Том 15. Дела и речи

Таков, на мой взгляд, правильный и полный смысл этого предложения, которое, впрочем, может быть изменено к лучшему и усовершенствовано.

Сделать главной задачей этого Собрания изучение судьбы страждущих классов, то есть великой и неясной проблемы, выдвинутой февралем; окружить это изучение торжественностью, извлечь из этого глубокого изучения все возможные и практически осуществимые улучшения; заменить большой и единственной комиссией общественного попечения и социального обеспечения все второстепенные комиссии, занятые деталями и упускающие общее значение вопроса; поставить эту комиссию на такую высоту, чтобы она была видна всей стране (движение в зале); объединить разрозненные знания, рассеянный опыт, различные усилия, добрую волю отдельных людей, документы, частичные исследования, данные местных проверок, объединить всех, проявляющих стремление к работе и создать здесь центр, куда будут стекаться все идеи и откуда будут исходить все решения; создавать шаг за шагом, закон за законом, но как единое целое, на основе нынешнего законодательства, зрелый, полный и упорядоченный свод законов, великий христианский свод законов общественного попечения и социального обеспечения; одним словом, заглушить химеры некоего социализма осуществлением евангельских идей (шумное одобрение); такова, господа, цель предложения господина де Мелена. Вот почему я его энергично поддерживаю. (Г-н де Мелен жестом показывает свое согласие с оратором.)

Я только что сказал: «химеры некоего социализма», и я ничего не хочу изъять из этого выражения, которое даже не строго, а лишь справедливо. Объяснимся все же, господа. Можно ли сказать, что в скоплении сбивчивых понятий, смутных побуждений, неслыханных иллюзий, необдуманных стремлений, неправильных формулировок, которое обозначают неясным и к тому же мало кому понятным названием «социализм», нет ничего правдивого, нет абсолютно ничего правдивого?

Господа, если бы в нем не было ничего правдивого, он не представлял бы никакой опасности. Общество могло бы пренебрегать им и выжидать. Чтобы быть опасным, чтобы проникнуть в массы, чтобы пробиться до самого сердца общества, обман или ошибка должны быть вооружены какой-то частицей правды. Правда, приложенная к ошибкам, — вот в чем кроется опасность! В таких случаях размеры опасности измеряются количеством правды, заключенной в химерах. (Движение в зале.)

Итак, господа, скажем, скажем именно для того, чтобы найти способ излечения, что в основе социализма есть частица болезненной действительности нашего времени, как и всех времен (перешептывание в зале); в нем отразилось вечное беспокойство, свойственное человеческой немощи; в нем отразилось стремление к лучшей доле, столь же естественное для человека, хотя он часто и ошибается в выборе пути, пытаясь найти в этом мире то, что может быть найдено только в другом (горячее и единодушное одобрение Собрания); в нем отразились действительные, очень глубокие, очень мучительные, но вполне исправимые беды; в нем отразилось, наконец — и это составляет особенность нашего времени, — новое положение, созданное для человека нашими революциями, которые подняли на такую высоту человеческое достоинство и во всеуслышание провозгласили верховную власть народа; в результате человек из народа сегодня испытывает двойственное и противоречивое чувство, страдая и от своей нищеты, вытекающей из реальной действительности, и от своего величия, вытекающего из его прав. (Глубокое волнение в зале.)

Все это, господа, находит отражение в социализме, все это соединяется в нем с дурными страстями, все это создает его силу, и все это нужно у него отнять.

Голоса. Каким образом?

Виктор Гюго. Открывая глаза на то, что ложно, удовлетворяя то, что законно. (Голоса: «Правильно!») Как только это будет сделано, сделано добросовестно, чистосердечно, честно — все, чего вы опасаетесь в социализме, — исчезнет. Отняв у социализма правду, вы отнимете у него все опасное, что в нем заключено. От него останется лишь бесформенное облако ошибок, которое рассеется при первом же дуновении. (Движение в зале.)

Разрешите, господа, дополнить мою мысль. Волнение Собрания указывает на то, что меня не совсем поняли. Обсуждаемый вопрос серьезен. Это — наиболее серьезный вопрос из всех, которые могут быть перед вами поставлены.

Господа, я не принадлежу к тем, кто считает, что на этом свете можно уничтожить страдания. Страдание — божий закон. Но я принадлежу к тем, кто считает и утверждает, что можно уничтожить нищету. (Протесты и неодобрительные возгласы на правых скамьях.)

Заметьте, господа, я не сказал: уменьшить, ослабить, сократить, ограничить, — я сказал: уничтожить. (Снова шум на правых скамьях.) Нищета — это такая же болезнь на теле общества, как проказа была болезнью человеческого тела. Нищета может исчезнуть, как исчезла проказа. (Возгласы слева: «Да! Да!») Уничтожить нищету! Да, это вполне возможно! Законодатели и правители должны неустанно думать об этом, так как до тех пор, пока в этой области не сделано все возможное, их долг остается невыполненным. (Всеобщее сильное волнение.)

Нищета, господа, — я приступаю здесь к самой сути вопроса, — хотите ли вы знать, где она, эта нищета? Хотите ли вы знать, до чего она может доходить, до чего она уже дошла, и не в Ирландии, не в средние века, а во Франции, в Париже и в наше время?! Нужны ли вам факты?

В Париже... (Оратор делает паузу.)

Боже мой, я без колебаний укажу на эти факты. Они плачевны, но их необходимо вскрыть. Послушайте! Высказывая мою мысль во всей ее полноте, я скажу вам, что хотел бы предложить Собранию — и в случае необходимости внесу формальное предложение — произвести большое и торжественно обставленное расследование истинного положения страдающих трудящихся классов Франции. Мне хотелось бы, чтобы факты получили огласку. Как же можно побороть болезнь, не измерив глубины ран?! (Возгласы: «Превосходно! Превосходно!»)

Так вот они, эти факты.

В Париже, в тех предместьях Парижа, которые еще недавно так легко поднимал ветер восстаний, есть улицы, дома, помойные ямы, где семьи, целые семьи — мужчины, женщины, девушки, дети — живут вповалку, имея вместо кроватей и одеял — я чуть не сказал: вместо одежды — лишь отвратительные гниющие отрепья, подобранные в грязи городских отбросов, куда эти живые человеческие существа залезают, чтобы спастись от зимних холодов. (Движение в зале.)

Таков один из примеров. А вот другие: несколько дней тому назад один несчастный литератор — боже мой, нищета так же не щадит людей свободных профессий, как и людей физического труда, — несколько дней тому назад этот несчастный человек умер от голода, от голода в полном смысле этого слова, и после его смерти выяснилось, что он не ел в течение шести дней. (Длительный шум прерывает оратора.)

Выслушайте нечто еще более скорбное. В прошлом месяце, во время вспышки холеры, в отвратительных и зараженных свалках Монфокона обнаружили мать с четырьмя детьми, которые разыскивали там пищу! (Сильное волнение в зале.)

Так вот, господа, я утверждаю, что все это — вещи, которых не должно быть. Я утверждаю, что общество должно употребить всю свою силу, все свои заботы, весь свой разум, всю свою волю, чтобы таких вещей не было! Я утверждаю, что в цивилизованном мире подобные факты являются укором для совести всего общества, так что я, выступающий перед вами, чувствую себя ответственным за это и соучастником этого (движение в зале); я утверждаю, что такие факты являются не только грехом перед людьми, но и преступлением перед богом, (Длительное сильнейшее волнение в зале.)

Вот почему я сам преисполнен, вот почему я хотел бы, чтобы и все слушающие меня также преисполнились сознанием того, какое величайшее значение имеет предложение, переданное на ваше рассмотрение. Это лишь первый, но решающий шаг. Я хотел бы, чтобы большинство и меньшинство этого Собрания — я не признаю большинства и меньшинства в таких вопросах, — я желал бы, чтобы все Собрание как один человек двинулось к этой великой цели, к этой прекрасной цели, к этой возвышенной цели — уничтожению нищеты. (Возгласы: «Браво!» Аплодисменты.)

Господа, я обращаюсь не только к вашему великодушию. Я обращаюсь ко всему, что только есть наиболее серьезного в политическом чутье Собрания законодателей. Скажу еще несколько слов по этому поводу и на этом закончу.

Господа, как я уже говорил, вы только что вновь укрепили при содействии национальной гвардии, армии и всех жизненных сил страны расшатанные устои государства. Вы не отступали ни перед какой опасностью, вы не колеблясь исполняли любой долг. Вы спасли основанное на порядке общество, законное правительство, все наши установления, гражданский мир, спасли цивилизацию. Вы совершили большое дело… Так вот! Вы не сделали ничего! (Движение в зале.)

Вы не сделали ничего, я на этом настаиваю, раз восстановленный порядок в материальной сфере не основывается на укреплении порядка в нравственной сфере. (Возгласы: «Правильно! Правильно!» Горячее и единодушное одобрение.) Вы не сделали ничего, раз народ страдает! (Возгласы «Браво!» слева.) Вы ничего не сделали, раз ниже вас есть часть народа, ввергнутая в отчаяние! Вы не сделали ничего, раз работающие люди во цвете лет остаются без хлеба, а старики, работавшие всю жизнь, остаются без крова, раз ростовщичество пожирает наши села, раз в наших городах люди умирают от голода (продолжительное движение в зале), раз у нас отсутствуют братские, евангельские законы, которые должны со всех сторон спешить на помощь честным бедным семьям, добрым крестьянам, добрым рабочим, людям доброго сердца! (Одобрительные возгласы.) Вы не сделали ничего, раз страдания людей являются союзником революционного духа! Вы не сделали ничего, ничего, раз в деле разрушения и тьмы, которое продолжается в подполье, люди зла находят поддержку со стороны несчастных людей!

Вы видите, господа, — я повторяю это в заключение, — что я обращаюсь не только к вашему великодушию, но и к вашей мудрости. Я заклинаю вас подумать над всем этим. Господа, подумайте над тем, что анархия раскрывает пропасти, но роет их нищета! (Возгласы: «Правильно! Правильно!») Вы создали законы против анархии, создайте же теперь законы против нищеты!

(Продолжительное движение на всех скамьях. Оратор сходит с трибуны. Его приветствуют и поздравляют.)

РИМСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

15 октября 1849 года

Господа, я перехожу сразу к сути дела.

Вчера министр иностранных дел, истолковывая — на мой взгляд, совершенно неправильно — вотум Учредительного собрания, произнес слова, которые налагают на меня, голосовавшего за Римскую экспедицию, обязанность прежде всего восстановить подлинные факты. Мы не вправе, по крайней мере поскольку это от нас зависит, оставить хотя бы малейшую неясность в вопросе об этом голосовании, которое уже повлекло и еще повлечет за собой столько событий. К тому же — тут я вполне согласен с достопочтенным докладчиком комиссии — в таком серьезном деле чрезвычайно важно установить нашу отправную точку, чтобы правильнее судить о том, к чему мы пришли.

Господа, после битвы при Новаре Учредительному собранию был представлен проект военной экспедиции в Рим. Взойдя на эту трибуну, генерал Ламорисьер сказал нам: «Италия только что проиграла свое Ватерлоо»; я привожу здесь его подлинные слова, которые вы все можете прочесть в «Монитер»: «Италия только что проиграла свое Ватерлоо; теперь Австрия владеет Италией, владеет положением; Австрия пойдет на Рим так же, как она пошла на Милан; она учинит в Риме то же, что учинила в Милане, что учиняет повсюду, — будет ссылать людей, гноить их в тюрьмах, расстреливать, вешать. Неужели вы согласны, чтобы Франция взирала на это, скрестив руки? Если нет — опередите Австрию, пошлите войска в Рим». Председатель Совета министров воскликнул: «Франция должна послать в Рим войска, чтобы защитить свободу и человечность». Генерал Ламорисьер прибавил: «Если мы не сможем спасти в Риме республику, спасем же по крайней мере свободу». Собрание голосовало за Римскую экспедицию.

Господа, Учредительное собрание не колебалось ни минуты. Оно голосовало за Римскую экспедицию во имя тех целей, которые ей указал председатель Совета министров, — свободы и человечности; оно голосовало за Римскую экспедицию, чтобы создать противовес поражению при Новаре; оно голосовало за Римскую экспедицию для того, чтобы французская шпага оказалась там, где намеревалась косить австрийская сабля (движение в зале); вот почему — я это подчеркиваю — оно голосовало за Римскую экспедицию; никакого другого объяснения не было дано, ничего другого не было сказано; если кто-либо, голосуя, мысленно делал оговорки — мне это неизвестно… (Смех в зале.) Учредительное собрание голосовало за Римскую экспедицию, мы голосовали за нее, дабы никто не мог сказать, что Франция отсутствовала, когда интересы человечества, с одной стороны, забота о ее собственном величии — с другой, требовали от нее действий; словом, за римскую экспедицию голосовали, дабы защитить от Австрии Рим и людей, создавших Римскую республику, дабы оградить их от Австрии, которая в своей нескончаемой войне против революций неизменно бесчестит неслыханными гнусностями все свои победы, если только это можно называть победами! (Продолжительные аплодисменты слева, протестующие возгласы справа; повернувшись к правой, оратор продолжает.)

Вы протестуете! Я употребил слишком мягкое выражение, а вы находите его слишком резким! О! Такие выкрики вынуждают меня высказать все то возмущение, которое я старался подавить. Как! С трибуны английского парламента эти гнусности были заклеймены под аплодисменты всех партий, так неужели французская трибуна менее свободна, чем английская? (Возгласы: «Слушайте, слушайте!») Так вот, я заявляю, — и я хотел бы, чтобы мои слова, именно потому, что они сказаны с этой трибуны, разнеслись по всей Европе, — я заявляю, что чудовищные поборы, контрибуции, конфискации, расстрелы, массовые казни, виселицы, на которых гибнут герои, палочные расправы с женщинами — все эти злодейства обязывают Европу пригвоздить австрийское правительство к позорному столбу. (Гром аплодисментов.)

Я, безвестный, но преданный защитник правопорядка и цивилизации, всеми силами своей возмущенной души отталкиваю этих изуверов, этих Радецких и Гайнау (движение в зале), которые осмеливаются утверждать, будто они тоже служат этому святому делу, и жестоко оскорбляют цивилизацию тем, что защищают ее варварскими средствами. (Шумное одобрение.)

Итак, я напомнил вам, господа, во имя чего Собрание голосовало за Римскую экспедицию. Повторяю, этим я выполнил свой долг. Учредительного собрания уже нет. Оно уже не может постоять за себя; его вотум перешел по сути дела в ваши руки, отдан на вашу волю; вы можете использовать его для тех действий, какие вам угодно будет предпринять; но если — от чего избави нас бог — эти действия окажутся гибельными для чести моей родины, ну что ж, тогда у меня по крайней мере будет утешение, что я, насколько мог, восстановил в вашей памяти первоначальные гуманные и свободолюбивые стремления Учредительного собрания, и сама идея экспедиции будет протестовать против результатов этой экспедиции. (Возгласы: «Браво!»)

Вы все знаете, каким образом Римская экспедиция отклонилась от своей прямой цели, и останавливаться на этом я не буду; бегло коснувшись прошлых событий, о которых я глубоко сожалею, я перейду к положению вещей в настоящем.

Вот каким оно представляется.

Второго июля наши войска заняли Рим, и папская власть была восстановлена безоговорочно; приходится сказать это напрямик. (Движение в зале.) Клерикальная власть, которую я лично строго отличаю от папской власти в том смысле, в каком ее понимают возвышенные умы и очень недолгое время, казалось, понимал сам Пий IX, — клерикальная власть снова наложила руку на Рим. Один триумвират был заменен другим. Действия этой клерикальной власти, действия этой комиссии трех кардиналов вам известны, я считаю излишним подробно касаться их здесь; мне трудно было бы перечислять их, не давая им должной оценки, а я не хочу еще больше обострять эти прения. (Иронический смех справа.)

Достаточно сказать, что с первых же своих шагов клерикальное правительство, свирепое в своем мракобесии, исполненное слепой, пагубной ненависти, чуждое благодарности, своими поступками глубоко возмутило все благородные сердца и все проницательные умы и сильно обеспокоило вдумчивых доброжелателей папы и папства. Общественное мнение Франции встревожилось. Каждый акт этой изуверской, жестокой, враждебной нам власти оскорблял в Риме нашу армию, во Франции — народ. Для этого ли, спрашивали себя французы, мы послали наши войска в Рим? Достойна ли Франции та роль, которую она там играет? И наконец гневный взгляд общественного мнения обратился на наше правительство. (Сильное волнение в зале.) В этот момент стало достоянием гласности письмо президента республики к одному из его адъютантов, которого он послал в Рим с особым поручением.

Демуссо де Живре. Я прошу слова. (Смех в зале.)

Виктор Гюго. Мне думается, почтеннейший господин де Живре будет удовлетворен тем, что я сейчас скажу. Господа, уж если говорить начистоту, я предпочел бы этому письму правительственный акт, предварительно обсужденный Советом министров.

Демуссо де Живре. Да нет же, нет! Я совсем не то хотел сказать! (Снова продолжительный смех в зале.)

Виктор Гюго. Ну что ж! Ведь я высказываю свою мысль, а не вашу. Итак, я предпочел бы этому письму правительственный акт. Что касается самого письма, то, по-моему, его следовало более тщательно продумать и выносить; каждое слово в нем надлежало взвесить. В документе такой важности малейшая оплошность может привести к осложнениям; но, должен сказать, даже такое, как оно есть, письмо президента, я это подчеркиваю, стало событием. Почему? Потому, что оно подлинно выражало общественное мнение; потому, что оно давало выход чувствам всей нации; потому, что оно оказало всем огромную услугу, — ведь в нем полным голосом говорилось то, что каждый думал про себя; потому, наконец, что это письмо, при всем несовершенстве его формы, содержало целую политическую декларацию. (Снова движение в зале.)

Оно являлось основой для происходивших в то время переговоров; оно давало папскому престолу, в его же интересах, полезные советы и указания, продиктованные великодушием; оно требовало реформ и амнистии; оно представляло папе, которому мы оказали большую, возможно даже слишком большую, услугу тем, что восстановили его власть, не дождавшись изъявления воли народа… (продолжительное сильное волнение в зале) оно представляло папе разумную программу правления, основанного на свободе. Я говорю: «правление, основанное на свободе», так как я не умею иначе пояснить слова «либеральное правление». (Одобрительный смех.)

Спустя несколько дней после этого письма клерикальное правительство — то, которое мы вернули к власти, восстановили, укрепили, взяли под свою защиту и в настоящее время охраняем, — клерикальное правительство, обязанное нам тем, что оно все еще существует, это правительство опубликовало свой ответ.

Его ответ — булла «Motu proprio», с амнистией в виде приписки.

Что же представляет собой «Motu proprio»? (Глубокая тишина в зале.)

Господа, я всегда буду говорить о главе христианского мира не иначе, как с глубочайшим уважением. Я не забыл, что в стенах другого собрания я горячо приветствовал его восшествие на папский престол. Я принадлежу к числу тех, кто в ту пору видел в нем самый драгоценный дар, какой провидение может ниспослать народам, — великого человека в лице папы римского. Прибавлю — сейчас к моему уважению примешивается жалость. Ныне Пий IX несчастен, как никогда; я уверен, — хоть он и восстановлен на престоле, он не свободен. Я не вменяю ему в вину позорный документ, вышедший из его канцелярии; вот почему я могу смело сказать с этой трибуны все, что я думаю о булле «Motu proprio». Я изложу это в двух словах.

Произведение римской курии состоит из двух частей: там есть раздел политический, в котором рассматриваются вопросы, касающиеся свободы, и раздел, который я назову христианским, человеколюбивым, — в нем рассматривается вопрос о милосердии. В отношении политической свободы папское правительство не идет ни на какие уступки. В отношении милосердия оно еще менее уступчиво — оно дарует только массовое изгнание. Но ему благоугодно назвать это изгнание амнистией, (В зале смех и продолжительные аплодисменты.)

Вот, господа, ответ, данный клерикальным правительством на письмо президента Республики.

Один великий епископ сказал в своем знаменитом сочинении, что руки папы римского всегда раскрыты и что одной рукой он непрестанно сеет в мире свободу, а другой — милосердие. Как видите, ныне папа крепко сжал обе руки. (Продолжительное сильное волнение в зале.)

Таково, господа, положение вещей. Оно полностью отражено в этих двух фактах: в письме президента и в послании «Motu proprio», иначе говоря — в просьбе Франции и в ответе папского правительства на эту просьбу.

Вы должны сделать выбор между этими двумя фактами. Что бы вы ни предпринимали, что бы ни говорили, пытаясь либо преуменьшить значение письма президента Республики, либо шире истолковать «Motu proprio», — их разделяет непроходимая пропасть. Письмо говорит: «Да», булла говорит: «Нет». (Возгласы: «Браво, браво!» Смех в зале.) Эту возникшую силою вещей дилемму нельзя разрешить. Одна из сторон неизбежно должна быть неправа. Если вы одобряете письмо — вы тем самым осуждаете «Motu proprio»; если вы согласны с «Motu proprio» — значит, вы отвергаете письмо. (Возгласы: «Правильно!») Перед вами, с одной стороны, президент Республики, требующий свободы для римлян, требующий ее именем той великой нации, которая в течение трех веков струит на цивилизованный мир потоки света и мыслей, а с другой стороны — кардинал Антонелли, именем клерикального правительства отвечающий отказом. Выбирайте!

Я говорю не задумываясь: в зависимости от вашего выбора общественное мнение Франции либо отвернется от вас, либо последует за вами. (Движение в зале.) Что касается меня, я не хочу ни на минуту усомниться в вашем выборе. Какую бы позицию ни занял кабинет министров, что бы ни говорилось в докладе комиссии, как бы ни высказывались некоторые влиятельные представители большинства — полезно помнить, что даже австрийский кабинет счел послание «Motu proprio» отнюдь не либеральным, а нужно остерегаться быть менее взыскательным, чем князь Шварценберг. (Долго не смолкающий хохот.) Вы заседаете здесь, господа, для того, чтобы резюмировать и претворять в действия и законы здравый смысл французского народа. Вы не захотите, чтобы важный, запутанный вопрос об Италии стал источником раздоров в будущем; не захотите, чтобы Римская экспедиция стала для нынешнего правительства тем, чем Испанская экспедиция была для правительства Реставрации. (Сильное волнение в зале.)

Мы не должны забывать, что более всех других унижений Францию возмущают те, которые постигают ее из-за побед нашего оружия. (Сильное возбуждение в зале.) Во всяком случае я заклинаю большинство не упускать из виду, что это — решающий момент для него и для родины и что своим голосованием оно возьмет на себя огромную политическую ответственность. Господа, я хочу еще глубже вникнуть в этот вопрос. Помирить Рим и панскую власть, вернуть папство в Рим с согласия народа, возвратить мощному телу великую душу — вот задача, стоящая перед нашим правительством теперь, при том положении дел, которое создалось в результате происшедших событий; задача, бесспорно, трудная, вследствие накопившегося раздражения и взаимного непонимания, но выполнимая и полезная для водворения мира во всем мире. Но для этого нужно, чтобы папство со своей стороны помогло нам и помогло самому себе. Слишком уж давно оно изолирует себя от поступательного движения человеческого разума и от всего того, что прогресс осуществляет на нашем континенте. Нужно, чтобы папство поняло свой народ и свою эпоху. (Взрыв негодования справа. Неумолчные, резкие выкрики прерывают оратора). Вы протестуете, вы прерываете меня.

Возгласы справа. Да, мы отрицаем то, что вы утверждаете!

Виктор Гюго. Ну что ж! Если так — я скажу то о чем хотел молчать. Пеняйте на себя! (По залу проносится трепет ожидания.) Так вот! Знаете ли вы, в каком положении находится сейчас цивилизация в Риме, в том самом Риме, который веками был светочем народов? Законов нет, или, вернее, взамен законов — невообразимый хаос феодальных и монастырских установлений, неизбежно приводящий к варварской жестокости в уголовном суде и к лихоимству — в гражданском. В одном только Риме насчитывается четырнадцать чрезвычайных трибуналов. (Аплодисменты. Возгласы: «Говорите! Говорите!») В этих трибуналах ни для кого нет никаких гарантий соблюдения хотя бы подобия законности. Процессы слушаются при закрытых дверях, устная защита не допускается, духовные лица судят мирские дела и мирян. (Продолжительное движение в зале.)

Продолжаю.

Ненависть к прогрессу во всех его формах. Пий VII учредил комиссию по оспопрививанию, Лев XII ее упразднил. Что вам сказать еще? Конфискации возведены в закон, право убежища все еще в силе, евреев каждый вечер загоняют в особый квартал и запирают там на ночь, как в пятнадцатом веке, невероятнейшая путаница во всех делах, духовенство вмешивается во все. Священники пишут полицейские донесения, сборщики податей, как правило, отчитываются не перед казначейством, а только перед самим господом богом. (Долго не смолкающий хохот.) Я продолжаю. (Возгласы: «Говорите! Говорите!»)

Над мыслью тяготеют две цензуры — политическая и церковная: первая сковывает общественное мнение, вторая зажимает рот совести. (Сильнейшее волнение в зале.) Совсем недавно восстановлена инквизиция. Я знаю, мне скажут, что инквизиция сейчас — не более как название. Но это название ужасно, и оно страшит меня, ибо под покровом дурного названия могут твориться только дурные дела. (Взрыв аплодисментов.) Таково положение в Риме. Разве оно не чудовищно? (Возгласы: «Да, да, да!»)

Господа, если вы хотите, чтобы столь желательное примирение папства с Римом состоялось, нужно покончить с этим положением вещей; повторяю, нужно, чтобы папство поняло свой народ, поняло свою эпоху; нужно, чтобы животворный дух евангелия проник во все эти, ставшие варварскими, учреждения, где властвует мертвая буква, и обратил ее в прах. Нужно, чтобы папство подняло дорогое всей Италии знамя с двойным девизом: секуляризация и национальное объединение.

Я не требую, чтобы папство начало немедленно готовиться к возвышенной судьбе, которая ждет его в тот неотвратимый день, когда Италия станет свободной и единой. Но пусть оно по крайней мере ведет себя так, чтобы не препятствовать осуществлению в будущем этих великих предначертаний. (Взрыв аплодисментов.)

И, наконец, нужно, чтобы папство остерегалось своего злейшего врага; этот злейший враг — не дух революции, а дух клерикализма. Революционный дух может только сурово обойтись с папством; клерикальный же дух способен его умертвить! (Шум справа, возгласы «Браво!» слева.)

Вот в каком смысле, думается мне, господа, французское правительство должно влиять на действия римского правительства; вот, на мой взгляд, в каком смысле Собрание должно высказаться самым решительным образом: отвергнув «Motu proprio», полностью одобрив письмо президента, оно тем самым дало бы нашей дипломатии незыблемую точку опоры. После всего, что Франция сделала для папства, она имеет некоторое право внушать ему свои идеи. В сущности говоря, мы даже имеем право заставить папу принять их! (Протесты справа, возгласы: «Заставить папу принять ваши идеи, ого-го! Попробуйте!»)

Меня снова прерывают. Мне кричат: «Заставить папу принять ваши идеи; до чего додумались! Значит, вы хотите применить к папе римскому принуждение? Разве можно его принуждать? Как это вы заставите папу?»

Господа, если бы мы действительно хотели применить к папе римскому принуждение, заточить его в замок святого Ангела или привезти его в Фонтенебло (долго не стихающий шум, перешептывание)… мы натолкнулись бы на веские возражения и большие трудности.

Да, я не раздумывая соглашаюсь, что применить принуждение к такому противнику — дело нелегкое; перед лицом духовной мощи грубая сила пасует и оказывается несостоятельной. Батальоны бессильны против догматов — это я заявляю одному крылу Собрания, а другому, в дополнение к этому, скажу, что батальоны бессильны и против идей. (Сильное волнение в зале.) Перед нами две одинаково нелепые химеры: мечта поработить папу римского и мечта поработить целый народ. (Снова движение в зале.)

Разумеется, я не хочу, чтобы мы попытались осуществить первую из этих химер; но разве невозможно помешать папе римскому претворить в жизнь вторую? Как, господа! Папа предает Рим произволу светской власти; человек, располагающий всей мощью веры и любви к ближнему, прибегает к грубой силе, словно жалкий мирской правитель! Он, чья миссия — распространять свет, хочет снова ввергнуть свой народ во мрак! Неужели вы не можете предостеречь его? Папу римского толкают на гибельный путь; люди, пораженные слепотой, советуют ему делать зло. Разве мы не можем решительно посоветовать ему делать добро? (Возгласы: «Правильно!»)

Бывают случаи — сейчас перед нами именно такой случай, — когда правительство великой страны должно говорить полным голосом. Скажите честно, разве это значит принуждать папу? Разве это значит применять к папе насилие? (Возгласы «Нет! нет!» слева, «Да, да!» — справа.) Но вы-то, вы, предъявляющие нам это обвинение, вы сами в сущности не так уж довольны; доклад комиссии признает, что вам еще многого остается просить у святейшего отца. Даже те, кто готов удовлетвориться немногим, даже они хотят амнистии. Если папа откажет в ней — что вы предпримете? Потребуете ли вы эту амнистию? Заставите ли вы объявить ее — да или нет? (Сильное волнение.)

Голос справа. Нет. (Движение в зале.)

Виктор Гюго. Нет? Значит, вы, присутствующие здесь, вы дадите соорудить виселицы в Риме, под сенью трехцветного знамени? (По всем скамьям пробегает трепет. Обращаясь к правой, оратор продолжает.) Так вот, к вашей чести я говорю: вы этого не сделаете! Вы произнесли необдуманное слово, и я его не принимаю. Это не голос ваших сердец! (Неистовый шум справа.)

Тот же голос. Папа сделает то, что пожелает. Мы не станем его принуждать!

Виктор Гюго. Ну что ж! Тогда принудим его мы! И если он откажет в амнистии, мы заставим его дать ее. (Продолжительные аплодисменты слева.)

Разрешите мне, господа, закончить соображением, которое, надеюсь, повлияет на вас, ибо оно подсказано исключительно интересами Франции. Помимо заботы о нашей чести, помимо пользы, которую, в зависимости от того, какой партии мы сочувствуем, мы хотим принести либо римскому народу, либо папству, помимо этого, в Риме перед нами встает неотложный вопрос, в котором все мы заинтересованы и все будем единодушны, и заключается он в том, чтобы уйти из Рима как можно скорее. (Протестующие возгласы справа.)

Мы как нельзя более заинтересованы в том, чтобы Рим не стал для Франции своего рода Алжиром (движение в зале; возглас справа: «Ну вот еще!»), со всеми невыгодами Алжира, но без того преимущества, что Алжир нами завоеван и представляет собою наше владение; повторяю: своего рода Алжиром, который до бесконечности поглощал бы наших солдат и наши миллионы; солдат, необходимых для охраны наших границ, и миллионы, необходимые для облегчения страданий нашего народа (возгласы «Браво!» слева, ропот справа), — и где нам пришлось бы стоять лагерем, доколе — одному богу известно, всегда наготове, всегда начеку, почти что парализованными перед лицом осложнений в Европе. Повторяю: мы кровно заинтересованы в том, чтобы, как только Австрия оставит Болонью, поскорее уйти из Рима. (Возгласы «Правильно!» слева, протесты справа.)

Что же прежде всего необходимо для того, чтобы мы могли уйти из Рима? Твердая уверенность, что мы не оставляем позади себя революцию. А что нужно сделать для этого? Закончить эту революцию, пока мы еще в Риме. Но как заканчивают революцию? Я уже сказал вам это однажды и снова повторяю: принимая то, что в ней истинно, осуществляя то, что в ней справедливо. (Движение в зале.)

Наше правительство — хвала ему за это! — рассудило именно так и стремилось в этом смысле воздействовать на папское правительство. Отсюда письмо президента. Папский престол держится противоположного мнения: он тоже хочет закончить революцию, но другим способом — подавлением, и он издал буллу «Motu proprio». Что же произошло? «Motu proprio», амнистия, эти столь действенные успокоительные средства, вызвали негодование римского народа. В настоящий момент в Риме царит сильнейшее возбуждение, и если только, — а я полагаю, что министр иностранных дел не станет опровергать мои слова, — если только мы завтра оставим Рим, знаете ли вы, господа, что произойдет, как только ворота города захлопнутся за последним нашим солдатом? Вспыхнет революция, более страшная, чем первая, и придется все начинать сызнова. (Возгласы «Да, да!» слева, «Нет, нет!» справа.)

Такова, господа, обстановка, которую клерикальное правительство создало для себя и для нас.

Так неужели вы не вправе вмешаться, притом самым решительным образом, когда речь идет о положении вещей, которое, помимо всего прочего, кровно затрагивает вас самих? Вы видите — средство, примененное папским правительством, чтобы закончить революцию, никуда не годится. Примените другое, лучшее, примените единственно годное средство, — я только что указал его вам. Ваше дело решить, согласны ли вы и в силах ли вы до бесконечности поддерживать, за пределами вашей страны, осадное положение! Ваше дело решить, пристало ли Франции находиться на Капитолии, чтобы получать там приказы церковной партии!

Что касается меня, я этого не хочу; я не согласен ни на это оскорбление наших солдат, ни на это разорение наших финансов, ни на это унижение нашей политики. (Сильнейшее волнение.)

Господа, сейчас лицом к лицу сталкиваются две системы: система мудрых уступок, дающая вам возможность уйти из Рима, и система угнетения, обрекающая вас на то, чтобы остаться там. Какую из них вы предпочтете?

Еще два слова, господа. Подумайте вот о чем: Римская экспедиция, безупречная по замыслу, — мне кажется, я доказал вам это, — может стать преступной по результатам. У вас есть только один способ доказать, что конституция не нарушается, — сохранить римлянам свободу. (Продолжительное движение в зале.)

И слово «свобода» должно быть правильно понято. Уходя из Рима, мы должны оставить там не только подтверждение некоторого числа городских вольностей, иначе говоря — подтверждение тех прав, которыми почти все города Италии пользовались в средние века, — вот уж действительно великий прогресс (смех, возгласы: «Браво!»), — а подлинную свободу, свободу в полном смысле слова, свободу, присущую девятнадцатому веку, единственную, которую те, кто называет себя французским народом, могут достойно обеспечить тем, кто называет себя римским народом, — ту свободу, благодаря которой могущественные народы достигают величия, а народы, утратившие мощь, вновь обретают ее, иными словами — политическую свободу. (Сильнейшее волнение в зале.)

И пусть нам не говорят, опираясь на голословные утверждения и не приводя доказательств, что эти либеральные акты, эта система мудрых уступок, эта свобода, сосуществующая с папством, полновластным в духовных делах, ограниченным в делах мирских, — что все это невозможно!

Ибо я отвечу им: господа, невозможно не это, а другое! И я скажу вам, что именно: невозможно, чтобы экспедиция, предпринятая, как нас заверяли, во имя человечности и свободы, привела к восстановлению инквизиции! Невозможно, чтобы мы даже не одарили Рим теми благородными вольными мыслями, которые Франция повсюду носит с собою в складках своего знамени! Невозможно, чтоб из нашей крови, пролившейся в Риме, не зародились ни права, ни милосердие, чтобы Франция, побывав в Риме, оставила там те же следы, какие оставила бы Австрия, вплоть до виселиц! Невозможно принять «Motu proprio» и амнистию кардинальского триумвирата! Невозможно стерпеть эту неблагодарность, эту неудачу, это оскорбление! Невозможно допустить, чтобы Франции давала пощечины та самая рука, которая должна ее благословлять! (Продолжительные аплодисменты.)

Невозможно допустить, чтобы Франция поручилась своим знаменем, одной из величайших святынь человечества, поручилась тем, что не менее священно и важно, — своей моральной ответственностью перед нациями, — чтобы она расточала свои деньги, деньги народа, терпящего лишения; чтобы она, повторяю, пролила кровь своих доблестных солдат — и чтобы все это не принесло ничего! (Неописуемое волнение.) Нет, я обмолвился: принесло бы позор! Вот что действительно невозможно! (Гром аплодисментов, бурная овация. Оратора, сошедшего с трибуны, толпой обступают и поздравляют депутаты, среди них Дюпен, Кавеньяк, Ларошжаклен. Заседание прерывается на двадцать минут.)

ОТВЕТ МОНТАЛАМБЕРУ

20 октября 1849 года

Господа, вчера, в момент, когда я отсутствовал, достопочтенный господин де Монталамбер заявил, что аплодисменты некоторой части этого собрания, аплодисменты людей, глубоко взволнованных страданиями благородного и несчастного народа, что эти аплодисменты — возмездие мне. Я принимаю это возмездие (сильное волнение в зале), и я горжусь им. (Продолжительные аплодисменты слева.)

Бывают и другие аплодисменты; я отдаю их тем, кто ими не брезгает. (Движение справа.) Это — аплодисменты палачей Венгрии и душителей Италии. (Возгласы «Браво! Браво!» слева.)

Было время — да позволит мне господин де Монталамбер сказать ему это с чувством глубокой жалости к нему, — когда он более достойным образом применял свое прекрасное дарование. (Протесты справа.) Он защищал Польшу, как я теперь защищаю Италию. Тогда я был рядом с ним. Теперь он против меня. Это объясняется очень просто: он перешел на сторону угнетателей, я остаюсь на стороне угнетенных. (Аплодисменты слева.)

СВОБОДА ПРЕПОДАВАНИЯ

15 января 1850 года

Господа! Когда обсуждается вопрос, имеющий такое огромное значение для судеб нашей страны, нужно немедленно, без колебаний вникнуть в суть дела.

Сначала я скажу, чего я хочу, а затем — чего я не хочу.

Господа, на мой взгляд, цель, пусть далекая и трудно достижимая, но к которой нужно стремиться в важном деле народного образования, заключается в следующем. (Возгласы: «Громче! Громче!»)

Господа, для любого вопроса существует идеальное решение. Что касается меня, вот как я себе представляю идеальное решение вопроса о народном образовании: всеобщее бесплатное обязательное обучение, обязательное — только на первой ступени, бесплатное — на всех ступенях. (Ропот справа, аплодисменты слева.) Обязательное начальное образование — это право ребенка (движение в зале), и — не обольщайтесь! — оно еще более священно, чем права отца, и тождественно с правами государства.

Я продолжаю. Итак, вот, на мой взгляд, идеальное решение вопроса: бесплатное обязательное обучение в том объеме, который я только что указал. Величественная система народного образования, созданная и направляемая государством, начинающаяся с сельской школы и восходящая, ступень за ступенью, до Коллеж де Франс и еще выше, до Института. Врата науки настежь раскрыты для всех способных людей. Всюду, где есть пашня, всюду, где есть ум человеческий, должна быть книга. Ни одной сельской общины без начальной школы, ни одного городка без коллежа, ни одного крупного города без высшего учебного заведения. Обширнейшее сочетание, или, вернее сказать, обширнейшая сеть рассадников просвещения — лицеев, гимназий, коллежей, университетских кафедр, библиотек; их лучи, слитые воедино, освещают всю страну, повсюду пробуждая дремлющие способности, вызывая к жизни глубоко таящиеся призвания. Словом, воздвигнутая рукою государства прочная лестница познания, основание которой упирается в самые глубокие, самые отсталые низы общества, а верхние ступени уходят в лучистое поднебесье. Ничто не может воспрепятствовать последовательному восхождению. Сердце народа и мозг Франции непрерывно общаются друг с другом. (Продолжительные аплодисменты.)

Таким мне представляется народное образование, организованное в национальных масштабах. Господа! При этой, созданной государством, прекрасной системе бесплатного народного образования, которая призывает к себе всех людей — и щедро и скудно одаренных, — безвозмездно обеспечивает им самых лучших учителей и самые лучшие методы обучения и является образцом научности и стройности, системе разумной, подлинно французской, христианской и либеральной, благодаря которой национальный гений, несомненно, достиг бы наивысшего расцвета, — при такой системе я, нимало не колеблясь, допустил бы свободу преподавания: свободу преподавания для частных учителей, свободу преподавания для религиозных конгрегаций, свободу преподавания полную, неограниченную, безусловную, подчиненную, как и все другие свободы, действию общих государственных законов, — и эту свободу не пришлось бы ставить под бдительный надзор государства, так как противовесом ей служило бы бесплатное народное образование, предоставляемое все тем же государством. (Возгласы «Браво!» слева, ропот справа.)

Таково, повторяю, идеальное решение вопроса. Не волнуйтесь, господа, до этого еще далеко, ибо успешно разрешить эту проблему, как и все другие социальные проблемы нашего времени, можно только при условии больших денежных затрат.

Но все же, господа, это идеальное решение необходимо было указать; ведь всегда нужно ясно говорить, к чему стремишься. Его можно рассматривать со всевозможных точек зрения, но сейчас еще рано вдаваться в подробности. Я знаю, что Собранию нужно беречь время, и поэтому тотчас перейду к рассмотрению современного состояния этого вопроса. Я намерен рассмотреть его в той стадии относительной зрелости, которой он достиг под воздействием совершившихся событий, с одной стороны, и под воздействием здравого смысла общества — с другой.

Исходя из этой несколько суженной, но реальной точки зрения, из положения вопроса в настоящем, я хочу — и я это заявляю — свободы преподавания, но под наблюдением государства; а так как я считаю необходимым, чтобы это наблюдение было действенным, то я хочу, чтобы государство было светским, полностью светским, исключительно светским. Еще до меня достопочтенный господин Гизо сказал, что в деле народного образования государства может и должно руководствоваться только принципами светской власти.

Итак, повторяю, я хочу свободы преподавания под наблюдением государства, и я убежден, что представлять государство в этом столь щекотливом и сложном деле, требующем сотрудничества всех живых сил страны, могут только люди, которые подвизаются на самых высоких поприщах, но которые ни в интересах религии, ни в интересах политики не поступятся единством нации. Это означает, что, на мой взгляд, епископам или их уполномоченным не место ни в высшем наблюдательном совете, ни в окружных советах. Да, я настаиваю на том, что нужно провести в жизнь, быть может даже более последовательно, чем когда-либо, древний благотворный принцип отделения церкви от государства, о котором так мечтали наши отцы: это и в интересах церкви и в интересах государства. (Шумное одобрение слева. Протесты справа.)

Я сказал вам, чего я хочу. А вот чего я не хочу.