По наследству. Подлинная история

— Какого черта, — сказал он. — Мне и здесь хорошо. У меня все хорошо.

— Неужели?

— Какого черта, Фил… Не хочу я туда ехать.

— Послушай, ты же сам понимаешь: куда это годится? Не положено так. Сделай одолжение, поступай со мной не как с родственником, а так, будто ты все еще менеджер страховой компании. Если бы к тебе в «Метрополитен» пришел человек и предложил что-то, по его мнению, полезное для компании, ты по меньшей мере выслушал бы его. Сел бы поудобнее, дал бы ему изложить свое предложение, потом обдумал бы его и сообщил, к какому решению пришел. И уж точно не сказал бы «Какого черта» и не заткнул бы ему рот, раз уж сам его пригласил. Что я тебе предлагаю: всего-навсего поехать посмотреть на «Плазу», как мы с тобой неделю назад и договорились. Это не интернат и не дом престарелых — ничего подобного, это новый жилой комплекс, люди спят и видят, как бы туда попасть, подолгу ждут своей очереди, и устроен он так, чтобы жильцам было удобно, было с кем пообщаться — с мужчинами, с женщинами, людьми своего круга. Может статься, тебе это подойдет, может статься, не подойдет, но, если ты будешь упираться, нам этого не узнать. Прошу, веди себя, как менеджер страховой компании, а не так — не стану говорить, как ты себя ведешь, — и не исключено, мы к чему-то и придем.

Мои слова не только сработали, они сработали как нельзя лучше.

— Ладно, — отец был полон решимости — прямо-таки сорвался с дивана. — Пошли.

Не припомню, чтобы хоть раз в жизни мне удалось уломать отца сделать что-то, чего он не хотел. По-моему, прежде я даже и не предпринимал попыток уломать его, понимая, насколько это несбыточно.

— Так-то лучше, — сказал я. — Только не переменил бы ты для начала носки. Они разного цвета. И я не уверен, что полосатая рубашка подходит к клетчатым брюкам. Наверное, не мешало бы переодеть либо рубашку, либо брюки.

— Господи Боже, — сказал он, оглядывая себя. — Что это со мной?

Хотя «Плаза», как и описывалось в проспекте, располагалась на красивой лужайке на верху склона с видом на Нортфилд-авеню, сам комплекс, вопреки моим ожиданиям, оказался не таким уж уютным и приветливым. Построен он был совсем недавно, содержался в образцовом порядке, однако выглядел скорее как учреждение, чем как жилой дом, — являл собою нечто среднее между спальным корпусом колледжа и нестрого охраняемой тюрьмой. Предполагалось, что мы зайдем к тамошней жилице, даме по имени Изабел Берковиц: она вызвалась показать нам «Плазу». Нам сообщили номер ее квартиры, но, так как в ведущих к «Плазе» тропках можно было запутаться, я остановил двух увлеченных разговором старушек на центральной, спускающейся к Нортфилд-авеню дорожке и спросил: не могли бы они сказать, как найти Изабел Берковиц.

— Так и моя фамилия Берковиц, — сказала одна из них.

Она говорила с идишским акцентом, и это — вкупе с платьем и манерами — делало ее куда ближе к моему деду и бабке, чем к моим родителям и их друзьям. Отца, очевидно, посетила та же мысль: он не то, что здешние старики, более того, он вообще не отсюда.

— Я Берковиц, но не та, — жизнерадостно оповестила нас она.

— Берковиц — откуда? — спросил отец.

— Как откуда? Из Ньюарка, конечно.

Я и глазом не успел моргнуть, а папа уже выяснил, что знал ее покойного мужа — тот владел Центральным канцелярским магазином на Сентрал-авеню — и что миссис Берковиц знала брата его друга Фейнера и т. д.

Дома он был угрюмым, раздражительным, по дороге в Уэст-Ориндж — замкнутым, суровым, но стоило ему встретить кого-то, кто знал его ньюаркских знакомых, вмиг повеселел, забылся — стал разговорчивым, оживленным, компанейским, то есть тем предприимчивым служащим страховой компании, который за годы работы страховым агентом и помощником менеджера перезнакомился чуть не со всеми еврейскими семьями в Ньюарке.

Забыв не только о своих горестях, но и о том, что нас сюда привело, он перечислил миссис Берковиц всех владельцев введений, граничивших с магазином ее мужа на Сентрал-веню лет сорок назад.

Я стоял, ждал, пока отец демонстрировал свою замечательную память, когда же он кончил, снова попросил старушку объяснить, как пройти к миссис Берковиц. Оказалось, что объяснить она не может. Она начала объяснять, но сбилась — ей не удавалось сосредоточиться.

— Слушайте, — сказала она после того, как безуспешно попыталась собраться с мыслями. — Голова моя садовая, лучше я покажу вам, где она живет.

Другая женщина за все время, пока они вели нас к двери в коридор, где помещалась квартира Изабел Берковиц, не произнесла ни слова, и я понял, что она перенесла инсульт. Отец тоже это заметил, и мне, хоть он и молчал, снова послышалось, как он утверждает: я не то, что здешние старики. «Все так, — думал я, — но, учитывая, что ты за старик, одиночества тебе не перенести».

Искомая миссис Берковиц оказалась — и у меня отлегло от сердца — сметливой, живой, привлекательной женщиной, к тому же она выглядела лет на десять моложе своих семидесяти. Ее двухкомнатную квартиру, правда, несколько тесноватую, заливало солнце, на стенах висели небольшие картины, которые она собирала всю жизнь. Одну из них — яркий натюрморт — написала она сама, его окружали ее вышивки в рамочках. Она, похоже, нам обрадовалась, тут же предложила выпить чего-нибудь прохладительного и, когда она минут через пять ненадолго нас оставила, отец повернулся ко мне и сказал:

— Чудо что за дамочка!

Хотя Изабел — она начала работать медсестрой в Бруклине, а закончила администратором системы государственного здравоохранения в Нью-Йорке — была чуть более светской, чем мама, но смесью доброжелательности и живости, добродушия и любезности очень напоминала маму в годы моего детства и отрочества. Наверное, из-за этого сходства отец и выпалил — мы ждали в коридоре, пока Изабел закрывала квартиру, чтобы повести нас осматривать «Плазу», — так, словно все его беды остались позади:

— До чего ж она мне нравится! Она — прелесть!

Изабел рассказала, что переехала сюда в октябре, когда «Плаза» только открылась, до сих пор все еще «акклиматизируется» и дается ей это нелегко. Уж очень здешняя жизнь непохожа на ее прежнюю. У них с покойным мужем — энергичным, пробившимся из низов человеком, чья биография не слишком отличалась от отцовской, — была в Джерси-сити просторная квартира с видом на статую Свободы. Тем не менее она от нее отказалась и переехала в «Плазу»: в последнее время стала прихварывать и решила поселиться поближе к Берковицам.

Отец ошарашил меня, сказав:

— Да, да, прекрасная семья.

До этого он не подавал виду, что знает Изабел так же, как и родственников другой миссис Берковиц. Впрочем, не исключено, что он всего-навсего старался расположить к себе женщину, к которой, судя по всему, его повлекло с такой безудержной силой, что я только диву давался.

Когда мы шли по коридору, Изабел Берковиц сказала:

— Так вы и есть Филип Рот. Я хочу вас поблагодарить: вы доставили мне столько веселых минут, — и, повернувшись к отцу, добавила: — Да уж, чувства юмора вашему сыну не занимать стать.

— Все анекдоты я позаимствовал у него, — сказал я.

— Вот как? — она улыбнулась и сказала отцу: — Герман, расскажите какой-нибудь анекдот.

Вернее подхода к нему нельзя было найти.

— Знаете этот анекдот: два еврея… А вот этот: просыпается парень поутру… А вот этот: захворал парень во Флориде…

Давным-давно я не видел его таким воодушевленным, ну а уж после смерти мамы и подавно. Он до того увлекся, выкладывая свой запас еврейских анекдотов, что практически не смотрел на те удобства, которые «Плаза» предоставляла своим жильцам. Мы прошли столовую — просторный чистый зал, схожий со школьным буфетом, подсмотрели через открытую дверь, как в кухне, где и утварь, и оборудование сверкали, грузная чернокожая женщина нарезала за длинным столом треугольничками латук для салата к обеду на несколько сот человек; перешли из «Плазы» в «Y», заглянули в комнаты для кружковых занятий, где шла карточная игра; я не терял надежды, что отец заинтересуется, хотя бы из любопытства, жизнью «Плазы» и увидит в ней, не сейчас, так в будущем, способ уйти от одиночества, но его занимала исключительно Изабел: он потчевал ее рассказами — чуть не все их я слышал не раз — о своем детстве в иммигрантском Ньюарке.

В «Y» шли занятия дневного детского лагеря, и мы заглянули в гимнастический зал — там на полу сидело человек тридцать ребятишек, а двое руководителей кружков объясняли им условия новой игры.

— Ну не прелесть ли наши еврейские ребятишки? — сказала Изабел; однако ее усилия переключить внимание отца на то, что у него под носом, успеха не возымели — на детей отец и не посмотрел, он продолжал свой рассказ о Ньюарке 1912 года.

Оторвался он от воспоминаний — и то ненадолго — лишь в конторе директора «Y», где изложил директору и его помощнику свои претензии к директору элизабетского «Y», куда регулярно ходил несколько раз в неделю по утрам: элизабетский директор никуда не годится — ни разу не пришел в оздоровительный клуб поговорить с нами, понятия не имеет, что у нас и как; словом, выложил без обиняков, что он с этим типом не в ладах:

— Да чихал я на него. Я организовал нашу группу альте кокеров[10] — «Ребятишки Рота», и мы обходимся без него и отлично обходимся. Пошел он куда подальше.

— Именно такой человек, как вы, нам нужен, — сказал директор, но отец пропустил этот намек мимо ушей.

Выйдя из кабинета директора, мы столкнулись в коридоре с Блейбергом, президентом общественного совета «Плазы», человеком лет семидесяти пяти, страдающим рассеянным склерозом. Изабел познакомила нас.

— Блейберг, Блейберг, я вас помню, Блейберг, — сказал ему отец. — Вы — ювелир с Грин-стрит.

У Блейберга и впрямь был ювелирный магазин на ньюаркской Грин-стрит.

— Как вам здесь живется, мистер Блейберг? — спросил я.

— Прекрасно, — сказал Блейберг.

Отец тем временем говорил:

— Ну как же, Грин-стрит. Сейчас я вам скажу, какие еще магазины были на Грин-стрит — и перечислил их все до одного.

Позже, когда мы уже сидели в машине, я предложил отцу поехать посмотреть на торговый центр — там имелись и книжный магазин, и банк, и кафе, куда, как сказала нам Изабел, жильцы «Плазы» иногда ходили обедать. Ну а потом, сказал я, можно посмотреть Б'най Абрахам.

— Чего там смотреть, — сказал отец.

— Разве ты не хочешь посмотреть синагогу? В Элизабете ты же ходишь по пятницам на вечерние службы.

— Поехали домой.

— Ну и что скажешь? — спросил я, развернулся и поехал по Нортфилд-авеню прочь от торгового центра и синагоги.

— Ничего.

— Так-таки ничего?

— Это не для меня.

— Что ж, может, ты и прав. Впрочем, ведь это лишь первое впечатление. Подождем, пока оно отстоится. Надеюсь, ты воспользуешься приглашением Изабел.

Когда мы уезжали, Изабел предложила отцу через два-три дня приехать — они сходят в «Y»: там два раза в неделю показывают фильмы.

— Попкорн беру на себя, — сказала она с чарующей улыбкой.

Тогда такая перспектива, похоже, показалась отцу соблазнительной, он записал номер ее телефона и обещал позвонить, но сейчас говорил со мной так, словно она предложила нечто несусветное:

— Ты что, ехать бог знает в какую даль, чтобы посмотреть кино?

Он выронил расписание мероприятий в «Y» на август и сентябрь, которое дал ему директор, и, когда мы приехали в Элизабет, даже не потрудился его подобрать. По правде говоря, не подобрал его и я. В квартире я поднял шторы на окнах, чтобы впустить солнце, пока он в ванной. Шум падающей в унитаз струи не мог заглушить его причитаний:

— Мама, мама, где ты, мама?

Первую зиму после того, как отец овдовел, он провел к северу от Майами-Бич в Бал-Харборе — делил со своим старым другом Биллом Вебером его квартиру в жилищном товариществе. В мои детские годы Билл и его покойная жена Лия жили неподалеку от нашей квартиры на Лесли-стрит — в Ирвингтоне[11], прямо за ньюаркской магистралью. В начале сороковых Веберы со своим младшим сыном Герби, ровесником моего брата, снимали летом небольшой коттедж на берегу вместе с нами и еще двумя семьями — все это были друзья моих родителей еще с довоенных времен. Билл ставил масляные радиаторы и обслуживал их — пожалуй, он единственный из близких друзей нашей семьи был не продавцом, не владельцем магазина, а квалифицированным рабочим и приходил с работы в грязной спецовке. В Первую мировую войну Билл, совсем еще молодой, служил в морской пехоте, службу проходил в Гуантанамо на Кубе, играл на трубе в оркестре морских пехотинцев, теперь же, в восемьдесят с гаком, слух у него ослабел, но в остальном он ничуть не сдал, так вот, Билл утверждал, что мелодии, которые он играл, звучат у него в голове.

— Быть того не может, — обрывал его отец.

— Герман, я их слышу, слышу и сейчас, — не отступался Билл.

— Не можешь ты их слышать.

— Могу. Все равно как если бы у меня в голове играло радио.

Я прилетел из Лондона во Флориду навестить отца, мы втроем сидели в их кухоньке, ели бутерброды с копченой колбасой, которые отец приготовил нам на обед.

— Что именно ты слышишь? — спросил я.

— Сегодня? Гимн морской пехоты, — сказал он и завел: — «От чертогов Монтесумы…»[12]

— Тебе это чудится, — упирался на своем отец.

— Герман, я это слышу так, как Филип сидит у нас на кухне.

К отцу за те месяцы, что он провел во Флориде, вернулись, как мне казалось, прежние энергия и задор, он поразительно помолодел, несколько лет назад ему удалили среднюю треть желудка, в результате у него вырос живот, во всем же прочем он для своего возраста выглядел отлично: подтянутый, среднего роста мужчина, чье естественное, непритязательное мужское обаяние и незанудливая добропорядочность покоряли окрестных вдовушек. В молодости мощная мускулатура его рук, груди впечатляла, верхняя часть торса свидетельствовала о былой силе, особенно теперь, когда он взбодрился. Хотя отец, случалось, и резал правду-матку и не давал никому из собеседников и слова сказать, кляня ненавистных ему республиканцев, при всем при том внешность он имел приятную, а его здравость и прямота очаровывали чуть не всех. Обладай он досугом, наклонностью к тому или необходимостью, он мог бы стать импозантным — в неброском варианте, но в тех областях, где он вел свои бои, «импозантность» не поставили бы ему в плюс, и он с незапамятных времен счел за благо удовлетвориться внешностью того типа, которая вызывала не зависть или восхищение, а доверие. К нынешнему времени волосы его, конечно же, поредели и почти сплошь поседели, а лицо, хотя морщин у него практически не было, обмякло, брылы — наша фамильная черта — отвисли, уши, похоже, чуть оттянулись. Лишь глаза остались по-настоящему красивыми, но это было заметно, только если оказаться рядом, когда он снимает очки. Тогда видно было, что они серые да еще с прозеленью; вблизи также было видно, что они добрые и безмятежные, — можно подумать, лишь их одних с 1901 года не затронула бурная деятельность этой топорной, несовершенной, домодельной динамо-машины, чья неуклонная энергия помогала отцу преодолевать все и всяческие — а сколько же их было на его пути! — препоны.

Во Флориде он пришел в себя, по всей вероятности в немалой степени потому, что Билл Вебер оказался чем-то схож с мамой — добродушный, ровного нрава, миролюбивый партнер, чьи ошибки и промахи он мог без конца искоренять. Я приехал в Бал-Харбор как раз в тот момент, когда отец учил Билла Вебера жить. Выйдя на их этаже из лифта, я увидел, что шагах в двадцати впереди меня по коридору идут отец с Биллом Вебером. Я не окликнул их, а молча пошел следом — слушал, как отец корит Билла за то, что тот бирюк бирюком.

— Пригласи ее в кино, пригласи на обед — не торчи дома из вечера в вечер.

— Не хочу я никого приглашать, Герман. Не хочу никого никуда приглашать.

— Ты ведешь себя антиобщественно.

— Раз ты так это называешь, пусть будет так.

— Ты стал бирюком.

— Пусть.

— Ничего не пусть. Нельзя сторониться людей. Тут много женщин, они томятся от одиночества. Я не говорю о женщинах с закидонами. И не все они хотят заполучить тебя навечно. Не все хотят запустить в тебя когти.

— На что мне женщины, Герман? На что я им? Мне, Герман, восемьдесят шесть.

— Ты это брось, не о том речь. А о том, чтобы с кем-то пообедать, пообщаться с людьми как человек.

— У тебя это получается, Герман. У меня — нет. Я лучше посижу дома.

— Не понимаю я тебя, Билл. Не понимаю, почему ты так противишься всему, что бы я ни предложил, — ведь я стараюсь тебе помочь.

В тот вечер, когда я приехал, четверо жильцов комплекса собирались дать концерт — они еще в начале сезона составили камерный ансамбль. Пожилой скрипач, выходец из России, глава ансамбля, учился в Вене, как сказали люди, с которыми отец познакомил меня утром в бассейне. Они же сказали, что, если я люблю музыку, мне следует прийти на концерт: он состоится после еженедельного собрания клуба встреч Галахад-холла — на него придут все ходячие жильцы Галахад-холла и кое-кто из тех, кто передвигается в инвалидных колясках и ходунках в сопровождении сиделок. У них что ни неделя то эстрадный концерт, то демонстрация слайдов, то лекция, потом угощение, и они уверены, что я хорошо проведу время.

После обеда — сосиски с бобами, их готовил отец, Билл тем временем аккуратно накрывал на стол — отец велел Биллу надеть куртку, ботинки и идти с нами на «музыкальный вечер». Биллу больше всего хотелось остаться дома и смотреть по телевизору баскетбольный матч профессиональных команд, но отец не отступался: как можно так дичиться, ни с кем не водить знакомства, не ходить по вечерам развеяться — и в конце концов Билл сдался и согласился после концерта, к угощению, спуститься вниз. Но отца это не устроило, он не угомонился — и спустя десять минут Билл достал из шкафа куртку, обул башмаки, и мы спустились на лифте в зал — он помещался в конце вестибюля, — где уже началось собрание.

Когда наша троица вошла, председательница «Маца-фонда» — она собирала пожертвования, чтобы неимущие еврейские семьи в Южном Майми-Бич могли отпраздновать Пейсах, — рассказывала, сколько денег дала последняя кампания фонда. Пока председательница сверялась со своими записями, в зале поднялся крик:

— Не слышно! Белл, мы вас не слышим.

Председательница, не понимая, чем вызван гвалт, подняла глаза от записей, и тут мужчина в последнем ряду, по-видимому, ее муж, приложив руку ко рту, крикнул:

— Вообрази, что говоришь со мной, детка, — ори что есть мочи!

Все засмеялись, и громче всех Белл, после чего зычным голосом объявила, что фонд выполнил поставленную задачу — собрал две тысячи долларов, то есть примерно по десять долларов с каждого человека из этого зала, — и зал зааплодировал.

Двумя рядами впереди нас сидела компания, с которой отец познакомил меня утром в бассейне: отошедший от дел фабрикант купальников с женой, импортер чая и кофе с женой и недавно овдовевшая дама, в прошлом администратор нью-йоркского магазина, — ее-то отец и предназначал в приятельницы Биллу Веберу. Они обернулись к нам и, пока мы занимали места, поприветствовали нас. Пожалуй, только наши три места в последнем из примерно пятнадцати рядов пустовали. Перед рядами стояли полукругом четыре пюпитра и четыре стула, поодаль, ближе к двери, — длинный накрытый стол. Там уже расставили затянутые пленкой тарелки с печеньем и кусками торта. По окончании отчета президент клуба поздравил председательницу с успехом кампании. Президент — франтоватый, загорелый мужчина лет семидесяти, как мне сказали, страстный игрок в гольф, в прошлом преуспевающий фабрикант кожаной галантереи, — уйдя на пенсию, стал валютным дилером в «Меррил Линч»[13] и нажил еще одно состояние, управляя своим капиталом. Президент сказал:

— Дамы и господа, прежде, чем начать концерт, хочу сказать: только что к нам присоединился один молодой человек, которого я хотел бы вам представить. Молодой человек, прошу вас, встаньте.

Через год мне должно было исполниться пятьдесят, но так как он указал на меня, я встал.

— Дамы и господа, это Филип Рот, писатель, сын Германа Рота.

Зал приветствовал меня не более и не менее горячо, чем председательницу «Маца-фонда», и, сделав залу ручкой, я сел.