О тех, кто предал Францию

— Кого вы имеете в виду? — спросил Шерон.

— Вас! — отрезал Петэн.

Итак, мертвый груз был бесцеремонно выброшен за борт. Шерон был заменен в министерстве юстиции сенатором Анри Лемери, крупным земельным собственником из французских колониальных владений на Мартинике. Лемери, который должен был взять на себя расследование марсельского убийства, сам был членом «Боевых крестов». Позже он стал ярым поборником политики умиротворения и отправился приветствовать генерала Франко в Бургос. Не удивительно, что на расследование потребовалось много времени! Для истории не лишено интереса, что сообщники убийцы, которого тут же на месте линчевала толпа, были преданы суду лишь два года спустя — при правительстве Народного фронта.

Кабинет Думерга после марсельских событий просуществовал немногим больше месяца. Попытки покрыть дефицит в бюджете за счет беззастенчивого урезывания заработной платы государственным служащим его не спасли.

Правительство не предпринимало ничего против быстрого роста безработицы и проявляло полнейшую беспомощность перед лицом экономического кризиса, распространявшегося подобно раковой опухоли. Несмотря на то, что военным министром в кабинете Думерга был маршал Петэн, а министром воздушных сил генерал Денен, этот кабинет меньше всего занимался проблемами обороны страны. Он имел в своем распоряжении массу точных и подробных сообщений о бешеном вооружении Гитлера, однако он почти ничего не делал для модернизации устаревшего снаряжения французской армии. В первые недели существования кабинета генерал Денен в чрезвычайно поверхностном докладе коснулся вопроса о реорганизации воздушных сил. Он предложил увеличить военный воздушный флот, пополнив его тысячей новых самолетов. Это было в то время, когда национал-социалистская Германия стремительно шла вперед, чтобы достигнуть равенства в воздухе, а затем вскоре и превосходства над Францией и Великобританией. Прошло больше двух лет, пока эта тысяча самолетов была передана армии. Но за это время модели уже устарели!

Два человека требовали усиленной механизации французской армии. Один из них, генерал Шарль де Голль, в своей книге «К профессионализации армии» доказывал, что механизированная армия в 100 тысяч человек может разбить гораздо более многочисленного, но уступающего в механизированном снаряжении врага. Другим поборником механизации был Поль Рейно, маленький парижский депутат с неуемным честолюбием, который был известен своими большими связями в высоких финансовых сферах и генеральном штабе. Он также напечатал книгу, в которой высказывался за создание не менее шести бронетанковых дивизий.

Тем временем между социалистами и коммунистами шли переговоры. Начало было положено объединенной демонстрацией 12 февраля 1934 года. За ней последовали неоднократные обращения коммунистов к социалистам с предложением о согласованных действиях. После пятимесячных переговоров между обеими партиями было заключено соглашение, в котором обе стороны взяли на себя обязательство «мобилизовать все трудящееся население против фашизма, защищать демократические свободы, бороться против новой войны и за освобождение жертв фашистского террора в Германии и Австрии». В день 12 февраля, когда парижские антифашисты собрались в Венсенне, в Вене строились баррикады. В течение многих дней в Австрии бушевала гражданская война между объединенными силами рабочего класса и армией канцлера Дольфуса. Знаменитые дома венских рабочих обстреливались пушечным и пулеметным огнем. В Австрии водворился клерикальный фашизм, когда-то могущественные австрийские профсоюзы были разогнаны, а социалисты и коммунисты объявлены вне закона.

Эти события произвели глубокое впечатление на французский народ. Террор в национал-социалистской Германии также достаточно раскрыл им глаза. Все это, несомненно, ускорило подписание пакта об объединенных действиях социалистической и коммунистической партий.

Вожди французских социалистов шли на установление единого фронта с коммунистами очень неохотно и с большой опаской. За месяц до того, как соглашение было официально подписано, исполнительный комитет социалистической партии отверг предложение о совместных действиях с коммунистами большинством в двадцать два голоса против восьми. В числе этих двадцати двух был и Леон Блюм, лидер социалистической партии. Была принята даже резолюция, в которой говорилось, что комитет считает в настоящий момент несвоевременным и неуместным продолжать переговоры с коммунистами. Но это решение явно противоречило настроениям большинства членов социалистической партии. Совместные выступления рабочих-социалистов с коммунистами следовали одно за другим. Блюм писал по этому поводу в газете «Попюлер»: «Чувствуешь себя точно на крутом откосе и бежишь вниз больше в силу инерции, чем по собственному желанию... Это прыжок в неизвестность...»

Пакт об объединенных действиях был подписан 27 июля 1934 года. На другой день около 50 тысяч человек собрались у Пантеона в Париже, чтобы отметить двадцатую годовщину убийства великого французского социалиста Жана Жореса накануне первой мировой войны.

Основным чувством всего французского трудящегося народа была ненависть к фашизму. Сама жизнь сплачивала его в единое целое.

Теперь во французской политике роли переменились. Со времени подписания Версальского договора крайние правые партии защищали в своей политике этот договор как неизменный и нерушимый. Левые партии нападали на него за его беззаконие и несправедливость. Теперь же французский пролетариат решительно требовал сопротивления национал-социализму, в то время как партии, представляющие французские деловые круги, торопились пойти на уступки Гитлеру.

Пакт между социалистами и коммунистами, подписанный 27 июля 1934 года, не мог не вызвать отклика в рядах радикал-социалистской партии. Левое крыло радикал-социалистской партии начало колебаться. В недалеком будущем предстояли выборы. Радикал-социалисты начали более доброжелательно прислушиваться к проектам предвыборного союза с социалистами и коммунистами. Только таким путем могли бы они обеспечить себе возвращение в палату. От своих избирателей из провинции они получали груды писем и сообщений. Общественное мнение не проявляло никаких колебаний в пользу Думерга — наоборот.

В конце октября 1934 года атмосфера в Париже чрезвычайно накалилась. Ходили упорные слухи, что «Боевые кресты» готовят новый путч. Полковник де ла Рок произносил хвастливые речи, полные угроз по адресу тех, «кто тайно замышляет свергнуть великого патриота Думерга»; «Боевые кресты» возобновили в широком масштабе военные маневры и пробные мобилизации, в которых участвовало большое количество самолетов. Де ла Рок был принят маршалом Петэном. Эта встреча должна была остаться в строжайшей тайне, но вести о ней просочились наружу, и это усиливало напряжение. Фондовая биржа реагировала на все это чрезвычайно болезненно. Париж жил в атмосфере, граничащей с гражданской войной.

Клика Думерга готовила оружие. Газета «Тан» гремела: «Думерг — на верном пути; мы должны помочь ему и следовать за ним. Шаг, которого он ждет от нас, будет последним и разумнейшим шагом. Если государство не будет реорганизовано так, как это предлагает Думерг, то через несколько лет, может быть даже месяцев, от нашего либерального режима ничего не останется».

Серьезность подобной угрозы, исходившей из этого полуофициального источника, была ясна всякому.

В информированных кругах называли даже точную дату переворота—11 ноября, годовщину заключения мира. В этот день «Боевые кресты» и другие организации бывших фронтовиков устраивали традиционные парады с шествием мимо могилы Неизвестного солдата и неугасимого огня под Триумфальной аркой. На этот раз, как говорили, участники парада не разойдутся. В то время как самолеты «Боевых крестов» «закроют парижское небо», их отряды захватят главные пункты столицы и многих провинциальных центров. Затем они прикроют «старую говорильню» — палату депутатов — и утвердят пресловутый «директорат пяти». На этот раз называли следующих кандидатов: Думерг, Петэн, Лаваль, Марке и генерал Вейган. Тардье не был в их числе. Тардье так никогда и не простил де ла Року это свое исключение из списка будущих диктаторов. Он отомстил полковнику несколько лет спустя.

Левые тоже готовились. Париж был в волнении. Демонстрации следовали за демонстрациями. Самая внушительная демонстрация левых партий произошла накануне съезда радикал-социалистов.

Около ста тысяч человек вышли на улицы Парижа, требуя отставки Думерга и отмены его жестких финансовых декретов.

Помощь пришла с неожиданной стороны. Выступил Жорж Мандель. Он принадлежал в палате к группе независимых республиканцев. Как ближайший любимый сотрудник Клемансо он пользовался большим доверием среди правых партий палаты. Он убедил наиболее влиятельных членов правого крыла в том, что попытка ввести фашизм при помощи путча приведет к продолжительной и кровопролитной гражданской войне. И нельзя быть уверенным в благоприятном исходе, ибо массы против фашизма и настроены воинственно.

Любопытно, что человек, который в конечном счете решил исход событий, был министр общественных работ в кабинете Думерга — Пьер-Этьен Фланден. Он в завуалированной форме предложил радикалам объединить силы с представляемой им группой и создать новый кабинет, в который бы не входил Думерг. Эррио ухватился за эту идею. Избегая серьезного конфликта с Думергом по основной проблеме — о реформе конституции, он выбрал для нападения сравнительно незначительный бюджетный вопрос. Думерг упорно отстаивал свои предложения. Радикал-социалистские министры внезапно покинули зал, прячась за массивную спину Эррио. Кабинет Думерга перестал существовать.

Наступил день предполагаемого путча. 11 ноября колонны «Боевых крестов» маршировали по Елисейским полям, оглашая воздух злобными криками: «Мы требуем Думерга!» «Власть Петэну!» «Мы требуем Вейгана!» Но весь этот шум и буйство были уже ни к чему. Дряхлому, утомленному ничтожеству — он снова стал для своих сторонников прежним «Гастонэ» — оставалось только сесть в поезд и укатить домой в Турнфей.

Преемником Думерга стал Фланден. Ростом в шесть футов шесть дюймов, прозванный «небоскребом французского парламента», Фланден был самым молодым премьером Франции — он занял этот пост сорока пяти лет.

Фланден предложил должность военного министра Петэну, но тот отказался, по совету Вейгана. «Берегите ваши силы, — предостерегал Вейган. — Может быть, вам суждено сыграть во Франции ту же роль, что и Гинденбургу в Германии» Эдуард Эррио вошел в кабинет Фланденца министром без портфеля, а Пьер Лаваль министром иностранных дел.

Фланден происходил из богатой и высокопоставленной семьи. Его отец был губернатором в Тунисе и оставил своим детям значительное состояние. Пьера-Этьена предназначали в семье для судебной карьеры, но в двадцать пять лет он уже был избран в палату от провинциального департамента Ионы — депутат-«малютка». В войне 1914 года он был одним из первых французских военных летчиков. В 1917 году он стал директором международной объединенной авиапочтовой службы.

Воспитание Фландена было тем, что французы с плохо скрытой гримасой называют английским. Таково же было его платье и вкусы. Это был заядлый любитель охоты, стрельбы, рыбной ловли. Автомобилист-гонщик, он собрал коллекцию штрафных квитанций за езду с недозволенной скоростью, какой нет ни у кого другого из политических деятелей Франции. Он предпочитал пресные английские кушанья обильным соусам и тонкостям французской кухни. Его длинная, наполовину облысевшая голова возвышается над широкими плечами. Он держится чрезвычайно прямо, отчего кажется еще выше.

Фланден занимал семь министерских постов в различных кабинетах до того, как стал премьером. Он был лидером парламентской группы, известной под названием «демократического союза». Когда-то председателем этой группы был Пуанкаре. Здесь мы снова сталкиваемся с одной из особенностей французской парламентской системы. Левое крыло «демократического союза» — этой явно разношерстной коалиции — политически мало чем отличалось от своих ближайших соседей слева, в то время как ее правое крыло представляло довольно точную копию своих соседей справа. В меру возможности Фланден всегда тянул в правую сторону. Он участвовал исключительно в кабинетах, возглавляемых правыми. Вот почему маневр, при помощи которого он содействовал окончательному падению Думерга, вызвал немалую сенсацию. Но это было в порядке вещей для парламентской действительности Франции. Фланден был тесно связан именно с теми кругами, которые стояли за Думергом и пользовались им как удобной ширмой. Но в сложной обстановке, возникшей осенью 1934 года, он усмотрел возможность сделать личную политическую карьеру. И как только ему подвернулся удобный случай, он, не теряя времени, сделал внезапный поворот налево. Его расчеты полностью оправдались.

Неожиданностью для всех явилось включение в кабинет, в качестве министра почт и телеграфа, Жоржа Манделя. Наконец-то Манделю удалось попасть в министры. Полученный им пост был, правда, не из очень крупных, но все же открывал ему широкие возможности. Теперь Мандель мог читать частные телеграммы всех своих друзей и врагов. Фланден, боясь, что полиция будет подслушивать его телефонные разговоры, провел к себе отдельный провод. Он обошел полицию, но не усердных агентов Манделя, — они бодрствовали на своем посту, неведомые Фландену.

Социалисты и коммунисты заняли резко враждебную позицию в отношении нового правительства. Для них Пьер-Этьен Фланден оставался героем недавнего скандала с «Аэро-посталь» (Авиапочтовой компанией). Эта фирма запуталась в мошенничестве и спекуляциях. Вскрытые следствием в 1931 году махинации фирмы вызвали большой шум, и дело кончилось банкротством трех парижских банков. Фланден состоял в должности официального консультанта «Аэро-посталь». Все данные говорили с очевидностью о том, что он продолжал получать у этой компании жалованье также и в период, когда он занимал пост министра финансов в предыдущем кабинете. Когда Фланден представлял свой кабинет палате депутатов, с левых мест его приветствовали яростными криками: «Аэро-посталь! Аэро-посталь!» Но, должно быть, именно поэтому он получил вполне достаточное большинство голосов.

Его кабинет держался семь месяцев. Затем ему пришлось расплачиваться за свой маневр, который «200 семейств» сочли предательством: за участие в свержении правительства Думерга. В мае 1935 года кабинет Фландена крайне нуждался в кредитах Французского банка. За несколько недель до этого Фланден обратился к банку за поддержкой и получил скромную ссуду. Но банк одновременно выпустил коммюнике, в котором говорилось: «Правительству Фландена вскоре потребуются большие кредиты. Решение будет зависеть от того, насколько банк сочтет себя удовлетворенным деятельностью правительства за время передышки, которая предоставлена ему в награду за выраженное им намерение вести политику защиты франка». Всякий понимал, что в этих словах был смертный приговор кабинету Фландена. Когда премьер еще раз обратился к Французскому банку с просьбой о кредитах, правление отказало ему наотрез с холодной непреклонностью. Правительство Фландена зашаталось, некоторое время оно беспомощно барахталось и затем пало в мае 1935 года.

ПЯТНАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ ЛАВАЛЯ

После убийства Луи Барту в историческом здании на Кэ д'Орсэ, среди лабиринта узких коридоров и затхлых канцелярий, прочно окопался Пьер Лаваль, который в течение пятнадцати месяцев руководил внешней политикой Третьей республики. Он был министром иностранных дел в кабинете Фландена, продержавшемся семь месяцев. А когда пало министерство Фландена, Лаваль — после полукомической интермедии в виде однодневного правительства, возглавлявшегося его приятелем, Фернандом Буиссоном, — образовал собственный кабинет, просуществовавший тоже около семи месяцев.

Лаваль не был новичком на Кэ д'Орсэ: он хозяйничал там три года после отставки Аристида Бриана. Вместе с Брианом Лаваль, который был тогда премьером, ездил в 1931 году в Берлин с визитом к рейхсканцлеру Брюнингу. «Побольше бы нам во Франции таких людей, как вы», — сказал Лаваль сухому, напоминающему аскета католику Брюнингу. Германское правительство правило тогда при помощи чрезвычайных декретов. После переговоров с Лавалем Брюнинг сообщил своим коллегам по кабинету, что французский премьер живо интересуется полудиктаторскими методами германского правительства.

На Кэ д'Орсэ Лаваль явился во всеоружии упорства и хитрости, которые обычно приписываются уроженцам Оверни. Эта горная, носящая следы вулканического прошлого область в южной части Центральной Франции, полная мрачной красоты и резких контрастов, производит на свет грубоватых, бережливых людей. Впрочем, «бережливых»— слишком мягкое выражение; правильнее было бы сказать— скупых и жадных. Овернцы — своего рода шотландцы Франции также и по той роли, которую они играют в шутках и анекдотах, рожденных галльским остроумием.

Некоторые из биографов Лаваля утверждают, что он— сын мясника; другие — что его отец был владельцем кафе. По наружности он сам мог бы сойти за мясника. Он среднего роста, приземистый и нескладный. Цвет лица — зеленовато-оливковый, как у большинства его земляков; темные глаза и тяжелые веки; толстые губы и желтые от никотина зубы. В течение ряда лет газеты национал-социалистов с наслаждением помещали на своих столбцах портрет Лаваля как образец, ярко иллюстрирующий тип «негроидного ублюдочного французского народа». Но все на свете забывается; легкий кивок со стороны геббельсовского министерства пропаганды, и наружность Лаваля неожиданно сделалась привлекательной.

Но в Лавале действительно чувствуется какая-то грубость, и от этого впечатления нельзя отделаться. Ни его ловкие и вкрадчивые манеры, ни его тонкое чутье, подсказывающее ему, что нравится собеседнику, ни его уменье искусно играть на чужих слабостях не могут рассеять вызываемого им в его собеседнике неотвязного чувства беспокойства.

Лаваль — выходец из французской социалистической партии. В молодые годы он в течение некоторого времени занимался преподавательской деятельностью в своем родном городе. Потом изучал юриспруденцию в Париже. Первую серьезную работу он получил в юридическом отделе федерации профсоюзов Парижского района. Перед войной 1914—1918 годов он успел выдвинуться как «адвокат бедноты». В социалистической партии он познакомился с Аристидом Брианом — незадолго до того, как Бриан покинул ее ряды. Легенда о Лавале утверждает, будто молодой адвокат произвел такое впечатление на Бриана, что тот горячо рекомендовал его лидеру социалистов Жану Жоресу. Некоторые из приспешников Лаваля даже влагают Бриану в уста такие слова: «Я познакомился сегодня с одним замечательным молодым человеком. Рекомендую его вашему вниманию».

Как бы там ни было, Лаваль делал быструю карьеру в рядах социалистической партии. В 1914 году, немногим старше тридцати лет, он был избран в палату депутатов от парижского пригорода Обервилье.

Его пораженческая позиция во время первой мировой войны не была секретом ни для кого. Французская контрразведка еще до войны внесла его имя в знаменитый «список В», то есть список лиц, подлежащих немедленному аресту или тщательному полицейскому надзору с самого начала военных действий. Лаваль был отнесен ко второй категории. «За мною всюду следовали филеры, мою корреспонденцию вскрывали, мои телефонные разговоры подслушивали. Вот на чем я изучил искусство управления. Суть в том, чтобы знать, что замышляют ваши враги». Так рассказывает Лаваль. Но есть и лучший рассказ. Как-то раз Лаваль сунул взятку полицейскому агенту, который шпионил за ним, а затем сел играть с агентом в кости и полностью отыграл все свои деньги.

Лаваль так и не побывал на фронте во время войны, хотя есть сведения, что он в течение нескольких месяцев числился на военной службе. Тем основательнее он изучил тыл. Он сошелся с политическими деятелями из разных партий, разделявшими его пораженческие взгляды. Это были политики, группировавшиеся по большей части вокруг бывшего премьера Жозефа Кайо. Кайо, сам принадлежавший к патрицианским кругам, был в прекрасных отношениях с заправилами финансового мира. Он ввел Лаваля в недоступные для простого смертного сферы, и, по мере того как война приближалась к концу, на Лавале стало сказываться влияние этого общества избранных. Лаваль одним прыжком переметнулся с левого крыла социалистической партии на правое. С тех пор он не раз проделывал подобные прыжки с ловкостью акробата. Леон Блюм как-то сказал о нем: «Никогда нельзя знать, где Лаваль окажется завтра; известно только, что он всегда передвигается вправо».

Изменилась и клиентура Лаваля. Он стал преуспевающим адвокатом. В выборе клиентов он проявлял большую разборчивость и принимал дела только от лиц, занимавших высокое положение. Главным источником доходов служило для него знакомство с Франсуа де Ванделем, председателем Комитэ де Форж. Он стал частным юрисконсультом де Ванделя.

Когда Лаваль начал в 1914 году свою политическую карьеру, у него не было ни гроша в кармане. В 1935 году, когда его дочь Жозе выходила замуж за графа Рене де Шамбрен, который считался гражданином США как потомок маркиза де Лафайета, состояние Лаваля исчислялось в сумме свыше трех с половиной миллионов долларов. Он получил графский титул от папы римского и был собственником трех больших поместий, старинного замка, скаковой конюшни и драгоценнейшей коллекции предметов старины. Кроме того, он был хозяином концерна провинциальных газет и компании минеральных вод. В палате депутатов он славился своими магическими спекуляциями на бирже.

Анатоль де Монзи, участвовавший вместе с Лавалем в нескольких кабинетах, и сам тоже из тех, кто охулки на руку не кладет, любил говорить: «Я не всегда соглашаюсь с политическими идеями Лаваля, но в биржевых делах я слепо иду за ним». Только одно облако омрачало лавалевское небо. При всем своем богатстве он не мог ни поесть, ни попить вволю. По предписанию врачей, он соблюдал строжайшую диэту.

Лаваль — человек без иллюзий, без нравственных колебаний, без идеалов. Его цинизм служит отличным дополнением к его овернской грубости и его страсти обмерить и обвесить. Инстинктивная хитрость, полнейшая беззастенчивость и уменье быстро подметить ахиллесову пяту противника — таковы основные черты, из которых складывается облик Лаваля. Свой первый министерский портфель он получил в левом кабинете в награду за посредничество между Пенлеве и Брианом. Пост премьера он занял впервые в 1931 году, и с тех пор при всяком правительственном кризисе настойчиво называлась его кандидатура.

Из года в год он носит белый моющийся галстук одного и того же фасона. Одни объясняют это скупостью, другие — рекламными соображениями, а третьи говорят: надо же ему иметь хоть что-нибудь чистое. Один социалистический депутат прервал как-то речь Лаваля в палате возгласом: «Я хотел бы, чтобы ваши руки были так же чисты, как ваш галстук».

Меньше всего Лаваль способен отдать что-нибудь, ничего не получая взамен. Один из близко связанных с ним журналистов заведывал иностранным отделом влиятельной утренней газеты. Как-то раз он необдуманно поместил в ней свою статью, не совпадающую с видами Лаваля. В тот же день Лаваль позвонил по телефону главному редактору: «Пусть ваш заведующий иностранным отделом напишет к завтрашнему номеру следующее...» И он начал резким и повелительным тоном излагать свои пожелания. Редактора обидел этот не терпящий возражений тон, и он ответил: «Вы не имеете никакого права диктовать нам ваши статьи».

«Нет, имею, — рявкнул Лаваль, — спросите вашего заведующего иностранным отделом». После этого заведующий был выкинут из редакции — не за то, что он получал «субсидии» от Лаваля, а за то, что он не делился ими с главным редактором.

Такова была месть Лаваля. Он устроил потом этого журналиста в вечерней газете «Пари суар», приняв предварительно надежные меры, гарантирующие, что его подручный никогда больше не уклонится от должного курса.

Большая часть секретных фондов, отпускаемых французскому правительству, поступает в распоряжение министерства иностранных дел. Лаваль раздавал деньги направо и налево. При этом он действовал с таким бесстыдством, что Леон Блюм внес однажды в палату депутатов предложение лишить Лаваля права распоряжаться этими фондами.

Характеризуя состояние Франции накануне нового, 1935 года, Жюльен Бенда, известный бытописатель нравов и историк идей, писал: «Часть французского народа не избежала заразы цезаризма — своего рода органической вражды к демократии, и эта вражда не поддается даже самым убедительным доводам... Можно сказать, что Франция живет в (состоянии непрерывной гражданской войны».

Лаваль был душой течения, тяготевшего к цезаризму. Цезаризм во Франции означал, между прочим, соглашение с европейскими цезарями — Муссолини и Гитлером. Поклонник демагогии, глубоко презиравший демократию и издевавшийся над Лигой наций, Лаваль был убежден, что он — тот человек, который может достигнуть соглашения с Муссолини и Гитлером. Он настороженно и подозрительно относился к политике Англии и не сомневался в возможности найти общий язык с Гитлером и Муссолини — хотя бы за счет других держав и даже союзников Франции. Лаваль нисколько не скрывал своего убеждения, что дни демократии во Франции сочтены. «Новый порядок», к которому он стремился, легче было бы навязать Франции на основе предварительного соглашения с фашистской Италией и национал-социалистской Германией.

За время своего пребывания на посту министра иностранных дел Лаваль не только разрушил все, что было сделано Барту, но и заложил основы для будущего разгрома Франции. Он помог Гитлеру одержать грандиозную победу во время плебисцита в Саарской области; он допустил первое открытое нарушение Версальского договора, а именно введение всеобщей воинской повинности в Германии; он подписал франко-советский пакт о взаимной помощи и сделал все для того, чтобы лишить его какого бы то ни было значения; он поддержал Италию во время войны с Абиссинией; он подорвал систему коллективной безопасности, опирающуюся на Лигу наций.

На первый взгляд, он не порывал резко с традиционной внешней политикой Франции. Он произносил почти те же самые фразы и выдвигал почти те же самые лозунги, что и его предшественники на Кэ д'Орсэ. Но над делами его витал таинственный дух интриги. Его коллеги по кабинету были озадачены; английское министерство иностранных дел — тоже. Он играл на вновь зарождающихся чувствах, на смутных, еще не оформившихся идеях, на еще не высказанных желаниях французского мелкого буржуа. Средний француз прислушивался. Средний француз не желал никакой войны. А Лаваль говорил: «Я гарантирую вам мир. Дайте мне только притти к соглашению с двумя нашими великими соседями — Италией и Германией. И тогда вы будете наслаждаться длительным и прочным миром». Средний француз настораживал уши. В конце концов его не очень интересовала Лига наций или союзники Франции на востоке и юге-востоке Европы. Все это было так далеко и так мало говорило его уму и сердцу. Точно так же он отнюдь не был в восторге от Великобритании. Зато его чувства к «латинской сестре», Италии, не охладели даже после Капоретто и всех других итальянских неудач во время первой мировой войны. А страх перед Гитлером, шествующим от победы к победе, и почтение, внушаемое его успехами, заставляли французского мелкого буржуа особенно желать соглашения с ним, чтобы таким путем избежать национал-социалистской агрессии или направить ее в другую сторону.

Едва успев появиться на Кэ д'Орсэ, Лаваль послал эмиссаров в Берлин и Рим, чтобы позондировать почву и выяснить возможность для соглашения. Муссолини, заканчивавший тогда разработку плана завоевания Абиссинии, был очень рад заручиться поддержкой Франции.

В Германии еще не рассеялось тревожное настроение, вызванное «кровопусканием» 30 июня 1934 года. Брожение в рядах национал-социалистской партии и среди штурмовиков еще не улеглось. Да и германская армия не забыла еще оскорбления, нанесенного ей убийством генерала фон Шлейхера. Гитлеру крайне нужен был какой-нибудь успех. И посланцы Лаваля были встречены с распростертыми объятиями.

Когда правый депутат Жан Гуа приехал, вместе с членом парижского муниципалитета Мунье, в Берлин, он был принят Гитлером.

В последних числах ноября 1934 года Иоахим Риббентроп и сопровождавший его специалист по вопросам франко-германского сближения Отто Абетц прибыли в Париж в качестве гостей депутата Жана Гуа.

Граф Фернан де Бринон познакомил Риббентропа со сливками парижского общества, и он же суетился, чтобы устроить встречу Риббентропа с различными правыми политиками.

Во время своего пребывания в Париже Риббентроп был принят 2 декабря на Кэ д'Орсэ министром иностранных дел Лавалем. О чем они говорили — покрыто мраком неизвестности. Но когда Лаваль попрощался со своим посетителем, уже было достигнуто соглашение, обеспечивающее Гитлеру победу на предстоящем в Саарской области плебисците.

На основании Версальского договора Саарская область была в 1919 году отделена от Германии и отдана под контроль Лиги наций. В течение пятнадцати лет Франция должна была получать продукцию богатейших угольных шахт Саарской области, а затем плебисцит должен был решить, желают ли жители области воссоединиться с Германией, остаться под управлением Лиги наций или присоединиться к Франции.

Не подлежало ни малейшему сомнению, что подавляющее большинство саарского населения желает воссоединиться с Германией. Но желают ли они воссоединения с национал-социалистской Германией? Вот в чем заключался вопрос. Всесторонние обследования, производившиеся нейтральными наблюдателями, говорили о том, что большинство жителей этой области с преобладающим католическим населением предпочло бы воздержаться от присоединения к национал-социалистской Германии. Они хотели, чтобы потом, после падения национал-социалистского режима, им дана была возможность голосовать еще раз. Комиссия Лиги наций, управлявшая областью, а также многие видные политические деятели Франции и Англии всячески добивались согласия французского и английского правительств да такое разрешение вопроса. Один из членов комиссии Лиги наций сказал мне в Саарбрюкене в конце ноября 1934 года, что в принципе соглашение уже достигнуто. В первых числах января 1935 года будет опубликована декларация о том, что через десять лет состоится дополнительный саарский плебисцит.

Этой декларации не пришлось появиться на свет. При посещении его Риббентропом Лаваль дал торжественное обещание, что ничего подобного Лига наций не сделает. Взамен он получил повторные заверения в том, что после урегулирования саарского вопроса у Гитлера не останется никаких территориальных притязаний к Франции. Лаваль привлек на свою сторону маршала Петэна. Маршал резко высказался против какого бы то ни было повторения плебисцита. Он заявил, что не допустит, чтобы Саарская область сделалась второй Эльзас-Лотарингией. Когда Лаваль сообщил кабинету о своих переговорах с Риббентропом, против него высказались только два министра: Жорж Мандель и Эдуард Эррио.

На заседании кабинета Лаваль выступил с подробнейшей характеристикой международного положения. Он предстал перед своими коллегами в роли министра-оптимиста. В частности, он огласил донесение французского посла в Риме, сообщавшего, что Муссолини с нетерпеньем ждет встречи с Лавалем. По словам посла, Муссолини хочет обсудить «со всей прямотой» все существующие разногласия и считает, что их возможно уладить.

Донесение изобиловало цитатами, приводящими язвительные замечания Муссолини по адресу Гитлера. Из Берлина французский посол Франсуа Понсе сообщал, что, когда он был в последний раз у Гитлера, тот снова подчеркнул свое желание добиться соглашения с Францией. К этому Франсуа Понсе добавлял: «Разумеется, я не совсем доверяю искренности Гитлера; но вполне возможно допустить, что Германия, изнемогающая под тяжким бременем вооружений, нуждается в передышке. Есть основание полагать, что она не в состоянии выдержать еще один год такого экономического напряжения».

Лаваль предложил кабинету следующий план соглашения с Муссолини: Франция уступит Италии часть своей территории в Сомали и на юге Ливии, передаст Италии некоторое количество акций железной дороги между Аддис-Абебой и Джибути и продлит льготы для итальянских поселенцев в Тунисе до 1960 года. Взамен Франция потребует от Муссолини соглашения о взаимной консультации в случае, если окажутся под угрозой независимость Австрии или status quo в придунайских и балканских странах. Кроме того, Италия должна участвовать в консультациях с Францией о мероприятиях, необходимых для того, чтобы предупредить дальнейший рост германских вооружений.

Тут один из министров спросил Лаваля, имеются ли у него какие-либо новые сведения о замыслах Муссолини насчет Абиссинии и о возобновившихся переговорах между Италией и Германией. Лаваль ответил, что, согласно полученным им донесениям, переговоры между Берлином и Римом вовсе не имеют такого значения и такого масштаба, какой им приписывают. Что же касается итальянских планов в Абиссинии, продолжал Лаваль, то сведения, которыми он располагает, убеждают его в том, что Муссолини имеет в виду добиться от Хайле Селассие незначительных территориальных уступок. И, по его мнению, Франции не стоит волноваться, если Муссолини приобретет еще несколько квадратных километров пустыни.

После заседания кабинета я разговаривал с одним из министров. Он был в удрученном настроении. «Мы оказались,— жаловался он,— лицом к лицу с двумя диктаторами, каждый из них напрягает все силы, чтобы построить могущественную империю. А Лаваль думает приручить их, предложив одному полоску пустыни и несколько железнодорожных акций, а другому Саарскую область. Он подходит к вопросам внешней политики так, как будто речь идет о дополнительных выборах в его округе. Боюсь, не нажить бы нам хлопот».

Хотя Муссолини согласился только на часть французских предложений, в начале января 1935 года Лаваль отправился в Рим. Прощаясь с дипломатами, провожавшими его на вокзале, он ликовал: «Я имею большие основания надеяться, что наступает новая эра во франко-итальянских взаимоотношениях».

Лаваль настоял на том, чтобы «Боевые кресты» инсценировали «восторженную встречу» при его возвращении из Рима в Париж. Как выяснилось из позднейших разоблачений, он заплатил из секретных фондов за каждого демонстранта — «с головы», Палата депутатов и сенат тоже встретили его шумными овациями. Римское соглашение было одобрено подавляющим большинством голосов. Против голосовали только депутаты-коммунисты. Вопреки своему обыкновению, Лаваль сам составил коммюнике о заседании обеих палат.

Прием, оказанный Лавалю в Риме, сначала не оправдал его ожиданий. Не было ни толп, ни знамен, ни приветственных манифестаций. В течение двух дней Рим был вежлив, но холоден и сдержан.

Откровенно намекая на то, что он ожидал от Франции большего, чем предлагает Лаваль, Муссолини сказал в своем тосте на официальном банкете: «Этот многозначащий визит знаменует первую точку соприкосновения в политике двух великих латинских держав».

Ответный тост Лаваля был гораздо более пылким. «Муссолини, — сказал он, — вписал самую блестящую страницу в историю современной Италии. Он возбудил великие надежды. Все, кого воодушевляет идеал мира, обращают сейчас свои взоры к Риму». Но римский лед не растаял даже после этого горячего объяснения в любви.

Перемена произошла внезапно, но только после беседы с глазу на глаз между Лавалем и Муссолини, состоявшейся во время блестящего приема, устроенного французским посольством. Обоих государственных деятелей оставили наедине в одном из покоев огромного палаццо Фарнезе, где с богато отделанных лепных потолков на собеседников смотрели только фрески Караччо. Tete-a-tete продолжался около получаса. И этих коротких тридцати минут оказалось достаточно, чтобы решить судьбу Абиссинии, независимого государства, полноправного члена Лиги наций. Оба — и Муссолини, и Лаваль — сияли от удовольствия, когда вышли к остальным гостям. Атмосфера тотчас же изменилась. Сухая вежливость уступила место сердечной теплоте. Всех обошла фраза, брошенная Муссолини французскому послу: «Лаваль — единственный государственный человек, который понимает фашизм».

Не успел Лаваль покинуть Рим, как собрался фашистский Большой совет, объявивший, что на случай возможных событий приняты все необходимые военные меры.

Девять месяцев спустя, в октябре 1935 года, итальянские войска вторглись в Абиссинию.

В январе 1935 года, через несколько дней после возвращения Лаваля в Париж, состоялся плебисцит в Саарской области.

По официальным данным, свыше 90 процентов саарцев голосовали за воссоединение с Германией. Правда, за границей знали, что, невзирая на международный контроль, саарское население было терроризовано. Штурмовики грозили, что после голосования жестоко расправятся с теми, кто будет голосовать против. Но как бы там ни было, плебисцит создавал повсюду иллюзию, что германский народ идет за национал-социалистским лидером. Успех Гитлера помог ему преодолеть серьезные затруднения внутри национал-социалистской партии. Национал-социалистская диктатура крепко держала теперь в своих руках бразды правления. Результаты плебисцита дали также новые силы национал-социалистскому движению в Австрии, Чехословакии и других странах с более или менее значительным немецким меньшинством. Но важнее всего то, что плебисцит еще раз показал Гитлеру (и притом весьма убедительным образом) всю слабость и близорукость государственных деятелей, представляющих демократические страны. Он видел, как упорно хозяева Франции добивались соглашения с ним. И он прекрасно учел то, о чем говорят многочисленные донесения его негласных агентов: во Франции все смелее раздаются голоса, требующие, чтобы Французская республика повернулась спиной к Великобритании и действовала рука об руку с авторитарными державами. Когда Риббентроп совершал обход парижских гостиных, ему всюду говорили, что Франция не будет возражать против введения всеобщей воинской повинности в Германии. Риббентроп доложил об этом Гитлеру. После саарского плебисцита Гитлер долго совещался со своими соратниками. Он утверждал, что настал момент, когда можно рискнуть и пойти на первое открытое нарушение Версальского договора. И, вопреки мнению и уговорам многих из его осторожных советников, он снова оказался прав.

Через два месяца после саарского плебисцита Гитлер нарушил часть пятую Версальского договора. В марте 1935 года он издал декрет о всеобщей воинской повинности в Германии.

В богатом событиями январе 1935 года генерал Вейган, начальник генерального штаба и вице-председатель Верховного совета 'национальной обороны, достиг предельного возраста и вышел в отставку. Его преемником был назначен генерал Морис-Гюстав Гамелен. Это назначение было чревато тягчайшими последствиями для Франции.

Для беспристрастных и прозорливых наблюдателей римский пакт и саарский плебисцит были вехами на пути, ведущем Францию к гибели. Для Лаваля, наоборот, они служили доказательством, что он избрал верный путь. В ближайшие месяцы он обрушил на Францию целый ливень соглашений, пактов, деклараций, обещаний и проектов — «бумажный дождь», как говорили в те дни. Клевреты Лаваля прозвали его «комми-вояжером мира»: он пересаживался с поезда на поезд и с самолета на самолет, разъезжая по разным странам. Но почти каждая из этих поездок вела к дальнейшему ослаблению дипломатических позиций Франции.

В Женеве он произнес речь, прокламирующую «веру в лигу», пытаясь рассеять опасения, вызванные в странах Малой Антанты его поездкой в Рим. Ему пришлось выдержать неприятный разговор с румынским министром иностранных дел Титулеску. Во время горячего спора румынский политик бросил ему обвинение в том, что он предал друзей Франции. Югославский дипломат, присутствовавший при этом разговоре, говорил потом, что на месте Лаваля он не потерпел бы тех оскорблений, какими осыпал его Титулеску. Но Лаваль преспокойно проглотил все и только скалил зубы.

В феврале 1935 года он вместе с премьером Фланденом поехал в Лондон.

Лавалевские впечатления от лондонской поездки лучше всего выразил сенатор Анри де Жувенель, который был одно время французским послом в Риме. «Я не знаю, — сказал он, — как у нас обстоят дела с Англией, но я питаю глубокое доверие к Муссолини».

Лондонский мыльный пузырь лопнул через месяц, когда в Германии была введена всеобщая воинская повинность. Бледные и неподвижные сидели в палате депутатов Лаваль и Фланден, когда депутат-националист ФранкленБуйон бичевал их за «попустительство германским вооружениям». Когда Франклен-Буйон окончил свою речь, он обвел взглядом правые скамьи палаты, ожидая, повидимому, бурных аплодисментов. Но хлопали лишь немногие из его коллег. Франклен-Буйон, весь багровый, выскочил в кулуары. Столкнувшись там с журналистом-ветераном, своим старым приятелем, он отчаянным голосом завопил: «Франция погибла!» А в зале заседаний Лаваль спокойно сидел в ложе правительства и скалил зубы. Но что-то надо было сделать. Французское правительство обратилось в Лигу наций с ходатайством о немедленном созыве Совета лиги. Твердо уповая на Муссолини, оно предложило тройственную конференцию в составе представителей Франции, Англии и Италии. Встреча французских и английских министров с Муссолини состоялась в северной Италии, в Стрезе.

На сказочном острове Изола Белла, за плотной стеной чернорубашечников, Муссолини чувствовал себя укрытым от бурных проявлений народной любви и от назойливого любопытства иностранных журналистов. На фоне палаццо Борромео, где остановился глава итальянского правительства, пять актеров — разыгрывали странную пьесу. Они не говорили того, что думали; они не думали того, что говорили. Муссолини уносился мыслью в знойную Африку, где маршал де Боно подготовлял войска и амуницию для вторжения в Абиссинию. Лаваль думал о предстоящей ассамблее Лиги наций, для которой надо было заготовить формулу, удовлетворяющую тех, кто хотел занять твердую позицию по отношению к Гитлеру, и в то же время приемлемую для тех, кто, подобно ему, хотел притти к соглашению с национал-социалистским рейхсканцлером.

Плодами стрезской конференции были несколько бумажных деклараций. Одна из них выражала сожаление по поводу нарушения Германией Версальского договора, но вместе с тем и благочестивую надежду, что можно будет договориться с Гитлером об ограничении вооружений. Италия и Англия вновь подтвердили свои обязательства гарантов Локарнского пакта. И, наконец, три державы — Англия, Франция и Италия — торжественно заявили, что они воспротивятся всякому одностороннему отказу от договора, могущему поставить под угрозу мир в Европе. Этот документ получил громкое имя «Стрезского фронта». Один наблюдательный комментатор назвал его гораздо лучше: «Бумажная стена, которая не выдержит малейшего дуновения ветра».

Из Стрезы Лаваль возвращался через Женеву. Там он приобщил к своей коллекции еще один клочок бумаги: единогласно принятую декларацию Лиги наций, осуждавшую односторонний акт Германии, выразившийся во введении всеобщей воинской повинности.

При голосовании этой декларации воздержалась только одна Дания. Ровно через пять лет, почти день в день, в Данию вступили германские войска.

В следующий раз поезд помчал Пьера Лаваля через всю Европу в Москву. Эррио и Барту подготовили почву для пакта о взаимной помощи между Францией и СССР. Лаваль считал полезным продолжать начатые Барту переговоры. Он был уверен, что этот пакт ничуть не помешает ему сторговаться с Гитлером и Муссолини. Как и все вообще внешнеполитические шаги Лаваля, поездка в Москву была тесно связана с его маневрами в области внутренней политики. Дело в том, что соглашение между левыми элементами во Франции приобретало все более широкий размах. Коммунисты, социалисты и радикалсоциалисты требовали заключения пакта с СССР, чтобы создать противовес германским и итальянским планам экспансии. Французский генеральный штаб тоже был настроен тогда в пользу франко-советского пакта; высказывалась за него и часть правых политических деятелей. Лаваль рассчитывал, что, подписав пакт, он вырвет почву из-под ног у левых, в частности, у коммунистов, влияние которых, как инициаторов Народного фронта, быстро росло в стране. Он задумал один фокус и не сомневался, что нанесет сокрушительный удар коммунистам. Лаваль собирался выпросить в Москве декларацию, одобряющую усиление французских вооружений. С помощью такой декларации он надеялся разгромить коммунистов на предстоящих муниципальных выборах, в частности в его собственном округе Обервилье, где он был мэром и где растущая волна коммунизма ставила его позиции под угрозу. Но Лаваль перемудрил; его план оказался бумерангом, ударившим впоследствии его самого.

Перед отъездом из Парижа Лаваль постарался всячески заверить Гитлера, что соглашение с СССР ни в коем случае не исключает франко-германского сближения. Он самым недвусмысленным образом дал понять германскому послу в Париже, что в любой момент готов будет отказаться от пакта с СССР ради широкого и окончательного соглашения с Германией.

Подготовив проект пакта совместно с советским послом в Париже Потемкиным, Лаваль поехал для подписания его в Москву, сопровождаемый целым легионом журналистов.

В то самое время, как Лаваль в беседе с журналистами, составлявшими его свиту, уверял, что Франция искренно стремится поддерживать дружественные отношения с СССР в духе франко-советского пакта, французский посол в Берлине, Франсуа Понсе, имел очередную беседу с Гитлером. Он довольно часто посещал рейхсканцлера, но на сей раз, во время московских переговоров, он особенно добивался приема, чтобы повторить Гитлеру то, что Лаваль доверительно сообщил германскому послу в Париже перед тем, как отправиться в советскую столицу.

На обратном пути из Москвы Лаваль официально представлял французское правительство на похоронах маршала Пилсудского. Здесь он встретился с командующим германским воздушным флотом Герингом. В течение двух часов Лаваль и Геринг беседовали, запершись в номере гостиницы «Европа» в Варшаве.

Геринг встретился еще с одним деятелем во время своего пребывания в Польше. За гробом Пилсудского он шел рядом с маршалом Петэном. Геринг и Петэн встречались уже раз — на похоронах югославского короля Александра. Печать подчеркивала тогда сердечность, с какой отнеслись друг к другу оба участника первой мировой войны. На сей раз после похорон между ними состоялась конфиденциальная беседа. Маршал Петэн вернулся во Францию с убеждением, что франко-советский пакт надо сделать беспредметным.

Вскоре же после возвращения во Францию Лаваль увидел, как его внутриполитические расчеты разлетаются в прах. Муниципальные выборы в Париже дали блистательную победу левым партиям. Особенно большого успеха добились коммунисты, завоевавшие большинство в окружающих Париж пригородах, в индустриальном «красном поясе» столицы. В Обервилье — округе, где Лаваль был мэром, — коммунисты нанесли поражение его сторонникам, несмотря на энергичную предвыборную кампанию, которой лично руководил сам министр.

Лаваль тотчас же начал воздвигать всяческие препятствия на пути к ратификации франко-советского пакта. Хотя по французской конституции не требуется ратификации таких договоров парламентом, Лаваль настоял, чтобы в данном случае была применена парламентская процедура. В результате окончательная ратификация затянулась до тех пор, пока не ушел сам Лаваль. Он изобретал всевозможные придирки и отговорки, чтобы отложить переговоры между французским и советским генеральными штабами, которые на основании подписанного в Москве соглашения должны были начаться в июне 1935 года. Всякому политическому наблюдателю было совершенно ясно, что французский министр иностранных дел не имеет ни малейшего желания воплощать в жизнь пакт с СССР. Он решил просто приобщить его к своей коллекции клочков бумаги.

В июне 1936 года, после падения кабинета Фландена, Пьер Лаваль возглавил новое правительство, оставив за собой портфель министра иностранных дел. Приблизительно в это же время полковник де ла Рок объявил от имени «Боевых крестов»: «Близок, очень близок день, когда мы возьмем власть в свои руки. Наши самолеты не будут показываться до тех пор, пока не наступит время нанести удар. Этот миг приближается». Через несколько дней после того, как Лаваль вступил в должность премьера, «Боевые кресты» в широком масштабе возобновили свои демонстрации в Париже и в провинции. В Алжире, во французской Северной Африке, в демонстрации участвовали тысячи, а над головами демонстрантов кружили и гудели тридцать самолетов «Боевых крестов».

Левые тоже мобилизовали свои силы. В Париже состоялся первый официальный митинг Народного фронта. Главными ораторами были социалистический лидер Леон Блюм, коммунистический лидер Морис Торез и вновь появившийся на горизонте лидер радикал-социалистов Эдуард Даладье. По своему значению митинг был событием из ряда вон выходящим — он официально освящал соглашение между мелкой буржуазией и рабочим классом о совместных действиях. Обращаясь к переполнившим зал слушателям, Даладье выразил свою благодарность за то, что он имеет возможность говорить перед рабочими — социалистами и коммунистами. «Как представитель мелкой буржуазии, — восклицал он, — я утверждаю, что средние классы и рабочий класс — естественные союзники». Громовым эхо отозвался по всей стране парижский митинг. По всей Франции были созданы комитеты Народного фронта, взявшиеся за подготовку объединенных демонстраций левых элементов в день национального праздника 14 июля.

В день 14 июля — годовщину взятия Бастилии — Париж увидел самую величественную, воодушевленную и красочную демонстрацию, какую знает новейшая история Франции. Полмиллиона людей шествовали сомкнутыми рядами. Во главе бесконечных колонн шли Даладье, Блюм и Торез. На исторической площади Бастилии лидеры дали торжественную клятву бороться против фашизма и войны за свободу, равенство и братство.