На круги своя

7. Праздник Сретения Господня

В этот день был праздник Сретения Господня: «Радуйся, благодатная Бого­родице Дево, из Тебя воссияет Солнце правды…» — неслось под сводами. Я тенью скользила между прихожанами, рассматривала иконы, рос­пись стен. Мне припомнилось это здание в давние времена — заброшенное, трону­тое тленом. В нем размещался древесный склад. Я помнила мальчишек, которые лазали по карнизам окон, по крышам; помнила груды отвалившихся, почерневших от времени красных кирпичей. Как скоро все переменилось! А может не скоро? Может, годы, прошедшие невидимой чередою, были просто незамечены мною? Прошли и предательски накинули на меня эту сеть, из которой не выбраться, сеть безнадежности и безысходности. И вырвали из моих рук интересное дело, а теперь вырывают и самую жизнь.

Наклонив голову, я стояла перед святым ликом, не очень понимая, чей он. Вдруг тихий голос из еще помнящегося сна заставил очнуться: «Не годы, но люди накинули сеть. Исполни, как сказано велено тебе, и воплотится слово произнесенное и воздастся каждому». Я отступила от людей и оглянулась, ища и не на­ходя того, кто говорил со мною. Растеряно обратясь к образу, я вдруг увидела почти живые глаза. Незримый свет, исхо­дивший от них, переливался в меня тонкой струйкой тепла, пробуждая нечто не сущест­вующее во мне ранее, не существующее во мне никогда, не постигаемое мною, но повеле­вающее мною сейчас.

Я, словно загипнотизированная, отошла в угол, где продавались свечи, иконки, крестики и религиозная литература.

— Дайте пять свечей и… — мой голос сорвался, произнося непривычные слова, — и иконку вон того святого, — показала я глазами.

— Это Георгий Победоносец, — пояснила старушка, протягивая мне покупки. — Храни этот образок, ты купила его в Великий праздник, и он осенен сегодняшней молит­вой. Не расставайся с ним, носи с собою.

Я кивнула и отошла.

Перед образом Георгия Победоносца начала одну за другой зажигать и ставить свечи, неумело произнося после каждой надиктованные во сне слова.

— Проклинаю врагов моих, содеявших зло, — трудно поверить, но перед мысленным взором промелькнули некоторые лица. Были среди них те, которых я числила врагами, но были и неожиданные. Неожиданные тем, что я любила их и считала свое отношение к ним взаимным.

Как в бреду, я ставила новую свечку.

— Прощаю недоброжелателей и тех, кто мне завидовал, — сонм образов калейдоскопом промелькнул передо мной. И снова я различила среди них многих своих знакомых.

Я шептала далее:

— Да пребудет мир с невинными, — у меня начала кружиться голова, и я уже не могла распознать мелькающие лица. Они плыли мимо меня плот­ной чередой, огибали меня, как поток воды огибает препятствия на своем пути, и исчезали за спиной.

Свечи разгорались ярче и ярче, и я слышала их потрескивание. Ничего другого не существовало для меня.

В моих руках запылала новая свеча, и, ставя ее, я снова безотчетно шептала. А может, я произносила эти слова мысленно?

— Благослови, Господи, любящих меня, приходящих с добром в мой дом, — силы иссякли, закружилась голова, перед глазами потемнело, и мне не дано было увидеть лица тех, о ком я теперь молилась.

Я покачнулась и начала оседать на пол, но одновременно с этим почувствовала, что с двух сторон меня подхватили чьи-то руки. Молодые парни, стоящие по бокам, легкими пассами тронули мои щеки, приводя меня в сознание, и я открыла глаза. Они тут же прекратили заботиться обо мне, и снова, сосредоточенно глядя на икону Георгия Победоносца, принялись креститься и шевелить гу­бами. Сжимая в руках оставшуюся свечу, я попыталась выйти из храма. Хотелось еще раз взглянуть на небо, ощутить в легких студеный, очищенный частыми снегопадами воздух, послать миру последнее «спасибо» за короткое счастье встречи с ним и навсегда раство­риться в нем.

И тут я ощутила толчок в спину.

— Не гоже уходить, не покаявшись, с не зажженной свечой. Ты зачем пришла сюда? — сказала старая, ссохшаяся женщина. И ее голос вернул меня к действительности.

Мельком глянув на нее, я снова обратилась к лику святого, но вдруг опять повернулась к старушке. Плотно сжимая губы, она в упор смот­рела на меня и молчала. Я почувствовала сильную головную боль. Ощущение пребывания в материальном мире не исчезло, я понимала, что не сплю, не отошла в мир иной, но теперь реальность состояла только из символов, которые пугали меня, отгораживали от живой, двигающейся, осознающей себя яви. Ни удивления, ни неверия не было, только страх и желание понять происходящее владели мною, когда я всмотрелась в это старческое лицо. Мое лицо. Оно принадлежало мне, но только бу­дущей, какой я еще не была. Все казалось знакомым в нем: удлиненный овал, завершающийся внизу изящным подбородком; зеленые глаза под не­выразительными дугами бровей, аккуратный нос, хорошо очерченные и в меру полные губы. Как и сейчас, оно казалось очень бледным, только на щеках играл неяркий лихорадочный румянец — верный признак постоянного возбу­ждения, которым раньше я горела в любой работе, рождающей проекты успеха. Это же возбуждение проявлялось и при неудачах, когда я проигрывала в мелочах.

Теперь нет на моем лице этого румянца, ничто не волнует меня, я перестала го­реть азартом жизни и стыдом промахов, — пронеслась у меня мысль, не задержавшись надолго.

Величавая старуха гордо держала седую голову, увенчанную высокой прической. В маленьких ушках виднелись серьги со сверкающими каменьями, шею прикрывал шарф. Да, у меня часто болело горло, — кстати или некстати подумала я. Сложенные на животе руки, тонули в обшлагах рукавов, как в муфте. Худая, чуть согбенная фигура меня была облачена в тонкое, драпирующееся книзу манто из неиз­вестного меха, а ноги утопали в струящемся от пола и расстилающемся вдоль него тумане.

Сколько мгновений мы рассматривали друг друга? Страх прошел, я почти перестала ощущать собственную материальность. Мое сознание пронзила мысль: «Мне здесь сто лет! Как же можно прожить столько, так тяжко мучаясь?»

Молчаливая старуха, похожая на меня, была из плоти и крови, живая — я видела, как она дышала, как мигали ресницы, как двигались осматривающие меня зрачки. Невозмутимо, как бы обретя высшее понимание вещей, я отвернулась от нее. Зажгла и поставила перед образом последнюю свечку. Слыша собственный голос, зашептала по­следнее, что помнила:

— Прости мне, Господи, грехи мои, вольные и невольные, осознаю и признаю их, раскаиваюсь в них.  

Пересиливая себя, захлебываясь слезами и всхлипывая, я продолжала:

— Спаси и сохрани меня, Господи, помоги мне… — молиться я не умела, это случилось со мной впервые.            

Отстранив рукою все еще стоящую на моем пути старуху, я торопливо пошла к выходу.

8. Возмездие

На улице ничего не изменилось. Сиявшее вовсю солнце не предвещало тепла, а разгулявшаяся капель была скорее приметой нашей южной зимы, чем наступающей весны.

Домой возвращаться не хотелось. Я покинула сквер, пересекла проезжую часть улицы, подошла к своему дому и побрела вдоль него на угол перекрестка, к кинотеатру. Мимо меня в оба направления сновали студенты медицинского института в распахнутых по-весеннему пальто, под которыми виднелись белые накрахмаленные халаты. Я остановилась возле соседнего подъезда, где размещался киоск обмена валюты, — прямо на моем пути стоял Дан. Он еще не увидел меня, занятый разговором с молодой женщиной в норковой шубе с капюшоном, небрежно накинутым на пышную, увитую локонами, прическу. Рядом стояла коляска, а в ней посапывали крошечные близнецы. Было ясно, что это жена Дана, а близнецы — его дети. Они вышли на прогулку и вот навестили отца и мужа. Мирная, ничем не омраченная сценка.

Что для этого успешного человека значила я и те пятьдесят долларов, которые достались ему от моей беспечности, рассеянности, затравленности и удрученности? Посмотрев на себя его глазами, я увидела смешную и жалкую, нелепую женщину, пытающуюся вырвать крохи, небрежно подброшенные ему судьбой. Он в них не нуждался, но так забавно было наблюдать, как упорно она настаивала на своем, как отчаянно прыгала, пытаясь дотянуться до этих копеек. Просто умора, как безоглядно она растрачивала силы на дело, для нее безнадежное.

И вновь я смотрела на мир своими глазами. Я знала цену себе, этому парню и его благополучию. Все знала, но ничего изменить не могла. А знание не вмещается в че­ловеке, когда его много для него одного, когда досталось оно мучительно, быть может, ценой жизни, а остается невостребованным людьми. Оно выплескивается наружу потоками неконтролируемой энергии, быть может, странно посверкивающей в уставшем взгляде.

Дан почувствовал этот взгляд и обернулся. Придерживая ручку коляски, начал приближаться ко мне: вот он подошел на шаг, на два. И вдруг меня озарило невероятное знание следующего момента, страшная правда о том, что сейчас произойдет! Намереваясь сказать безобидное, что могло бы примирить меня с потерей: «Дан, этот случай — всего лишь иллюзия твоей силы. Все пройдет, и ты будешь жальче меня в тысячу раз, потому что ты — ничто». Намереваясь сказать только это, я, пронзенная открывшейся правдой, пятилась, отступала назад и молчала.

Лишь ловила ртом воздух, с усилием заглатывала его, стараясь не выпустить рвущиеся наружу слова, совсем не те, которые бились в сознании, а другие: слова-пророчество, слова-приговор. Что было бы, если бы я их не произнесла? Или все предопределено?

А он медленно, шаг за шагом наступал на меня.

От усилий, которыми я старалась унять свою стихию — непонятной природы и предна­значения, — появились рези в глазах, перешедшие в жжение. Более того — я почувствовала, что огонь не просто жжет глаза, он полыхает там зеленым светом и, выплескиваясь, устремляется на Дана. На мгновение Дан замер с неподдельным недоумением на лице. Затем свободной рукой начал суетливо рыться по карманам. Эта перемена в нем сбила меня с толку, и мои усилия, затрачиваемые на обуздание внутренних бурь, ослабли, я не смогла совладать с ними. А уста, высвободившись из-под контроля, произнесли фразы, неконтролируемые сознанием:

— Пришло возмездие, Дан… А ведь твоя судьба могла быть совсем иной…

Слова выливались из горла еще и тогда, когда он подал мне скомканную пятиде­сятидолларовую купюру. Знал! Еще вчера знал, что Славик отдал свою половину украденных у меня денег, но не вышел следом за ним, не сделал то же самое.

Уже видя, что происходит, я закричала:

— Нет! Отойди от меня! Поздно, ничего изменить нельзя. Отойди, здесь опасно…

Но он не двигался, стоял, с растерянным видом протягивая ко мне руку. И вдруг огромные сосульки, сорвавшиеся с фриза зда­ния одной глыбой, врезались в детскую коляску. И тотчас от нее остался только изломанный каркас и разлетевшиеся в стороны колеса. Коляска, ударом отброшенная от Дана, дер­нула его за руку, и он, потеряв равновесие, покачнулся назад, балансируя на пятках. Затем по инерции подался вперед и, споткнувшись о груду льда, по­хоронившую его детей, упал на нее ничком. Одну руку он подмял под себя, а вторую, в которой были зажаты доллары, отбросил вперед. Последняя сосулька, зацепив­шаяся за балкон и немного задержавшаяся там, обрушилась на его спину, словно мечом рассекая одежды, мышцы и кости.

Мой крик: «Отойди от меня!» — слился с воем несчастной матери. Она выла без слов, упав на землю и колотя вокруг себя маленькими кулачками, до крови израненными об осколки разлетевшегося льда.

Прохожие быстро окружили место трагедии. Возникали и гасли короткие диалоги:

— Что произошло?

— Сосульки сорвались…

— Когда же в городе появится власть?

— Теперь уже никогда.

— Какой ужас!

Первыми пришли в себя студенты-медики и бросились к женщине. Машина «скорой помощи» появилась почти тотчас же. Дан вырывался от врачей и, находясь в шоке, кричал:

— Не хочу! Не хочу жить!

На меня никто не обращал внимания. Я стояла, оцепенев от чужого горя, за­быв о своем несчастии, и чувствовала легкие уколы совести за непонятную причастность к тому, что разыгралось на моих глазах.

Соседка тронула меня за плечо:

— Что здесь произошло? Говорят, погибло три человека?

— Два, — зачем-то уточнила я, — третьего только ранило, — а потом слушала свои слова и не понимала, зачем и почему их произношу: — У него повре­жден позвоночник, он останется инвалидом, никогда не сможет передвигаться самостоятельно. Никогда… цена алчности…

— А кто эта женщина на асфальте? Ее, как будто, не зацепило.

— Жена, — я говорила чужим голосом, который сама не узнавала, как будто внутри меня сидел робот и вещал металлическим горлом. — Не зацепило, но она не вернется к жизни, понимание вещей навсегда покинуло ее.

— Откуда вы знаете, что будет потом? Вы так уверенно говорите, — полюбо­пытствовала соседка.

— Я знаю, что такое возмездие. Оно намного огромнее греха.

— Как странно… Я не понимаю вас.

— Не несчастье случилось, а произошло возмездие. Что тут не понимать?

Давно и долго находясь на пределе человеческих сил, в таком накале чувств и переживаний, который не каждый способен вынести без вреда для себя, я все еще жила. Все, что способно ощущать, что способно рождать реакцию организма на внешние раздражители, все покрылось у меня странным защитным панцирем. Созна­ние работало в автоматическом режиме, фиксируя происходящее, анализируя и накап­ливая его в ячейках памяти.

9. Предсказание

Прошло время, и передо мной снова встал вопрос: на что жить? Продавая кое-что из одежды, обуви и предметов быта, я добывала копейки и перебивалась со дня на день. Все больше беспокоило здоровье, я теряла силы, быстро уставала, на меня часто накатывала влажная тошнотворная слабость. У меня гасла инициатива, в голову не приходило, на чем можно заработать. Я выглядела ужасно, и нечего было надеяться, что где-то меня согласятся взять на работу. Да и выдержать полный рабочий день я больше не могла. Поначалу казалось, что достаточно взять себя в руки, проявить силу воли, отбросить мнительность, и этой болезни не станет. Но оказалось, что у меня совсем пропало желание что-либо предпринимать, я вдруг убедилась, что сила растрачена, а воля истаяла, что мнительности-то и нет совсем, а есть необратимые процессы угнетенного духа: депрессия раздолбила меня окончательно.

Каждое утро я брала заготовленный конверт с письмом, намереваясь вбросить его в почтовый ящик и, быстро вернувшись, накрыться в ванной красным покрывалом. Но это же слабость, глупая слабость, — шептал внутренний голос.

После долгих колебаний я решила продать квартиру и переселиться в мень­шую, более дешевую. Вырученных от этого денег хватило бы еще на пару лет сносной жизни.

На объявление в газете сразу же откликнулся знакомый голос.

— Я понял, что это вы продаете квартиру, узнал по номеру телефона, — сказал Аркадий Титович, друг и приспешник моего могильщика, его заместитель по коммерческой деятельности. — Куплю по сходной цене. Вы же знаете, в вашем доме живут мои родственники. Перееду поближе к ним.

— Но у вас, насколько я помню, отличная квартира.

— Оставлю ее дочери! — сообщил бодренький голосок.

Аркадий Титович не спросил, где я собираюсь жить, чем перебиваюсь, как чувствую себя. Впрочем, он многое знал от своих родственников, и думаю, что здорово радовался, ибо именно он открыто, без стеснения выталкивал меня с работы. Я помнила его слова: «Он вас не любит. Вот и не мешайте ему, вам лучше уволиться». В другой раз говорил: «Он нервничает, ждет от вас подвоха. В таком состоянии нельзя полноценно руководить коллек­тивом. Вам лучше уйти!» А ведь мы с ним хорошо ладили, не одно доброе дело вместе сделали, цитировали друг друга в беседах с коллективом, на собраниях. Правда, я подозревала, что он — человек с двойным дном, но старалась не проявлять недоверия, не разжигать в себе неприязнь к нему. И только когда забурлила грязь вокруг ста­рого директора, я зашла к коммерческому директору и сказала откровенно:

— За этими событиями стоите вы, я уверенна.

— Как вы можете так думать! — возмутился он. — Иван Ильич взял меня на ра­боту прямо со студенческой скамьи, он сделал из меня человека. Я никогда не пойду про­тив него.

— Вы ему это подстроили. Вы. Вам стоит убить меня за то, что я вижу вас насквозь.

Он вдруг скинул маску и похлопал меня по плечу:

— Ворон ворону глаз не выклюет. Мы — свои люди, и с вами все будет хорошо. Вы ведь не наделали таких глупостей, как директор? А на ваши слова я не обижаюсь, буду я о вас думать нелестно — тоже скажу. Прорвемся, а? — и он заговорщицки подмигнул.

А потом случилось то, что «он вас не любит…», «он из-за вас нервничает…» — на­глое, лживо-доверительное шептание убийственных фраз до невозможности благожелательным тоном.

Уже тогда я знала, что этот старый интриган не менее нового директора был заинтересован в моем уходе. Я долго взвешивала, кто из них на кого больше влиял, кто настаивал на моем увольнении, как на непременном условии их дальнейшей совместной работы. Чаша обвинений склонялась к этому типу, теперь звонив­шему мне, как ни в чем не бывало.

— Алло! Почему вы молчите? — вывел меня из воспоминаний деловой голос Аркадия Титовича.

— Да, это я дала объявление, — гнев или обида, ярость или горечь закипали во мне, не знаю, но что-то темное требовало выхода, давило изнутри.

— Что вы цену набиваете? Я быстро все оформлю, вам и хлопотать не придется. Соглашайтесь.

— А почему вы не спрашиваете, что случилось, где я буду жить? Разве вам все равно, что со мной происходит? Когда-то вы говорили, что мы — свои люди.

— У вас уйма родственников, не пропадете! — все с тем же оптимизмом хохотнул он.

— Как? Вы мне предлагаете идти в прислуги к племянникам? Но мне только сорок лет!

— Почему непременно в прислуги? Я такого не говорил, — он засопел, хрюкнул, изо­бражая смешок. — Вам еще замуж можно.

— Я хочу кое-что спросить у вас. Можно?

— Да боже мой! Спрашивайте — отвечаем! Хотя, — он замялся, подыскивая слова, — вы правы, это мне пристало расспросить вас о житье-бытье, да только я кое о чем наслышан. Печально, да. Болеете…

Я не дала ему закончить запоздалую, лицемерную фразу, перебив вопросом:

— Вы знаете, что такое возмездие?

— Какое возмездие, голубушка? О чем вы? Понимаю, у вас есть основания на меня обижаться. Но посудите сами — все хотят жить, — он раскатисто, не сдерживаясь, рас­смеялся. — Вы еще расскажите что-нибудь о грехах, о том, что бог за них меня накажет. Ха-ха-ха! — дребезжала трубка. — Чудес не бывает!

Он бы еще долго говорил, изысканно изгаляясь. Но я начала гореть, словно в лихорадке. Появились рези в глазах, показалось, что я сейчас ослепну. Закружилась голова, вокруг меня заметались зеленые молнии. Я торопливо перебила его, не совсем понимая, что и зачем говорю:

— Не обо мне речь, о вас. На днях директор скажет, что больше не нуждается в ваших услугах. Вам ничего другого не останется, как только обратиться за бюллетенем. Сидя дома, отвечая на телефонные звонки, вы будете изображать искаженную после инсульта речь. Но все будут знать, что вы просто получили по морде. Предатели ни­кому не нужны… — в трубке пульсировала тишина. — Вы слышите меня? — спросила я.

— Слышу. Это интересно, продолжайте, пожалуйста. Да вы, я вижу, — мечтательница!