Красная строка

Ярослав Астахов

Красная строка

Клялся… что Времени уже не будет.

Откровение Иоанна, 10:6

1

Я дал обещание родственникам его, что не буду называть его имени.

Ему снилось темное.

Кажется, это была… ночь.

Но – живая, пульсирующая вокруг и в его сознании колким хохотом. Пронизывающая как тысячами стальных, льдистых глаз. И словно бы поворачивающая медленно его в своих цепких, неощутимых пальцах.

А он был во сне ребенком, оставленным на ее произвол. Он звал… сжигаемый бесконечным страхом – просил, чтобы взошло солнышко.

И вот оно поднялось… Раскачиваясь посреди этой тьмы как страшный слоновий лоб. Оно приблизилось и хлестнуло его глаза – словно тряпкой, намоченной в кислоте, – светом. Невыносимая костяная тоска свела его душу, как судорогою, и

разбудила. Вокруг, разорванная, полыхала, плотнимая мечущимся пламенным клубом, мгла. Экспедиционная машина горела! Мерцающие абрисы фигур, замерших, вычернялись метаниями бесящегося огня и тень, разбрасываемая по травам поляны, рвалась… то прядала…

Он вскочил, проламываясь из распадающегося пространства сна – в явь. Пошел, покачнувшись и выровнявшись, на трепетное мерцание фигур, в слепящее…

Неистовое полыхание огня прекратилось, внезапно, пока он шел. В напряженный и одиноко вытянувшийся язык собралось все пламя. И так стояло теперь, колеблемое едва лишь, как жуткий – огромностию своею – огонь свечи. Как если б окружающий мрак, сплотившийся словно каменными стенами вокруг, создал тягу.

И ветер, пригибаясь к самой земле, все бежал в огонь… И вздрагивали черные полотна теней… и близко, невероятно близко к пылающему средоточию стояли товарищи его, как в детской игре «замри» – неподвижные.

И он не понял тогда.

Он и теперь не в состоянии постичь, как это оно получилось, что тогда он – не понял. Ему ведь не впервой приходилось видеть это оцепенение, сродное параличу, обмороку. И он бы мог догадаться сразу, что происходит! Но нет, почему-то все думалось тогда только: просвистом… это всего лишь просвистом их вот так завораживает огонь! Тихим, непрестанным и странным… с которым летит, летит – обрываясь, как бесящаяся в бездну вода, с наклонной…

Внезапно он увидал – через жалящий отблеск треснувшего в кабине стекла – Петра! Их водитель… как малые дети боялся он отчего-то этих ночей, безлунных… Зачем же не покинул он духоты машины, как все, хоть на эту ночь?!

Он выхватил карабин – у кого-то из этих, которые стояли, тупо и неподвижно, около. И принялся методично бить, направляя приклад в край дверцы – герметичного люка, чуть скошенного у колеса. Он думал: заело герметизирующий замок. Но люк… вдруг отворился свободно. И – видел он: в иссеканиях скалывающегося, дрожащего воздуха несет Петр… огонек к самокруточке.

И тут огонь добрался до баков.

Он вовсе ничего не услышал, как это ни странно.

Только: сияющая тугая лента свивается во столб, клуб… раз-искривание, распад, небытие слепящего.

И тьма перед глазами его. И – словно перемешалось время в эти мгновения: тогда? или сразу после? – клонящаяся плоскость поляны, несущаяся ладонь, бьет… и он, отброшенный жестоким ударом – летит, летит… летит за какой-то зияющий бешенным белым предел бездонный.

2

И было что-то еще. Но запечатлелось в сознании, только: они идут. Не малое уже время. Не останавливаясь. По щиколотку в завалах тяжелой хвои.

Их меньше… Это не удивительно, разумеется. Нет Петра. Но – вдруг он осознает – их всего лишь четверо, нет и Владимира еще, их радиста! Что-то произошло и с Владимиром. Что? Мысль эта не отпускает… Казалось бы, он может это легко узнать, спросив идущего рядом. Но почему-то не в состоянии он оборвать молчания, в котором они идут. Как будто это во сне. Страх чего-то, не обнаруживаемого чувствами, но… обволакивающего, крадущегося вокруг – оковал его.

И он не может заставить глаза свои не метаться, пытая мрак.

И слух, обострившийся до предела, процеживает напряженно шорохи игл, тревожимых их ногами…

Что понуждает сердце так биться? Чем странны эти пространства, сквозящие вязь ветвей? Тонкие метелочки игл, колеблемые нечувствительным ветром… резные звездочки мха… трещинки на коре… О, Боже!

Так вот ведь оно в чем дело! Как может быть, что он видит – видит вот это все в безлунную эту ночь?! Под сводами глухих крон… Теперь – наконец – он

понял.

Единственному на всей Земле знакома ему… ОНА. Сила, в присутствии которой делаются видны предметы, хотя и невозможно понять, откуда падает на них свет. Он первый обнаружил ЕЕ, производя отвлеченные, казалось бы, вычисления.

И стал ЕЕ первой жертвой.

«ЕЕ присутствие имеет форму ядра». Фраза из его дневника. Она представляет собой простое описание наблюдения, но выглядит нелепо и странно. Впрочем, такое впечатление производит всякое вообще неведомое доселе. Не вписывающееся в картину.

Во времена Колумба Америка, вероятно, смотрелась несуразно на карте мира. Но восприятие скорректировалось. Картина знания человеческого изменится и теперь. Если только… если вообще она теперь будет, какая-либо картина!

Ядро… Наверное, не совсем удачное наименование для того, что обладает сознанием. Интересно, как называет ОНА сама это проявление свое здесь – метастаз, который ОНА дала в наше время? И нужно ль ЕЙ вообще имя… наползающей абсолютной Тьме, для которой нет никаких преград?

Он обнаружил ЕЕ, как это говорится, «на кончике пера». А после наблюдал и ядро. По-видимому, это величайшее научное открытие всех времен. (Времен…) Ему «принадлежит честь»… о, как он проклинает судьбу, что не кому-то другому!

Теперь за ним ведется охота. Особая… Такого не встречается и в аду, возможно. Он выработал тонкую наблюдательность – свойство дичи, всегда преследуемой. Как прочно признаки охотящегося ядра впечатаны в его мозг.

Первый: когда ядро, черное, перетекает медленно и бесшумно в полной темноте около каких угодно предметов – предметы начинают излучать слабый свет. Чуть красноватый. Практически не заметный глазу неискушенному. (Но как же он – то не опознал сразу? Наверное – затуманили головная боль, тошнота… Последствия контузии. Ее он получил точно: стоять так близко к взорвавшемуся баку… еще удача, что отделался так легко.)

Второй признак… Его проявлений более, чем достаточно! Теперь он сознает это. Огневой столп, летящий в кромешное… И малый огонечек Петра, несомый бережно к самокрутке посреди волн жара… за миг до взрыва! Пожар, который произошел, вероятно, именно потому, что…

Течение его мыслей обрывает вдруг голос, шероховатый и требовательный:

– Какой пожар? Какой огонь-огонечек? Что там еще за Петр? О чем ты бубнишь все время?!

Командир группы. Старший, как это повелось у них называть его. Остановился перед ним резко и развернулся, и смотрит… Кажется, он может потрогать рукою этот непонимающий, раздраженный взгляд.

Он что-то произнес вслух, задумавшись! Как можно было вот так забыться?

И замерли остальные двое. Они расслышали все, что сказано ему Старшим – все заданные вопросы. И эти двое тоже повернулись и смотрят. И так отчетливо изумление в напряженных позах. Тревожное… и, он знает, они сейчас изумляются не тому, что Старший обнаружил неведенье о вещах, произошедших вот только что. Нет, напротив, они вполне солидарны в чувствах своих со Старшим.

И это есть третий признак.

И это остается вечно, как шрам.

Так именно должно быть, потому что рядом плывет ядро. Начавшее – и сколько ведь уже времени назад – дьявольскую свою работу. Ядро… по результатам деятельности оно напоминает лесной пожар! Не оставляет по себе ничего, а только: ему – этот яд в глазах… Жестокую кислоту слепого, немного даже брезгливого изумления других перед тем, что для него очевидно.

Пусть будет ответом его молчание, если так.

И вот оно полыхает, молчание, огненною стеной разделяя этих троих и его, четвертого…

Вопрос давно позабыт. Безумно – будто и не ему в глаза, а в бездну какую-то сквозь его глаза – глядит Старший… И даже вдруг является мысль: а может быть Старший – знает?

Но неоткуда же ему знать. А просто: шаги их смолкли, и вот уже нельзя не заметить – ни шороха ночного обычного вокруг них! А словно это пустыня, мертвая земля, лунный кратер…

Живое затаилось или ушло. Пытаясь оградиться кошмара, который стягивается, сейчас, вокруг них.

И даже и настолько самоуверенный человек, как Старший, чует неладное.

Оно ведь изменяет любого в ладонях своих

безмолвие. Старший медлит…

– Ну, раз уж встали – осмотримся.

Вокруг убегают в тьму, в невидимое запредельное небо – шероховатые толстые стволы. Старший, как будто отогнав морок, вдруг поворачивается резко к тому из них, который наиболее массивен. Идет, подпрыгивает, карабкается, хватая ветви у основания и впивая ребра подошв. Исчезает… Сухие сучья, содранные кусочки коры сыплются еще какое-то время, шурша и легко постукивая…

Они ждут. Тяжелой вертикальной водой замерла темнота меж дальних деревьев. Остры снующие искры в перенапряженных глазах. Обыкновенная темнота, просто темнота – или?..

Нет! Он лучше вообще не будет туда смотреть! Лучше – вот, на вздрагивающие огоньки сигарет, которые товарищи его, Иван и Руф, сжали в пальцах.

Приветливые теплые огоньки.

Дрожащие…

Они бы и не так еще задрожали, – он думает, глупо, вдруг. – Сумей бы они представить, хоть приблизительно, что именно сейчас ходит рядом!

Они… А сам-то он сумел бы рассказать в точности, какое оно – ядро? Оно подобно воронке. Черной… типа «абсолютно черного тела». Поставленной вертикально… Кромсающей попадающее в нее как вертящийся слепой нож!!

Кошмарный образ пронзает сердце.

Не выдержав, он кричит, вдруг, неожиданно для самого себя:

– Старший!

И повторяет, и повторяет крик, запрокидывая лицо туда, в иглы, сросшиеся в одну ленивую бездонную массу, в непроглядные клубы. Не веря, что получит ответ. А просто не сдержать ему уже этого, рвущегося струною:

– Старший!!!

…Вцепившиеся чьи-то руки трясут его:

– Я же здесь!

– Здесь я, – повторяет надсадно голос, – почему ты смотришь туда? Опомнись!

Но только голос не тот.

Он отрывает, наконец, взгляд от невозвратимо сомкнувшихся, омутовой водою, игл.

Он видит искаженное страхом, и криком, и оторопью лицо

И в а н а…

3

…И снова они бредут. Иван умчался вперед, Руф держится позади. Течение темно-багряных пятен по сторонам тошнотворно однообразно. И кружатся в голове мысли. Непрошенные… И эти думы – они его палачи. Они казнят его обвинениями в таком, чего и в кошмарном сне не изведают эти двое.

Что делают они все – и мертвые уже, и живые – здесь? Расплачиваются за его опрометчивость! За его поспешность.

Ну почему это он решил, что вдали от больших скоплений людей потеряет силу ЕЕ ядро? Зачем позволил увлечь себя произвольной мысли, не только что не проверенной – не продуманной?

Господи, прости раба своего… Чем был виноват Петр, который был обращен баком, взорвавшимся, на его глазах – в пыль? И чем провинился Старший, так легко не отделавшийся? И чем – Владимир?

А ведь никакого сомнения – никакого – в том, что и Владимир затянут. В точности, как и Старший! Да потому же он и вспыхнул, наверное, этот пожар, что самым последним осознанным движением Владимира, который всегда любил баловаться с огоньком зажигалки, было…

Вдруг распадается круженье казнящих мыслей.

Что изменилось? что сделалось, вот недавно, во внешнем мире другим?

Произошла какая-то тревожная перемена… И некоторое время он думает, что не сможет сообразить, что именно поменялось в мерном и завораживающем течении темных пятен. Внезапно осознает: Ивана, идущего впереди – нет.

Возможно, он всего только ускорил шаги. Унесся, заводная пружина – и его силуэт потерялся, пропал меж этих дурацких призраков, складывающихся из шаров игл, меж черных и напряженных, как остановившийся взрыв, шишковатых клубов?

К несчастию – это просто проверить.

– Руф! Я чего-то не вижу впереди Ивана.

Молчание.

– Я не вижу…

Руф замер перед ним, обернувшимся. Сзади – стволы, стволы… Как будто наклоненные лбы, застывшие на века в немо, исконно копимой злобе.

– Кого это ты… не видишь? Какого Ивана? Ты… бессмысленно как-то шутишь, напарничек… Шутишь? Ты шутишь, Старший??

Но он не может ответить.

Потому что хватило, уже, ему.

И он теперь способен только бежать, не разбирая дороги, усмиряя безумие, рвущееся в мозг – розгой ветвей.

Бездумно обтекая стволы, кулаками летящие намертво, встреч, в лицо. Спотыкаясь о корни. Крича – и не слыша крика.

Как будто сразу же легче. Да: сдался – не надо думать. Его как подхватило и понесло. Слепою мертвой волной, огромно, по-слоновьи вдруг вздыбившейся со дна души. Из неизбывных затхлых глубин, где копился ужас.