Том 15. Дела и речи

Я не хочу того закона, который вам предлагают.

Почему?

Господа! Этот закон — оружие.

Оружие само по себе — ничто; все зависит от руки, которая им завладеет.

Чья же рука завладеет этим законом?

В этом весь вопрос.

Господа! Им завладеет рука клерикальной партии. (Возгласы: «Совершенно верно!» Продолжительное возбуждение.)

Господа! Я опасаюсь этой руки, я хочу сломать это оружие, я отвергаю этот законопроект.

Предупредив об этом, я перехожу к рассмотрению самого законопроекта.

Прежде всего я должен самым решительным образом опровергнуть довод, всегда выдвигаемый против тех, кто разделяет мою точку зрения, — единственный довод, который может показаться убедительным.

Нам говорят: вы исключаете духовенство из государственного наблюдательного совета, значит вы хотите упразднить религиозное воспитание?

Господа, я сейчас поясню свою мысль, чтобы никто никогда не мог по моей вине превратно понять то что я говорю, и то, что я думаю.

Я не только далек — вы слышите? — от намерения упразднить религиозное воспитание, но считаю, что в наши дни оно необходимо, как никогда. Чем более возвышается человек, тем более необходима ему вера. Чем более он приближается к богу, тем яснее он должен видеть бога. (Движение в зале.)

Несчастье нашего времени, пожалуй даже почти единственное несчастье нашего времени, — это весьма распространенная склонность полагать, что земная жизнь вмещает в себе все. (Сильное возбуждение в зале.) Утверждение, что жизнь земная, материальная — предел и цель пути человека, что за ней уже нет ничего, усугубляет горести людские. К бремени, лежащему на обездоленных, прибавляется тягостная мысль о небытии, и страдание — закон, установленный богом, обращается в отчаяние — закон, царящий в аду. (Продолжительное движение.) Отсюда глубокие потрясения общества. (Возгласы: «Да, да!»)

Никто из находящихся здесь не усомнится, что я принадлежу к числу тех, кто, мало сказать — искренне, кто с невыразимой страстностью жаждет всеми возможными средствами улучшить в этой жизни участь страждущих; но самое неотложное из этих улучшений — вдохнуть в них надежду. (Возгласы «Браво!» справа.) Насколько легче переносятся наши земные страдания, когда им сопутствует беспредельная надежда! (Возгласы: «Превосходно, превосходно!»)

Общий наш долг, всех нас, кто бы мы ни были, законодатели или епископы, священники или писатели, общий наш долг — устремлять, направлять, расточать всю энергию общества во всех ее проявлениях на борьбу с нищетой и на уничтожение нищеты. (Возгласы «Браво!» слева.) И вместе с тем наш долг — побуждать всех людей обратить взоры к небесам (возгласы «Браво!» справа), направить все души, все чаяния к иной, посмертной жизни, где над всеми свершится суд и всем воздастся по заслугам. Скажем во весь голос — все те, кто претерпел незаслуженные или ненужные страдания, будут вознаграждены за них. Смерть дарует возмещение. (Возгласы «Превосходно!» справа. Движение в зале.) Материальным миром правит закон равновесия; духовным миром правит закон справедливости. У последней черты всегда находишь бога. Мы должны всегда помнить сами и внушать всем, что жизнь наша была бы лишена всякого достоинства и человеку не стоило бы жить, если бы нам предстояло исчезнуть бесследно. Что облегчает нам работу, освящает наш труд, наделяет человека силой, добротой, мудростью, терпением, доброжелательностью, справедливостью, делает его одновременно смиренным и великим, достойным образования, достойным свободы? Прозрение иного, лучшего мира, вовек сияющего сквозь мрак земной жизни. (Бурное единодушное одобрение.)

Что касается меня, раз случаю угодно, чтобы по этому поводу здесь выступил я и чтобы столь веские слова произносил человек малоавторитетный, то да будет мне дозволено сказать, дозволено заявить здесь, с высоты этой трибуны, что я глубоко верю в этот лучший мир; для меня он гораздо более реален, нежели та жалкая химера, которую мы, жадно ею упиваясь, называем жизнью; он всегда у меня перед глазами; я верю в него всею силою своего убеждения; и после долгой внутренней борьбы, долгих размышлений и долгих испытаний этот мир стал высшей истиной для моего разума, так же как он стал высшим утешением для моей души. (Сильное возбуждение в зале.)

Итак, я искренно, твердо, страстно стою за религиозное воспитание, но при условии, что этим воспитанием будет ведать церковь, а не та партия, которая на это притязает. Я хочу, чтобы оно было правдивым, а не лицемерным. (Возгласы: «Браво, браво!») Хочу, чтобы целью его было небесное, а не земное. (Движение в зале.) Не хочу, чтобы одна кафедра подменила собою другую, не хочу смещения священника с преподавателем. Если же я, как законодатель, соглашусь на это смешение — я буду наблюдать за ним, я позабочусь о том, чтобы за семинариями и конгрегациями, занимающимися преподаванием, следил глаз государства, притом, я настаиваю на этом, светского государства, стремящегося исключительно к величию и единству нации.

Пока же, до того, столь желанного дня, когда можно будет провозгласить полную свободу преподавания — на каких условиях, это я уже сказал вам в начале своей речи, — до этого дня я хочу, чтобы религиозное воспитание давалось внутри церкви, а не вне ее. А главное, я считаю издевательством такую систему, когда духовенство преподает и духовенство же, от имени государства, осуществляет наблюдение за преподаванием. Словом, я хочу — еще раз повторяю — я хочу того, чего хотели наши отцы: церкви — свое поприще, государству — свое. (Возгласы: «Да, да!»)

Теперь Собранию, по всей вероятности, ясно, почему я отвергаю этот законопроект; но я объяснюсь до конца.

Господа, предложенный нам законопроект имеет не только политическое значение; он — и это, пожалуй, гораздо опаснее — имеет значение стратегическое. (В зале перешептывание.) Разумеется, я обращаюсь не к почтеннейшему епископу Лангрскому и вообще не к тому или иному лицу в этом собрании, а к той партии, которая если не выработала, то во всяком случае вдохновила этот законопроект, к партии, одновременно и дряхлой и пылкой, — к клерикальной партии. Я не знаю, представлена ли она в правительстве, не знаю, представлена ли она в Собрании (движение в зале), но влияние этой партии я ощущаю повсюду. (Снова движение в зале.) У нее острый слух, она меня услышит. (В зале смех.) Итак, я обращаюсь к клерикальной партии и заявляю ей: этот закон — ваше детище. А я скажу, не обинуясь, — я вам не доверяю. Просвещать — значит созидать. (Сильное возбуждение в зале.) Я не доверяю тому, что вы созидаете. (Возгласы: «Превосходно, превосходно!»)

Я не хочу доверить вам обучение юношества, души наших детей, развитие юных умов, устремленных навстречу жизни, мышление грядущих поколений, иными словами — будущность Франции. Я не хочу доверить вам будущность Франции, потому что доверить ее вам — значит предать ее. (Движение в зале.)

Мне мало того, что грядущие поколения продолжат нашу жизнь; нужно, чтобы они продолжили наше дело. Вот почему я не хочу, чтобы вы наложили на них руку и вдохнули в них свой дух. Я не хочу, чтобы вы разрушили то, что создали наши отцы. После великой славы я не хочу великого позора. (Продолжительное движение.)

Ваш закон предстает нам в маске. (Возгласы: «Браво!»)

Он говорит одно, а делать будет совсем другое. Под личиной свободы он таит в себе порабощение. Он сулит щедрые дары, а принесет нищету. Он мне не нужен. (Аплодисменты слева.)

Это давняя ваша привычка. Вы куете цепь и заявляете: «Вот свобода!» Вы устраиваете массовое изгнание и кричите: «Вот амнистия!» (Снова аплодисменты.)

О, я отнюдь не отождествляю вас с церковью, так же как я не отождествляю омелу с дубом. Вы — паразиты церкви, вы — язва церкви. (Смех.) Игнаций — враг Иисуса. (Бурное одобрение слева.) Вы — не приверженцы, а схизматики религии, которую вы не понимаете. Вы — постановщики религиозного спектакля. Не впутывайте церковь в ваши дела, в ваши коварные происки, в ваши стратегические планы, в ваши доктрины, в ваши честолюбивые замыслы. Превращая церковь в свою служанку, не называйте ее своей матерью. (Сильнейшее волнение.) Не истязайте церковь под предлогом приобщения ее к политике, а главное — не отождествляйте ее с собой! Смотрите, какой вред вы ей наносите. Епископ Лангрский сказал вам это. (Смех в зале.)

Смотрите, как она хиреет с тех пор, как вы присосались к ней. Вы возбуждаете такую неприязнь, что в конце концов ее возненавидят из-за вас! Сказать правду — и я вам ее скажу (смех в зале), — церковь отлично обойдется без вас. Оставьте ее в покое. Когда вас там не будет, люди вернутся к ней. Оставьте ей, этой достойной преклонения церкви, достойной преклонения матери, ее отрешенность от мира, ее самоотречение, ее смирение. Из всего этого слагается ее величие! Отрешенность от мира привлечет к ней толпы людей, в самоотречении — ее сила, в смирении — ее величие. (Шумное одобрение.)

Вы говорите о религиозном воспитании. Знаете ли вы, в чем заключается истинное религиозное воспитание, заслуживающее того, чтобы перед ним преклонялись, чтобы в него не вмешивались? Это — подвиг сестры милосердия у изголовья умирающего. Это — миссионер, выкупающий невольника. Это — Венсан де Поль, подбирающий найденыша. Это — епископ Марсельский среди зачумленных. Это — архиепископ Парижский, с улыбкой на устах являющийся в грозное Сент-Антуанское предместье, высоко поднимающий распятие над гражданской войной и готовый принять смерть ради того чтобы водворился мир. (Возгласы: «Браво!») Вот истинное религиозное воспитание, настоящее, глубоко западающее в души, действенное, близкое народу, то религиозное воспитание, которое, к счастью для религии и человечества, привлекает к христианству гораздо больше сердец, чем вы их отвращаете от него. (Продолжительные аплодисменты слева.)

О, мы вас знаем! Мы знаем клерикальную партию. Это старая партия, у нее длинный послужной список. (Смех в зале.) Это она стоит на страже у врат правоверия. (Смех в зале.) Это она нашла для истины два великолепных столпа — невежество и заблуждение. Это она возбраняет науке, возбраняет гению человеческому выходить за тесные пределы молитвенника, это она силится замуровать свободную мысль в догме. Все, чего достиг человеческий разум во всей Европе, достигнуто им наперекор клерикальной партии. Ее история вписана в историю человеческого прогресса, но на оборотной стороне. (Сильнейшее волнение в зале.) Эта партия всегда противилась каждому шагу вперед. (Смех в зале.)

Это она подвергла телесному наказанию Принелли, утверждавшего, что звезды не могут падать с неба. Это она двадцать семь раз пытала Кампанеллу за его гипотезы о множественности миров и за то, что он приподнял завесу над тайной мироздания. Это она преследовала Гарвея, открывшего кровообращение. Чтобы доказать правоту Иисуса Навина, она бросила в темницу Галилея. Чтобы доказать правоту святого Павла, она заключила в оковы Христофора Колумба. (Сильное волнение в зале.) Открыть законы движения небесных светил — кощунство; открыть новую часть света — ересь. Клерикальная партия предала анафеме Паскаля — во имя религии, Монтеня — во имя нравственности, Мольера — во имя и религии и нравственности. О! Разумеется, кто бы вы ни были, вы, именующие себя католической партией, а на деле являющиеся партией клерикальной, — мы вас знаем! Давным-давно уже совесть человеческая восстает против вас и негодующе вопрошает: «Что вам от меня нужно?» Давным-давно уже вы пытаетесь обречь разум человеческий на немоту. (Бурное одобрение слева.)

И вы, вы хотите распоряжаться просвещением? А ведь нет ни одного поэта, ни одного писателя, ни одного философа, ни одного мыслителя, которого вы признавали бы! Все то, что написали, доказали, открыли, создали, постигли, озарили ярким светом, провидели, воплотили в своих творениях величайшие гении человечества, все сокровища цивилизации, все многовековое наследие бесчисленных поколений, общее достояние всех мыслящих людей, — все это вы отвергаете! Если бы разум всего человечества оказался перед вашими глазами, в полном вашем распоряжении, наподобие раскрытой книги, — вы бы изуродовали ее подчистками. (Возгласы: «Да, да!») Признайтесь, это так! (Продолжительное движение.)

И, наконец, есть книга, с начала до конца пронизанная священным вдохновением, книга, являющаяся для всего мира тем, чем коран является для ислама, а веды — для Индии, книга, заключающая в себе всю мудрость человеческую, просветленную всей божественной мудростью, — книга, которую народы благоговейно называют книгою книг — библия. И что же? Ваша цензура и на нее посягнула. Неслыханное дело! Папство запретило библию! Как изумляются все здравые умы! Как сжимаются от ужаса все простые сердца при виде римского запрета, наложенного на слово господне! (Шумное одобрение слева.)

И вы, вы требуете свободы преподавания? Что ж, поговорим начистоту! Определим сообща, какой именно свободы вы требуете. Вот какой: свободы держать людей в невежестве. (Аплодисменты слева. Резкие протесты справа.)

А, вы хотите, чтобы вам дали просвещать народы? Превосходно! Посмотрим на ваших учеников. Посмотрим на плоды вашей деятельности! Что вы сделали с Италией? Что вы сделали с Испанией? Уже много веков вы держите в своих руках, в полном своем распоряжении, под своим исключительным влиянием, под своей ферулой обе эти великие нации, прославленные среди славных; что вы с ними сделали? (Движение в зале.)

Я вам скажу. По вашей милости Италия, имя которой всякий мыслящий человек ныне произносит с невыразимой сыновней скорбью, Италия, матерь гениальных и великих наций, Италия, подарившая всему миру чудеснейшие творения искусств и поэзии, Италия, научившая человечество читать, Италия в наши дни — неграмотна! (Сильное волнение в зале.)

Да, Италия по числу грамотных стоит на последнем месте среди всех европейских государств! (Протесты справа. Резкие выкрики.)

Испания, столь щедро одаренная природой, древнейшую свою цивилизацию воспринявшая от римлян, более позднюю — от арабов, а от провидения, вопреки вам, получившая новый мир — Америку, Испания, подпав под ваше позорное иго, отупляющее и умаляющее (аплодисменты слева), утратила тайну могущества, унаследованную ею от римлян, творческий гений, унаследованный от арабов, новый мир, дарованный ей провидением, и взамен всего того, что она утратила по вашей милости, получила от вас инквизицию. (Движение в зале.)

Инквизицию, которую некоторые деятели вашей партии в настоящее время пытаются обелить, правда с какой-то стыдливой робостью, делающей им честь. (Продолжительное веселое оживление слева. Протесты справа.) Инквизицию, сжегшую на кострах и задушившую в темницах пять миллионов человек. (Протесты справа.) Почитайте историю. Обелить инквизицию, выкапывавшую трупы еретиков из могил для посмертного сожжения! (Возгласы: «Это правда!») Так она поступила с Юржелем и с Арно, графом Форкалькье. Инквизицию, объявлявшую детей и внуков еретиков бесчестными и лишавшую их права занимать общественные должности; исключение делалось только для тех, кто — буквальна так сказано в декретах — доносил на своих отцов! (Продолжительное движение в зале.) Инквизицию, которая и теперь, в час, когда я говорю здесь, держит под спудом в библиотеке Ватикана, в разделе запрещенных сочинений, рукописи Галилея! (Сильное возбуждение в зале.) Правда, в утешение за все то, что вы отняли у Испании, и за все то, что вы ей дали, вы ее именуете «католической»! (Шум справа.)

О, знаете ли вы, какой страшный, обличающий вас вопль отчаяния ваши преступления исторгли у одного из самых выдающихся испанских деятелей? «По мне, — воскликнул он, — пусть лучше она будет великой, чем католической!» (Сильный продолжительный шум справа мешает оратору продолжать. Раздаются бранные выкрики.)

Вот ваши великие творения! Очаг света, называвшийся. Италией, вы загасили. Под колосса, называвшегося Испанией, вы подвели мину. Италия превращена в пепел, Испания — в развалины. Вот что вы сделали с двумя великими народами. Что же вы хотите сделать с Францией? (Продолжительное движение в зале.)

Да, вы ведь совсем недавно побывали в Риме; поздравляю вас, вы достигли там блестящего успеха. (Смех и возгласы «Браво!» слева.) Вы только что зажали рот римлянам, сейчас вы хотите зажать рот французам. Я вас понимаю. Это был бы еще более громкий успех, это соблазнительно. Но берегитесь — это дело нелегкое! Наш народ — лев, полный силы. (Сильное возбуждение в зале.)

На кого вы в сущности ополчились? Сейчас скажу. На человеческий разум. Почему? Потому, что разум все освещает. (Возгласы: «Да, да!», «Нет, нет!»)

Хотите, я скажу, что именно вас тревожит? Яркий свет свободы, который в продолжение трех веков Франция струит потоками; свет, излучаемый разумом, сияющий теперь ярче, чем когда-либо; свет, которым Франция озаряет путь прогресса для всех наций и отблески которого видны на челе всех народов мира. (Сильнейшее возбуждение в зале.) И этот свет, излучаемый Францией, свет ясный и непреломленный, свет, исходящий не от Рима, а от бога, — вы хотите его загасить, мы хотим его сохранить! (Возгласы: «Да, да!», крики «Браво!» слева.)

Я отвергаю ваш закон, отвергаю его, потому что он разрушает начальное образование, потому что он ухудшает среднее образование, потому что он понижает общий уровень знаний, потому что он наносит ущерб моей родине. (Сильное волнение в зале.)

Я отвергаю его, потому что принадлежу к числу тех, у кого сердце сжимается и краска стыда приливает к лицу, когда Франция по той или иной причине терпит ущерб, будь то уменьшение территории, как в результате мирных договоров 1815 года, или умаление духовной мощи, которое неминуемо воспоследует за вашим законом. (Бурные аплодисменты слева.)

Господа! Прежде чем закончить, разрешите мне с высоты этой трибуны дать клерикальной партии, стремящейся все заполонить (возгласы: «Слушайте! Слушайте!»), настоятельный совет. (Шум справа.)

У этой партии ловкости — хоть отбавляй. При благоприятных обстоятельствах она сильна, очень сильна, слишком сильна! (Движение в зале.) Она в совершенстве владеет искусством подолгу держать народы в смутном, жалком состоянии, — это не смерть, но это и не жизнь. (Возгласы: «Правильно!») В ее понимании это значит управлять. (Смех в зале.) Это — правление при помощи летаргического сна. (Снова смех.)

Но пусть клерикальная партия остерегается. Такое правление Франции не по вкусу. Опасная игра — дать Франции хоть одним глазком взглянуть на этот идеал: власть вручена ризнице, свобода предана, разум побежден и заключен в оковы, книги разодраны в клочья, на месте печатного станка — амвон, черные тени сутан окутали умы мраком, великие гении — под надзором церковных сторожей! (Овация слева. Яростные протесты справа.)

Разумеется, клерикальная партия ловка; но это не мешает ей быть наивной. (Веселое оживление в зале.) Как! Она боится социализма! Как! Она, по ее собственным словам, видит, что волна подымается, и выставляет против этой волны какое-то жалкое укрепление, забранное решеткой! Она видит, что волна подымается, — и воображает, будто общество будет спасено тем, что для его защиты она замыслила сочетать социальное лицемерие с вещественным принуждением и всюду, где нет жандарма, она поставит иезуита! (Смех и аплодисменты.) Как все это убого!

Повторяю, пусть клерикальная партия остерегается! Девятнадцатый век враждебен ей. Пусть она не упорствует, пусть откажется от мысли подчинить себе великую эпоху, полную новых, мощных устремлений, — иначе эта партия только возбудит ее гнев и, опрометчиво развив опасные склонности нашего времени, вызовет грозные события. Да, повторяю: придерживаясь системы, которая — я это подчеркиваю — просвещение подчиняет ризнице, а управление — исповедальне… (Неистовый продолжительный шум прерывает оратора. Крики: «К порядку!» Некоторые члены правой вскакивают со своих мест. Председатель собрания и Виктор Гюго обмениваются репликами, расслышать которые невозможно. Шум перерастает в бурю. Обращаясь к правой, оратор продолжает.)

Господа, вы утверждаете, что будете всеми силами отстаивать свободу преподавания. Постарайтесь хоть сколько-нибудь отстоять свободу трибуны! (Смех в зале. Шум стихает.)

Да, придерживаясь этих доктрин с их неумолимой, роковой логикой, которая даже помимо воли тех, кто им предан, увлекает людей все дальше и толкает на злые дела, придерживаясь этих доктрин, внушающих ужас, когда в истории видишь их действие… (Снова крики: «К порядку!» Оратор сам себя прерывает словами:)

Господа, я уже сказал вам — клерикальная партия постепенно заполоняет Францию. Я борюсь против нее, и в ту минуту, когда эта партия является с готовым законом в руках, я, как законодатель, вправе внимательно рассмотреть и этот закон и эту партию. Вам не удастся помешать мне в этом. (Возгласы: «Превосходно!») Я продолжаю.

Да, при такой системе, такой доктрине и такой истории клерикальная партия — пусть она это знает! — везде будет вызывать революции; чтобы спастись от Торквемады, везде будут кидаться к Робеспьеру. (Сильнейшее волнение в зале.) Вот почему партия, называющая себя католической, представляет серьезную опасность для общества. И те, кто, как я, в равной мере опасаются для народов и потрясений, порождаемых духом анархии, и сонной одури, порождаемой гнетом церкви, — бьют тревогу. Итак, подумайте хорошенько, пока еще не поздно! (Сильный шум справа.)

Вы прерываете меня. Крик и ропот заглушают мой голос. Господа, я с вами разговариваю не как подстрекатель, а как честный человек. (Возгласы: «Слушайте! Слушайте!») Вот что, господа! Уж не внушаю ли я вам подозрений… (Крики справа: «Да, да!») Как, я внушаю вам подозрения? Вы это утверждаете?

(Крики справа: «Да, да!» Невероятная сумятица и шум. Многие члены правой вскакивают со своих мест и обращаются к Виктору Гюго со злобными выкриками, которые он, стоя на трибуне, выслушивает с невозмутимым спокойствием.).

Ну что ж! По этому пункту нужно объясниться. (Тишина восстанавливается.) Это — своего рода заявление по личному вопросу. Я думаю, вы согласны выслушать объяснение, на которое сами меня вызвали? Так вот оно что! Я внушаю вам подозрения. Какие именно? Я внушаю вам подозрения? Но ведь в прошлом году я защищал порядок, в то время находившийся в опасности, так же как сейчас защищаю свободу, которой угрожает гибель! И точно так же я завтра снова буду защищать порядок, если он снова окажется в опасности. (Движение в зале.)

Я внушаю вам подозрения? А внушал ли я их вам, когда, выполняя свой долг депутата от Парижа, я предотвращал кровопролитие на июньских баррикадах? (Возгласы «Браво!» слева. Снова выкрики справа. Неистовый шум возобновляется.)

Ах, так! Вы не хотите даже выслушать голос, решительно защищающий свободу? Если я вам внушаю подозрения, то и вы мне их внушаете. Нас рассудит отечество. (Возгласы: «Превосходно, превосходно!»)

Господа, еще одно, последнее слово. Быть может, я принадлежу к числу тех, кто имел счастье в трудные дни недавнего прошлого оказать делу порядка кое-какие малозаметные услуги. Об этих услугах могли забыть. Я о них не напоминаю. Но, выступая сейчас, в такую минуту, я вправе сослаться на них. (Возгласы: «Нет, нет!», «Да, да!»)

Так вот, ссылаясь на это прошлое, я заявляю, и это мое глубокое убеждение, что Франции нужен порядок, но порядок животворный, то есть прогресс; порядок, возникающий из нормального, мирного, естественного развития народа. Порядок, который, благодаря пышному расцвету духовных сил всей нации, одновременно устанавливается и в действиях и в мыслях. Это — полная противоположность вашему закону. (Шумное одобрение слева.)

Я принадлежу к числу тех, кто хочет для нашей благородной страны свободы, а не порабощения, непрерывного роста, а не умаления, могущества, а не упадка, величия, а не ничтожества. (Возгласы «Браво!» слева.) И что же! Вот какие законы вы нам представляете! И что же! Вы, правители, вы, законодатели, хотите остановиться! Хотите остановить Францию! Хотите обратить разум человеческий в мертвый камень, загасить божественный светоч, низвести дух до уровня косной материи! (Возгласы: «Да, да!», «Нет, нет!») Да неужели вы не видите, какие проблемы волнуют наше время, время, в которое вы живете? Значит, вы словно чужие в вашем веке? (Сильное волнение в зале.)

Как, в наш век, великий век преобразований, открытий, изобретений, побед науки, вы мечтаете о неподвижности? (Возгласы: «Превосходно!») В наш век, век надежды, вы проповедуете безнадежность? (Возгласы: «Браво!») Как! Словно усталые поденщики, вы швыряете наземь славу, мысль, разум, прогресс, будущее и восклицаете: «Хватит! Зачем продолжать путь? Остановимся!» (Протесты справа.) Да неужели вы не видите, что все движется, растет, изменяется, обновляется и преображается, что все — в волнении, и вокруг вас, и над вами, и под вами! (Движение в зале.)

А, вы хотите остановиться! Так вот — я повторяю вам это с глубокой скорбью, ибо я ненавижу катастрофы и разрушения, — я предупреждаю вас с отчаянием в душе (смех справа) — вы отвергаете прогресс? Ну что же, вы получите революцию! (Сильное возбуждение в зале.) Людям, настолько безумным, чтобы заявлять: «Человечество не пойдет вперед!» — бог отвечает тем, что сотрясает вселенную! (Продолжительные аплодисменты слева. Депутаты обступают оратора, сходящего с трибуны, и поздравляют его. Заседание закрывается среди общего сильного возбуждения.)

ССЫЛКА

5 апреля 1850 года

Господа! В числе февральских дней, которым нет равных в истории, был один особо знаменательный день, когда голос державного народа, сквозь смутный гул на площадях диктовавший временному правительству его декреты, произнес великие слова: «Смертная казнь за политические преступления отменяется». (Возгласы: «Превосходно!») В этот день все великодушные и вдумчивые люди ощутили радостный трепет. И действительно — видеть, как великий акт прогресса, порожденный революцией, еще полной пыла, спокойно, величаво утверждает себя; видеть, как Иисус, живой, осиянный светом, склоняется над взволнованными массами; видеть, как из ужасающего крушения законов человеческих встает во всем его величии божественный закон (возгласы: «Браво!»); видеть, как несметное множество людей поступает словно великий мудрец; видеть, как все эти страсти, все эти умы, все эти души, еще накануне распаленные гневом, как все эти люди, совсем еще недавно закусывавшие патроны, объединяются и сливают уста свои в едином возгласе, прекраснейшем, какой только может издать человек, — возгласе: «Милосердие!» — это было возвышенным зрелищем для философов, для публицистов, для политических деятелей, для Франции, для Европы. Даже те, чьи интересы пострадали от февральских событий, те, чьи чувства или симпатии были ими задеты, даже те, кто стонал, те, кто содрогался, даже они рукоплескали и должны были признать, что самые неистовые проявления революционного духа могут соединяться с благими действиями и что революции обладают изумительным свойством: они способны одним великим часом изгладить память о всех ужасных часах! (Сильное волнение в зале.)

Впрочем, господа, это внезапное и блистательное, хотя и неполное торжество принципа неприкосновенности человеческой жизни не удивило тех, кому известно могущество идей. В обычные времена — те времена, которые принято именовать спокойными, потому что под невозмутимой на вид гладью не умеют различить глубинные течения, — в так называемые мирные периоды идеями склонны пренебрегать; высмеивать их — признак хорошего тона. «Все это мечты, декламация, утопия», — так о них говорят. Считаются только с фактами, и чем эти факты вещественнее, осязаемее, тем большее они внушают уважение. Ценят одних лишь дельцов, людей мыслящих практически, как их называют на известном жаргоне (возгласы: «Превосходно!»), только людей положительных, которые по самой своей сути являются людьми отрицательными. (Возгласы: «Верно!»)

Но стоит только грянуть революции — и эти дельцы, эти ловкачи, казавшиеся гигантами, вмиг становятся карликами; все явления, несоразмерные огромному размаху быстро разворачивающихся событий, рушатся и исчезают; все реальные факты обращаются в ничто, а идеи, устремляясь все выше, достигают небес. (Движение в зале.)

Так, благодаря внезапному, мощному распространению, которое идеи приобретают во время революций, совершилось это великое дело — отмена смертной казни за политические преступления.

Господа, Учредительное собрание приняло и утвердило это великое решение, этот плодотворный декрет, содержащий в зародыше целый кодекс, этот знаменательный акт, в котором воплощен не только прогресс, но и великий принцип. Оно поместило его, можно сказать, почти что на вершине конституции, словно некий великолепный залог, данный духом революции духу гражданственности, словно изумительную победу, а главное — словно торжественное обещание, словно отверзтые врата, сквозь которые ясный свет грядущего дня струится на еще туманные, еще неполные завоевания настоящего.

И действительно, в будущем отмена смертной казни за политические преступления неминуемо приведет, всепобеждающей силой логики, к полной отмене смертной казни. (Возгласы: «Да! Да!»)

И что же, господа! Сейчас это обещание хотят нарушить, от этого завоевания хотят отказаться, этот принцип — иначе говоря, то, что незыблемо, — хотят сокрушить! Достопамятный февральский день, отмеченный энтузиазмом великого народа и рождением великого прогрессивного начинания, этот день хотят вычеркнуть из истории! Под скромным названием закона о ссылке правительство внесло, а ваша комиссия предлагает вам принять проект закона, который общественное мнение — а оно не ошибается — уже расшифровало и определило одной строкой, вот она: смертная казнь за политические преступления восстанавливается. (Возгласы «Браво!» слева, справа протесты и возгласы: «Об этом и речи нет! Заполняют пробел в уголовном кодексе, вот и все! Нужно ведь найти замену смертной казни!»)

Вы слышите, господа — авторы законопроекта, члены комиссии, достопочтенные главари большинства протестуют и говорят: «Об этом нет и речи, нет и намека! В уголовном кодексе имеется пробел, его хотят заполнить — ничего больше; всего-навсего хотят найти замену смертной казни!» Верно ведь? Я не ослышался? Итак, хотят всего-навсего найти замену смертной казни, — и как же за это берутся? Сочетают климат… Да, как бы вы ни старались, господа, сколько бы вы ни искали, сколько бы вы ни выбирали, ни исследовали, бросаясь с Маркизских островов на Мадагаскар и снова от Мадагаскара на Маркизские острова, которые адмирал Брюа называет могилой европейцев, — климат места ссылки, по сравнению с климатом Франции, всегда будет убийственным, и акклиматизация, уже весьма нелегкая для людей свободных, обеспеченных, поставленных в наилучшие условия труда и гигиены, будет невозможна — вы слышите? — совершенно невозможна для несчастных заключенных. (Возгласы: «Правильно!»)

Я продолжаю. Итак, всего-навсего хотят найти замену смертной казни. Что же для этого делают? Сочетают климат, изгнание и тюрьму. Климат порождает болезни, изгнание — безысходную тоску, тюрьма — отчаяние. Вместо одного палача — целых три. Замена смертной казни найдена. (Сильное волнение в зале.) Ах, оставьте эти иносказательные обороты, оставьте эту лицемерную фразеологию; будьте по крайней мере правдивы и скажите вместе с нами: смертная казнь восстановлена! (Возгласы «Браво!» слева.)

Да, восстановлена; да, это та же смертная казнь; и я вам сейчас докажу — если она менее страшна на вид, она ужаснее на деле! (Возгласы: «Так оно и есть!»)

Ну что ж! Давайте обсудим вопрос хладнокровно. Судя по всему, вы хотите выработать закон не только суровый, но и применимый, закон, который не перестал бы действовать на другой же день после его издания. Так вот, взвесьте следующее.

Когда вы вносите в закон чрезмерную суровость, вы тем самым вносите в него бессилие. (Возгласы: «Да! Да! Правильно».)

Слишком многого ждать от суровости закона — самый верный способ ничего от него не дождаться. Знаете ли вы, почему? Потому, что в глубине своей совести каждый человек сознает, что наказание справедливо только до известного предела, преступить который не во власти законодателя. В тот день, когда по вашей воле закон попытается преступить этот предел — священный предел, начертанный в чувстве справедливости человека перстом самого бога, — закон оказывается перед лицом совести, и она преграждает ему путь. Когда закон находится в добром согласии с общественным мнением, с состоянием умов, с нравственностью общества — он всемогущ. Когда закон враждует с этими живыми силами общества и цивилизации — он немощен. Судьи колеблются, присяжные выносят оправдательные приговоры, тексты законов оказываются несостоятельными и обращаются в ничто на глазах у изумленных судей. (Движение в зале.) Призадумайтесь над этим, господа: все то, что карательный закон устанавливает не считаясь со справедливостью, рушится очень быстро, и, это я заявляю всем партиям, в чем бы вы ни запечатлели ваши подлости — в граните ли, в извести или в цементе, чтобы развеять их в прах, достаточно будет дуновения (возгласы: «Да! Да!»), которое исходит одновременно из всех уст и называется общественным мнением. (Сильнейшее возбуждение в зале.) Я повторяю, и вот единственно правильная формулировка в этом вопросе: излишняя суровость карательного закона соответственно уменьшает его силу. (Возгласы: «Правильно!»)

Но предположим, что мои рассуждения, которые — заметьте! — я мог бы подкрепить множеством доказательств, ошибочны. Согласен, я ошибаюсь. Тогда предположим, что это новшество в карательной политике не перестанут применять тотчас после того, как оно будет принято. Я делаю вам уступку, я допускаю, что, утвердив этот закон, Собрание будет иметь великое несчастье видеть его в действии. Прекрасно! Теперь разрешите мне два вопроса: в чем своевременность этого закона? В чем его необходимость?

«Своевременность? — отвечают мне. — Разве вы забыли вчерашние покушения, каждодневные покушения, пятнадцатое мая, двадцать третье июня, тринадцатое июня? Необходимость? Да разве мыслимо отрицать необходимость противопоставить этим покушениям, всегда возможным, всегда угрожающим, репрессии огромных масштабов, примерное устрашение? Февральская революция отняла у нас гильотину. Мы делаем все, что только можем, чтобы найти ей замену; стараемся изо всех сил… (Продолжительное движение в зале.)

Я это вижу. (Смех в зале.)

Прежде чем продолжать, я дам краткое разъяснение.

Господа, я столь же решительно, как любой другой гражданин, — я вправе это заявить, и, мне думается, я это доказал, — я столь же решительно, как любой другой гражданин, отвергаю и осуждаю, при наличии всеобщего избирательного права, всякие возмущения и смуты, всякое обращение к грубой силе. Великому народу, властителю своих судеб, великому народу, способному мыслить, подобает бороться не оружием, а идеями! (Сильное волнение в зале.) Что касается меня — впрочем, для демократии это должно быть азбучной истиной, — я считаю, что право голосовать отменяет право восставать. Тем самым всеобщее избирательное право поглощает революции и растворяет их в себе. (Аплодисменты.)

Это основной принцип, непреложный и абсолютный; я настаиваю на этом. Я должен, однако, сказать, что в применении его к определению наказаний возникают трудности. Когда пагубные и прискорбные нарушения общественного спокойствия дают повод к судебным преследованиям, очень нелегко в точности установить факты и соразмерить наказание с проступком. Доказательство этому — все наши политические процессы.

Как бы там ни было, общество должно защищать себя. В этом отношении я полностью согласен с вами. Общество должно защищать себя, и вы должны содействовать ему в этом. Эти беспорядки, восстания, мятежи, заговоры, покушения — вы хотите их предотвратить, пресечь, подавить. Пусть так! Я хочу этого не менее, чем вы.

Но разве для этого вам нужно вводить новую кару? Возьмите кодекс. Прочтите там определение ссылки. Какие огромные возможности устрашения и наказания! Рассмотрите закон о ссылке, действующий ныне, — какое страшное оружие он вам вручает!

Подумайте! Перед вами человек, осужденный особым судом. Человек, которому за самое неопределенное из всех преступлений — политическое — вынесло приговор самое неопределенное из всех правосудий — политическое правосудие! (Шум справа долго мешает оратору продолжать свою речь.)

Господа, меня удивляет, что мне не дают говорить. Я уважаю всякое законное, конституционное правосудие; но когда я оцениваю политическое правосудие в целом так, как я это делаю сейчас, я только повторяю то, что во все времена говорили философы всех народов, я — лишь эхо истории,

Я продолжаю.

Перед вами человек, осужденный особым судом.

Он приговорен к ссылке; этот приговор отдает его в ваши руки. Взвесьте все то, что вы можете с ним сделать, взвесьте, какую власть над ним предоставляет вам закон! Я говорю о ныне действующем законе и о том определении ссылки, которое в нем дано.

Этого человека, этого осужденного, преступника — по мнению одних, героя — по мнению других, ибо несчастье нашего времени в том, что… (Громкий ропот справа.)

Председатель. После того как правосудие сказало свое слово, преступник становится преступником для всех, и героем его могут называть только его сообщники. (Возгласы «Браво!» справа.)

Виктор Гюго. Я позволю себе заметить председателю господину Дюпену следующее: правосудие объявило преступником маршала Нея, осужденного в 1815 году. В моих глазах он герой, а я — отнюдь не его сообщник. (Продолжительные аплодисменты слева.)

Я продолжаю. Этого осужденного — преступника по мнению одних, героя по мнению других — вы хватаете; хватаете его, невзирая на его славу, на его влияние, на его популярность; разлучаете его с женой, детьми, друзьями, семьей, отечеством; безжалостно вырываете его из круга всех его интересов и всех его привязанностей; он еще полон того шумного оживления, которое было его стихией, еще блистает тем светом, который излучал, — а вы хватаете его и швыряете во мрак, в молчание, ужасающе далеко от родной земли! (Сильнейшее волнение в зале.) Там вы держите его в полном одиночестве; предоставленный своим мыслям, он терзается сожалением о прошлом, если думает, что приносил родине пользу; терзается раскаянием, если признает, что приносил ей вред. Там вы держите его на свободе, но под надзором, побег немыслим; его стережет гарнизон, размещенный на острове, стережет стационарное судно, плавающее вдоль побережья, стережет океан, разверзший между этим человеком и его родиной пучину протяжением в четыре тысячи лье. Там вы держите этого человека, лишенного возможности вредить; вокруг него безмолвие, его терзает одиночество и бессилие; всеми забытый, он развенчан, разоружен, сломлен, уничтожен!

И вы не довольствуетесь этим! (Движение в зале.)

Этого человека, побежденного, изгнанного, отринутого судьбой, этого политического деятеля, обращенного в ничто, этого кумира масс, поверженного в прах, вы хотите заточить в тюрьму! Хотите сделать то, чему нет имени, чего никогда еще не делало ни одно законодательство, — довершить муки изгнания муками тюремного заключения! Хотите усугубить суровость жестокостью! (Возгласы: «Это верно!») Вам мало того, что по вашей воле эта голова очутилась под раскаленным небом тропиков, — вы хотите, чтобы ее давил еще и свод тюремной камеры! Этого человека, этого несчастного вы хотите заживо замуровать в крепости, которая отсюда, на этом огромном расстоянии, представляется столь зловещей, что вы, ее строители, — да, это я вам говорю, — не уверены в том, что именно вы строите, и сами не знаете — тюрьма ли это будет, или могильный склеп! (Продолжительное движение.)

Вы хотите, чтобы понемногу, день за днем, час за часом, на медленном огне эта душа, этот ум, этот деятельный, этот — согласен! — честолюбивый человек, заживо, повторяю, заживо погребенный в четырех тысячах лье от родины, под палящим солнцем, под чудовищным гнетом этой тюрьмы-гробницы, изнемогал, корчился от боли, исходил тоской, отчаивался, просил пощады, призывал Францию, молил о воздухе, терпел смертную муку и бесславно погибал! О! Это чудовищно! (Сильнейшее волнение в зале.) О, я заранее протестую от имени человечества! О! Вы безжалостны и бездушны! То, что вы называете искуплением, я называю мученичеством; а то, что вы называете правосудием, я называю подлым убийством! (Шумное одобрение слева.)

Да встаньте же все вы — католики, священники, епископы, представители религии, заседающие в этом Собрании, — вы, которых я вижу здесь, среди нас! Встаньте же, это ваш долг. Что вы делаете на ваших скамьях? Подымитесь на эту трибуну и, опираясь на авторитет вашей святой религии, на авторитет ваших священных традиций, скажите этим вдохновителям жестоких мер, этим восхвалителям варварских законов, скажите всем тем, кто толкает большинство Собрания на этот гибельный путь, скажите им, что, поступая так, они совершают злое дело, совершают позорное дело, совершают кощунство. (Возгласы: «Да! Да!») Напомните им, что Христос пришел в мир возвестить милосердие, а не жестокость; скажите им, что в тот день, когда богочеловек претерпел смертную казнь, он тем самым отменил ее (возгласы «Браво!» слева), ибо он показал, что правосудие человеческое, обезумев, способно обрушиться на голову не только ни в чем не повинную, но и божественную! (Сильное волнение в зале.)