настоящая охота, а всего-навсего бойня! Истинная охота — это травля по меньшей мере трехгодовалого волка! Он гениально обдумывает все свои ходы, все способы защиты и применяет их очень хитро. Каждую секунду он заставляет охотника ошибаться, вводит в заблуждение. Он не теряет головы никогда. Его бесчисленные уловки коварны. Поняв, что погиб, он не показывает и вида, не сгибает колени перед ножом, а делает новые попытки убежать и наносит удары направо и налево. Последняя четверть часа охоты на волка — самая трудная и, на удивление, самая насыщенная неожиданными событиями. Однажды такой волк бросился и вцепился в горло моей лошади… Другой прокусил мою ляжку и предплечье…
— А разве кабан, — пожаловался Серис, — не опасен перед смертью? На вас никогда не нападал матерый кабан?
— Да, было такое однажды, и даже так нападал, что я летел кубарем. Но я тогда был молод, лишен предусмотрительности и опыта. Больше этого не повторялось, и знаете почему? Я бросил все ради охоты на волка!
Можно только догадываться, какое волнение вызвала эта фраза в душе «Мадам из Муйерона».
— Все остальные зверушки стали для вашего покорного слуги набившими оскомину повторами и охота на них с заранее предсказуемым концом пустой банальностью. В волке больше характера. Он не позволяет человеку предугадывать свои поступки. Его обманные маневры, как и вся его жизнь, резки и негромки. Имея многолетний опыт охоты на волка, можно предсказать степень его усталости, но не порывы его сильного сердца, не ярость последних действий. Никакой растерянности или страха не отражается в его взгляде. Он не убегает от своры, он ею руководит, пускает в ход все, чтобы внести в ее ряды раздор, сбить с толку, обескуражить, и проделывает все это с самыми лучшими ищейками. Такой заставит вас скакать два полных дня, но может поддаться через два часа и устроить неописуемую схватку, потому что у него непредсказуемый нрав. Такой с ни с чем не сравнимым мужеством ускользнет от своры и только помашет хвостом, но при следующей встрече вдруг станет вести себя вяло…
Завороженные слушатели не решались перебивать этот рассказ…
— Ничто не похоже так, — продолжал он, — на непостоянство человеческой натуры, как поведение волка. Он уходит в отрыв от собак, утоляет жажду, чтобы восстановить силы, и все начинается сначала. Он может бежать по пятьдесят лье без остановки и выдерживать такой темп в течение трех дней. Да, мои дорогие, это высшая школа охоты, предприятие, полное опасностей, не сравнимое ни с чем и каждый раз необычное. Кто мне докажет обратное? Я вспоминаю — это было прекрасной зимой в годовщину Коммуны, — в Бросельянде…
Теперь уже не волка Бросельянда, а его самого гнали дьявольские собаки. Усы его топорщились по-боевому, глаза сверкали, он раскраснелся, голос его стал глубоким, интонации завораживали — забыв все свои обязательства и решения, он наконец «сел на своего конька». Он воскресал на глазах слушателей.
Когда они остались одни, она ни в чем не упрекнула его, не сделала ни малейшего намека на произошедшую в нем перемену. Смущенный ее молчанием, страстно желая, несмотря ни на что, ее успокоить, он рискнул спросить:
— Я не слишком удивил всех сегодня вечером?
— Почему, мой друг?
Поделиться книгой: