" Живем, работаем и бродим "
Живем, работаем и бродим с горячим ветром на устах. И, кажется, не видим родины, не чувствуем, как воздух вроде бы, — все так и все-таки не так. Нет- нет я зов ее услышу, припомню давний свой зарок, что где-то есть деревня Пыщуг, которая меня зовет. Зовет не дозовется, бросит, иные выплывут места — мои калужские березы и яченские омута. Я вспомню дом с кривыми ставнями, а то и просто — имя станции, где остановка — пять минут… Мы, где бы ни были, — оставили следы души. Они зовут… Все громче, все слышнее просится в твою судьбу большой итог: тревожная разноголосица когда&то пройденных дорог. И час пробьет, когда в груди моей, как я отсрочки б ни просил, сольются голоса в единый всезаглушающий призыв. Вся память разом в сердце ринется — дороги, люди, города, и что-то в этом сердце сдвинется, что — неизвестно… И тогда ты примешь, лоно простирая, и, участь пращуров деля, я растворюсь в тебе, стирая черты единственного «я», моя суровая, сырая, мне нареченная земля. 1956
МАРШ БРОСОК
Рот пересох, шаг невысок, черные сосны да желтый песок. Даже пилотка от пота набрякла. Высохла глотка. и песня иссякла. Раз! два! Час… Два… Мы идем, а у нас под ногами, как чешуйчатая змея, вьется танковая колея, и мы топчем и топчем ее сапогами. Шуршанье песка да стук автомата, да пот с виска течет у солдата. — Привал! — и разом кто в тень, кто в сон, затылком наземь, к небу лицом… А в это время по чужим берегам, по картам штабным, по материкам, весь мир опоясав тисненым железом, с кровью и с мясом границы разрезав, как чешуйчатая змея, вьется танковая колея! И пока не раздавим ее, мы получаем свое: ни сладкого сна, чтоб кругом тишина, ни отдыха праздного, ни легкого хлеба, ни солнца красного, ни синего неба — нету! Все защитного цвету… Знойная даль, синяя высь. Снова команда: — Становись! Песню! — И над рядами пилоток песня выплеснулась из глоток. И надо всем — над зеленой землей, оплетенной железной змеей, над смехом детей, над могилами братскими, над пылью, над потом, над песней солдатскими, и — потому что нет другого пути — над дорогой, которую надо пройти, хоть умри, хоть надеждами вымость, реет тяжелое слово — необходимость! 1956
" Уроки военного дела "
Уроки военного дела. Ребятам одиннадцать лет. Война им в программу велела вписать этот новый предмет. Винтовки из струганых досок, гранаты набиты песком, в лаптях, в сапожищах отцовских, а кто победней — босиком, остриженные головенки, чтоб не было вшей у вояк, и песня разносится звонко: — Врагу не сдается «Варяг»! — Но больше, чем чтенье и русский, мне нравится эта игра. Мы молча ползем по-пластунски, встаем — в атаку — Ура-а! Мы целиться учимся, щуримся. Смешно суетимся в строю. О как это ветхое чучело я четко и ловко колю! …Плескалось дружинное знамя, да голос срывался порой… Никто не смеялся над нами, над странною этой игрой. 1959
" Добро должно быть с кулаками. "
Добро должно быть с кулаками. Добро суровым быть должно, чтобы летела шерсть клоками со всех, кто лезет на добро. Добро не жалость и не слабость. Добром дробят замки оков. Добро не слякоть и не святость, не отпущение грехов. Быть добрым не всегда удобно, принять не просто вывод тот, что дробно-дробно, добро-добро умел работать пулемет, что смысл истории в конечном в добротном действии одном — спокойно вышибать коленом добру не сдавшихся добром! 1959
ДОСКА ПОЧЕТА
Городкам в России нету счета. Почта. Баня. Пыль и тишина. И Доска районного почета на пустынной площади видна. Маслом размалеваны разводы, две колонны — словно две колоды… Работенка, скажем, неказиста местных инвалидов-кустарей: выцветшие каменные лица плотников, доярок, слесарей. Я-то знаю, как они немеют и не знают — руки деть куда, становиться в позу не умеют, вот пахать и строить — это да. Всматриваясь в выцветшие фото, все как есть приму и все пойму в монументах временной работы вечному народу моему. 1959
" А все еще гудят вокзалы. "
А все еще гудят вокзалы. Диспетчерам полно работы. А все еще трещат причалы и гомонят аэропорты. Выпускники, переселенцы, студенты, толкачи, снабженцы берут счастливые билеты, бегут в полночные буфеты. Я тоже движусь в этой массе. Я также набираю скорость. К согражданам различной масти в пути приглядываюсь порознь. Мне женщина рукою машет. Плывут перроны, люди, села. Россия все никак не может или не хочет жить оседло. 1960
ДОМ ЭПОХИ КОНСТРУКТИВИЗМА
Строения конструктивизма — вы означали в те года апофеоз коллективизма, союз рав ’ енства и труда. Вдаль простирались коридоры, а в коридорах детвора, а в коридорах разговоры о мире правды и добра. Не коридоры, а проспекты, рассчитанные на века… Но не хватило на проекты бетона, стали и стекла. И матерьялы заменялись, терялось чувство высоты. И постепенно изменялись первоначальные черты. Недавно в этом странном доме снимал себе квартиру я. Дом оказался неудобен для современного жилья. Здесь жили мрачные соседи, которым за десятки лет осточертели эти стены и коммунальный туалет. Я по утрам спешил к трамваю, оглядывался, повторял: — Великолепная идея, несовершенный матерьял! 1960
ДАРЬЯ ЗАХАРЬЕВНА
I Я частенько гостил у бабки. Часто я заезжал к старухе. Все, бывало, шепчет губами, узнавая меня на пороге. Мы садились за самоваром, начинали чай с разговором. А жила она одиноко, от своих дочерей недалеко. Только к ним она не ходила, даже видеть их не хотела. — Мои девки с ума посходили! С матерью перебранились. К старости перебесились — снова замуж повыходили!.. Бабка правила нашей семьею. Наблюдала всю жизнь за порядком. Была домашним пророком. Считалась верховным судьею. Принимала в подарок конфеты. Разрешала любые споры. Разбирала любые конфликты. Прекращала семейные ссоры. Говорила кратко и мудро… Впрочем, это было нетрудно. Жили мы под единым флагом, родовым общежитским миром, шитые одним лыком, мазанные одним мирром, объединенные целью одною, одной бедою, одной войною. А теперь что случилось со всеми? Распадаются дружные семьи, что детей сообща растили, обноски перешивали, все, что надо, переживали, невест, как могли, рядили, швейной машинкой стучали, служили у государства, родственников встречали из тридевятого царства. А теперь кругом непорядки, непонятные нашей бабке. И народ не тот на базарах, и вода не та в самоварах… Я сижу, молча слушаю бабку. Чай прихлебываю внакладку. Все подробности выясняю. Ничего ей не объясняю. II У музыкантов фальшивят трубы. У музыкантов замерзли губы. Катафалк впереди как хоромы. Мы Захарьевну нашу хороним. А за гробом дети да внуки, а за гробом — ее товарки, с девятнадцатого века старухи, бабы, высохшие как таранки. За плечами у них обузы, за плечами у них ликбезы. А учила старух лучина, да крутила старух кручина. По десятку детей народившие, горы белья переворотившие, горы горя перевернувшие, по горло его хлебнувшие, — идут они тесной шеренгой, покачиваются от ветра, салопы на них, как шинели — длиннополые, с прошлого века. Исчезает, проходит племя этих женщин, вынесших бремя всяких войн: коротких и длинных, всех — грабительских и гражданских, справедливых и несправедливых, всех японских и всех германских. 1960
" На каком языке говорят лилипуты? "
На каком языке говорят лилипуты? На каком этот странный народ говорит, и о чем по ночам затевают дисп ’ уты? А квартира, а мебель — каков габарит? Лилипутского, видимо, нет языка. Мы бы, иначе, слышали о лилипутском. В Костроме говорят, вероятно, на pyccкoм, а в Париже, естественно, что на французском Словом, нету у них своего языка. И, как видимо, нету особых идей. Голосуют, как все. Платят разные взносы. Задают на политсеминарах вопросы. Словом, все совершается, как у людей. Но беда на гастролях: свернется в калачик человечек, и вдруг подступает тоска в коммунальной гостинице, на железной кровати… На кровати, которая так велика! 1960
" Сколько их на земле — незаметных "
Сколько их на земле — незаметных, неказистых и неокрыленных, невеликих, посредственных смертных, неприглядных, банально влюбленных! Хорошо, что в Москве и Калуге, в Сан-Франциско и Нью-Орлеане ходят средние американцы и простые советские люди — по дорогам и по тротуарам, тратят время без умысла — даром. Вы представьте: такое творится, что кругом — лишь таланты, провидцы. Уповают. Гадают. Пророчат. Открывают. Провидят. Бормочут — машинально. Едят — апатично. Исподлобья глядят — фанатично. Бродят, не узнавая друг друга… Вот была бы забавная штука! 1960
" Чего ты хлопочешь, историк, "
Чего ты хлопочешь, историк, зачем ты ночами не спишь, какие копаешь истоки, в каких ты архивах корпишь? Возьми-ка перо да бумагу, талмуды свои отложи, взбодрись, собери всю отвагу, талантливость всю покажи — от века по камушкам к веку ползи, вычисляя число, во что обошлись человеку и несправедливость, и зло. Но это не все. Сделай милость, яви вдохновенье и страсть, подумай, во что справедливость и правда земле обошлась. Подсчитывай честно и строго. До смерти закончить сумей. Возьми два числа, два итога геройства, позора, скорбей. Из большего меньшее вычти, колонку нулей промокни. Ладони вспотевшие вытри. Конец. Отдышись. Отдохни. Взгляни на последний остаток. Всю жизнь ты убил на него. Возьми драгоценный осадок — чего? Неизвестно чего. Исполнил ты все, что велелось. Почетна работа твоя. Но что с этой разницей делать, не знаем ни ты и ни я. 1961
ПОСЕТИТЕЛЬ
Старик, суетясь, достает лохматую грязную справку (а справка похожа на тряпку) и бережно мне подает. Смотрю на печать полковую, читаю, а справка гласит: «Солдат, партизан, инвалид… Был ранен в бою под Уфою… Почти что полвека назад… В борьбе за народное дело…» Вот вырезки старых газет, бумага давно пожелтела. В тридцатые годы писал. В Москве за него хлопотали. Он книгу чуть-чуть не издал, не вовремя оклеветали. А я все читаю. Молчу. Он просит стихи напечатать. Он просит его не печалить. А я все молчу и молчу. Стихи о гражданской войне. Есть также поэма о мире. Потом говорит о жене. Потом говорит о квартире. Есть басня «Барсук, старый плут» — о местном хапуге — завмаге… Потом он молчит пять минут. Потом собирает бумаги. Сует их обратно в портфель. Он держит их в школьном портфеле. Застегивает шинель. Идет в направлении двери. А я только слушал его. А я не сказал ничего. А он и не ждал ничего. 1961
МАРТ 1953 ГОДА
На Красной площади стоит почетный караул. Над Трубной площадью висит испарина и гул. Разлив тяжелых мутных вод — народная река… Как рыбы нерестовый ход, как средние века. Военные грузовики. Солдаты… Крики… Ночь… Кто под ногами? — Помоги! Да нет… Уж не помочь… Ах, ты в Историю попал — тебя волна несет? Ты устоял, ты не упал — тебе еще везет! Тебя не просто раскроить — ты — мускулы и злость. Толпе не просто раздавить твою грудную кость. Ворота хрустнули… Скорей — под крышу! На карниз!.. Все как во времена царей, во времена гробниц… 1961
ДОМИНО
О эпидемия игры, с которой совладать нет силы, о домино, во все дворы занесены твои бациллы! Сидят приверженцы твои, гудят бульвары, стонут скверы — идут великие бои, сражаются пенсионеры. Замах — и видишь кузнеца. Удар — и узнаешь рубаку. Забито! Рыба! Два конца! Аж взмокла на плечах рубаха. Без перерыва на обед. Два-два! — Как вдохновенны лица. Пять-пять! — Служили много лет. Шесть-шесть! — Пора повеселиться. Гремят костями домино. Кино? — По горло надоело. Газеты? — Читаны давно. Вот домино — другое дело. 1961
" Я предаю своих учителей, "
Я предаю своих учителей, пророков из другого поколенья. Довольно, я устал от поклоненья, я недоволен робостью своей. Нет, я их не желаю огорчать, я не хочу, чтобы они старели, спивались, разрушались и седели и забывали истины вещать. Спасибо им за каждый их урок, спасибо за нелегкую науку, спасибо им за каждый их упрек, за похвалу, но все пойдет не впрок, когда на них не подниму я руку. Но как мне этот узел развязать? Я знаю наизусть их изреченья! Неужто я обязан отрицать их ради своего вероученья? Молчу и не даюсь судьбе своей. Стараюсь быть послушней и прилежней. Молчу. Но тем верней и неизбежней я предаю своих учителей. 1962
" Изжил себя эпистолярный жанр. "
Изжил себя эпистолярный жанр. Пропало это древнее искусство. А было где излить сердечный жар, продемонстрировать изящность вкуса. Нет базы для высокопарных слов. Уже давно демократична фраза, давно подведена другая база, и этим недоволен только сноб. Под Новый год бегут по проводам, презрев температурные ненастья, мильон стереотипных телеграмм: «здоровья» тчк «успехов». «счастья». Что ж, были свечи. После — керосин. Почти что не нужны электроплитки. Попробовал бы нынче Карамзин излить себя в коротенькой открытке! Что Карамзин, когда великий Блок, согласно очень странному закону, как пишут современники, не мог освоить разговор по телефону. Забыв, что здесь совсем другой контакт, он в трубку говорил, как проповедник. Потом молчал. Все выглядело так, как будто где-то рядом собеседник. Здесь за столом он только что сидел, привстал к окну, готовый слушать снова… «Да-да», «Конечно», «Нет» — такого слога великий Блок освоить не сумел. 1962
" Собаку переехала полуторка. "
Собаку переехала полуторка. Собака терпеливо умирала. Играли дети. Люди шли по улице. Шли мимо, а собака умирала. Я взял полураздавленного пса. Я удивился на жестокость эту, с проезжей части оттащил к кювету, где пёс скончался через полчаса. Я прибыл в этот городок вчера. Гремели поезда. Мели метели. Здесь рано наступали вечера. Здесь на столбах плафоны не горели. Здесь рано наступали вечера… Заигранно, как старая пластинка, скрипели ставни, пели флюгера, в помойках возле каждого двора хрипели доморощенные динго. Им объявили смертную борьбу — придумали отстрелы и облавы. Здесь дети часто слышали стрельбу и знали, что она не для забавы, что будет безопаснее играть, ходить из школы, ездить на салазках… Естественно, кто думал о собаках, когда им приходилось умирать?! Я выглядел изрядным чудаком на местном фоне всей охоты псовой. Простительно. Я человек был новый, поскольку не был с городом знаком и с этой жизнью, зимней и суровой. 1963
ФЛАМИНГО
Л. Мартынову
Может быть, с Ганга, а может быть, с Инда к Курьгальджинскому озеру прилетают фламинго. Не белые лебеди, не серые гуси — фламинго, единственные в Союзе. Может быть, с Инда, а может быть, с Ганга прилетают. Но странно, какая приманка, что привлекает их в этом озере дальнем, в этом климате, резко континентальном? А чудес в Кургальджинском районе немало, там шныряют ондатры, кричат пеликаны, словно угли под ветром, расцветают тюльпаны, и несутся полынною степью сайгаки, быстроногие, словно борзые собаки. Много редкостных тварей, много всяких диковин, только вот до фламинго — куда далеко им! Так хотел я увидеть в зарослях камышиных этих птиц, бело&розовых, длинноногих. Только очень нужны в Казахстане машины, только очень длинны в Казахстане дороги. Мне усталые говорили мужчины: — Нет, не можем никак предоставить машины. Вот отсеемся, свалим такую заботу, вот тогда приезжайте, устроим охоту. А покамест у нас установка иная, а пока не мешайте — у нас посевная. Я вздыхал, огорчённо фуражку снимая: — Да, конечно… конечно… Важней посевная! — Я случайно подумал: вдруг это несложно посмотреть на фламинго. Вдруг это возможно… И ходил я по пашне за тракторами и в хозяйственные вопросы совался, всякими данными интересовался — весновспашкою, зябью, занятыми парами. И, сказать откровенно, в заботах серьёзных — в бытовых, в культмассовых, в хлеборобных забывал я этих красавиц сезонных, забывал я об этих телах инородных, Но ложился я спать — начинали мне сниться в тишине щитовых совхозных гостиниц элегантные, розовокрылые птицы, танцевавшие медленный&медленный танец… Вот и всё. Всё, что было. А я улетаю. Что не видел фламинго — не сокрушаюсь.. Только жаль одного — насовсем улетаю. — Вы вернётесь? — Вернусь! (Просто так соглашаюсь.) — Пассажиры несут рюкзаки, чемоданы, и перед тем, как оставить земные заботы, все работы, райцентры и аэропорты, — поднимают в буфете литые стаканы. Самолёт пролетел над полтысячью речек, самолёт приземлился, подскочил, как кузнечик, а над ним проплывают всё мимо и мимо облака, бело-розовые, словно фламинго. Вот уже разбежались, взлетели. Качаюсь и в окошко гляжу. И с посёлком прощаюсь. До свиданья! Едва ли уже я увижу эту башню пожарную, ту саманную крышу. Дело в том, что сюда я уже не успею. Ну, а если успею, то всё это значит, что куда-то ещё я тогда не успею. Вот какая задача. А как же иначе? И поэтому, видимо, я оглянулся. И поэтому всем, тем, кто пашет, кто сеет, кто встречает кого-то, провожает кого-то, тем, кто просто стоит или просто глазеет, помахал я рукою с борта самолёта. 1961
" От имени народа говорить — "
От имени народа говорить — великий дар, особая заслуга. Быть в центре осязанья, зренья, слуха, сказать слова — и страсти утолить. Но где найти тот высочайший слог, чтоб выразить такую монолитность, собрать в единый фокус многоликость?.. Тут нужен гений или демагог. Мои друзья, вы все одарены. Товарищи, у вас ума палата, но отблеском подобного таланта лбы ваши — явно — не озарены. Пускай читает приговор судья от имени народа. Это право имеет он. А нам полезней, право, поговорить от имени себя. 1963
" Пишу не чью-нибудь судьбу — "
Пишу не чью-нибудь судьбу — свою от точки и до точки, пускай я буду в каждой строчке подвластен вашему суду. Ну что ж, я просто человек, живу, как все на белом свете. Люблю, когда смеются дети, шумят ветра, кружится снег. Моё хмельное забытьё, мои дожди, мои деревья, любовь и жалость — всё моё, и ничему нет повторенья. А всё же кто-нибудь поймёт, где грохот времени, где проза, где боль, где страсть, где просто поза, а где свобода и полёт. 1963
" С утра болела голова. "
С утра болела голова. Но хуже то, что надоела старинная игра в слова, а я не знал другого дела. Не знал… Но к середине дня, к периоду полураспада, настала, к счастью для меня, пора большого снегопада. Снег возникал из ничего. Он падал. Нет, не то — не падал, но опускался на чело, но медленно и плавно плавал. И продолжением тропы был каждый шаг. И я поверил, что снег прекраснее травы и совершеннее деревьев. Был белый день. Был белым свет. Слетали хлопья с белых веток. Какое это чудо — след, твоей ноги неровный слепок! Снежок ладонями сожми. Коснись горячими губами. Возьми и поиграй в снежки, умойся белыми снегами. 1962
" Метель заходит в город "
Метель заходит в город как запоздалый гость. Но чтоб пройти сквозь город, необходима злость. Многоэтажный ярус домов. Углы, мосты… Метель приходит в ярость от этой тесноты. Нахлестывает хлестко закутанных людей в квадратах перекрестков, в овалах площадей. Ей негде разогнаться на этих площадях, немного разгуляться на белых лошадях. Раскачивает знаки над черной мостовой, закручивает флаги, кружит над головой. Обламывает ветви, несется под уклон… Свистит на белом свете арктический циклон… Проигрывает в споре — и вот уже на спад выходит в чисто поле, где никаких преград. Ни голоса, ни звука. Окончено вытье. И пропадает вьюга, как не было ее. 1962
" Среди декоративных насаждений "
Среди декоративных насаждений мной овладела жажда наслаждений. Шагали по бульвару моряки. Акаций потемневшие стручки гремели на ветру, как погремушки. Толпа лениво берегом плыла. Гудели накрахмаленные юбки, как корабельные колокола. Казалось мне — я что-то потерял. Без устали толкаясь и толпясь, сопя и деловито торопясь, на тесной танцплощадке танцевали курортники. Как будто тасовали Друг друга. «Очи чёрные» играл оркестр. А было очень жарко. Ладони тяжелели на плечах. Неутолённая светилась жажда в зелёных, чёрных и в иных очах. Но, не найдя здесь ничего другого, я вскоре отошёл от частокола. Планеты поднялись на небосвод, планеты начинали свой обход. У тяжкой железобетонной урны два парня в окружении подруг стояли. Чуть пощипывая струны, один из них привычным жестом рук наигрывал уныло и устало. В ответ ему звучал ленивый смех. Потом одна плясала под гитару, трясла плечами и кричала «й-эх!». Неподалёку лаяла собака. Клубился крик. Там вызревала драка. Я бесполезно в поисках ходил. Мне не было в тот вечер утоленья, и всё равно нигде не находил спокойствия и умиротворенья. Я вышел к океану. На пески бросали тень фанерные грибки. Гудела бухта. В темноте на ней качались отражения огней. Мелькали рыбьи морды в глубине, топорщились решётчатые жабры, и в рыбьих мордах отраженье жажды я увидал. Так показалось мне. Я сбросил куртку. Развязал шнурки. Гремели перезревшие стручки. А под моей ногой шипела пена, холодная и хрусткая, как снег. Волна откатывала постепенно, и угасал её нескорый бег. Я плюхнулся в волну. И стилем «брасс» поплыл… Я плыл, покуда глаз ловил огни. Покуда утомленье пришло ко мне — и умиротворенье. Я возвратился. Берегом плыла толпа. Пел громкоговоритель. Кругом торжествовала добродетель. Гармония царила и цвела, кустарники в ночи благоухали. Сограждане культурно отдыхали. Весь мир, освобождённый от страстей, был полон тишины и пониманья простых вещей, приятных новостей умеренного сосуществованья. Он пиво пил. Он не топтал газоны. Ходил в кино и соблюдал законы. Миролюбивы, благостны, нежны, слонялись кротко милиционеры. Их полномочья, функции и меры в тот тихий вечер были не нужны. 1963
" Прилег, "
Прилег, позабылся и стал вспоминать о жизни, о смерти, о доме, и стало казаться — баюкает мать меня в полутьме, в полудреме. Еще молодая, как будто вчера, — и волосы не поседели. А я недоступен для зла и добра, я просто лежу в колыбели. Ни славы, ни денег не надобно мне — я где-то на грани сознанья. Я чист, словно снег, и безгрешен: я — вне коварства, любви и страданья. А песенка, светлая словно капель, журчит, обнимает, прощает… А море качает мою колыбель и в детство меня возвращает. 1963
" Обламывая плавники, "
Обламывая плавники, бока о камни руша, из моря лезли косяки, в ручей рвалась горбуша. За сотни верст ее сюда влачило и тащило, и время Страшного суда для рыбы наступило. Инстинкт! Психоз! К спине спина, и через водопады — как бы чума или война, где не было пощады. На брюхе, на боку — вперед, как говорит природа, и слово «рок», и слово «род», и смерть во имя «рода». Метала горсточку икры и этой горстки ради вдруг выходила из игры и затлевала в смраде… Я шел рекой в разгаре дня. Я умирал от жажды, но пить не мог. И у меня когда-то были жабры. Под хрип собак, под крик ворон я был не в силах вынесть нечеловеческий закон, его необходимость. Не принимал я — человек — такого возрожденья, последний блеск, предсмертный всплеск самоуничтоженья. 1963
ДАЛЬНИЙ ВОСТОК
Самолет пожирает пространство… Час. Другой. Не видать ни зги, ни деревни, ни государства, ни огня — бесконечное царство бездорожья, тайги и пурги. Вы, романтики и мореманы, алкоголики в якорях, добровольцы и графоманы, комсомольцы и капитаны, вам просторно в этих краях. Места хватит — а это значит, можно шастать туда-сюда, кочевать, корчевать, рыбачить и судьбу свою переиначить, если есть такая нужда. Не хватает нам постоянства, потому что версты летят, непрожеванные пространства, самоедство и святотатство у России в горле сидят. А когда эта жажда охватит — до свиданья, родной порог! Мне хватило, и сыну хватит, и его когда-то окатит околесица русских дорог. 1963
" Неестественен этот разбег, "
Неестественен этот разбег, неестественно чувство полета, неестественен этот рассвет и пронзительный вой самолета. А когда&то в калужском селе я увидел поля и дорогу. А когда&то по теплой земле начинал я ходить понемногу. И не знал, для чего облака, умывался дождями и снегом… И не знал, что земля велика, и счастливым ходил человеком! 1963
" Одну и другую неделю "
Одну и другую неделю не видно воздушных путей, и ты предаешься безделью среди работящих людей. В часы предрассветных прогулок идешь поглядеть на прилив, покуришь и бросишь окурок в холодный Курильский залив. Ну что ж, ты дошел до предела, а значит, приблизился срок — душа для работы созрела, пора раздувать огонек, разжечь из печальных раздумий, из сырости, из ничего — высокое пламя иллюзий, и выживешь возле него. Слепить из морского тумана частицу земного тепла… А после, как это ни странно, смеяться и делать дела. 1963
" Живем мы недолго, — давайте любить "
Живём мы недолго, — давайте любить и радовать дружбой друг друга. Нам незачем наши сердца холодить, и так уж на улице вьюга! Давайте друг другу долги возвращать, щадить беззащитную странность, давайте спокойно душою прощать талантливость и бесталанность. Ведь каждый когда-нибудь в небо глядел, валялся в больничных палатах. Что делать? Земля наш прекрасный удел — и нет среди нас виноватых. 1963
" Надоело мне на скоростях "
Надоело мне на скоростях жить, работать, спешить, улыбаться… Транссибирская жизнь второпях, — надоело твоё азиатство! Ты, диктуя законы свои, слишком долго душою владела. А теперь — без меня поживи. Мчись, как хочешь, — а мне надоело. Высоко самолёты летят, и трещат пароходные трапы, и устало и жалко кричат на вокзалах кормящие бабы. Что там женщина ждёт у окна? Что лукавит глазами чужими? До свиданья! Ты мне не нужна, я уже позабыл твоё имя. Моя жизнь в середине — пора, я далёкою родиной болен, где стоят над водой вечера, где туманы гуляют над полем. Жажда странствий, я больше не твой. Жажда скорости — что же такое?! Ты навек расстаёшься со мной и становишься жаждой покоя. 1963
" Не то, чтобы жизнь надоела, "
Не то, чтобы жизнь надоела, не то, чтоб устал от нее, но жалко весёлое тело счастливое тело свое, которое плакало, пело, дышало, как в поле трава, и делало все, что хотело и не понимало слова. Любило до стона, до всхлипа, до тяжести в сильной руке плескаться, как белая рыба, в холодной сибирской реке. Любило простор и движенье, да что там — не вспомнишь всего! И смех, и озноб, и лишенье — все было во власти его, усталость и сладкая жажда, и ветер, и снег, и зима… А душу нисколько не жалко — во всем виновата сама! 1963
" Все забыть и опять повстречаться, "
Всё забыть и опять повстречаться, от беды и обиды спасти, и опомниться, и обвенчаться, клятву старую произнести. Чтоб священник, добряк и пропойца, говорил про любовь и совет. Обручальные тонкие кольца мы подарим друг другу навек. Ты стояла бы в свадебном платье, и звучала негромкая речь: — И в болезни, и в горе, и в счастье я тебя обещаю беречь! И опять мы с тобой молодые. А вокруг с синевою у глаз с потемневших окладов святые удивляются, глядя на нас. 1963
" Церковь около обкома "
Церковь около обкома приютилась незаконно, словно каменный скелет, кладка выложена крепко ладною рукою предка, простоит немало лет. Переделали под клуб — ничего не получилось, то ли там не веселилось, то ли был завклубом глуп. Перестроили под склад — кто-то вдруг проворовался, на процессе объяснялся: дети… трудности… оклад… Выход вроде бы нашли — сделали спортзал, но было в зале холодно и сыро — результаты не росли. Плюнули. И с этих пор камни выстроились в позу: атеистам не на пользу, верующим не в укор. Только древняя старуха, глядя на гробницу духа, шепчет чьи-то имена, помнит, как сияло злато, как с причастья шла когда-то красной девицей она. 1964
