" Известный граф Бюффон, достойнейший старик, "
Известный граф Бюффон, достойнейший старик, Затем лишь создавал роскошный сей цветник, Где кажется медведь ученым из Сорбонны, Чтоб Жанне в нем гулять в сопровожденье бонны. Бюффон предвидел все, и он имел в виду, Что в этом, так сказать, тигрическом саду, — Где трудно отличить, кто зверь, кто посетитель, — Для Жанны райская откроется обитель. Ведь у детей глаза настолько широки, Что лес находят там, где только цветники. И вот отец Бюффон, используя свой гений Для удовольствия тех маленьких творений, Чей вид и в ангеле бы зависть пробудил, Устроил этот сад, где даже волк так мил. Я старика могу понять. Ведь наши дети Нередко видят то, чего и нет на свете, И истинный мудрец рад воплотить их сны. Здесь лета признаки особенно ясны: Блистает здесь июнь, цветы благоуханны, И здесь ворчит медведь. Здесь я, и Жорж, и Жанна! Тут будто собраны красоты всей земли: Так захотелось ей — и мы сюда пришли. Ей это нравится — и спорить тут излишне! Тут предо мною рвы, и дети, и всевышний, Писк новорожденной, и вольный взмах творца, И все великое без края и конца, И все мельчайшее: одна и та же сила Живет в людской душе и в ярости светила. Я слышу здесь в тени Бюффоновых лиан Бурчанье буйволов, безумства обезьян; Здесь предо мной набор живейших безобразий, Но богу я прощу размах его фантазий. Ведь, что ни говори попы или жрецы, Бог может сделать все, смешать все образцы; Он может приказать, чтобы ручей журчащий Мартышку сторожем приставил к дикой чаще: Он создает мещан, похожих на собак (О, горе псам!). Еретики учили так: Господь не кто иной, как Сатана с изнанки; Небесный промысел порабощен Ананке; Природе не всегда дается верный путь: Зло хочет от Добра хоть малость отщипнуть! Ведь Правда искони для Лжи была добычей: Слепой природою был создан сей обычай. И тут бессмыслица без края и конца! Немало мы найдем заскоков у творца. Не знает меры он в смешенье разных планов; Он уток делает и создает орланов; Он истинный чудак, и не претит ему, Что Колардо Лагарп препроводит в тюрьму. Он сам себе позволил все! Кто с ним сравнится? Предела нет ему, и нет ему границы. Он сорнякам поля запакостить велит, Чтоб не был урожай столь пышен и велик; Он создал ястребов суровых, мощнокрылых; Он выдумал рога и всем распределил их — От рогачей-жуков до рогачей-мужей; Он спорит с логикой, дурит он, ей же ей; Когда захочет он, подложит он свинью нам: Вот мы глядим на мир, и с упоеньем юным Мы восхищаемся творенья красотой, И шкурой тигровой пятнистой золотой, И антилопою со взором светло-синим, И оперением изысканным павлиньим, — А он, создатель наш, мешает всю игру И сталкивает нас нежданно с кенгуру! Бог ищет и мудрит, он лезет вон из кожи. То негры у него на обезьян похожи; Тут создает он рысь, а там, глядишь, кота; В одном лесу столкнет бандита и шута, Мартышку и слона, орла и попугая, И, песнь высокую с насмешкой сочетая, Он здесь в лесу ведет их волею своей Среди разлапистых уродливых ветвей. Все это так сплелось, что нам и не дознаться, Пристало ль нам дрожать, иль смехом заливаться, Когда нам солнца луч иль молния блеснет Иль призрак гибельный лукаво вдруг моргнет. Я думаю, господь привык работать спешно. Но обвинять творца не следует, конечно, — Его, который, всем вниманье уделя, Сумел изобрести цветенье миндаля И радугу взметнул над укрощенным Понтом, Коль ставит колибри он рядом с мастодонтом. Сказать по правде, вкус плохой у старика. То гидру прячет в ров, то в яму червяка, И Микеланджело божественный и жуткий Перекликается с раблезианской шуткой. Таков господь. Таким его я признаю. А что касается детей, то я стою На том же: ведь на них печати нет сословья, И часто малыши от полноты здоровья В хорошем обществе ведут себя не так. Я этим не смущен. Все это кавардак — Львы и служители, малютки и мамаши; Все здесь мне кажется еще сильней и краше. Здесь великанов я и карликов нашел, Здесь в уши мне жужжат мильоны звонких пчел, Здесь деду предстоит апостольская мука — Приходится терпеть от внучки и от внука! Я все вбираю: писк ребят, и птиц помет, И злобное зверей рычание — и вот, Я чувствую, что я в саду чудесном этом Меж детским лепетом и девственным расцветом. Смотря на этот блеск, пленяясь их игрой, Мирюсь с создателем, а также с детворой. " Таким мой создан дух, что не смутил ни разу "
Таким мой создан дух, что не смутил ни разу Меня ни человек, ни мысль его, ни разум; Ни библию не чту я в сердце, ни коран, Смешит меня софист и не страшит тиран; И алчность хищная мою не мучит душу, Лишь честь — вожатый мой, и страх меня не душит. Окаменев, стою утесом гордым я; Не сдвинут никогда меня, клянусь, друзья, Вспять — страх, или вперед — корыстное стремленье. Я сильных не щажу, но слабым — снисхожденье. Мирские почести меня не привлекут. Поверьте мне, друзья, я всем доволен тут, И высшее мое исполнено желанье. У неба не прошу иного воздаянья, И божества ко мне добрей быть не могли. О, не завидны мне в пределах сей земли Ни олимпийский лавр, ни славный столп Траяна, Пока передо мной твоя улыбка, Жанна. ПЕСНЯ НАД КОЛЫБЕЛЬЮ
Усни. Я бодрствую в заботе терпеливой. Пусть ангелов уста смежат твои ресницы. Не надо страшных снов. Пусть сон тебе счастливый Приснится. Меня увидев здесь склоненным над тобою, Изменит ветер вой на лиры звук певучий, И улыбнется ночь зарницей голубою Сквозь тучи. Любя, поэт хранит от страха и угрозы Покой беспомощных, дрожащих колыбелей. Он песни им поет, и песни — словно розы В апреле. Свежей он, чем апрель, рожденный в ароматах, Чем май, из чьих даров гнездо свивает птица, И в голосе его нектар для пчел мохнатых Таится. В восторге трепетном он каждым очарован Атласным гнездышком, что мы свиваем сами. Исполнен нежности, излить ее готов он Слезами. Для вдохновенного, восторженного взора Все радостно кругом. Но если, угрожая, Приходят короли и хищных слуг их свора Большая, И если Ватикан, или Берлин, иль Вена Готовят западню, грозя мечом и словом, — Разгневанный поэт становится мгновенно Суровым. Когда коварный Рим, и злой паук Игнатий, И коршун Бисмарк вновь свершают преступленья, В негодовании он шлет слова проклятий И мщенья. Довольно. Песен нет. Его зовет свобода, Уносит бурный вихрь, где все смешалось вместе. Мечты о будущем и о правах народа, О мести. О Франция, воспрянь! Поэт, свой долг исполни! Освобождение! Еще не перестали Пылать в душе — огонь, во взорах — отблеск молний И стали. И мысль его летит, как в океане птицей Стремительный корабль, как знамя в схватке рьяной, Как зарево зари в крылатой колеснице Багряной. ШЛЕПОК
Увесистый шлепок дает мне крошка-ручка. «Вы наказать ее должны! Как! Деда — внучка? А вы еще нежней глядите на нее!» Дед говорит: «Бранить — то дело не мое! Как быть? Улыбку лишь сберег я и прощенье. Предательство Иуд, Неронов притесненье, Победу сатаны и власть плутов познав, Все то, что против них на сердце есть, сказав, Излив свой мрачный гнев при виде совершенных Злодейств, апостольским престолом разрешенных, Терпимых церковью, допущенных попом, Дав выход ярости своей, рычащей львом; Нашествия парфян чудовищные жатвы, И Бонапартовы предательские клятвы, Всех добродетелей погром, всех прав запрет, Без Брута — Рим, Париж — где уж Барбеса нет, Тиранов выплывших и тонущие страны — Все в строфах обозрев, что скорбью обуянны; Усильем тягостным тюремный сдвинув свод; Заставив громы все низвергнуться с высот — Проклятья, гиканья, перуны гроз великих Из тьмы пещерной туч священных, жутких, диких; И в дни, подобные ночам, из бездн глухих Стенанья вызвав, вопль всех голосов земных, И плач о Франции, лишенной славы, чести, И Ювенала тень, и тень Исайи вместе, И ямбов яростных обвалы, словно те, Что рушат ненависть скалами в высоте; Казня, не пощадив и мертвецов в могилах И покарав орла из-за голубок хилых; Нимроду, Цезарю, Наполеону, всем Пощечины раздав; сам Пантеон затем Заставив трепетать под пыткою порою; Расправу на земле свершив и под землею; Очистив горизонт от гибельных паров, — Ну, да! — устало мы под свой плетемся кров. Не сердят нас тогда мушиных жал уколы, Легчайшие клевки, что шлет вольер веселый, И сладкозвучных гнезд нежнейшие смешки. Плутишки гадкие и милые божки, Что ребятишками зовутся, нас чаруют; Они кусают нас, а кажется — целуют. Прощенье — вот покой! Нам должно для властей Катоном, Дантом быть, но не для малышей. Кто станет распекать в ответ на свежий лепет? Кто против воробьев меч на себя нацепит? Кто с утренней зарей воюет, как с врагом? Перуну надлежит быть дома добряком». " Я друг лесов, я воспитатель "
Я друг лесов, я воспитатель Дичков. Но осень так сыра И шепчет ласточка. «Приятель, Менять квартиру нам пора!» Но лишь дождусь конца нивоза, Опять я тороплюсь сюда: Не пострадали ль от мороза Мои питомцы? В чем нужда? Я обращаюсь к ежевике: «Расти нетронутой. А ты, Благоухай, тимьян мой дикий, Блюдите чистоту, цветы!» Слежу за ветром из-за двери, — Хочу по свисту угадать, Что он несет нам: ведь доверья Нельзя к обманщику питать. И лишь рассвет забрезжит серый, Минуты не теряя зря, Смотрю, апрель какие меры Предпринял против января. Куда ни взглянешь — обновленье, Свершенье таинств и чудес: Великого преображенья Тьму побеждающий процесс. Люблю лишайник на ограде, Ползучий плющ, кусты ожин — Прически, солнцем шутки ради Придуманные для руин. Когда же, назло башням хмурым, Султанами их украшать Приходит май, — я дряхлым дурам Кричу: «Не сметь весне мешать!..» ЖАННА СПИТ
Уснула. Утро лишь откроет ей глаза. Спит, в кулачке зажав мой палец, стрекоза. Благочестивые читаю я газеты. Уж как меня честят! Одна дает советы: Читателей моих всех в Шарантон упечь, Мои развратные произведенья сжечь; Другая просит всех прохожих со слезами, Чтоб самосуд они мне учинили сами; Мои писанья — о, тлетворней нет зараз! — Кишмя кишат в них все ехидны зла зараз; Для третьей это ад, а я — апостол черта; Нет, сам я сатана, антихрист для четвертой; Для пятой — встретиться со мной в лесу — конец! Кричит шестая: «Яд!»; седьмая: «Пей, подлец!» Я — Лувр ограбил. Я — когда-то обезглавил Заложников. Народ я бунтовать заставил. На мне горит пожар Парижа. Я — злодей, Я — поджигатель, я — бандит, прелюбодей, Скупец… Но я бы стал не столь свиреп и мрачен, Будь императорским министром я назначен, Я — отравитель масс, убийца, троглодит… Так каждая из них орет, вопит, галдит, И скопом все меня чернят, хулят, поносят… Но тут дитя сквозь сон бормочет, словно просит: «Да ну их, дедушка! Будь милосердней к ним!» И нежно палец мой жмет кулачком своим. СИЛЛАБУС
Внучата милые! Сегодня за обедом Вы оробели вдруг перед сердитым дедом, И лепет ваш умолк. Не бойтесь! На меня вы поднимите глазки: От солнца вам лучи, от деда — только ласки, Так нам велит наш долг. На вас я не сержусь. Другие есть причины Тому, что гневен я и грозные морщины Пересекли мой лоб. До наших мирных кущ известье долетело: Творит постыдное, неправедное дело Жестокий, лживый поп. Попы, как филины, живут во мгле туманной. Но если с Жоржем я и с маленькою Жанной, — Не страшен мне мой враг. Поля, и хижины, и взрослые, и дети, — Все, все нуждается в дневном горячем свете; Попам нужнее мрак. Люблю я малышей, но мне пигмеи гадки, Противен голос их, их мерзкие повадки. А к вашим голосам Прислушиваюсь я с немым благоговеньем: Мне кажется тогда, как будто провиденьем Взнесен я к небесам. Ведь вы еще вчера парили там, незримы, Резвясь в кругу светил, и божьи серафимы Как братья были вам. Вы в этот грубый мир явились, словно чудо Сияющих небес. Вы только что оттуда, Я — буду скоро там. Всегда, когда дитя заговорит со мною, Я полон радостью высокой, неземною. У ваших голосов Фальшивых звуков нет. В природы строгом храме Свой приобщают хор они к эпиталаме Таинственных лесов. Люблю я слушать вас, мне лепет ваш понятен; Мне кажется в тот миг, что в мире меньше пятен, Я просветлен душой, Хоть звук уже иной мое тревожит ухо: Я слышу, как вода со свода каплет глухо На камень гробовой. В природе жизнь и смерть дуэт слагают дивный, У них один язык, и цепью неразрывной Он их соединил. Душа должна мечтать. Она, взлетая к звездам, Находит истину, понятную и гнездам И тишине могил. Священники вопят: «Анафема! Проклятье!» Природа говорит: «Приди в мои объятья И радуйся, живи!» Повсюду яркий свет, везде благоуханье, Вселенная полна лазури и сиянья, Душа полна любви. Опять пришла весна, жизнь пробуждая в зернах. Какое дело вам до этих гномов черных И грязных их затей? И у меня для вас — всегда любви излишек. Пугаю я? О да! Но — маленьких людишек, Не маленьких детей. ПО ПОВОДУ ТАК НАЗЫВАЕМОГО ЗАКОНА
О СВОБОДЕ ОБРАЗОВАНИЯ
Святые пастыри! Вы с благостным коварством Хотите нас лечить испытанным лекарством, Тьму напуская вновь. Чтоб нас освободить, вы нам надели цепи, Вы из гуманности замуровали в склепе Преступницу-любовь. Вы многочисленны, вам чужд и ненавистен Пытливый гордый ум — под снежной шапкой истин Гигантская гора. Светильник разума во тьме глухой сияет, И догмы черные вокруг него летают, Как злая мошкара. Напрасно грозный лев рычит, ревет сердито: Рычаньем не прогнать докучного москита, Который вьется тут. Нет, мракобесие, одетое в сутану, Должны мы презирать. Опасен ли Титану Мятежный Лилипут? Бессильным и тупым смеемся мы попыткам, И как стовратных Фив мокрицам и улиткам Осадою не взять, И как от взмахов крыл вороньей хищной стаи Не упадет Олимп и ниже Гималаи Не станут ни на пядь, — Так не свалить и вам столпов нерукотворных: Не зашатаются от взмахов крыльев черных Вольтер, Дидро, Платон И Данте пламенный, и гневный, и суровый, Пришедший в темный мир как вестник жизни новой На рубеже времен. Огромный монолит, гранитная твердыня, С кем спорит ураган, утес, на чьей вершине Рождается заря, Заметит ли гадюк, что меж камней гнездятся? Неуязвим для бурь, он может ли бояться Когтей нетопыря? Грядущий день встает, и лик его прекрасен. Ничей злой умысел, друзья, нам не опасен И заговор ничей. Лук истины звенит, ложь в муках издыхает, И не боимся мы, что солнце исчерпает Колчан своих лучей. Итак — презренье вам, бессильные шакалы! Вы существуете, но наши идеалы От вас мы защитим. С насмешкой истина прощает суеверьям. А я — я, как всегда, с надеждой и доверьем Пойду путем своим. Есть два сокровища; в них жизнь моя и сила: Мне солнце разума, великое светило Сияет вдалеке, А здесь, вблизи меня, смеется Жанна звонко. В моей душе — любовь, и детская ручонка — В моей большой руке. НАСТОЙЧИВОСТЬ
И все-таки — вперед. Вперед! Оставим споры. Когда у нас ключи, нам не страшны запоры. Быть может, ночь сама, уставшая от зла, Упорству уступив, охотно бы ушла: Препятствия всегда настойчивости рады, Дать победить себя — лишь в этом долг преграды. Да, пятится, ворча и огрызаясь, тьма. Оглянемся ж на них, апостолов ума, Титанов прошлого, вперед шагавших смело; Их оторвала смерть от праведного дела; Тернистым был их путь к звездам грядущих дней. Почтим нелегкий труд развьюченных коней И, на плечи себе переложив их бремя, Начнем свой переход. Не ждет погонщик — время. Итак, скорее в путь! Должны продолжить мы Не нами начатый поход сквозь толщу тьмы, Из мрака прошлого, из мглы средневековой. Уже забрезжило сиянье жизни новой. Великие умы предшествовали нам: Тут был еще Платон, а Лютер был вон там; Лучи их мудрости дорогу освещают И в лабиринте тьмы проходы отмечают. Вон там, боясь упасть, Паскаль замедлил шаг; Вот здесь, где я иду, шел некогда Жан-Жак; В своем стремленье ввысь, к небесному простору, Вольтер шагнул сюда, но потерял опору. «Я вижу!» — он успел воскликнуть, как пророк. Пускай теперь и нас покроет пыль дорог! Должны преодолеть и мы крутые склоны; Нам предстоит открыть безвестные законы; Пока жива душа и разум не умолк, Мы будем выполнять апостольский свой долг. О люди! Радуйтесь, стремитесь к счастью, верьте! — Но что я слышу там? То хриплый хохот смерти! Столетия вражды, усобиц и угроз, Несправедливостей, изгнаний, горя, слез, Вся злоба и весь гнев, все, все, что накопилось И что в глубинах душ осадком отложилось, Неслыханной грозой не разразится ль вдруг? Озлобленность вокруг и ненависть вокруг; Уже притихло все, ждет грозового гула, И молния вдали меж черных туч сверкнула! Но тщетно хочет месть сорвать свой горький плод: Нам в этот страшный миг бог просветленье шлет, Он стрелы молнии в зарю преображает. Бог в нашем сердце гнев и злобу пожирает; Он в душу грешную свергается с высот, И все, что видит в ней, он казни предает, Щадя одну любовь; он зависть рвет на части, Он клювом совести выклевывает страсти; Он когти разума вонзает в мысли нам И исторгает ложь, что угнездилась там; Он очищает нас от грязи и страданий, Инстинктов низменных и суетных желаний; И, нас освободив, очистив нас от зла, Взмывает в небеса; и вновь душа светла; Смущенная, она взирает в удивленье. Кто в хватке огненной принес ей дар прощенья, Кто вырвал ненависть, и радость от кого, Кто это был — орел? Нет, — это божество. ПРОГРЕСС
Вперед, в великий путь, народы, За тесный свой предел и грань! Личинка, чудом стань природы, О стадо, легионом стань. Орел, спеши навстречу свету. Лишь совы, верные запрету, Свет не приемлют заревой. Угадан в солнце бог от века; Луч вяжет душу человека, Как нить, с божественной душой. К нам луч слетает с небосвода; С ним свет и разум к нам сойдут, Он пламя там, он здесь свобода, Архангел там, апостол тут! Творец Горация и Данта, Он позлащает лист аканта И хаос, где плывем в ладье; Блеск придает он изумрудный И перышку колибри чудной И гада скользкой чешуе. Стези держитесь озаренной, Держитесь солнечных путей. Чтоб сеять, собирать бессонно, Вперед, вперед, вперед смелей! Вчерашний раб, сойдя с понтона, Развратник, выйдя из притона, — Смелей вперед — и к высям гор! На них взбираться — ваше право. Пусть возвеличит вас и слава И вами попранный позор! Моря переплывая, киньте Былое в пену; фитилем В фонарь пеньку веревки вдвиньте От виселицы, сданной в лом. О человек, иди к вершине, Грозой всех чудищ стань отныне, Стань новым Аполлоном ты. Меч правый чист. Рази, бесстрашен: Ведь кровью гидры ты украшен, Пятнающей твои пяты. ПАПА
1878
СЦЕНА ПЕРВАЯ
СОН
Ватикан. Папская спальня. Ночь
Папа (в постели)
Ах, наконец засну! . . . . . . . . (Засыпает)
Глагол звездного неба О смертные, усните! Мужчины, женщины, — забудьтесь, отдохните! Потребный для земли настал покоя час. Уймись, волненье душ! О злые, хватит с вас! От злопыхательства устали вы и сами Во сне людским сердцам божественное пламя Господне сердце шлет. Нас возвышает сон Не в неизвестное ты, смертный, погружен — Ты знаешь все, познав, что зла творить не надо. Судьба — вертеп, душа — священная лампада. Бог высшей мудростью своей соединит С твоей невинностью сияющий зенит Лучится мысль твоя, чтоб к небу прикрепиться. Жизнь — это в сумраке раскрытая страница, Ты только в смертный час прочтешь ее сполна, Так расшифровывай ее во время сна. Сон — это шелест крыл, плеск, мрака просветленье, Меланхоличных стад и бледных толп движенье Под взглядом вечности в божественный предел. Взнесись, Ответственность, над тьмою наших дел! Сковала, смертные, нас цепь одна и та же. Почувствуй, о пастух, как твой ягненок тяжек. А вы, властители, непрочные весьма, Старайтесь, чтобы вас терпела эта тьма. Ведь бездна яростью великою вскипает, Но только сильному она и угрожает, А атом мыслящий надеется, что он Спокойно может спать, сей бездной защищен. Так спите, зло, добро, и горе, и страданье Под чистым серебром небесного сиянья. И счастлив человек, почувствовав во сне: Вот звезды ясные сияют в вышине, Чтоб слабых защитить, над скорбными склониться, Над всеми, кто во сне осмыслить явь стремится И хочет получить таинственный совет. Так пусть же проплывет над вами этот свет Высокочтимых звезд! О бедняки, владыки, Как тени в саванах вы жалки, вы велики! Да содрогнут вас всех сейчас во время сна Виденья многие, но пусть чиста, ясна, О смертные, душа не спит в вас! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ВХОДЯТ КОРОЛИ Короли Папа, здравствуй! Мы — власть, мы — господа. Папа Привет вам, люди. Короли Пастырь, Всесильны мы. Папа Зачем? Короли На то мы короли! Папа А бог? Короли Сам знаешь: есть вершины у земли! Папа С господней высоты увидел лишь одно я — Равнину. Короли Мы — цари, мы — власть! Папа Тень все земное! Короли Мы — лучшие! Папа Равны все люди меж pсобой. Короли Нет! Мы — Хорив, Галгал. Над ровною землей Встаем мы, как Синай. Мы — дубы над горами! Мы — небо, созданное божьими руками. Папа На ликах гор — заря, на ваших лицах — ночь. Бог не творил владык! Короли Но сам же ты точь-в-точь Король! Папа Я? Царствовать? К чему мне власть такую? Короли Так что ж ты делаешь? Папа Что делаю? Люблю я! ПАПА НА ПОРОГЕ ВАТИКАНА Внимайте, Рим и мир! Вам говорю я так: Вас долго, смертные, томил кромешный мрак, И трепетали вы при виде сильных мира; Но знайте: темен трон, и дешева порфира. Итак, сыны Отца, внемлите! Вот вам весть: Под этим благостным и темным небом есть Власть лишь одна — любовь; и трон один навеки — Невинность! Свет и мрак сегодня в человеке — Как два противника, готовые убить. Священник — кормчий ваш. Он должен свет ловить, Пока его душа не озарится светом. Мысль, травка, человек — все хочет в мире этом Расти при свете дня. Настали времена: Заря рассветная торжествовать должна. Господь доверил нам свою обитель. Люди, Совсем не для того дано нам правосудье, Чтоб попирать его, и множить мрак невзгод, И шар земной крутить назад, а не вперед. Я слеп, друзья, как вы. Ни мира я не знаю, Ни бога, ни людей. И, это понимая, В согласии с моих неведений числом, Я, пастырь, три венца имею над челом. Считаясь папою по облику и платью, Считаю слугами я вас, о люди-братья. Зачем живу в дворце вот этом — не пойму, И диадемою украшен почему. Верховный я глава, властителей властитель, Наместник господа, монарх, первосвятитель, Но, люди, слушайте — мне ясно наконец: Я — нищ! И я уйду, покину я дворец, И да простят меня все эти самоцветы, Все ткани пышные, что на меня надеты. Весь этот страшный блеск, что случай мне вручил, Пусть не клянет меня, что здесь, как тень, я жил, Рожден для хижины, в роскошествах коснея! Людская совесть — вот сестра моя. И с нею Иду беседовать. Я ненавижу зло, Не ненавидя злых. И время мне пришло Монахом только быть, таким же вот, как были Святой Антоний, и Гонорий, и Василий. И туфлю, наконец, носить я перестал, Ту, на которой крест нередко трепетал От королевского кровавого лобзанья. Ковчег покинул Ной, и я иду в скитанья. Бог в помощь страннику. Одетый в дождь и пыль, Лишь дней своих концом владею я, бобыль, Но свет несу я вам, от скорби отупевшим. Я помогу сердцам, крушенье потерпевшим. Сольюсь я с темнотой, сольюсь я с беднотой, Меж терний я пробьюсь. Пущусь я в путь святой Босым, как Иисус; ведь те, кто неимущи, Как он, те всех сильней! Уйду в людские гущи Я, веры сеятель, ловец сердец. А Рим Оставлю римлянам, чтоб сделать мир своим. Бог — это Человек. Иду к нему. Не стойте Здесь, на моем пути! СОБОР ВОСТОЧНОЙ ЦЕРКВИ Восточный патриарх в тиаре и в ризах первосвященника, окруженный епископами в полном облачении.
Хвалу и радость пойте, Народы, города, и горы, и поля! Бог Саваоф — жених, невеста — церковь! Я, Апостол, небесам даю благословенье. Появляется человек в платье из грубой черной ткани, с деревянным крестом в руках.
Человек Прекрасно! Но и ад нуждается не мене В благословении твоем, святой отец! Патриарх Ад? Человек Да, отец мой, ад. Нужда и скорбь сердец — Вот что такое ад! Беду благослови ты. А где добро со злом вступает в бой открытый, Не столь ты нужен там. Благословенья ждут Все, за кого молитв не возносилось тут. Трущобы, нищета, от горя мутный разум, Цепь страшной каторги — все зло земное разом, Итог возмездия — вот что такое ад! Патриарх Кто этот человек? Человек Не знаешь? Я твой брат. Епископ Запада — епископа Востока, Тебя, приветствую! Задумайся глубоко! О господе тебе напомнить я хочу! Патриарх Как? Это вы, отец? Вы — в саване! Папа Грущу. Патриарх Вы? Первый на земле? Папа Увы! Патриарх Но в чем же дело? Папа Все страждут, а тобой веселье овладело. Делает шаг по направлению к патриарху и пристально на него смотрит.
Погряз ты в роскоши. Венец свой растопчи. Он — ореолу враг. Небесные лучи На злато не меняй. Ты, пастырь, в ликованье, Но содрогаются народы от звучанья Часов свершившихся, и бледный небосвод Их боем полнится. С погостов звон плывет. В набат ударили сегодня колыбели По новорожденным, которых мы отпели. Невинных берегись, которых превратил Ты в проклятых! Страшись страстей, что распалил Ты вожделеньями своими и тщеславьем. О, эта суетность! Как гибельно мы правим! Нет, братья, не затем дана нам в руки власть! Ведь мы не короли, чтоб друг у друга красть Все эти Страсбурга, Ганноверы, Эльзасы! Из чьих сокровищниц богатствами запасся Служитель господа? Обогатился ты Не чем-нибудь иным — трудами бедноты. И чем в твоей мошне бывает больше денег, Тем меньше святости в душе твоей, священник. Знай: много нищеты и горя на земле. Блуждают девушки по вечерам во мгле. А стихари твои, блеск риз в цветах Востока И драгоценности, ласкающие око, — Как призраки в ночи встают со всех сторон; Из ясель ими взят Христос и умерщвлен. Знай: нынче женщины с публичным свыклись ложем; Ведь жить-то надо все ж; ведь мы им не поможем: Там — голод бедности, здесь — похоть богача. А у тебя атлас, и бархат, и парча, И золото тиар… Для вас, для нищей голи, О августейшие колодники бездолья, Священным кажется богатый наш убор; Для нас, священников, он — горе и позор! Вот этот бриллиант, что митре дал сиянье, Вот этот изумруд, чьи искристые грани Покажутся морской пучины зеленей, Все это темное мерцание камней — Кровь ваша, молоко из грудей истощенных, Дрожь, охватившая малюток обнаженных, Паденье в пропасти неведомые! Вот Что значит этот блеск! Расстался ты, народ, С невинной радостью. Вы голодны, вы нищи; Нет денег, чтоб платить за хлеб и за жилище, И нет достоинства, и в сердце меркнет свет, И нет плодов труда, и чести женской нет — Утехи вашей! — Вот позор твой, пастырь! Все ты Верни им! А себе оставим нечистоты! Как! Есть предвечный бог. Он мыслит. Яркий свет Нам шлет он без конца. Он движет сонм планет И все живущее премудро образует, И бытие свое он этим доказует. Господь из темноты, где блещет метеор, Зрачками ясных зорь глядит на нас в упор, И цементирует он всю громаду мира, Чтоб трещин не было в лазурности эфира, И в ночь, когда вот здесь, над нашей головой, Бушует ураган, сорвав намордник свой, Вот эти небеса другими небесами Уравновесил бог, даря нас чудесами, Что и не снились нам: обильем голосов, Зарниц над кручами, огней во мгле лесов. Да, есть он, этот дух, непостижимый, зоркий! Здесь, старцы, пастыри, мы рядимся в оборки, Как девки падшие, и падки точно так До драгоценностей и всяких мнимых благ, И в криводушные впадаем мы восторги. Но, не участвуя в презренном этом торге, Властитель темных гроз, он жив! А мы в церквах Иль под порталами в своих монастырях, Меж складок мантии иль ткани золоченой, Священнодействуя, толпе ошеломленной Показываем: «Вот малюточка господь — Глаза эмалевые, розовая плоть!» Картонный Иисус! Из воска бог предвечный! Несут его гулять, и славят бесконечно, И перед алтарем на цыпочки встают — А вдруг всевышнего столкнут и разобьют! Что церковь, то святой… Мы их обожествляем, — На это прихожан мы данью облагаем, На ладан дышащих мы грабим без конца. Рождает ненависть гремящие сердца, И голода клыки вонзаются в людские Жилища жалкие, в мансарды, в мастерские. А мы? Наделали мы кукол золотых, — Зовут Иоаннами Крестителями их, — И уйма дев Марий в футлярчиках блистает; Чтоб пустоту одеть, Голконды не хватает. Порок гигантом стал, и прикрывает тьма Девичью каторгу — публичные дома. Я повторяю вам: все свечи вы зажгите, И цугом, по два в ряд, все церкви обойдите, — Но этой гнусности вам все же не унять. Да! Хлеб вы у людей осмелились отнять. Вы богатеете на нищете народной. Невинность ангельская, будучи голодной, Во тьму провалится! Вы даже голубка Хотите превратить в орлана-буряка, Чтоб идол пребывал в парче и позолоте. Ведь эти женщины из крови и из плоти — Цветы невинности, цветы любви святой — Заплатят чистотой своей, и наготой, И добродетелью, погибшей безвозвратно, За ваших куколок нелепых. Вам понятно? Вы слышите меня? Господь на высях гор Так со сновидцами вел древле разговор. А вы мечтательно воссели на престоле — Затем, чтоб в демонов преобразиться, что ли? О, будем же любить, любить, любить, любить! О братья, следует нам рубище носить И деревянное иметь в руках распятье, Но голову держать должны мы выше, братья, Чтоб нами помыкать не смели короли. О старцы! Никаких поклонов до земли! Лишь перед господом душа должна склониться. Колеса — короли, вы — ось! Но колесница Помчалась на народ, а он — опора вам! Торговцы черные, заполнили вы храм. Паденье жалкое — все ваше возвышенье. Избыток ваш — грехов печальное кишенье. Христос здесь распят вновь. Увидел он, что тут, Под сытой церковью, голодный стонет люд, — И скрылся; для него сокровища прелата — Как блеск шакальих глаз. О рубище, будь свято! Ведь в алой мантии я был души лишен. Коль пастырь в саване, одет прекрасно он; Всех добродетелей пример тогда он явит, Служа страдающим; он судит тех, кто правит, И слабостью своей он в ужас вгонит власть. Ведь бог — со слабыми! В дерюгу облачась, Я сею доброе. А вы? Плодите зло вы. Вы сердцем злы… Да нет, скорей — пустоголовы! Сапфиры, ониксы, рубины, жемчуга… И мне вся эта пыль казалась дорога. Да, братья, это все и я когда-то прежде Имел в своей душе и на своей одежде, Но роздал беднякам все это я в один Прекрасный день, отцы. Патриарх Наставник, властелин, Ты — папа, наш отец и наш левит великий! Но ведомо тебе, епископу, владыке: Скрижаль закона есть; ни буквы в книге той Не можешь изменить и ты, отец святой. 1-й епископ Обязан человек страдать для процветанья Отца небесного. Слепящее сиянье Церковной утвари полезно бедноте. И, как нужна звезда небесной высоте, Так догмату нужна жемчужина; и надо, Чтоб все живущие, их орды, их громады Летели к свету митр, чьи звездные лучи Весьма спасительны для смертных в их ночи. Не манит бедный храм, он паству отвращает. Ведь пастырю всходить как солнцу подобает!
