Шестьдесят рассказов

Чарльз снова поставил вино на конфорку.

Отец Генри Джексона простодушно размышлял: Ну как же так, ведь Генри совсем еще ребенок, ну разве может он быть анархистом?

- Гарри,- сказал Пол,- свали эти жестянки в углу за горном. И спасибо, что ты дал мне попользоваться своим пикапом, в такую-то холодную погоду. Думаю, тебе нужно поскорее разжиться шипованной резиной, по прогнозам в наших местах со дня на день ожидается снегопад. Обильные снегопады.

Говард Хильде: Не хочешь меня понимать, ну и не надо. Я тихо, незаметно угасну.

- Куда это ты с ружьем? - спросил Эрика Хьюберт.

- Мне кажется, Эрик, что практически невозможно прочитать хотя бы одну из книг Джоэла С. Голдсмита о единстве всего живого и не стать лучше.

- Эрик,- закричала Айрин,- вынь сейчас же дуло изо рта!

Эрик!

4

О, Хьюберт, ну зачем ты подарил нам этого проклятого младенца? Пола, то есть. Ты что, не понимал, что он вырастет?

Французская провинция (провинциальная Франция) покрылась золотой травой. Мы тут ищем бар,- сказали они,- который называется «Корова на крыше», или что- то в этом роде.

Инга раскинула руки и роскошно потянулась. Ты, Пол, принес мне столь чудесное счастье, что, хоть я и знаю, что вскоре ты меня покинешь, дабы воссоединиться с Хильдой, этой девушкой всех времен и народов, все равно мне приятно находиться здесь, на этой прекрасной датской кровати, вместе с тобой. Ты хотел бы побеседовать сейчас о феноменологической редукции? Или ты предпочел бы скушать слойку?

Эдвард считал катышки сухого корма «Пард» в своей миске.

- В банке?- спросила себя Розмари.

- Чарльз, я решила съездить с Хьюбертом на Виргинские острова. Ты ничего не имеешь против? Так как положение Хьюберта на бирже претерпело радикальные изменения к лучшему, мне кажется, что он имеет право немного отдохнуть под ласковыми лучами солнца.

- Гиацинты? - поразился капитан пограничного катера.

Молодая яблоня, взросшая на могиле своей предшественницы, уверенно тянулась к небу.

Он задумался, завернуть его в красивую бумагу, как подарок, или отнести Чарльзу и Айрин как есть, в коробке. Он не мог ничего решить. Он решил выпить. Пока Хьюберт смешивал себе водку с мартини, Пол расплакался. Я вот думаю, не слишком ли крепко я смешиваю?

Монреальский снег заносил колеса красного «Рамблера». Пол и Хильда обнялись. В чем чудо? - думали они. Они думали, что ответ может таиться в их глазах, или в неразделенности их дыхания, но не были до конца уверены. Возможно, все это иллюзия.

ВОЗДУШНЫЙ ШАР

Воздушный шар, стартовавший с Четырнадцатой стрит, из точки, точное местоположение которой я не могу назвать, распространялся всю ночь, пока люди спали, на север и достиг Центрального парка. Здесь я его остановил; северная кромка, нависшая прямо над Плаза, колыхалась плавно и чуть непристойно. Испытывая легкую досаду от задержки, пусть даже и вызванной необходимостью защитить деревья, и не усматривая серьезных причин, почему бы шар не мог распространяться вверх, над уже укрытыми частями города, в находящееся там «воздушное пространство», я попросил техников заняться этим делом. Мягкое, еле слышное шипение вытекавшего из вентилей газа продолжалось все утро. В конечном итоге раздувшийся шар накрыл полосу с неправильной формы краями, длиной в сорок пять го-

родских кварталов с севера на юг, захватывавшую до шести кварталов по ту и другую сторону от Пятой авеню. Вот такая сложилась ситуация.

Но вряд ли стоит употреблять здесь термин «ситуация», неявно предполагающий совокупность обстоятельств, ведущую к некоей развязке, к некоему снятию напряжения; никаких ситуаций не было и в помине,- только нависший над городом шар: темно-серый и темно-коричневый тона, превалировавшие в его окраске, резко контрастировали со светло-ореховыми и тускловато-желтыми включениями. Намеренное отсутствие доводки вкупе с умелым монтажом придавали поверхности грубоватую, неухоженную фактуру, продуманно размещенные во внутренней полости балластные грузы служили якорями, крепившими эту гигантскую, изменчивой формы массу в целом ряде точек. Это теперь информационные средства обрушивают на нас целый поток оригинальных идей, работ, исполненных несомненного изящества, и являющихся одновременно этапными в истории надувательства, в тот же момент не было ничего, кроме этого конкретного шара, накрывшего Манхэттен.

Еще были реакции. Некоторые люди находили шар «интересным». Такой ответ на огромность шара, на неожиданность его появления над городом может показаться неадекватным, но, с другой стороны, если принять во внимание отсутствие массовой истерии и прочих социально обусловленных проявлений озабоченности, его можно назвать взвешенным и «зрелым». Поначалу было некоторое количество споров относительно «смысла» шара, однако они быстро стихли, мы так давно научились не придавать смыслам решающего значения, что их поисками занимаются теперь крайне редко, ну, разве что в случаях, связанных с простейшими, безобиднейшими явлениями. Было достигнуто согласие, что раз уж смысл шара никогда не станет известен с абсолютной точностью, дальнейшее его обсуждение совершенно бессмысленно, или, во всяком случае, менее осмысленно, чем действия тех, кто, например, подвешивал на некоторых улицах к тусклосерому брюху шара синие и зеленые бумажные фонарики, или тех, кто с восторгом хватался за возможность написать на той же самой поверхности послания миру, декларируя свою готовность к исполнению некоторых противоестественных действий, либо аналогичную готовность своих знакомых.

Бесстрашные дети прыгали, особенно в тех местах, где шар парил совсем близко к зданиям, так что промежуток между ними составлял считанные дюймы, либо в местах, где шар вступал в прямое соприкосновение со зданием, чуть-чуть прижимаясь к какой-либо из его сторон, так что шар и здание казались единым целым. Верхняя поверхность (извините за тавтологию) была структурирована таким образом, что получался некий «ландшафт», небольшие долины чередовались с небольшими же возвышенностями и холмиками, взобравшись на шар, вы могли совершить прогулку или даже путешествие из одного места в другое. Было очень приятно спускаться бегом по пологому склону и тут же подниматься по противоположному, столь же пологому, или перепрыгивать через узкие расщелины. Упругая поверхность позволяла прыгать на ней, как на батуте, или даже падать, буде вам того захочется. Возможность всех этих, а также и многих других движений, открывавшаяся при обследовании «верхней» стороны шара, приводила в бешеный восторг детей, привыкших к плоской, жесткой шкуре города. Однако шар был запущен отнюдь не на потеху детям.

К тому же количество людей, детей и взрослых, рискнувших воспользоваться вышеописанными возможностями, было совсем не так велико, как можно бы ожидать, наблюдалась некая робость, отсутствие доверия к шару. Более того, случались и проявления враждебности. По той причине, что мы удачно спрятали насосы, подававшие гелий во внутреннюю полость, а также из-за необъятных размеров оболочки, не позволявших блюстителям порядка определить положение источника - то есть точки, откуда поступал газ - те из городских чиновников, под чью ответственность подпадают обычно подобные явления, выказывали заметную досаду. Раздражала явная бесцельность шара (как, впрочем, и само его присутствие). Напиши мы на оболочке огромными буквами что-нибудь вроде «ПРОВЕРКА РЕЗУЛЬТАТОВ ЛАБОРАТОРНОГО ЭКСПЕРИМЕНТА» или «ЭФФЕКТИВНЕЕ НА 18%», эту трудность удалось бы обойти. Однако я и думать о таком не мог. В целом власти проявляли удивительную - если учесть грандиозные масштабы аномалии - терпимость, объяснявшуюся, во-первых, результатами секретных ночных экспериментов, однозначно показавших полную невозможность убрать или уничтожить шар, во-вторых же, все растущей симпатией (не без примеси ранее упомянутой враждебности), проявлявшейся по отношению к шару рядовыми гражданами.

Как единичный шар может дать достаточно материала для многолетних размышлений о шарах, так же и каждый единичный гражданин выражал в избранной им позиции целый комплекс позиций. Кто-нибудь мог, к примеру, психологически связывать шар с понятием «омрачать», как в высказывании: «Грязная клякса огромного шара омрачала прозрачную синеву Манхэттенского неба». Иначе говоря, по мнению этого человека шар являлся неким надувательством в переносном и прямом смысле этого слова, чем-то низшим (а переносном же смысле, прямой смысл самоочевиден), чем видневшееся прежде небо, чем-то насильственно втиснутым между людьми и их небом. Но в действительности на дворе стоял январь, небо было темным и безобразным, совсем не таким, на которое хотелось бы с удовольствием любоваться, лежа на тротуаре - ну разве что вы любите, когда вам угрожают и над вами издеваются. А вот на нижнюю поверхность шара можно было глядеть с удовольствием, мы этим предусмотрительно обеспокоились, окрасив ее по преимуществу в мутно-серый и коричневый тона, резко контрастировавшие со светло-ореховыми и тускловато-желтыми неухоженного вида включениями. А потому, хотя этот человек и думал омрачает, его мысли окрашивались определенной примесью радостного понимания, с боем прорывавшегося сквозь предвзятое отношение.

С другой стороны другой человек мог воспринимать шар как составную часть некоей системы нежданных даров, вроде как, если твой работодатель заявляется в комнату и говорит: «Слышь, Генри, возьми эту пачку денег, приготовленную мною для тебя, потому что дела у нас тут идут отлично, и я восхищен, как ловко ты отшиваешь этих красавцев, без какового отшивания наш отдел не смог бы процветать, а если бы и процветал, то не так пышно, как оно есть». Для этого человека шар мог символизировать «отвагу и силу», стать героическим - пусть даже и малопонятным - жизненным эпизодом.

Еще кто-то мог сказать: «Не будь примера …, крайне сомнительно, чтобы … существовал сегодня в его сегодняшнем виде», и найти многих, готовых подписаться под этим мнением, равно как и многих, готовых с жаром его оспаривать. Были привлечены идеи «распухания» и «воспарения», а также и концепции мечты и ответственности. Отдельные личности погружались в поразительно детализированные фантазии, связанные с желанием либо бесследно исчезнуть в шаре, либо его поглотить. Интимный характер этих желаний, их первооснов, глубоко затаенных и безвестных, препятствовал открытому обсуждению, однако есть свидетельства, не позволяющие сомневаться в их широкой распространенности. Раздавались голоса, что важнее всего непосредственные ощущения, возникающие у вас, когда вы находитесь под шаром, некоторые люди утверждали, что они испытывают теплоту и защищенность, незнакомые им по прежнему опыту, в то время как противники шара ощущали, во всяком случае - говорили, что ощущают, тяжесть и скованность.

Мнения разделились:

«чудовищные излияния» «арфа»

ХХХХХХХ «в контрасте с более темными частями» «внутренняя радость» «большие прямые углы»

«консервативный эклектизм, господствовавший до последнего времени в конструировании воздушных шаров» «необычная смелость» «теплые, мягкие закоулки»

«так ли уж ценна способность растекаться, чтобы приносить ей в жертву целостность?» ‹?Quelle catastrophe!» «чавканье»

Удивительным образом, люди начали позиционировать себя в отношении характерных элементов шара: «Я буду на Сорок седьмой стрит, в том месте, где он опускается почти до тротуара, рядом с «Аламо Чили Хауз», или «Почему бы нам не подняться наверх, не подышать свежим воздухом, или немного прогуляться в том месте, где он образует крутую дугу вдоль фасада Галереи современного искусства…» Малые складки открывались для прохода только на какое-то время, так же как и «теплые, мягкие закоулки», в которых… Но вряд ли стоит говорить о «малых складках», каждая складка что-то да значила, ни одной из них нельзя было пренебрегать (словно, войдя в нее, вы не имели никаких шансов встретить кого-нибудь, способного во мгновение ока переключить ваше внимание с того, чем оно было занято прежде, на новые занятия, риски и эскалации). Каждая складка была существенна, встреча шара со зданием, встреча шара с человеком, встреча шара с шаром.

Высказывалась догадка, что наиболее привлекательными чертами шара являются его изменчивость и неопределенность. Иногда какой-нибудь пузырь, вздутие или целый участок структуры по собственной своей инициативе перебирался на восток, к самой реке, что напоминало перемещение армейских подразделений, наблюдаемое на карте, в штабе, удаленном от поля битвы. Затем эта часть могла быть отброшена на прежнее место, или отойти еще куда-либо: на следующее утро она могла сделать новую вылазку или бесследно исчезнуть. Эта способность шара непредсказуемо изменяться представлялась очень привлекательной, особенно для людей, чья жизнь катится по жестко определенной колее, для кого изменения желанны, но недоступны. Все двадцать два дня своего существования хаотично непостоянный, разительно непохожий на вымеренную, прямоугольную сеть наших жизненных путей, шар представлял собой прекрасный объект для самоиндентификации. Вторжение сложной техники во все, за редкими исключениями, области человеческой деятельности неуклонно увеличивает объем необходимой специальной подготовки и тем самым препятствует свободному изменению рода занятий; с нарастанием этой тенденции все больше и больше людей, чувствующих себя не на своем месте, будет обращаться к решениям, прототипом или, если хотите, «грубым наброском» которых может считаться шар.

Я встретил тебя, только что вернувшуюся из Норвегии, под шаром; ты спросила, не мой ли это, и я сказал, что да. Шар, сказал я, представляет собой спонтанное автобиографическое откровение, напрямую связанное с тревогой, овладевшей мной после твоего отъезда, и с сексуальной депривацией, однако теперь, когда твоя поездка в Берген завершилась, он излишен и даже неуместен. Ликвидация шара не представляла особых трудностей, обвисшую оболочку погрузили на трейлеры и увезли в Западную Виргинию, где она и хранится в ожидании какого-нибудь другого момента, когда я буду в отчаянии, возможно, когда мы с тобой поссоримся.

ПРЕЗИДЕНТ

Я не то чтобы в полном восторге от нового президента. Да, он, конечно же, странный парень (высотою всего сорок восемь дюймов в холке). Но достаточно ли одной только странности? «Достаточно ли одной только странности?» - спрашиваю я у Сильвии. «Я тебя люблю»,- говорит Сильвия. Я смотрю на нее своими теплыми, добрыми глазами. «Большой палец?» - говорю я. Большой палец ее правой руки сплошь покрыт мелкими подсохшими порезами. «Пивные банки,- говорит она,-Да, он странный парень, тут уж не поспоришь. У него есть некая волшебная харизма, заставляющая людей… - Она смолкла, а затем продолжила: - Когда оркестр заводит боевую песню его избирательной кампании "Шагая с барбекю на шампурах", я просто… я не могу…»

Странность, таинственность и сложность нового президента никого не оставили равнодушным. Последнее время заметно участились обмороки. Можно ли винить в этом президента? Помнится, я сидел в Сити-центре, в ряду ЕЕ, слушал оперу «Цыганский барон». Сильвия пела в цыганском таборе, на ней был сине-зеленый цыганский костюм. Я думал о президенте. Я задавался вопро- сом: соответствует ли он нашей эпохе? Да, думал я, он странный парень - совсем не такой, как все наши прежние президенты, как любой из них. Не такой, как Гар- филд. Не такой, как Тафт. Не такой, как Гардинг, Гувер, Рузвельт (любой из них) или Вудро Вильсон. Затем я обратил внимание на женщину с младенцем на руках, сидевшую прямо передо мной. Я тронул ее за плечо. «Мадам,- сказал я,- мне кажется, что у вашего ребенка обморок». «Жискар! - воскликнула она и принялась отчаянно крутить младенческую голову, словно голову куклы,- Жискар, что с тобой?» Президент улыбался из своей ложи.

«За президента!» - сказал я Сильвии в итальянском ресторане. Она подняла бокал теплого красного вина. «Думаешь, я ему понравилась? Мое пение?» - «У него был довольный вид,- сказал я.- Он улыбался».- «Думаю, это была блестящая, ураганная кампания»,- сказала Сильвия. «Блестящая победа»,- согласился я. «Он первый в нашей истории президент, закончивший Сити- колледж»,- отметила Сильвия. Стоявший неподалеку официант упал в обморок. «Но соответствует ли он нашей эпохе? - спросил я.- Если наша эпоха даже и уступает в изысканности эпохе предшествующей, из этого совсем не следует…»

«Он много размышляет о смерти, как и все люди из Города,- сказала Сильвия.- Тема смерти нависает над его сознанием огромным, вполнеба, грозовым облаком. У меня была уйма знакомых из Города, и все эти люди, за крайне незначительным исключением, были сдвинуты на смерти. Прямо какая-то одержимость». Другие официанты подхватили обморочного официанта и отнесли его на кухню.

«Думаю,- сказал я,- наша эпоха будет охарактеризована в будущих учебниках истории как эпоха незавершенных попыток и неопределенности. Когда он едет в своем черном лимузине с прозрачным верхом, я вижу маленького мальчика, который выдул огромный мыльный пузырь и стал пленником этого пузыря. Выражение его лица…» - «Другой кандидат был ошеломлен его странностью, новизной, миниатюрностью и метафизическим вхождением в тему смерти»,- сказала Сильвия. «Другой кандидат не имел никакой надежды»,- сказал я. Сильвия устранила некий беспорядок в своих сине-зеленых покровах. «Еще бы,- сказала она,- Не закончив Сити- колледжа и не посидев в здешних кафе, обсуждая смерть».

Как уже сказано, я не то чтобы в полном восторге. Кое-что в новом президенте не совсем ясно. Я не могу понять, что он думает. Прослушав до конца его выступление, я никогда не могу вспомнить сказанного. Остается только некое впечатление странности, загадочности… По телевизору лицо президента мрачнеет при каждом упоминании его имени. Может показаться, что он боится собственного имени. Затем он смотрит прямо в камеру (настороженный взгляд актера) и начинает говорить. Ты слышишь исключительно интонации. Газетные отчеты о его выступлениях неизменно ограничиваются тем, что он «затронул целый ряд вопросов, касающихся…» Закончив говорить, он выглядит совершенно потерянным. Титры передачи бледнеют и растворяются над изображением президента, стоящего руки по швам, нервно поглядывая налево и направо, словно в ожидании указаний. И в то же время статный, красивый борец за улучшение мира, баллотировавшийся против него, проиграл, несмотря на весь свой пыл и многообещающие программы, с совершенно фантастическим разрывом.

Люди падают в обморок. На Пятьдесят седьмой стрит молодая девица шлепнулась прямо перед заведением Генри Бендела. К моему крайнему смущению, тут же выяснилось, что у нее под платьем нет ничего, кроме пояса с подвязками. Я поднял ее с помощью майора Армии спасения - очень высокого мужчины с оранжевой шевелюрой - и занес в магазин. «Упала в обморок», - объяснил я дежурному администратору. Затем мы - я и майор Армии спасения -• разговорились о новом президенте. «Я скажу вам, что я думаю,- сказал он.- Я думаю, он готовит нечто такое, о чем никто и не догадывается. Я думаю, он хранит это под покровом тайны. В один прекрасный день…- Майор Армии спасения энергично пожал мне руку.- Я отнюдь не собираюсь утверждать, что стоящие перед ним проблемы не являются чудовищно огромными, ошеломляющими. Тяжкое бремя президентской власти. Но если есть кто-либо, хотя бы один человек…»

Так что же будет? Что задумал наш президент? Никто не знает. Но все уверены, что он добьется успеха. Наш изнуренный век желает превыше всех прочих желаний безоглядно броситься в сердцевину проблемы, чтобы безо всяких сомнений сказать: Вот в чем трудность. А новый президент, этот крошечный, странный, блистательный человек, кажется достаточно упрямым и иззлоблен- ным, чтобы доставить нам такое удовольствие. Тем временем люди падают в обморок. Моя секретарша отключилась на половине фразы. «Мисс Кейгл,- встревожился я,- вам дурно?» На ее щиколотке поблескивал браслет из крошечных серебряных кружочков. На каждом серебряном кружочке была одна и та же буква: @@@@@@@@@@@@@@@@. Кто такой эгот «А»? Что он значит в вашей жизни, мисс Кейгл?

Я плеснул в стакан с водой немного бренди и дал ей выпить. Я размышлял о матери президента. О ней очень мало известно. Она представляется в самых различных обличьях.

Невысокая леди, 5 футов 2 дюйма, с палочкой.

Высокая леди, 7 футов 1 дюйм, с собачкой.

Очаровательная старая леди, 4 фута 3 дюйма, с неукротимым нравом.

Ядовитая старая карга, 6 футов 8 дюймов, утратившая хвост при ампутации.

О ней известно очень мало. Однако нам вговаривают, что ее обуревают те же прискорбные влечения, что и всех нас. Совокупление. Странность. Аплодисменты. Должно быть, она довольна, что ее сын есть то, что он есть, - что его любят и им восхищаются, что он надежда миллионов. «Мисс Кейгл, выпейте это до дна. Это приведет вас в себя». Я смотрю на нее своими теплыми, добрыми глазами.

Я сидел в Сити-холле и читал программку «Цыганского барона». Рядом со зданием восемь конных полицейских дружно выпали из седел на мостовую. Хорошо обученные лошади осторожно ступали среди распростертых тел. Сильвия пела. Говорили, что малорослый человек никогда не сможет стать президентом (всего сорок восемь дюймов в холке). Будь моя воля, я не выбрал бы нашу эпоху, но она выбрала меня. Должно быть, новый президент способен к некоторым интуитивным прозрениям. Я совершенно уверен, что он способен к интуитивным прозрениям (хотя что касается прочих его качеств, то я мало в чем уверен, у меня масса сомнений). Я могу рассказать вам про путешествие его матери по западному Тибету, состоявшееся летом 1919 года,-про охотников и бурого медведя, и как она задала нахлобучку вождю патанов, пригрозив увольнением, если тот не улучшит свои познания в английском языке,- но в чем ценность подобной информации? «Я тебя люблю»,- сказала Сильвия. Президент шагнул из-за занавеса навстречу ревущему залу. Мы аплодировали до боли в ладонях. Мы кричали, пока капельдинеры не зажгли фальшфейеры. Оркестр настроился. Сильвия пела вторую партию. Президент улыбался из своей ложи. В финале вся труппа соскользнула в оркестровую яму сплошной обморочной массой. Мы вопили, пока капельдинеры не порвали наши билеты.

ИГРА

Шотуэлл держит камешки и резиновый шарик в своем чемоданчике и не дает мне с ними играть. Он играет с ними один, сидя на полу рядом с пультом, играет часами напролет, приговаривая нараспев: «Разы-двазы, три- четыре», слова падают четко и размеренно, как обкатанные камешки, без раздражающей громкости, но и не настолько тихо, чтобы я мог выкинуть их из сознания. Мое замечание, что играть в камешки вдвоем куда веселее, не вызвало у Шотуэлла интереса. Я еще раз попросил разрешения поиграть в камешки, но он только помогал головой. «Почему?» - спросил я. «Они мои»,- сказал Шотуэлл. Закончив игру, насытившись ею, он убрал камешки в чемоданчик.

Это нечестно, но что я могу поделать? У меня прямо руки чешутся добраться до них.

Мы с Шотуэллом следим за пультом. Мы Шотуэллом живем под землей и следим за пультом. Если на пульте произойдут некие оговоренные события, мы должны вставить свои ключи в соответствующие замки и повернуть. У Шотуэлла есть ключ, и у меня есть ключ. Если мы одновременно повернем свои ключи, вылетит птичка, активируются некие электрические цепи и вылетит птичка. Только птичка никогда не вылетает. За все эти сто тридцать три дня птичка так и не вылетела. Кроме того, мы Шотуэллом следим друг за другом. У каждого из нас есть «Кольт» сорок пятого калибра, и, если Шотуэлл начнет вести себя странно, я должен буду его застрелить. Если я начну вести себя странно, Шотуэлл должен будет меня застрелить. Мы следим за пультом, думаем о застрелива- нии друг друга и думаем о птичке. Поведение Шотуэлла с камешками выглядит странновато. Странное оно или нет? Я не знаю. Может быть, он просто эгоистичный ублюдок, может быть, в его характере имеются определенные недостатки, может быть, у него было трудное детство. Я не знаю.

У каждого из нас есть пистолет сорок пятого калибра, и каждый из нас должен застрелить другого, если этот другой начнет вести себя странно. Насколько странной должна быть эта странность? Я не знаю. В дополнение к «Кольту», о котором Шотуэлл знает, у меня в чемоданчике спрятан «Смит и Вессон» тридцать восьмого калибра; Шотуэлл носит «Беретту» двадцать пятого калибра, о которой я не знаю, привязанной к икре ноги. Иногда вместо того, чтобы смотреть на пульт, я пристально смотрю на Шотуэллов «Кольт», но это просто обманный маневр, в действительности я слежу за его правой рукой, висящей в опасной близости от ноги. Решив, что я веду себя странно, он застрелит меня не из «Кольта», а из «Бе- ретты». Сходным образом Шотуэлл притворяется, что следит за моим «Кольтом», в действительности все его внимание приковано к моей правой руке, небрежно лежащей на чемоданчике, к моей руке. Моя рука небрежно покоится на чемоданчике.

Сперва я буквально из кожи вон лез, стараясь вести себя нормально. То же самое делал и Шотуэлл. Мы вели себя до ужаса нормально. Самые строгие нормы вежливости, предупредительности и личного поведения соблюдались скрупулезнейшим образом. Но загем стало окончательно ясно, что произошла некая ошибка и на скорую смену рассчитывать не приходится. Кто-то что-то перепутал, перепутал, а мы торчим здесь сто тридцать три дня. Когда ошибка стала очевидной и мы перестали надеяться на смену, нормы были смягчены. Определения нормального и ненормального были пересмотрены в соответствии с соглашением от первого января, или просто «Соглашением», как мы его называем. Сменился и порядок несения службы, мы не придерживались больше строгого графика сна и питания, а ели, когда хотели есть, и ложились спать, когда клонило в сон. Соображения старшинства по званию были временно забыты - серьезная уступка со стороны Шотуэлла, ведь он у нас капитан, а я только старший лейтенант. Теперь только один из нас в обязательном порядке следит за пультом, а не двое, как раньше, теперь мы следим за пультом вдвоем только тогда, когда оба бодрствуем. В остальное время за пультом следит кто-нибудь один, и, если птичка вылетит, он разбудит второго, тогда мы одновременно вставим свои ключи в замки и повернем, и птичка вылетит. Такая система неизбежно приводит к запаздыванию секунд в двенадцать, но мне это безразлично, потому что я нездоров, и Шотуэллу тоже безразлично, потому что он не в себе. Когда соглашение было подписано, Шотуэлл достал из своего чемоданчика камешки и резиновый шарик, а я начал писать описание форм, встречающихся в природе, таких, как раковина, лист, камень или животное. На стенах.

Шотуэлл играет в камешки, а я пишу на стенах описания природных форм.

Шотуэлл записан на курсы по деловому администрированию Института вооруженных сил, по окончании которых выдается магистерский диплом Висконсинского университета (хотя мы совсем не в Висконсине, а не то в Юте, не то в Монтане, не то в Айдахо). Когда мы спускались, это происходило то ли в Юте, то ли в Монтане, то ли в Айдахо, точно я не помню. Кто-то что-то перепутал, а мы торчим здесь сто тридцать три дня. Светло- зеленые железобетонные стены сочатся влагой нашего дыхания, кондиционер то включается, то выключается по своему собственному разумению, а Шотуэлл читает «Введение в маркетинг» Ласситера и Манка и делает выписки синей шариковой ручкой. Шотуэлл не в себе, но я об этом не знаю, он выглядит вполне спокойно, читает себе «Введение в маркетинг» и пишет синей шариковой ручкой образцово-показательный конспект, не забывая контролировать одной третью своего внимания «Смит и Вессон», лежащий в моем чемоданчике. Я нездоров.

Кто-то что-то перепутал, а мы торчим здесь сто тридцать три дня. Хотя теперь мы уже не совсем уверены, чт‹5 там путаница, а что план. Возможно, по плану мы должны остаться здесь навсегда, а если не навсегда, то по крайней мере на год, на триста шестьдесят пять дней. А если не на год, то на некое количество дней, известное им, но неизвестное нам, например на двести дней. А может быть, они наблюдают каким-нибудь образом за нашим поведением, какие-нибудь там датчики может быть, количество дней определяется нашим поведением. Может быть, они довольны нами, нашим поведением, не всеми его деталями, но суммарно. Возможно, все идет очень удачно, возможно, все это эксперимент, и эксперимент проходит очень удачно. Но я подозреваю, что единственным способом заманить солнцелюбивые существа в эти светло-зеленые, покрытые испариной железобетонные казематы было вранье. Сказать, что система будет двенадцать часов дежурства, двенадцать часов отдыха, а затем запереть нас внизу на некое количество дней, известное им, но неизвестное нам. Мы питаемся хорошо, хотя замороженные энчилады оказываются после размораживания совсем мокрыми, а шоколадный кекс - кислым и невкусным. Спим мы плохо и беспокойно. Я слышу, как Шогуэлл кричит во сне - с кем-то спорит, от чего-то отказывается, иногда ругается, иногда плачет, и все это во сне. Когда Шотуэлл спит, я пытаюсь вскрыть замок его чемоданчика, чтобы добраться до камешков. Пока что мне это не удавалось. Но и Шотуэллу не удается вскрыть замок моего чемоданчика и вытащить «Смит и Вессон». Я вижу царапины, появляющиеся на блестящей поверхности. Я хохотал, в уборной, среди влажных светло-зеленых стен, под непрестанный шепот кондиционера, в уборной.

Я пишу описания природных форм на стенах, выцарапываю буквы на гладкой поверхности кафеля алмазом. Алмазом, то есть бриллиантом в два с половиной карата, лежавшим в моем чемоданчике, когда мы сюда спускались. Подарок для Люси. На южной стене комнаты с пультом уже не осталось свободного места. Я описал раковину, лист, камень, разных животных и бейсбольную биту. Я отнюдь не считаю бейсбольную биту природной формой. И все же я ее описал. «Бейсбольная бита,- написал я,- делается, как правило, из дерева, это палка длиной в метр или чуть побольше, довольно толстая у одного конца и постепенно сужающаяся к другому, чтобы удобнее было держать. Держательный конец бывает обычно снабжен невысоким выступом, или закраиной, чтобы предотвратить соскальзывание руки». Мое описание бейсбольной биты содержит четыре с половиной тысячи слов, все они нацарапаны алмазом на кафеле южной стены. Читал ли Шотуэлл то, что я написал? Я не знаю. Я осознаю, что моя работа над списанием кажется Шотуэллу странной. Однако она ничуть не страннее его игры с камешками или того дня, когда он появился в черных купальных трусах с «Береттой» двадцать пятого калибра, пристегнутой к икре правой ноги, и встал у пульта с раскинутыми руками, пытаясь дотянуться до обоих замков одновременно. У него ничего не вышло и не могло выйти, я тоже пробовал, но замки слишком далеко друг от друга, не дотянешься. Меня так и тянуло сделать ему замечание, но я не стал делать замечание, замечание могло спровоцировать встречное замечание, замечание могло завести Бог знает куда. Они, в своем бесконечном терпении, в своей бесконечной мудрости, заранее представляли себе человека, стоящего над пультом с раскинутыми руками, пытающегося дотянуться до двух замков одновременно.

Шотуэлл не в себе. Он уже делал определенные увертюры. Их смысловая нагрузка не совсем ясна. Она неким образом связана с ключами, с замками. Шотуэлл странный индивидуум. Судя по всему, наше положение действует ему на нервы меньше, чем мне. Он продолжает бесстрастно заниматься своими делами: следит за пультом, изучает «Введение в маркетинг» и деловито, ритмично стучит резиновым шарихом по полу. Судя по всему, наше положение действует ему на нервы меньше, чем мне. Он спокоен и бесстрастен. Он ничего не говорит. Но он уже делал определенные авансы, определенные авансы имели место. Я не уверен, что понял смысл. Что-то, связанное с ключами, с замками. Шотуэлл что-то задумал. Он бесстрастно освобождает замороженные энчилады от сверкающей серебряной бумаги, бесстрастно засовывает их е электрическую духовку. Однако он что-то задумал. Однако тут должно быть quid pro quo. Я настаиваю на quid pro quo. Я тоже кое-что задумал.

Я нездоров. Я не знаю нашей цели. Они не сказали нам, на какой город нацелена птичка. Я не знаю. Это стратегическое планирование. Я за это не отвечаю. Я отвечаю за то, чтобы следить за пультом и если на пульте произойдут определенные события, повернуть свой ключ в замке. Шотуэлл бесстрастно, деловито, ритмично стучит резиновым шариком по полу. У меня прямо руки чешутся добраться до шарика, до камешков. Кто-то что- то забыл, а мы торчим здесь сто тридцать три дня. Я пишу на стенах. Шотуэлл приговаривает нараспев: «Разы-два- зы, три-четыре», слова падают четко и размеренно, как обкатанные камешки. Теперь он собрал камешки и резиновый шарик в сложенные коробочкой ладони и многозначительно погромыхивает ими, как погремушкой. Я не знаю, на какой город нацелена птичка. Шотуэлл не в себе.

Иногда я не могу уснуть. Иногда не может уснуть Шотуэлл. Иногда Шотуэлл берет меня на руки и укачивает, напевая брамсовскую «Guten Abend, gute Nacht», или я беру Шотуэлла на руки и укачиваю, напевая, и я понимаю, что хочет Шотуэлл, чтобы я сделал. В такие моменты мы очень близки. Но только если он даст мне камешки. Так будет честно. Он хочет, чтобы я кое-что сделал со своим ключом, когда он будет что-то делать со своим ключом. Но только если он даст мне поиграться. Я нездоров.

АЛИСА

Крутясь на рояльной табуретке голова поплыла голова поплыла крутясь на рояльной табуретке начинается головокружение крутясь на рояльной табуретке я начинаю испытывать головокружение крутясь на рояльной табуретке

я хочу прелюбодействовать с Атисой но моя жена Регина оскорбится, Алисин муж Бак оскорбится и мой сын Ганс оскорбится моя секретарская служба оскорбится зябкая дрожь оскорбления пронизывающая эту мирную любящую здоровую плодотворную тесноспаянную

задняя доля парилка приличная пища кривая В в добавление к привычным ванным и омовениям военная полиция роскошество душевой рискованные искажения истины сохраняли дистанцию с радужки на радужку царица дыр влажные, волосатые ноги гневные интонации песнопения и вопли балда ощущения «мыла» на «лохматке» ощущение «трепа» на «поверхности» балда2 самая разная химия девушка доставившая письмо кинь ей косточку кивая голые ноги насквозь невежеством и предрассудками разумное существование частный клиент нерешительные работники телкодральник послушание законам логической системы лорд Квач горячие слезы губная гармошка прохвост

это хаос ты можешь создать хаос? спросила Алиса конечно я могу создать хаос сказал я создал хаос она осмотрела хаос хаос симпатичен и заманчив сказала она и он долговечнее угрызений сказал я и питательнее угрызений сказала она

я хочу прелюбодействовать с Алисой но это безнадежный замысел прелюбодействовать с Алисой имеются помехи препятствия препоны преграды я перечислю их все пустой треп см. жестокие лишения ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ моральные неясности ЧАСТЬ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ бедра Алисы подобны ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

я бакалавр родовспоможения я помогаю дамам в неинтересном положении держа перед ними ведро я ношу приборчик связанный по радио с моей секретарской службой пикает когда во мне нуждаются теперь я даже не могу ходить в кино из опасения пиканья в самом напряженном месте могу я с чистой совестью отключить прелюбодействуя с Алисой?

Алиса замужем за Баком я женат на Регине Бак мой друг Регина моя жена угрызения проходят рефреном через ЧАСТИ ОТ ШЕСТОЙ ДО ДВЕНАДЦАТОЙ а фактическое действие вторгается где-то там в СОРОК ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ

я храню напускную безмятежность я достигаю этого при посредстве хромания моя хромота искуснейшее из творений не жалкая хромота (Квазимодо) но хромота горделивая (Байрон) я перемещаюсь в мире неспешно и импозантно притворяясь что не гнется нога это позволяет мне выдерживать пристальные взгляды незнакомцев и ненависть педиатров

мы обсуждаем обсуждаем и обсуждаем серьезные соображения роятся и жужжат

например в каком доме могу я прелюбодействовать с Алисой? в моем доме с Гансом барабанящим в дверь спальни в ее доме с Баком сбрасывающим свою дубленку в кухне на пол в каком-нибудь снятом на время доме что за радость

может ли Алиса прелюбодействовать не поставив на проигрыватель свою пластинку Малачи? хватится ли Бак пластинки Малачи отнесенной Алисой в снятый дом? ко- ленопреклонится ли Бак в своем собственном доме перед рядами и рядами пластинок пробегая пальцем по корешкам отыскивая пластинку Малачи? мучительные мучительные

может ли Бак честный архитектор с гектарами проектов с толпами чертежников сигнальный колокол в его конторе гремящий как только власти решат обновить несколько обветшавших кварталов может ли Бак возражать если я решу обновить Алису?

а как же чиряк на жопе на правой ягодице смогу я расположиться на кровати в снятом доме таким образом чтобы Алиса не увидела не отшатнулась в страхе ужасе отвращении

а как же ковры должен ли я застелить снятый дом коврами а как же чашки как же лежание опершись на локоть в кровати из прокатной конторы «Герц» попре- любодействовав с Алисой и потребность в чашке черного кофе а как же с мыльной стружкой посудными полотенцами такая чашка логически предполагает а как же подобающее уважение к мнениям человечества а как же метание молота

было время я очень прилично метал молот нужно ли иметь запасной свободный молот для свободных моментов?

бедра Алисы подобны золотым лакированным деревянным веслам я предполагаю я их не видел

хаос вкусен А ТАКЖЕ ПОЛЕЗЕН

разноцветные одежды бумажные носовые платки супер мультики глоток свежего папский мул инмиссия так плохо сработались на пужадистских митингах и демонстрациях звучные черные официальные отказы лабают в полный улет Центральбиблиотек Цюрих ее голая задница с плюшевым мишкой газетная лапша на уши удерживаемая в постоянном напряжении грузом вырезали из крокодильих хребтов

ты тоже можешь так, это и правда очень просто

нет игры для этого конкретного игрока белые и фиолетовые над живой изгородью и канавой намертво вцепившись в аэрограф все еще не замужем хотя носит кольцо сушь получше «щупать» в обращении притворялся что совершенно непроизвольно фрукты молотили длинные полноватые ноги влажный прекрасный водный танцор, обрывки мелодий, расходы в полете швейцарские эмоции прозрачная жидкая щелочная и очень скользкая жидкость опасность для белых крыс маленькая страна телефонные будки брют оскорбления исполненные изустно знаменитые случаи

в кровати глядя на живот Алисы должен быть красивый я уверен но разве не напомнит он чей-нибудь еще?

или можно будет пренебречь в снятом доме кроватью ограничиться матрасом на полу со всеми ценностями к нему полагающимися или может быть парой одеял или может быть всего лишь шкурой какого-нибудь неспешно передвигающегося животного такого как улитка или броненосец или может быть сойдет пачка читаных газет

умудренная Алиса рассказывает вещи которых ты прежде не знал что есть в мире в Париже она отличает Ритц от Бабура книги о да это где живут слоны

или можно будет использовать дома других людей в часы когда эти дома пустуют это будет эротично? можно ли заниматься любовью в дверных проемах под живыми изгородями под размашистым каштаном*? может ли Алиса

•Чуть измененная строчка из «1984» Дж. Оруэлла (там буквально: «Под раскидистым каштаном / я продал тебя, а ты продал меня».) обойтись без пластинки Малачи чтобы Бак коленопреклоненный перед рядами пластинок в своем пустом покинутом и задающем темп доме трогая изобилие корешков нашел пластинку Малачи с легкими проблесками удовлетворения рад за Бака!

етит