Том 15. Дела и речи

Прения зашли в такую стадию, что, мне кажется, было бы полезно перенести их продолжение на понедельник. (Возгласы: «Нет! Нет! Говорите! Говорите!») Я полагаю, что Собрание не пожелает закрывать прения до тех пор, пока не выскажутся все. (Возгласы: «Нет! Нет!»)

Я хочу ответить главе исполнительной власти всего лишь одним словом, но мне кажется необходимым перевести вопрос на его истинную почву.

Для того чтобы мы могли здраво обсудить конституцию, необходимы две вещи: свобода Собрания и свобода печати. (Различные выкрики в зале.)

С моей точки зрения, истинная суть вопроса заключается вот в чем: предполагает ли осадное положение отмену свободы печати? Исполнительная власть говорит — да; я говорю — нет. Кто же из нас ошибается? Если Собрание не решится высказаться, нас рассудят история и будущие поколения.

Национальное собрание ввело осадное положение, чтобы облегчить исполнительной власти подавление восстания, и установило законы, чтобы облегчить ей обуздание печати. Когда же исполнительная власть смешивает осадное положение с полной отменой законов, она глубоко заблуждается, и ее следует об этом предупредить. (Голос слева: «Превосходно!»)

Вот что мы должны сказать исполнительной власти.

Национальное собрание намеревалось предотвратить гражданскую войну, но не запретить обмен мнений; оно хотело вырвать оружие из рук людей, но не задушить их совесть. (Одобрительные возгласы слева.)

Чтобы восстановить мир на улицах, вы располагаете осадным положением; чтобы сдержать прессу, у вас имеются трибуналы. Не пользуйтесь же осадным положением для борьбы с прессой; вы применяете не то оружие и, полагая, что защищаете общество, на деле наносите рану свободе. (Движение в зале.)

Вы сражаетесь за священные принципы — за порядок, за семью, за собственность; мы последуем за вами, мы поможем вам в борьбе; но мы хотим, чтобы вы сражались, опираясь на законы.

Голос. Кто — мы?

Виктор Гюго. Мы — все Собрание. (Голоса слева: «Превосходно! Превосходно!»)

Я не могу не напомнить, что различие между осадным положением и отменой существующих законов подчеркивалось неоднократно и было понято и осознано всеми вами.

Осадное положение есть положение вполне определенное и законное — об этом уже говорилось; отмена законов есть положение чудовищное, в которое палата не захочет поставить Францию (движение в зале), в которое великое Собрание никогда не захочет поставить великий народ! (Снова движение в зале.)

Я не могу допустить, чтобы исполнительная власть таким образом трактовала свои полномочия. Что касается меня, я заявляю, что, голосуя за осадное положение, я имел в виду вооружить правительство всеми социальными средствами для защиты порядка; я отдал ему всю ту власть, которой я располагал как депутат; но я не санкционировал диктатуру, но я не отдал на ее произвол свободу мысли, но я не намеревался предоставить ей право цензуры и конфискаций! (Возгласы одобрения на многих скамьях. Возгласы протеста на других.) Цензура и конфискация — вот что в настоящий момент препятствует деятельности органов, призванных выражать общественное мнение. (Возгласы: «Да! Превосходно!») Подобное положение несовместимо с обсуждением конституции. Необходимо, повторяю, чтобы печать была свободна, так как от свободы печати не в меньшей мере, чем от свободы самого Собрания, зависит качество и прочность конституции.

С моей точки зрения, эти два условия неотделимы одно от другого, и я не могу допустить, что Собрание будет в достаточной мере свободным, то есть в достаточной мере осведомленным (восклицания в зале), если рядом с ним не будет свободной печати и если свобода мнений за пределами Собрания не будет освещать своим светом ваши свободные дискуссии.

Я прошу господина председателя совета министров объяснить нам раз навсегда, каким образом он понимает осадное положение (возглас: «Он уже сказал!»); мы должны знать, подразумевает ли господин председатель совета министров под осадным положением отмену законов. Что касается меня, то, признавая осадное положение необходимым, я тотчас же проголосовал бы за его отмену, если бы его трактовали подобным образом; я убежден, что при таком толковании осадного положения вместо преходящей опасности — восстания — пришло бы величайшее несчастье — унижение нации. (Движение в зале.) Пусть продлится осадное положение, но пусть при этом уважают законность — вот чего я требую, вот чего жаждет общество, стремящееся обеспечить порядок, вот чего хочет общественное мнение, стремящееся сохранить свободу. (Голоса: «Голосуйте! Прекратить прения!»)

СМЕРТНАЯ КАЗНЬ

15 сентября 1848 года

Я сожалею, что этот вопрос, быть может самый важный из всех, ставится на обсуждение почти внезапно и застает ораторов неподготовленными.

Что касается меня, я буду немногословен, но слова мои будут исходить из чувства глубокой, издавна сложившейся убежденности.

Вы только что освятили неприкосновенность жилища, мы просим вас освятить неприкосновенность еще более высокую и священную — неприкосновенность человеческой жизни.

Господа, конституция, и в особенности конституция, созданная Францией и для Франции, обязательно должна быть новым шагом по пути цивилизации. Если она не является шагом по пути цивилизации — она ничто. (Возгласы: «Превосходно! Превосходно!»)

Так вот, подумайте — что такое смертная казнь? Смертная казнь есть отличительный и вечный признак варварства. (Движение в зале.) Всюду, где свирепствует смертная казнь, господствует варварство; всюду, где смертная казнь — явление редкое, царит цивилизация. (Сильное волнение в зале.)

Господа, все это — неоспоримые факты. Смягчение мер наказания — большой и серьезный прогресс. Восемнадцатый век — и в этом состоит часть его славы — упразднил пытки; девятнадцатый век упразднит смертную казнь! (Живейшее одобрение. Возгласы: «Да, да!»)

Возможно, вы не упраздните смертную казнь сегодня; но, будьте уверены, вы упраздните ее завтра или ее упразднят ваши преемники. (Возгласы: «Мы упраздним ее!» Волнение в зале.)

Введение к вашей конституции вы начинаете словами: «Перед лицом бога» и тут же хотите отнять у этого бога то право, которое принадлежит ему одному, — право даровать жизнь и смерть. (Возгласы: «Превосходно! Превосходно!»)

Господа, есть три вещи, подвластные богу, а не человеку: безвозвратное, непоправимое, нерасторжимое. Горе человеку, если он вводит их в свои законы! (Движение в зале.) Рано или поздно общество согнется под их тяжестью; они нарушают необходимое равновесие между нравами и законами; они делают человеческое правосудие несоразмерным; и вот что происходит в результате — подумайте об этом, господа, — совесть в ужасе отступает перед законом. (Сильное волнение в зале.)

Я поднялся на эту трибуну, чтобы сказать вам только одно слово, но, с моей точки зрения, слово решающее. Вот оно, это слово. (Возгласы: «Слушайте! Слушайте!»)

После февраля в народе созрела великая мысль: на следующий день после того, как народ сжег трон, он захотел сжечь эшафот. (Голоса: «Очень хорошо!» Другие голоса: «Очень плохо!»)

Те, кто тогда влиял на его разум, не поднялись, я глубоко об этом сожалею, до уровня его благородной души. Ему помешали осуществить эту величественную идею.

Так вот! В первой статье конституции, за которую вы голосуете, вы только что освятили первую мечту народа — вы опрокинули трон. Освятите же и другую его мечту — опрокиньте эшафот. (Аплодисменты слева. Протесты справа.)

Я подаю свой голос за полную, безоговорочную и окончательную отмену смертной казни.

РОСПУСК СОБРАНИЯ

29 января 1849 года

Я сразу же включаюсь в обсуждение вопроса и начинаю с того пункта, на котором остановился предыдущий оратор. Время идет, и я не стану долго занимать эту трибуну.

Я не буду следовать за достопочтенным оратором и останавливаться на различных политических соображениях, которые он затрагивал одно за другим; ограничусь лишь обсуждением права Собрания продолжать свою деятельность или принять решение о самороспуске. Предыдущий оратор стремился разжечь страсти, я постараюсь их умерить. (Перешептывание слева.)

Однако если, излагая свои мысли, я столкнусь с политическими вопросами, соприкасающимися с теми, которые поднимал достопочтенный и красноречивый оратор, то он может быть уверен, что избегать их я не стану.

Не знаю, понравится ли это достопочтенному оратору, но я принадлежу к тем, кто считает, что наше Собрание получило одновременно и неограниченные и ограниченные полномочия. (Различные выкрики.)

Председатель. Прошу всех депутатов соблюдать тишину. Надо выслушать господина Виктора Гюго, как слушали господина Жюля Фавра.

Виктор Гюго. Не ограниченные в том, что касается верховной власти Собрания, ограниченные же — по стоящей перед ним задаче. (Возгласы: «Превосходно!» Движение в зале.) Я принадлежу к тем, кто думает, что полномочия Собрания исчерпываются завершением конституции и что первым следствием принятия конституции должен быть, согласно политической логике, роспуск Учредительного собрания.

И действительно, господа, — что такое Учредительное собрание? Это революция, которая действует и обсуждает, имея перед собой неограниченные горизонты. А что такое конституция? Это революция, которая завершена и отныне заключена в определенные рамки. Так вот, можно ли представить себе такое положение: революция завершена принятием конституции и в то же время она продолжается, ибо существует Учредительное собрание? Или, иначе говоря, провозглашено окончательное и при этом сохранено временное. Утверждение и отрицание одновременно. Конституция управляет нацией, но не управляет парламентом! Все это противоречит друг другу и взаимно исключается. (Сильное волнение в зале.)

Я знаю, что, согласно тексту конституции, вы взяли на себя миссию принимать так называемые органические законы. Поэтому я не стану говорить, что издавать их не надо; скажу лишь, что надо издавать возможно меньше таких законов. Почему? Да разве органические законы являются частью конституции? Разве на них распространяются ее преимущества и неприкосновенность? О, если так, ваше право и ваш долг принять как можно больше таких законов. Но ведь органические законы — это не что иное, как обычные законы; органические законы — такие же законы, как и все другие; они могут быть переделаны, изменены, отменены без особых формальностей. В то время как конституция, вооруженная вами, будет защищаться, они могут рухнуть от первого толчка первого же Законодательного собрания. Это бесспорно. Но в таком случае для чего же множить их, для чего создавать их в условиях, когда они едва ли могут оказаться жизнеспособными? Учредительное собрание не должно предпринимать ничего, что не вызывается необходимостью. И не будем забывать, что там, где Собрание, подобное нашему, не может поставить печать своей верховной власти, оно неизбежно ставит печать своей слабости.

Итак, я говорю, что надо ограничиться очень небольшим числом органических законов, которые конституция обязывает вас принять.

Коснусь, но коротко, так как при существующих обстоятельствах не следует обострять прения, деликатного вопроса, который я назвал бы вопросом самолюбия. Я имею в виду конфликт, который стараются вызвать между правительством и Собранием в связи с предложением Рато. Повторяю, что я затрону этот вопрос бегло. Вы все понимаете причину — она вытекает из патриотизма, моего и вашего. Скажу только — и этим ограничусь, — что этот вопрос, поставленный таким образом, этот конфликт, эта обидчивость — все это ниже вас. (Возгласы: «Да! Да!» Одобрение.) Великие Собрания, подобные данному, не подвергают опасности мир в своей стране из-за обидчивости, они действуют и руководствуются соображениями более высокими. Великие Собрания, господа, умеют встретить час своего политического отречения свободно и с достоинством; и в день своего прихода к власти и в день своей отставки они подчиняются одному-единственному побуждению — общественной пользе. Вот то чувство, к которому я взываю, которое я хотел бы пробудить в ваших душах.

Итак, я отстраняю, как опровергнутые при обсуждении, три аргумента, из которых один основывается на природе наших полномочий, другой — на необходимости вотировать органические законы и третий — на излишней обидчивости Собрания по отношению к правительству.

Перехожу к последнему возражению, по-моему, еще не поколебленному, лежавшему в основе замечательной речи, которую вы только что слышали. Вот это возражение.

Настаивая на роспуске Собрания, мы ссылаемся на политическую необходимость. Те, кто желает его сохранить, также выдвигают перед нами политическую необходимость. Нам говорят: «Необходимо, чтобы Учредительное собрание оставалось на своем посту; нужно, чтобы оно наблюдало за осуществлением своих решений; важно, чтобы Собрание не отдало на погибель учрежденную им демократию, чтобы оно не отдало конституцию на волю течения, уносящего умы в неизвестное будущее».

А сверх того, господа, ссылаются на некий призрак другого Собрания, угрожающего якобы общественному спокойствию. Предполагают, что будущее Законодательное собрание (здесь-то и заложена суть вопроса — я на этом настаиваю и призываю к этому ваше внимание) принесет с собой потрясения и бедствия, что оно погубит Францию, вместо того чтобы ее спасти.

Вот в чем заключается весь вопрос, и ни в чем другом. Ибо не будь у вас этих тревог и опасений, у вас — моих коллег из большинства, которых я уважаю и к которым обращаюсь, — не будь у вас этой тревоги и страха и будь вы спокойны за участь будущего Собрания, ваш патриотизм, конечно, побудил бы вас уступить ему место.

Вот, на мой взгляд, в чем заключается истинная суть вопроса. Итак, господа, обращаюсь к этому возражению. Чтобы его опровергнуть, я и поднялся на трибуну. Нам говорят: знаете ли вы, каким окажется, что станет делать будущее Законодательное собрание? И на основании высказанных опасений делают заключение о необходимости сохранить Учредительное собрание.

Так вот, господа, я намерен вам показать, чего стоят эти угрожающие аргументы; сделаю это в немногих словах путем простого напоминания фактов, уже относящихся к истории. По-моему, они проливают свет на эту сторону вопроса. (Возгласы: «Слушайте! Слушайте!» Глубокая тишина.)

Господа, менее года тому назад, в марте прошлого года, часть временного правительства верила, по-видимому в необходимость оставаться у власти. Официальные объявления, вывешенные на улицах, утверждали, что политическое воспитание Франции еще не закончено, что при таком положении дел опасно предоставлять стране осуществление ее верховной власти, что существующим властям необходимо продолжать свои функции. В то же время партия, называвшая себя самой передовой, течение, объявлявшее себя единственно республиканским, заявлявшее, что именно оно создало республику, и, кажется, полагавшее, что республика ему принадлежит, — это течение подавало сигнал тревоги, громко требовало отсрочки выборов и предупреждало патриотов, республиканцев, честных граждан о приближении страшной и неизбежной опасности. Эта страшная, приближающаяся опасность, господа, были вы. (Возгласы: «Превосходно! Превосходно!») Это было Национальное собрание, перед которым я сейчас выступаю. (Снова возгласы одобрения.)

Эти роковые выборы, которые следовало отсрочить любой ценой ради общественного спасения — они и были отсрочены, — это те самые выборы, которые выдвинули вас. (Глубокое волнение в зале.)

Так вот, господа, то, что говорили десять месяцев тому назад об Учредительном собрании, говорят сегодня о Собрании законодательном. Предоставляю вам самим сделать вывод, предоставляю вам спросить у своей совести, у себя самих о том, что вы собою представляли и что вы сделали. Здесь не место детально разбирать ваши действия, но я знаю, что не будь вас — цивилизация погибла бы, знаю, что цивилизация спасена вами. А спасти цивилизацию — это значит спасти жизнь народа. Вот что вы совершили, вот чем вы ответили на мрачные пророчества, стремившиеся отсрочить ваш приход. (Живейшее и всеобщее одобрение.)

Господа, я настаиваю: то, что прежде говорили о вас, сегодня говорят о ваших преемниках. Сегодня, как и тогда, будущее Собрание изображают опасным; сегодня, как и тогда, не доверяют Франции, не доверяют народу — не доверяют носителю верховной власти. Имея в виду, чего стоили прошлые опасения, судите, чего стоят опасения нынешние. (Движение в зале.)

Можно громогласно утверждать, что Законодательное собрание ответит на дурные предсказания так же, как отвечали вы сами, — своей преданностью общественному благу.

Господа, факты, которые я привел, сопоставление, которое я только что сделал, многие другие действия, о которых я не хочу вам напоминать, так как я стараюсь внести в эти прения дух глубочайшей умеренности (возглас: «Это правда!»), — многие другие действия, которые у всех в памяти, — все это не только опровергает выдвинутый аргумент, но и заключает в себе некую очевидность, некий урок. Вот эта очевидность и этот урок: на протяжении одиннадцати месяцев, каждый раз, когда речь идет о необходимости узнать мнение страны, начинаются колебания, отступления, увертки. (Возгласы: «Да! Да! Нет! Нет!»)

Г-н де Ларошжаклен. Постоянно оскорбляют всеобщее избирательное право.

Один из депутатов. Но ведь выборы президента были проведены досрочно.

Виктор Гюго. Я уверен, что в данный момент обращаюсь к совести Собрания.

А знаете ли вы, что лежит в основе этих колебаний? Я скажу. (Шум. Возгласы: «Говорите! Говорите!») Боже мой, господа, этот ропот меня не удивляет и не смущает. (Различные выкрики в зале.) Те, кто находится на этой трибуне, должны выслушивать ропот так же, как те, кто сидит на этих скамьях, должны выслушивать правду.

Мы слушали ваши истины, теперь послушайте наши. (Продолжительное движение в зале.) Господа, я скажу, что лежало в основе этих колебаний, и скажу громко, ибо свобода трибуны — ничто, если оратор не откровенен. В основе всего этого, в основе всех действий, о которых я напоминаю, лежит тайный страх перед всеобщим голосованием.

И я говорю вам — тем, кто сделал основой республиканского правления всеобщее избирательное право, тем, кто в течение долгого времени осуществлял всю полноту власти, — я говорю вам: в политике нет ничего более опасного, чем правительство, не доверяющее собственным принципам. (Глубочайшее волнение в зале.)

Вы обязаны — и пора это сделать — прекратить подобное положение вещей. Страна хочет, чтобы с ней проконсультировались. Покажите свое доверие стране, и страна ответит вам доверием. Я хочу закончить этими словами примирения. В своем мандате я черпаю право и силу увещевать вас — во имя Франции, которая ждет и тревожится (различные выкрики в зале), во имя благородного и великодушного парижского народа, который снова толкают на политические волнения…

Голос. Это правительство его возбуждает!

Виктор Гюго. Во имя доброго и великодушного парижского народа, который столько страдал и продолжает страдать, я заклинаю вас не затягивать ситуацию, которая влечет за собой упадок кредита, торговли и труда. (Возглас: «Правильно!») Я заклинаю вас самих завершить, путем роспуска Собрания, революционную фазу и открыть период законности. Я заклинаю вас как можно быстрее, с доверием призвать ваших преемников. Не впадайте в ошибку временного правительства. Не наносите того оскорбления, которое перед вашим приходом нанесли вам пристрастные партии, не наносите его, вы, законодатели, Законодательному собранию! Не будьте подозрительными, вы, кого подозревали; не откладывайте выборов, вы, сами испытавшие отсрочку выборов. (Движение в зале.)

Большинство поймет, я не сомневаюсь, что настал, наконец, момент, когда верховная власть этого Собрания должна быть возвращена и растворена в верховной власти нации.

Если же случится иначе, господа, если окажется — в своем уважении к Собранию я далек от такой мысли, — что Собрание решит продлить на неопределенное время свои полномочия… (шум и отрицания) если окажется, говорю я, что Собрание продлит — вам не нравятся слова «на неопределенное время», хорошо! — свои оспариваемые отныне полномочия; если оно не зафиксирует дату окончания своих работ; если Собрание останется в нынешнем положении по отношению к стране, — тогда — еще есть время сказать вам это — дух Франции, оживляющий и вдохновляющий это Собрание, покинет его. (Протесты.) Тогда это Собрание не будет больше чувствовать, что в его груди бьется сердце нации. Быть может, ему и дано будет существовать, но не жить. Политическую жизнь декретировать нельзя. (Продолжительное движение в зале.)

РЕЧИ В ЗАКОНОДАТЕЛЬНОМ СОБРАНИИ

(1849 –1 851)

НИЩЕТА

9 июля 1849 года

Господа! Я поддерживаю предложение достопочтенного господина де Мелена. Прежде всего отмечу, что подготовка предложений по всей тринадцатой статье конституции представляет собой громадную работу, тяжести которой не вынесла бы взявшаяся за нее комиссия. Однако в данном случае имеется в виду лишь подготовка законодательства, учреждающего общественное попечение и социальное обеспечение. Именно это подразумевал своим предложением достопочтенный докладчик, так понимаю его я сам и в этом его поддерживаю.

Позвольте мне сказать несколько слов в разъяснение тех политических вопросов, которые затрагиваются в данном предложении.

Господа, мне постоянно приходится слышать, и только что, готовясь подняться на эту трибуну, я вновь слышал это, что не существует двух способов восстановления порядка. Говорят, что во времена анархии нет более совершенного средства, чем применение силы, что за исключением силы все бесполезно и бесплодно и что предложение достопочтенного господина де Мелена, как и все подобные предложения, должно быть отклонено, потому что оно — я повторяю выражение, которое было употреблено, — является лишь замаскированным социализмом. (Выкрики справа.)

Господа, я полагаю, что такого рода речи были бы менее опасны, если бы их высказали публично, с этой трибуны, а не произносили шепотом; и если я ссылаюсь на эти разговоры, то лишь в надежде вызвать на трибуну для объяснения тех, кто высказывал изложенные мною мысли. В таком случае, господа, мы могли бы открыто сразиться с ними. (Ропот на правых скамьях.)

Добавлю, господа, что люди шли даже дальше… (Оратора перебивают.)

Голос справа. Кто? Кто? Назовите тех, кто так говорил!

Виктор Гюго. Пусть говорившие так назовут себя сами. Это их дело. Пусть они имеют мужество высказать с этой трибуны те мнения, которые они высказывают в кулуарах и на заседаниях комиссий. Что касается меня, то мне не свойственна такая роль — называть имена тех, кто прячется. Проявляются идеи — и я борюсь с идеями; когда же выступят люди — я буду сражаться с людьми. (Волнение в зале.) Господа, вам известно, что вещи, о которых не говорят открыто, часто приносят наибольший вред. Сказанное здесь публично предназначается для масс, а высказанное тайком предназначается для голосований. Так вот, что касается меня, то я не желаю тайных речей, когда дело идет о будущем моего народа и о законах моей страны. Я оглашаю высказанное тайком; я разоблачаю скрытые влияния. Это мой долг. (Сильное волнение в зале.)

Итак, я продолжаю... Говорящие таким образом добавляют, что «возбуждать в народе надежды на рост благосостояния и уменьшение тягостей — значит обещать невозможное; что ничего не может быть сделано, кроме того, что уже делалось всеми правительствами при подобных обстоятельствах; что все остальное — лишь напыщенные фразы и химеры и что в настоящее время достаточно репрессий, а в будущем — гнета». (Сильный ропот. К оратору обращаются с различными вопросами многие депутаты правого крыла и центра; особую активность проявляют гг. Дени Бенуа и де Дампьер.)

Я счастлив, господа, что мои слова вызвали такие единодушные протесты.

Председатель г-н Дюпен. Собрание действительно проявило свои чувства. Председателю нечего добавить! (Возгласы: «Превосходно! Превосходно!»)

Виктор Гюго. Я не так понимаю восстановление порядка… (Оратора перебивают справа.)

Голос. Никто этого так не понимает!

Г-н Ноэль Парфе. Это было сказано в моем кабинете. (Крики на правых скамьях.)

Г-н Дюфурнель (обращаясь к Н. Парфе). Назовите имена! Скажите, кто так говорил!

Г-н де Монталамбер. С разрешения уважаемого господина Гюго я осмелюсь заявить… (Его перебивают.)

Голоса. На трибуну! На трибуну!

Г-н де Монталамбер (с трибуны). Беру на себя смелость заявить, что утверждения уважаемого господина Виктора Гюго являются тем более необоснованными, что предложение господина де Мелена было единогласно одобрено комиссией, и лучшим доказательством этого является то, что комиссия избрала докладчиком самого автора предложения. (Возгласы: «Превосходно! Превосходно!»)

Виктор Гюго. Уважаемый господин Монталамбер отвечает на то, чего я не говорил. Я не говорил, что комиссия не была единодушна в одобрении предложения, я лишь сказал — и подтверждаю это, — что мне часто приходилось слышать приведенные мною слова и что, в частности, я слышал их, поднимаясь на трибуну. Исходя из того, что скрытые возражения, на мой взгляд, являются наиболее опасными, я считаю своим правом и своей обязанностью изложить их публично, пусть даже вопреки желанию их авторов, чтобы покончить с этими возражениями. Вы видите, что я был прав, так как от первых же моих слов их охватил стыд и они исчезли. (Шумные протесты справа. Многие депутаты, среди шума, обращаются к оратору с вопросами.)

Председатель. Оратор никого персонально не назвал, но в его словах содержится что-то, затрагивающее каждого; вот почему я рассматриваю реакцию Собрания как единодушное опровержение его слов. Предлагаю вам вернуться к существу вопроса.

Виктор Гюго. Я приму опровержение Собрания лишь в том случае, если оно будет сделано не на словах, а на деле. Мы увидим, покажет ли будущее мою неправоту. Мы увидим, будет ли сделано что-либо помимо подавления и репрессий. Мы увидим, не обратятся ли мысли, от которых отмежевываются сегодня, в политику, которая будет провозглашена завтра. А пока, так или иначе, мне кажется, что вызванное мною единодушие Собрания само по себе великолепно… (Шум. Оратора перебивают.)

Ну что же, господа, перенесем наш спор за пределы этого зала и не станем занимать им внимание членов Собрания. Покончив с этим, мне, может быть, дозволено будет заявить, что, со своей стороны, я не считаю систему, сочетающую подавление с репрессиями и ограничивающуюся ими, единственным и достойным способом восстановления порядка. (Снова ропот в зале.)

Я сказал, что не хочу привлекать внимания членов Собрания… (Шум в зале.)

Председатель. Собрание не обращает внимания. Оратор сам себе возражает и сам же отвергает свои возражения. (Смех. Движение в зале.)

Виктор Гюго. Господин председатель ошибается. В этом вопросе я вновь обращаюсь к будущему. Увидим! К тому же, учитывая, что я ни в чем себе не возражаю, я удовлетворен тем, что мне удалось вызвать единодушие Собрания, и, надеясь, что оно вспомнит об этом в будущем, я перехожу к другому.

Я также ежедневно слышу... (Оратора перебывают.)

Ах, господа, что касается этой стороны вопроса, то я не опасаюсь ваших протестов, так как вы сами признаете, что в ней заключается суть нынешнего положения. Я слышу со всех сторон, что общество только что еще раз одержало победу и что надо воспользоваться этой победой. (Движение в зале.) Господа, я никого не удивлю в этом зале, заявив, что таковы и мои чувства.

До 13 июня в Собрании царило какое-то беспокойство. Ваше драгоценное время растрачивалось на бесплодную и опасную словесную борьбу. Все проблемы, самые серьезные, самые плодотворные, отступали на задний план перед сражениями, происходившими на этой трибуне и на улицах. (Возгласы: «Правильно!») Сегодня водворилось спокойствие, терроризм исчез, одержана полная победа. Ею нужно воспользоваться. Да, ею нужно воспользоваться! Но знаете ли вы, как?

Нужно воспользоваться молчанием, к которому приведены анархические страсти, для того чтобы дать слово народным нуждам. (Сильное волнение в зале.) Нужно воспользоваться вновь завоеванным порядком, чтобы восстановить труд, чтобы в широком масштабе развернуть общественное попечение, чтобы заменить унижающую благотворительность (неодобрительные возгласы с правых скамей) помощью, восстанавливающей силы, чтобы повсюду и в разных формах создать различные учреждения, приносящие успокоение несчастным и поощрение труженикам, чтобы при помощи всевозможных улучшений дать страждущим классам больше, во сто раз больше того, что им когда-либо было обещано их лжедрузьями! Вот как нужно воспользоваться победой. (Продолжительное движение в зале. Возгласы: «Правильно! Правильно!»)

Нужно воспользоваться исчезновением духа революции, чтобы оживить дух прогресса! Нужно воспользоваться спокойствием, чтобы восстановить мир, не только мир на улицах, но настоящий, окончательный мир, мир в сознании и в сердцах! Одним словом, необходимо, чтобы поражение демагогии стало победой народа! (Шумное одобрение зала.)

Вот что надо сделать с победой! Вот как надо ею воспользоваться! (Возгласы: «Превосходно! Превосходно!»)

Господа, учтите переживаемый вами момент. За истекшие восемнадцать месяцев мы были свидетелями исчезновения многих грез. Химеры, скрывавшиеся в тени, выступили наружу и были озарены ярким светом; ложные теории были привлечены к ответу; ложные системы были разоблачены. Что они создали? Ничего! Многие иллюзии были утрачены массами и, исчезая, вызвали крушение необоснованных популярностей и беспричинной ненависти. Постепенно приходит прояснение. Народ, господа, обладает чувством правды и чувством справедливости. Умиротворенный, он становится воплощением здравого смысла. Свет проникает в его сознание; в то же время в душах людей, в душе богатого, как и в душе бедного, начинает давать ростки подлинное братство, братство не по приказу, братство не в виде надписи на стенах, а братство, рожденное из глубины вещей и из реально существующей общности человеческих судеб. Повсюду — наверху, внизу — люди склоняются друг к другу с той невыразимой жаждой согласия, которая обозначает конец гражданских распрей. (Возгласы: «Да! Да!») Общество стремится возобновить движение вперед после остановки на краю пропасти. Так вот, господа, никогда, никогда еще не было момента более благоприятного, более подходящего, с большей ясностью указанного провидением для осуществления — после стольких жестокостей и недоразумений — того великого дела, которое является вашей миссией и которое в целом может быть выражено одним словом — примирение! (Длительное сильное волнение в зале.)

Господа, предложение господина де Мелена ведет прямо к этой цели.