Все несчастные окружают его со всех сторон.
Прохожий Что делаешь, старик? Папа Коплю я сбереженья. НЕПОГРЕШИМОСТЬ Ах! Я непогрешим! Ах, мне лишь одному Все ясно. А господь? Неведомо ему, Что ведал Галилей, знал Кеплер, понял Ньютон. Все недостатки в нем: гневлив, завистлив, лют он. Он сбился с толку там, под сводами из звезд. Не возражает он, чтоб солнце под арест Взял человек. О, бог! Весь мир он проклинает За кражу яблока. Он громом поражает Вслепую, наугад; охоч он до смертей; На волю выпустить готов он всех чертей. Мольеровский Альцест прочел бы наставленье Отцу небесному. Дает господь прощенье Кровосмесителям, а с бедными — жесток. Разрушив весь Содом, он Лота уберег. Свой лицемерный рай он дополняет адом. Он противоречив бывает сплошь и рядом И в дьявольский огонь суёт своей рукой Сонм негорящих душ! Ах, вздумал род людской Такого господа дополнить, исправляя! Я бога этого прекрасно представляю: Восстав из хаоса, людей казнит он зря. Он слеп в своей ночи. Он ждет поводыря. Сего поводыря ему мы подыскали И верим: несмотря на скептицизм Паскаля И отрицания Вольтера, наш господь Кой-где препятствия сумеет побороть. Я, папа, божий пес, но убедился все же, Что зорок человек и слепы очи божьи! Насмешка мрачная! Обида небесам! Так папа говорит. Он лгать не может вам. Все безошибочно, что папа изрекает. Непогрешимостью суровою сверкает Его верховный взор. Ночь, пощади людей! Быть человеком; быть игрушкою страстей; Быть хрупче стебелька; встревоженным прохожим Брести по сей земле, по зыбким бездорожьям; Быть дуновением; быть рябью, что дрожит На водяной струе, которая бежит; Ничтожной тенью быть, томимою желаньем Ничтожный вызвать шум… О, быть таким созданьем, Висеть над бездною и мнить, что выше нет Вершины, чувствовать ужасный свой скелет Под плотью жалкою — и говорить при этом: «Бог, равен я тебе. Я вечен. Правлю светом. По одиночеству я на тебя похож. Мы, — папа и господь, — совсем одно и то ж Над этим вот Ничто, что всеми Всем зовется И лишь для нас Ничем навеки остается. Ты ведаешь конец, я знаю цель и суть. Держу тебя в руках. Умею отомкнуть Тебя своим ключом. О, темный бог, до дна я Всю глубину твою постиг. Лишь я сияю Во мраке вечности. Не ошибаюсь я. Вершить по-моему — обязанность твоя. И если истину какую возглашаю — Все этим сказано! И если я решаю, Что должен ты, господь, быть чем-то разъярен, То я установлю порядок, и закон, И точку, где, свое отринув милосердье, Наморщишь грозный лоб ты под небесной твердью». Да! Колесница звезд стоит на двух осях — То папа и господь! О солнце в небесах, Что можете сказать вы о непогрешимом Наместнике творца? Порядок, данный Римом, Вселенную попрал. Что скажешь ты о них, О небо грозное, — о мудрецах пустых, Над тайной тайн твоих которые глумятся И земляным червем дополнить бога тщатся? ПРИ ВИДЕ СТАДА СТРИЖЕНЫХ ОВЕЦ Вот ветры сумрака летят со всех концов. О овцы, о стада, народы, лязг зубов! А где же ваша шерсть, плачевные бродяги? Идете от своих овчарен вы, бедняги, Под инеем, дождем вперед, вперед, вперед! Вы всех питаете и — голодны! Народ, Где все твои права? И душу кто похитил Твою, о человек? О каменщик, строитель, Где дом твой? Где умы, что воспитали вы, Мужи ученые? Где женский стыд? Увы, Я слышу, как звенят бубенчики вот эти. О девы, где любовь? О матери, где дети? Дрожи от холода, зубами лязгай, скот! Шерсть ваша не для вас, она — доход господ. Не для кого-нибудь, для них собака лает! Ленивцы короли шерсть вашу состригают. Не ваша ли судьба рабыня их сейчас? Ведь шерсть священную бог сотворил для вас, И в глубине души создатель проклинает Дурные ножницы стригальщика. Он знает: Добычей сильного стал слабый. О, грехи! Но где ж священники, где эти пастухи? Никто не защитит тебя, народ, о стадо Мое любезное! Я знаю, что им надо: Состригли шерсть — возьмут и мясо погодя. Наступает ночь.
Порой они бегут… Сечет их бич дождя, И кажется, что ждет такая же расправа Не только их, но мысль, рассудок, правду, право. Куда же следует, в ужасной тьме дрожа, Угрюмая толпа? И кто ей сторожа? Куда растерянно бежите по дороге, О вы, овчарками искусанные ноги? Не в сновидении ли это вижу я? Зол ветер северный, он жалит как змея. Не сам ли тайный рок враждует с бедняками? Столь много ястребов зачем парит над вами? И если черные есть ангелы среди Такой кромешной тьмы, мне жаль их! Пощади, О ветер! Сжалься, тьма! Ах, сколько здесь мученья! Кто против бедняков в таком ожесточенье? Пусть буре духи тьмы другой приказ дадут! Пусть забавляется, коль хочет, ветер тут, Играя космами могучего пророка; Но бить убогого не надо столь жестоко! Да, обвиняю я! Лишь по твоей вине, О небо, свысока внимающее мне, Здесь столько темноты. О, скорбь! Здесь все в тумане, Все в заблуждении, в сомнении, в обмане. Здесь ледяная пыль, дрожь, страх со всех сторон. Темнота усиливается.
Кем послан этот вихрь? За мрачный небосклон Сгинь, стадо бледное! Уходят и уходят… Когда скрываются, что с ними происходит? Они невидимы становятся для нас, В рассеявшейся мгле теряясь с наших глаз; В ночь, в бездну, голые, за этот склон без края Они срываются, бесследно исчезая. О толпы бледные! О черные стада! Во мрак, где плыл ковчег, уйдите навсегда! О, никакая скорбь с той долей не сравнится — Вот так уйти в ничто, так с горизонта скрыться, Оставив по себе лишь нечто вроде сна. Необходимыми загадками полна, Судьба — одна для всех, кто кровью истекает И стонет, бедствуя. Увы, судьба решает Закончить это все, рассеять все лучи Исчезновением блуждающих в ночи! РАЗМЫШЛЯЯ О СУДЬБЕ Пощады просит все, что мыслит, возникает, Трепещет, движется, живет и умирает. Неошибающихся не было и нет; И мучатся твои потомки, Иафет, И слезы горькие льют все на этом свете: Мать плачет над детьми, над матерями — дети. Зачем так много мук, и бездна так страшна, И догматы черны, и библия темна? Мы грешны — вот в чем суть. Отсюда — мрак, мученья, И преисподнями полны вероученья, И бездна пред тобой отверста, человека Рек «ужас!» — Элевзис, «проклятье!» — Рим изрек. От тюрем до казарм, я говорю, повсюду, От императоров до крепостного люда, Взглянуть на хищников, взглянуть на вьючный скот, — Повсюду ужас, месть, укусы, злоба, гнет! Живому существу одно дается право На судьбы скорбные. Грозит впотьмах расправа. Приблизься — это ночь. Здесь ад — беги скорей. Кто ангел? Люцифер. Кто смертный? Прометей. СТРОЯТ ЦЕРКОВЬ Архиепископ Строители церквей, запомните, что двери У храма быть должны прекрасны в высшей мере, Чтоб в них легко втекал благочестивый люд. Не только золото и бронза нужны тут, — Брильянты, ониксы употребите в дело: Для храма ничего прекрасным сверх предела Не может быть. Фасад мы с вами возведем Такой величественный, чтобы все на нем Прочли «Иегова» как через вспышки молний. Пусть благовеста гимн плывет, пространство полня, И в душах у людей гремят колокола, Чтоб старцев, и детей, и женщин дрожь брала И чувствовал народ, что место, где стоит он, Священно — этот дом на господа рассчитан. Пусть будет неф высок, пусть будет склеп велик, Чтоб отпущенья глас, хоть глухо, но достиг До грешника, чтоб шло от алтаря звучанье Раскрытого на нем священного писанья. Трон для епископа и стойло для Христа Установите здесь. И пусть, тепла, густа, Лежит ковровая дорожка под ногами Священников, что здесь, вот в этом самом храме, Ваш искупают грех. Пусть люди всей душой Поверят, что плывет во мгле корабль святой, И да почудится им звездное сиянье, Как сквозь листву лесов, как вечером в тумане. Пусть здесь торжественно бормочут и кадят, И пусть алтарь горит зловещим блеском лат — Небесный разум здесь с земным пришел сражаться. Без страха к господу не смейте приближаться. Не надо мишуры и низменных даров. Сказал царь Соломон, созвавши мастеров: «Не стройте на песке, а стройте на твердыне». И внял ему Хирам — и строил храм. А ныне Послушайте меня. В невиданную смесь Мощь Микеланджело объединятся здесь И Рафаэлева невинность. На стене вы Изобразите все: грехопаденье Евы, И Моисея на Синае, и Христа, Когда к Голгофе шел под тяжестью креста, И величавейших гигантов низверженье, И конницу в бою, и всадников смятенье, Пир в Кане свадебный, и Валтасара пир, И язвы Иова! Все, что дивило мир, На фресках пусть горит с отчетливостью яркой. Где мавританский свод сплетён с ломбардской аркой, Пусть темнота картин и статуй белизна Там чередуются. Ведь церковь быть должна От бурь ограждена крепчайшими стенами. Пусть церковь в праздники наполнится цветами. Все, что идет с небес, находят люди там. Король, задумавший украсить должно храм, Голконду б расточил, и все ж бы не хватило. Так расточайте же и злато, и бериллы, И все, чему не быть добычей червяков. Папа Кровати ставьте там зимой для бедняков. ВИДЯ КОРМЯЩУЮ МАТЬ Господь с тобою, мать! Кормилица священна. О материнство, будь всегда благословенно. Чтоб вечно создавать, явилось ты на свет. Бог Еву сотворил, чтоб вырос Иафет. Луч бездны, напоен священным женским млеком, Дух с плотью сочетав, зовется человеком. Неизреченные седьмые небеса Из блага сотканы; в них свет, любовь, краса. А что наш зримый мир? О, пропасть, стык дорожный! Лишь беспорядок здесь творится всевозможный. Но вот приходит мать, ребенку день даря, — Из темного соска является заря, И звезды падают, в румяном небе млея: Плеяды наверху, а ниже Маккавеи — Подобны лону дня. И должен этот свет Умом и кровью стать. Исток грядущих лет — Любая колыбель! На подвиг бесконечный Всегда употребить готов господь предвечный И света искорку, блеснувшую во мгле, И каплю молока на грешной сей земле, Где без своей звезды дитя несовершенно. Будь, человечество, всегда благословенно! (Задумчиво)
Но если вспомню я содомские дела, Молоха, Карфаген, всю эту бездну зла, Что ваш закон творит, — коль все это измерю, То дрожь берет. Дракон ужасней, чем Тиберий, Ареопаг — вертеп, где правит Сатана Фемида неспроста людьми ослеплена — Она гнуснейшие свершает преступленья И, если бы прозреть сумела на мгновенье, То испугалась бы она своих весов. Ведь мира этого закон давно таков, Что он казнит Христа и милует Варавву, И превращает он, творя свою расправу, Крик новорожденного в замогильный стон. Да, страшно жить! И я умом был помрачен: Раб долга, королем себя я мнил когда-то. И в Риме как-то раз во мраке каземата Я видел женщину. Повешенья ждала. Уж виселица ей воздвигнута была, И яма вырыта. О приговоре зная, Сказала женщина: «Дитя родить должна я». «Тогда мы подождем», — ответствовал судья. О, если бы тогда не чувствовал и я, Что милосердием полно к нам небо будет, То как бы я дрожал за души тех, кто судит! Чего же было ждать? А вот чего: чтоб мать Дала бы жизнь, чтоб смерть взамен ее принять. Так подчиняется и рок людским приказам, И даже без того, чтоб содрогнулся разум! Над этой женщиной и жизнь и смерть сплелись, Темницу озарив. О, скорбь! Чем ближе жизнь К ребенку, тем скорей колодницы кончина. Два призрака: один — смеющийся невинно, Другой же — сумрачен и преисполнен тьмы, Для двух живых существ свои ключи тюрьмы Несли откуда-то из дали небосклона. О, как прискорбно быть добычею закона! Здесь правосудие доходит до того, Что от бандита мы не отличим его. И если бы дитя в утробе закричало, Воззвало бы оно: «Закон, ты для начала Мать умертвил мою! Ты зол, закон слепой. Вот мать охвачена смертельною тоской, И будет ли она дрожать, стонать, молиться — Заставишь ты меня в убийцу превратиться. О, колыбель моя! Она уже темна, Хотя еще пуста, и вся в крови она. Родившись, я убью. Еще на белом свете И нет меня, а я за смерть уже в ответе!» Но циркуль взял закон и взвесил урну зла: Мала! Измерил он преступные дела, Помножил зло на зло, печальной дал могиле Из ясель выступить, велел, чтоб освятили Над колыбелью гроб, и говорит: «Вот суд!» О, тягостный закон! Желает он, чтоб тут, Где милосерден бог, где день во всем цветенье, Мать с отвращением бы встретила мгновенье, Когда на белый свет появится дитя. Я видел все это. В безмолвии, грустя, Склонилась женщина и не ждала пощады. И погребальный звон вещал в ночи: «Так надо!» И чувствовала мать, что скоро срок придет; Уже шевелится во чреве эшафот. ПОЛЕ БИТВЫ Две армии лицом к лицу.
Папа Мне страшно. Ужас душ я чувствую. О боже, Здесь человек — стрела, но и мишень он тоже. А кто стрелок? За что погибнет добрый люд? Как! Друг на друга здесь две нации идут! (Приближаясь к армиям.)
Вы одурачены, обмануты, бедняги! Но кто вам право дал из ножен вынуть шпаги? Что означать должны орудья и щиты? Вас дикий трубный рев довел до глухоты. О, вы сильней чем львы, ничтожнее чем мухи! Кто будет ликовать средь скорби и разрухи? Вы право лишь одно имеете: любить. Здесь на земле господь велит вам вместе жить. Суровый долг сокрыт под благостным законом. Как вязам, и дубам, и тополям, и кленам, Велел господь расти и размножаться вам. Ведь хижин жалкий кров — опора всем дворцам. О принцы, меж собой грызясь остервенело, Вы видите кругом лишь землю для раздела, Химеры, славу, власть, и псов, и егерей, А я вокруг себя увидел матерей, И вижу я сердца, которые разбиты, И вижу урожай, попавший под копыта. У света ясный взор, зарей блистает твердь, А здесь с народами играет в кости смерть, И в ужасе бежит отсюда жизнь. Но кто вы, О люди, моему внимающие слову? Вас множество! Вы мощь! Вы корень, ствол и плод Всеобнимающего древа. Пламень, лед, Моря, пески и соль — все ваше! А в пространстве Решите вы летать — для ваших смелых странствий Даль бесконечности. Владеете вы ей! Вы можете сиять, любить, рождать детей. Вихрь подает пример вам для полета в воздух, Для храмов образцы вы усмотрели в звездах, Работник, держишь все ты мощною рукой. Господень исполин — вот кто ты, род людской. И вдруг начать войну! О, гнусная затея! Титан становится невольником пигмея! Да, невозможное возможно! Ты, народ, О всемогуществе забыл своем. И вот Два жалких короля, два призрака, вампира Два королевства рвут; и кажутся для мира Они великими — безумец молодой И старый дуралей! И скипетр их пустой Колеблется меж них по мере накопленья Людской испорченности, зла и преступленья. Два жалких атома в неистовстве своем Друг другу зло творят, — а ты, народ, при чем? Несчастные рабы! Несется с поля брани Лишь вашей глупости чудовищной рычанье. Марионетки вы! Вам в руки дан клинок, А за кого война — вам это невдомек; И вы не знаете, кого вы здесь убьете, Да и убьете ли, не сами ли умрете — Кто знает? Смерть крыло раскинет над землей, Вы вступите во мрак нестройною толпой, Зачем — не сможете вы объяснить могиле: Носители корон о том не объявили. И все ж пошел в поход народ, неискушен Во лживых ветерках, что обвевают трон. Вы кто? Разбойники? Трубя и барабаня, Вы ломитесь! Одно известно вам заране: Здесь надо встретиться, вступить в смертельный бой, Чтоб против был глухой, коль за идет слепой. Вы за отсутствующих бьетесь властелинов. Вот для чего пришли вы, жен своих покинув! Вот для чего вы вдов оставите, сирот! Вы сильный, молодой, бесчисленный народ, — И вы позволили, чтоб эти псы-жандармы, Как будто бы овец, загнали вас в казармы. Война! Австрийцы, в бой! На битву, пруссаки! Вот шомпола, кнуты, победные венки! Под крепким батожьем к победе вы идете И мощь нелепую свою вы отдаете Своим мучителям, вот этим королям. О вы, в составе цифр подобные нулям, Шагайте, гибните, безмозглые созданья! А ваши господа пируют в ликованье Средь черных дел своих. Вы грудой мертвецов Поляжете в траве; оставите отцов Под небом сумрачным; и голубиным взором В мир глянут сироты, оплаканные хором Над колыбелями склоняющихся птиц. О, скорбь великая! Не будет ей границ! Так нет же! Встану я меж вами и могилой. Дрожите! Это я! Я обладаю силой Над человеческой душой повелевать. Я запрещаю вам друг друга убивать. О вы, чудовища, сыны мои, о братья, Друг другу броситься велю я вам в объятья. Как! Неужели здесь, средь гибельных полян, В вас оживет Пифон, взревет Левиафан? О человечество! Вообразишь едва ли, Чтоб где-нибудь в лесах деревья воевали И, потеряв покой, освирепели вдруг, В драконьей ярости сцепляя ветви рук, И смерч вокруг себя заставили крутиться, Чтоб все смешалось в нем — листва, цветы и птицы. Вот хаосом таким и стали вы сейчас Под бурей, что невесть откуда принеслась. А! Вы опьянены победными мечтами, Но вы побеждены своими королями: Их славу на себе любой из вас несет И их ничтожество. Тень королей идет За вами по следам. Вас держат злые длани. Влачите вы ядро, как будто каторжане, А стражники у вас — тщеславие и спесь. Освободитесь же, покуда сила есть; Разбейте эту цепь! Покиньте эти стены — На них кровавое пылание геенны! Ложь, злость, тщеславие, невежество — долой! Мир и согласие! Живите! Кончен бой! Нет! Не дадим земле тонуть в крови и смраде! Невинность глупую использовали ради Преступной выгоды. Не быть орудьем зла Руке, которая бы пользу принесла! Львы, тигры, к вам босой пришел я; умоляю: О, будьте же людьми! Пришла пора такая, Чтоб дать земле покой, чтоб дать расти цветам, Колосьям, и лозе, и всяческим плодам. Да не потонет мир ни в ужасе, ни в горе! Пусть улыбаются нам розовые зори, Чтоб люди благостными стали, как они; Пусть в подданство возьмут нас светлой жатвы дни И колыбели с их живительным качаньем. Мир людям нескольким мы жертвовать не станем! Кровь драгоценную не будем лить мы зря, Не может быть, чтоб вопль хмельного дикаря, Рев, что лишь адского владыку умиляет, Поля бы возмутил, где божий свет сияет! Как! Снова в хижине наденет траур мать, И руки к небесам заломятся опять, И снова ужаснет нас белизною мрачной Мертвец среди полей и под водой прозрачной? Как! Вдовы, сироты и старцы-бобыли Вновь будут слезы лить? Страшитесь, короли! Дела творите вы мрачнейшие такие, Что услыхал господь советы громовые! ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА Другое поле битвы. Улицы и площади.
Папа (появляясь среди сражающихся)
С меня начните! Как! Вы, бедняки, душить Друг друга вздумали? Хотите завершить Взаимной ненавистью бедствия сплошные? Ведь Франции одной вы сыновья родные! Я слышу: подле вас рыдает эта мать. Крестьянин, ты пришел рабочих убивать. Зачем же? Как твоя работа ни зовется, Он в ней участвует. Единство пусть не рвется! Велик ваш труд в полях, где род людской взращен. Ты колос, гвоздь, кирпич, а право — это он. От славного труда не надо отвлекаться. Ведь с трудолюбием все больше крепнет братство. Тот полет огород, другой колосья жнет. Бог — средоточье бездн; свет разума он льет, И оживляет он, и оплодотворяет, И лица потные он одухотворяет. Труд — высший ваш закон; и свят он! Но сейчас Не заступ, не пила, а меч в руках у вас. В чем суть? Опередив крестьянина, шагает Рабочий; он спешит, грядущему внимает. Он слишком быстр; другой уж слишком отстает. Возможно. Бог — судья! Но можно ль, о народ, Слать души в небеса, и копошиться в тине, Кровь проливать рукой, презренною отныне, И заставлять рыдать над крышами набат? Все — жизнь! Нигде господь не выстроил преград. Ах, если есть он там, где явь — лишь ось вселенной, Коль существует цель, порядок неизменный, И коль звезда чиста, и коль заря не лжет, И верный друг земле вот этот небосвод, И если жизнь есть плод, а вовсе не отрава, И если радостны обязанность, и право, Долг, и любовь, и труд, — то, чем бы ни была Небесной молнии мгновенная стрела, Нет ярости такой жестокой, бесконечной, Безбожной, варварской, тупой, бесчеловечной, Которую была б не в силах обуздать Ребенка малого качающая мать. Как! Всюду ярость? Как! Повсюду корчи, муки, Смерть, множество гробов, в крови людские руки? Как! Солнце ясное, и на цветке росу, И милый месяц май в сияющем лесу Тревожит мерзкое зияние могилы? Ах, если победить вы наберетесь силы, То много ль радости? Сердца как лед у вас, И души черными в победный будут час. Подумать только: чем вы братство заменили! Бог создал вас, чтоб вы творили и любили, Растили бы детей у ваших очагов, А вы умеете плодить лишь мертвецов! Вы, преходящие, к чему вы так гневитесь На преходящее? Вы — братья! Примиритесь. Очнитесь! Боже мой! Все ускользает прочь, И уж апостолу внимает только ночь. Но должен он вещать и в мировой пустыне, Где бездна для него подобна толпам ныне. (Он продолжает говорить.)
ГОВОРИТ В ДАЛЬ, ОКУТАННЫЙ МРАКОМ Живите, мыслите, надейтесь на успех, И к цели двигайтесь, и все любите всех. Никто не одинок на сей земле. Потребен Любой для каждого. И ты не будь враждебен, Богатый, к бедняку; а ты, о голытьба, Богатому прости. Взаймы дает судьба. Но не дарит она. И рано или поздно Уравновесятся таинственно и грозно Богатство с бедностью. Ублюдочен доход, Который родился из чьих-нибудь невзгод, И кривобокое фальшиво процветанье, Добытое ценой народного страданья. Зловеще дерево, коль труп вблизи него, — Страшитесь, короли, тщеславья своего. Вы, с ним престол деля, души себя лишили И власти. Звук пустой, что вы Романов, или Брауншвейг, или Бурбон, иль Габсбург. И не впрок Вам ваши титулы. Жестокие, как рок, На стройку пирамид гоняли фараоны Народ закованный и зноем истомленный. Что ж в эти глыбищи вместить они могли? Лишь только бренный прах. О, верьте, короли: И Сезострис, и Кир, и Александр могучи, Но суетна их мощь, и быть гораздо лучше Вот этим бедняком по имени Христос. Могущественны вы, но как бы не пришлось О милосердии вопить вам из-за гроба! Здесь — лесть, но кара — там. Умерьте вашу злобу! А ты, о труженик, согбенный под ярмом, Ты, лев, которого считают муравьем, Терпи, мой друг, и жди. Не вздумай только драться. Да, да! Ты вправе жить и даже добиваться, Чтоб плата возросла и труд твой легче был. Согласен я, чтоб ты однажды получил От бесконечности, от благ ее огромных Назначенную часть услад житейских скромных, — Жизнь боле сносную и даже вместе с ней Гармонию, любовь, зарю и гименей. Грядущее — не мрак. Свет в полусне сочится Сквозь пальцы детские. И можешь ты добиться, Чтоб справедливые настали времена. Работа спорится, оплаты ждет она. Очаг свой защищай, не уступай законам, Когда лжесвятость их правам твоим законным Помехой сделалась; ребенку хлеб достань, Но брата не убий, и родины не рань, И город не губи, разгром его затеяв. Ни Вандемьеров, ни святых Варфоломеев К сиянью своему не хочет идеал Примешивать! О, свет возвышенных начал! Надежда не должна быть тщетной и обманной. Не помещают смерть в Земле Обетованной Над безобразною клоакою резни. Палач, кто б ни был ты, кого ты ни казни, Одно бесчестие твое всегда всплывает — Стыд победителя. О, люди! Умирает Свобода бледная, пронзенная клинком. Да, опозорь себя и всех убей кругом — Вот славу извлекать возможно лишь какую Из всех фальшивых дел, затеянных вслепую. Увы! Невозмутим небес бесстрастный взор, Нет для него убийц. И в глубине их нор Оставим палачей. Победу ненавижу, Коль ногти красные я у победы вижу. Мне отвратительно, коль может вдруг попасть Власть в руки мясника и вынуждена власть, Победу одержав, замазывать тотчас же Провалы мостовых песком. И стал бы даже Мне ненавистен рай господень, если б он Убийством был добыт. Как! Значит, и закон — Преступник? И прогресс — разбойник? Опасаться Нам следует весов, где могут оказаться Те злодеяния, которые творим, Тяжеле добрых дел, о коих говорим. О, бойтесь запятнать грядущий день, народы! Убийце не бывать посланником свободы. Светило, чей восход разверзнул бездну, — зло. Не провиденье нам такой прогресс дало, Коль он, устроив ад, стремится в свод небесный. Нет солнц, которые равны объемом с бездной. Смертельных ужасов творить не может суд. Нет прав, которые убить права дают. Коль право смерть несет, оно лишь мститель дикий, И очи демона горят на божьем лике. Звезда бела, и кровь она не смеет лить. Добро, чтоб быть добром, должно невинным быть. ПРОКЛЯТЬЕ И БЛАГОСЛОВЕНЬЕ И толпы прокляты, и разразились громы Над одинокими. Покоя не найдем мы Здесь, в мире сумрачном. Как пропасти без дна — Священники; их тьма кошмарами полна. Копнешь — все рушится. Взлетаем для паденья. Тоска смертельная! Увы, кругом смятенье. Так много наших грез ниспровергает век! Так много призраков встает! А человек? Добыча ночи он. И ей помог священник. Ведь это человек взывает со ступенек Ужасной лестницы мучений: «Надо так!» Плутает род людской вслепую. Через мрак Мерещится ему лишь дикий пламень бездны. Итак, все пагубно? Надежды бесполезны? Жизнь — долг, расплата — смерть, у власти Сатана, И зло — закон, и всем геенна суждена. И корчи видел я, и слышал я стенанья. В глубоком, никому не ведомом тумане Народы скорбные томятся. Знаю я — Немилосердны к ним священники, князья, Министры, книжники, и палачи, и судьи. О, участь волн милей, чем ваша участь, люди! Томится океан, но столь не истомлен Немым дыханием безмерных ветров он. С небес, где человек хотел бы видеть бога, Ужасных призраков склоняется там много, И неизвестности стенания звучат. «Плачь!» — говорит рассвет. «Умри!» — твердит закат. Индусов божества из камня всех расцветок — Как люди голые среди древесных веток, И Вакх у эллинов хмельной и дикий бог, И сфинксы нильские и пламенный Молох, Ваал чудовищный, Юпитер — бог обмана, И Доминик в крови под сводом Ватикана — Все угрожают вам! Народы всей земли, Вы прокляты! В раю — одни лишь короли. Что им, избранникам, до всех житейских громов? Глаза презреннейших придворных астрономов На пышных лжесветил всегда возведены. Довольны короли судьбой своей. Их сны, Их пробуждения, их ложа, их забавы, Кареты их, дворцы и троны их — кровавы. От них — война. Купил священника тиран. Талмуд не менее мне мерзок, чем коран, В провинцию свою ты, цезарь-победитель, Сегодня превратил небесную обитель. Лойола гнет народ, но сильным мира льстит; Факир жестокосерд, и бонзы гнусен вид. Распятье — меч в руке у Юлия Второго. Кайафа, в чьей душе кипенье ада злого, Готов истолковать нам Моисея так, Как это выгодно Тиберию. О, мрак, Плач, крики, кровь и пот, мир изнемогший, темный, Тьма неба, скрытого анафемой огромной. Любовь и ненависть караются. Как быть? За то, что родились, за то, что смели жить, Вы, люди, прокляты! Вы платитесь за это. Средь грозной ночи сам я не найду ответа. К чему бросать свой лот в безмерность? Надо мной Лазурный небосвод стал бездною ночной. Все, что пришло, уйдет. Лишь скорбь не исчезает. О, где ж — я спрашивал — надежда обитает? Порой казалось мне: народы-бедняки Благословляющей все ж видят тень руки, И что-то все же есть спасительное где-то… И вот над страждущим увидел луч я света, И поглядел я ввысь и понял: луч тот нес Скиталец благостный, таинственный, — Христос! ГЛЯДЯ НА МЛАДЕНЦА Чист взор младенческий, смеется ротик алый. С незримым ангелом дружит ребенок малый. О, тайна: он ни в чем еще не виноват! Все, что избранники здесь на земле творят, Не стоит и одной возвышенной улыбки Младенца этого. Дивится он из зыбки На все и любит всех. Ни пятнышка на нем, И этой ясностью затмил он все кругом. Он чистой свежестью нам жажду утоляет, И рубит все узлы, и жар наш утишает. Глаза прекрасные лазурностью полны. Из эмпирея к нам, из дивной глубины Является дитя. Когда б заговорило, Могло б по именам назвать нам все светила. И, глядя на дитя, мы на себя глядим, Задумчиво себя мы сравниваем с ним, И всех умнее тот, кто, вспомнив прегрешенья, Перед невинностью склонившись на колени, Захочет всей душой, всем сердцем одного — Чтоб это нежное дышало существо. Ему все сущее внимает. Шлет укоры Оно порой тому, что тешит наши взоры, И даже небесам, коль тьма в них все же есть, И даже святости, поддавшейся на лесть. Ребенок чист. Пред ним не вправе быть мы злыми. Лепечет нежно он. Но криками своими Мы песнь его глушим. Во мглу мирских смерчей Вмешал он свой зефир. Хватило бы лучей Его сиянию, чтоб укротить сердца нам, Но мы кичливы, злы, и нет конца обманам; Мы не стесняемся невинности святой. И все же на земле не кончен век златой — Прекрасная пора, век Реи и Сатурна: Есть детство все-таки, хоть и грохочут бурно В своем неистовстве железные века, И беспощаден меч, и цепь еще крепка. Вы — радость, между нас блуждающая, дети. Растите счастливо, резвясь на этом свете! Венчает слабость вас трепещущим венцом. Для вас — весна! Без вас и день бы не был днем. Так пойте! Но судьбе порой как будто жалко, Что угрожает вам земная эта свалка, И вот, чтоб избежать лишений и обид, С благоуханием цветов душа летит Обратно в небеса, в лазурный свод бездонный. Когда безвременно умрет новорожденный, Природа в трауре — скорбит она по дням, Которые прожить предназначалось вам. И зори ясные тогда роняют слезы: Вас к братьям-ангелам вернули сестры-розы. Не только в саване крыло заключено, Но и в пеленках есть младенческих оно! И это в сущности совсем одно и то же. О нежные друзья, взлетите ввысь, но все же Останьтесь! И тюрьма, ниспосланная нам, По вашей милости да превратится в храм! Подайте нам пример: молитесь и любите, Невинно веруйте, без ярости живите… Душа несчастная, что сделала ты с той — О милостивый бог! — великой чистотой, В которую была облачена от века? ЭШАФОТ Судья на возвышении. Приговоренный, связанный веревками. Палач с топором в руках. В глубине — толпа.
Папа (глядя на эшафот)
Не понимаю… Судья Знай, священник: человека Убьет здесь человек… Папа Злодейство! Судья …ибо он Убил, и потому казнит его закон. Понятно? Папа Да. Закон творит здесь преступленье. Судья Законы осуждать как смеешь ты? Папа Паденье! Судья Священник, чти закон! Папа Чти господа, судья! Непостижимости иного бытия Вот этот зримый мир — огромное признанье! Голоса в толпе Убил! — Убить! — Отмстить! — По праву! — По писанью! — Эй, друг палач, руби! Папа (осужденному)
Итак, ты смерть принес… А что такое смерть? Убийца Как знать! Папа (палачу)
На мой вопрос Ответишь ли, палач? Палач Откуда знать мне это? Папа (судье)
Судья, перед лицом встающего рассвета Ответь: что значит смерть? Судья Не знаю я. Папа Увы! Судья А мне-то что? Папа За меч, за смерть беретесь вы, Хотя не знаете вы, что она такое. Несчастны вы и злы. Оставил за собою Бог своего раба. Не пробуйте отнять! Не вы построили, не вам и разрушать. Вы вправе лишь сказать вот этому злодею, Который только сам и знает, что содеял: «Убил? Живи и знай, что бог тебя сразит». О! Небо чувствует невыразимый стыд При виде вашего глубокого паденья, И сводит эшафот оно и преступленье На ставку очную: и оба полны зла. Хотите вы, чтоб кровь законно потекла. Рукой свободного убийцы вы готовы Из жизни вышвырнуть убийцу рокового, Создав в противовес убийце палача, Смерть обнажив во мгле, как лезвие меча! Бог сделал смерть святой, вы сделали — греховной. Насилье мрачное. Есть бог — судья верховный. Рвать бесконечности завесу, чтоб злодей Стал жертвой! Вот она, чудовищность людей: Брать с изверга пример! Одни злодейства стали Причиною других. Ужель так низко пали Вы, люди скорбные, что и закон, увы, Лишь продолженье зла, в каком погрязли вы? Нагую гоните вы душу человечью Навстречу вечности: ужасна эта встреча! Так душу обнажать, судья, запрещено: Ища пристанища, она пойдет на дно. Мы слепы. Бог ведет нас всех: тьмы покрывалом Прикрыл он лица нам. Недаром же не дал он Нам быть прозрачными. И этот саван — плоть — Слетает с нас тогда, когда решит господь. Усталой старости кратчайшие мгновенья Бог для раскаянья нам дал, для размышленья. А умерщвлять так вдруг — великая беда! Кто б ни был ты, но бог — незрим и добр всегда — Сам бездну вечности пред нами отверзает. Он может! Всех, кто пал, к себе он принимает, Задумчивый творец. А что закон земной? Мы, бренные тела с бессмертною душой, Под звездами небес расстлались темнотою. Я тайна для себя. Господь лишь знает, кто я. Не вправе маску снять со своего лица Ты, человек; не тщись перехитрить творца. Как! Прерываете вы бытие земное, Захлопнув наугад окошко роковое? Но знайте: умерший родится где-то вновь. Вновь! Ужас этих слов пусть леденит вам кровь, О бледные творцы чернейшего злодейства! Вам ясны судьбы душ? (Указывая на осужденного.)
Чтоб накормить семейство, Задумал он убить. А вы сытей его! Вы убиваете его. А для чего? Чему же собственно вы радуетесь, люди? Что схожи сделались и зло и правосудье? Смерть, птица дикая! Кто вымерит размах Твоих могучих крыл на суше и морях? Ты белое крыло возносишь в мир надзвездный, А сумрачным крылом коснулась адской бездны. Что знаем? Библия священника страшит, А разум наш, увы, беспомощно скользит Лишь по зловещему пределу вероятий, И совесть узницей томится в каземате. В поступках ваших дать не можете ответ. Падение во тьму вы наблюдали? Нет, Вы не имеете об этом представленья. О, это темное, огромное паденье Во тьму кромешную, в ее отверстый зев, Где бесконечностью кипит неясный гнев! Представьте же себе: летит приговоренный, И руки страшные расставил мрак бездонный. О, скорбь! Святой покой как смеешь нарушать Ты, смертный, чей удел — лишь терпеливо ждать? Кричит небесному земное правосудье: «Я только праведно!» О, верьте старцу, люди, — Мы только плевелы, и еле виден нам Серп; а рука жнеца, который где-то там, В глубокой темноте, что будущим зовется, И вовсе не видна… Но увидать придется! Казнить вот этого?.. О, небо! Плачу я. А что он мне? Кто он? Лишь бог ему судья! Убить, не выяснив, кто этот, над которым И небо благостное медлит с приговором! Вы точно взвесили намеренья свои? Все ль ясно для тебя, премудрого судьи, И для тебя, народ немилосердный? Крылья Раскинет тот, кого толкнули вы к могиле. Но смерть насильственная может породить, Быть может, ястреба, — голубку, может быть. А вдруг невинен он? Терзали вас сомненья? Быть может, будет взлет, а вовсе не паденье, И вашему суду могила даст отпор. Чем перед господом ваш будет приговор? Коль вы не знаете, так осторожны будьте. Земля — песчиночка средь безграничной мути Соседних с нею бездн, туманностей, глубин; Но лишь затронете вы атом хоть один — И содрогается тогда вся бесконечность. О, величайшую творит бесчеловечность Род человеческий, безумен, исступлен: Уравновесил он злодейство и закон! С холодной вышины глаза следят за вами: Не ждите, чтоб они наполнились слезами. Есть соглядатаи! Внимательно глядят! Не возмущайте их убийством наугад. Ведь скажут: стали мы неистовства рабами. Куда бросаем, что? — Не ведаем и сами, Что именно пожрать должна немая тьма. Ах, покушения прискорбные весьма — Бросать в неведомое то, что неизвестно! Зачем усугублять оцепененье бездны Звучаньем топора и гнать куда-то прочь Неведомую тень в неведомую ночь? РАЗМЫШЛЕНИЯ В НОЧИ Молитве — созерцать, а знанью — быть упорным, Искать. В монастыре святой Минервы черном Был суд. И от кого ж отрекся Галилей? От бога! Видит бог томление людей. Пусть глубочайший мрак распространен над нами Миры спасаются обменными огнями; Хоть небо столь темно, что счета безднам нет, Но шлет звезда звезде сквозь эти бездны свет. Немирна и лазурь — бывают там заботы И бедствия свои. Порою звездочеты На тверди золотой усматривают вдруг Смерть солнц. Падучих звезд вещает нам испуг, Что где-то в страшной тьме зенита, нам чужого, Заря последняя рассеяться готова. Все знает лишь господь, вполне определив Неведомый прилив, а также и отлив. Мир только облако, и ветры, что колышут Такое облако, своим порядком дышат. Ученый спросит: «Как?», мыслитель: «Почему?» Во тьму ушел ответ, непостижим уму. Тьма — нисхождение чудес. Мы увидали Лишь неизвестное. Но это навсегда ли? О правосудии взывает эта мгла. Нет бури, что б смести с небес ее могла. И вот поэтому, о пастыри людские, Должны предпринимать мы действия такие, Чтоб человек был добр и в смутные часы, Когда в руках творца колеблются весы. ВХОДЯ В ИЕРУСАЛИМ Да слышат Рим и Мир! Народ, войны не надо! Междоусобья — прочь! Казнимому — пощада! Под небом голубым Свободу обретем, Пред Смертью — Равенство, и Братство — пред Отцом! Любите! Сильные, слабейших поддержите. Вредящих вразумим. Калечащих лечите. Мир и прощение! И снисхожденье к злым. Ведь вправе добрые прийти по-братски к ним. Что пользы в чистоте, коль чистый позабудет Про заповедь любви? Не солнцем солнце будет, Коль тиграм и волкам в сиянье даст отказ. Разоружение великое сейчас Я вам показываю в небе. Наблюдайте Звезду, зарю, лазурь, закон и мир. О, дайте Раскаянью расцвесть! Уймитесь, палачи. Задумайся, судья. Ты, Каин, жизнь влачи. У тех, кто без Вчера, хоть Завтра не отымем — Пусть право каяться останется за ними. Чем кротче наши сны, тем выше духа взлет. Так сейте! Богачи — богаче от щедрот. Нужда — не ненависть. Вы, бедные, любите И во спасение любовь употребите. Как траур ни глубок, надежда быть должна, И тьма как ни черна, а все ж небес полна. О, ненависти вихрь! Темны его порывы. Любить, любить, любить по-братски все должны вы. И вот, лицом к лицу с безумцами побыв, Уменьшив зло земли, купели дно омыв, Священник средь владык и средь народов нищий, Я, возлюбивший скорбь и бедные жилища, Задумчивый старик, бредя в кромешной мгле, Пришел к тому, что даст увидеть на земле Всю меру господа, который — в человеке: Вам оставляя Рим, беру себе навеки Я Иерусалим. Достойней не найти Мне места, чтоб к творцу молитву вознести. Там, в Капитолии, лишь призрак, а душою Здесь, на Голгофе, я. Здесь стал я сам собою. Здесь ангел и святой считают, что я прав, Покинув цезаря, Христа взамен избрав. Из мглы, где трон погряз, к кончине, как к вершине, Помогут мне взлететь орел с голубкой ныне. Я сердца твоего величье, Иисус, Познал — и вот слугой гробницы становлюсь. Я саван полюбил и пурпур ненавижу, Но в жизни я живу, а вы, князья, как вижу, На черных костяках престолы возвели. Прах — всемогущество земное, короли! К надежде человек рукою потянулся, Другой рукою к злу он тянется. Споткнулся, Вновь подымается, торопится, бежит… И понимаю я, что быть мне надлежит Поддержкой для людей; они изнемогают. Я буду светочем для всех, кто пролагает Для человечества пути вперед. Всех вас Зову идти вперед. Мрак умер. И сейчас Тепло грядущего мы чуем. Легче стало! Друг друга мы нашли. Искали мы немало. Сквозь жуткий сумрак душ пришел я к вам, друзья. Я вам сказал: «Я день. Для вас рождаюсь я». Итак, я к вам иду, и вы ко мне стремитесь. Мирского подвига сподвижники, трудитесь. Пусть вечно молоты по наковальне бьют. Будь чист, и праведен, и кроток, добрый люд! Все заняты святой, великою работой. Священник — молится. И полон он заботой Любовь в мольбе излить, чтоб в вас вошла бы вновь Она. Любите же! Вас озарит любовь. Мир оскорбляет тот, кто солнцу тьмой ответил. Бог создал истину, и долг, и добродетель, Чтоб темное нутро людское озарить. Когда лазурь чиста, не следует скорбить. Так пусть под полною незримых взоров бездной, Отнюдь не менее, чем небо ночью звездной, Сияет целый сонм ликующих сердец! Любите. Мир вам всем! Люди И мы тебя, отец, Благословляем. Бог Сын, прими благословенье! СЦЕНА ВТОРАЯ
ПРОБУЖДЕНИЕ
Ватикан. Папская спальня. Утро.
Папа (просыпаясь)
