Философия манекена

Однажды утром он решил попробовать нащупать в себе что-то, что можно будет инициировать, как душу. Открыть ее, показать. Он покрепче сжал в руках удочку, посмотрел на небо, напрягся, не зная, что делать и ощущая растерянность. Следовало заглянуть внутрь себя, но он совершенно не знал как это. Может, постараться избавиться от посторонних мыслей? Где-то он читал об этом. В книжке очень легко все выходило.

Евгений долго и упорно смотрел на секундную стрелку часов, отбрасывая мысли, не замечая посторонних звуков и шумов. Он сосредоточился до такой степени, что на лбу и висках выступили крупные, словно горошины, капли пота. Мысли в голове сначала превратились в хаотично бегающих мурашек, потом замедлили свой бег, обратившись амебами, как бы сделались мелкими, невесомыми, и вот уже Евгений почувствовал, подумал о том, что вроде бы чувствует льющееся изнутри тепло, видит какой-то слабый свет или еще что-то… но в этот миг к нему подошел хозяин магазина и залепил весомую затрещину, вышибив из головы не только образы и свет, но и последние мысли.

— Совсем обалдел, что ли? — просипел хозяин зычно, и от него пахнуло дешевым одеколоном вперемешку с терпким сигаретным запахом, — мне пот с тебя вытирать что ли? Манекены не потеют, слышь?

Евгений бы промолчал, но сознание было взбудоражено, слова сами полезли сквозь предательски приоткрытый рот, будто те самые мысли-мурашки в своем хаотичном беге нашли-таки свободный лаз наружу.

— А шли бы вы! — сказал он и присовокупил ряд нецензурных слов. Вдруг все речи Арсения, сказанные им в трактире, стали ясны и понятны. Они сложились в образ, осветились смыслом! Ну, конечно, искусство! Любое искусство всегда страдает! Униженные и оскорбленные все — люди от искусства. Будь то актеры, поэты или художники, писатели, философы, мыслители, всякий свободолюбивый человек — он от искусства, он наполнен мыслью, он выворачивает душу наизнанку, отдает ее людям. И манекены — зеркало души. Красота изящной позы, застывшего мгновения — все это не видно людям, которые стремятся нажиться, заработать в одночасье кучу денег, накормить до отвала своих толстых жен и круглых детей, купить себе сотни машин и тысячи квартир. Как же они увидят чистые души, когда уткнулись носами в собственные кошельки?

Евгений устремился к выходу, не замечая, что цепляет полки и роняет на пол рыболовные снасти. Какой же здесь здесь затхлый воздух, пропитанный насквозь запахом дешевого одеколона! У самого входа он сообразил, что держит в руках удочку. Развернувшись, Евгений швырнул ее в хозяина магазина и выскочил на улицу.

В волнении он пересек дорогу и долго шел по тротуару, не замечая людей, спотыкаясь, падая, вставая и снова ускоряя шаг. Затем он вдруг резко остановился, будто что-то вспомнил, похлопал себя по карманам и вынес на свет визитную карточку. Нашел глазами телефонную будку, побежал к ней, опять же через дорогу, едва не угодив под колеса автомобиля, но, не заметив этого. Уже в телефонной будке, отгородившись от мира стеклянной дверью, он перевел дух и вытер ладонью обильный пот. Ему казалось, что от ладоней тоже пахнет одеколоном, старым дешевым одеколоном. Потом Евгений набрал номер и когда после длинных гудков услышал знакомый голос, сказал:

— Здравствуй, это Евгений. Ты говорил что-то на счет новой работы?

7

Они встретились спустя час и снова пошли в трактир для манекенов. Людей там было немного, пахло не очень приятно, но общая атмосфера вдруг показалась Евгению удивительно теплой, дружественной и даже в какой-то степени родной. В застывших позах сидящих за столиками людей он увидел выражение того единственного, высокого Искусства, которое ценилось во всем мире и признавалось наивысшим. Теперь это были не просто люди, а светящиеся души.

Евгений поспешил поделиться открытием, и Арсений слушал с улыбкой видимого удовольствия, все кивал согласно и иногда подтверждал короткими: «Да… Ну, я же говорил… А ты как думал?». И эти короткие фразы понимания, эта улыбка и кивки словно подстегивали Евгения, разгоряченного произошедшими событиями, со скопившимися в голове взбунтовавшимися мыслями.

Они сели за столик, и Евгений принялся горячо, оживленно рассказывать Арсению об искусстве, о манекенах, о правильном понимании жизни вообще и существовании отдельно взятого человека в частности. Заказали пива, вкуса которого Евгений не чувствовал, пил, как воду и растирал ладонями пот по лицу. Слишком много вдруг вырвалось из него, слишком много мыслей хотело просочиться сквозь сознание, и только Арсений казался ему настоящим собеседником, тем слушателем, который все поймет и все примет.

— Ты прав, прав! — почти кричал Евгений, — манекены — это зеркало души! Высшая точка самовыражения! Поэтому их все ненавидят! Людям свойственно ненавидеть прекрасное, потому что они завистливые!

— А ты? Ты видел свою душу? — пытливо спрашивал Арсений. Пил он неторопливо и, казалось, получал огромное удовольствие, слушая сбивчивую речь Евгения.

— Я почти! — соглашался Евгений, — мне еще немного потренироваться! Мне бы работу соответствующую, чтобы не отвлекал никто, чтобы не было вокруг начальников, покупателей, уборщиц!

— Э, нет. Так не выйдет. Манекеном следует быть не для собственного удовольствия, а для всеобщего блага! Учить нужно всех этих начальников и уборщиц! Тыкать им лицо своей душой, показывать, чтоб они видели и ненавидели тебя. Чтобы завидовали твоей чистоте и прекрасному! И пусть ненавидят и презирают, но видят и думают!

Так говорил Арсений, а Евгению казалось, что каждое слово — истина. Что так и есть и будет! И почему же он не видел и не замечал этого раньше? Потому что слепой был. Бегал мимо витрин на работу, в своей тесный кабинет на третьем этаже по узкому коридору, прятался за кипами папок, кутался на улице в пальто. Дела ему не было до манекенов, до настоящих манекенов, которые вырывали свое сердце и высоко держали его над головой, освещая путь темным, необразованным, припавшим к земле людишкам.

— Довели страну, — в сердцах сказал Арсений, — всюду нищета и разорение! Один кризис за другим! Развратили людей богатством, а потом опрокинули в пропасть нищеты. О каком искусстве может идти речь, когда каждый стремится урвать кусок своего личного материального блага?! Как шакалы! А кто это со страной сделал? Президент, вот кто! Будь он хоть в половину умным как его первый заместитель, давно бы понял, что не деньги делают человека счастливым, а душевные блага! Хорошо хоть первый заместитель старается, суетиться, ночей не спит, что-то делает…

Евгений согласно закивал, хотя думал о манекенах и мало что слышал. Арсений склонился поближе к столу и спросил полушепотом:

— А ты хотел бы, чтобы первый заместитель стал Президентом?

— До выборов еще восемь лет, — неопределенно пожал плечами Евгений.

— Верно, — Арсений выпрямился, — все-то у нас по закону. Коль повезло одному проходимцу стать Президентом, так и будет воротить свои дела четверть века. Хоть кризис, хоть безработица, хоть ешьте друг друга от голода — а закон превыше всего. Восемь лет до выборов, мда… Вот, держи адрес. Я позвоню, когда можно будет выходить на работу. Условия там лучше, чем в твоем магазинчике, заработок повыше, а простора для творчества хоть отбавляй. Полгодика поработаешь, а там будем глядеть, — Арсений протянул еще одну визитную карточку, на которой значилось: «Булочная № 12. Лучшие хлебобулочные изделия города», ниже — телефон и имя владельца.

— Простор для творчества? — недоверчиво переспросил Евгений.

— Еще какой! — заверил Арсений, — поверь мне. Директор магазина сам из бывших, из манекенов. Девять лет отдал развитию творчества. За копейки работал на улице, потом перебрался в ателье, потом занялся самовыражением в одном магазинчике, а когда достиг определенных высот, тогда уже и занялся личным делом. И никой кризис ему теперь не проблема. Потому что главное — душа!

— Душа, — восторженным эхом повторил Евгений. Он радовался, словно открыл в своей жизни что-то невероятное.

Когда Арсений засобирался, Евгений залпом допил пиво и последовал за ним тесными петляющими улочками. Он не замечал дороги, шел сбоку и все говорил, говорил, говорил. Арсений со всем соглашался, слушал внимательно и даже изредка давал кое-какие разъяснительные советы, от чего Евгению сразу же становилось многое понятно. Потом Арсений остановил такси, извинился, мол, надо срочно уезжать по делам и крепко обнял Евгения за плечи на прощание. Такси уехало, оставив в морозном воздухе медленно рассеивающиеся клубы газа, и Евгений побрел по улице в одиночестве, продолжая размышлять. Теперь он уже не мог идти просто так, а останавливался у каждой витрины, где замечал живого манекена, и долго разглядывал их сквозь стекло. Он хотел уловить нечто в их застывших позах, в линиях их онемевших лиц, в изгибах рук. Он вглядывался в каждую морщинку, и иногда ему казалось, что он постигает какой-то тайный смысл, видит чистоту душ, свечение, исходящее от неподвижных тел. И он вроде бы впитывал это свечение и сам становился чище.

Домой он добрел только к вечеру, когда уже стемнело и зажглись редкие фонари. Усталый, он быстро и молча поужинал, никому ничего не сказал и лег спать. Ему снились манекены.

8

В булочной истосковавшаяся по искусству душа Евгения развернулась! Все понимающий, через многое прошедший и еще больше знающий хозяин с редким именем Рудэн выставил Евгения на центральной витрине, в окружении еще двоих таких же манекенов. Все трое изображали мастеров кулинарии. В булочной приятно пахло свежим хлебом, клиенты здесь были не в пример лучше, чем в рыболовецком магазине, никто особо не отвлекал. В первый же день Евгений сосредоточился на собственной душе и подбирал подходящую позу, чтобы как можно полнее раскрыться перед посетителями. Двое его напарников делали то же самое. Изредка они перебрасывались тихими фразами, из чего стало ясно, что манекены проходят тут практику. А в дальнейшем намерены открыть собственный театр, где будут выставляться лучшие манекены страны. Планы, конечно, были грандиозные и трудновыполнимые, но Евгений поддержал их с горячим энтузиазмом. Хотелось верить, что все у них получится, все выйдет как надо и что никакие трудности им не помешают.

Несколько дней Евгений наслаждался работой, как наслаждаются хорошим вином дегустаторы. Ему казалось, что с каждым часом он все больше и больше совершенствует свою позу манекена, и проходящие мимо люди останавливаются не просто так, а чтобы поглядеть на это чистое сияние души. Если бы не постоянные боли в области поясницы, да странная боль в груди (не иначе душа томится в ожидании свободы), было бы Евгению полное счастье.

По улице он теперь ходил с высоко поднятой головой, на губах играла счастливая улыбка. Он не замечал, когда лил дождь или когда улицы стелил туман, он не видел изморози на окнах и на мостовой, он не обращал внимания, когда темнело, а фонари еще не зажгли, и приходилось идти в вязкой и страшной темноте. Мысли Евгения были где-то далеко-далеко, а свет его собственной души озарял путь домой и делал дорогу в сто раз короче. Один раз он встретил на лестничном пролете пьяного Федора, который расчесывал кулаки, выискивая с кем бы провести душевную беседу. По слухам, Федора недавно выпустили из-под стражи под подписку о невыезде, а он подписку порвал и уже пару раз подрался с кем-то около подъезда. Приметив Евгения, Федор поднялся было, изрыгая пьяным утробным басом какие-то ругательства и угрозы, но Евгений прошел мимо как бы и не замечая Федора, погруженный в свои мысли, улыбающийся, словно влюбленный. И Федор осекся, потому что увидел в этой улыбке что-то действительно странное и непонятное. А пьяные люди, как и известно, боятся непонятного.

Свой первый аванс (сумму немаленькую, надо заметить), Евгений отдал семье, взяв себе лишь четверть на еду и новые ботинки: стремительно наступала зима, а старая обувь износилась до той степени, когда стопой начинаешь чувствовать холодную мостовую и каждый камешек на ней.

Сестра, готовящаяся к окончанию семестра, была в восторге. И хотя в университете она отзывалась о работе брата с прежней брезгливостью, нападки ее стали более осторожными и не такими резкими, как раньше. Мать так и вовсе заявила, что ошибалась в сыне и попросила прощения за прошлые обиды. А соседкам поведала, что сын у нее вырос умным, дальновидным и вообще очень хорошим человеком. Мол, не кинулся на первую попавшуюся работу, как голодный пес на косточку, а подождал, выбрал себе должность по душе и с хорошим заработком. То есть, косточку облюбовал, какую надо, с кусками мяса и жира, чтоб наесться основательно.

Для самого Евгения деньги вдруг перестали играть первостепенную роль. Он, безусловно, радовался тому, что семья теперь может позволить себе на ужин курицу, и каждый вечер на столе лежит свежая булка белого хлеба, но радовался как-то отстраненно от всех, принимал это как должное, а не как результат собственной работы. Его мысли были заняты манекенами. Если точнее — совершенством позы. Он задался мыслью, что еще не достаточно профессионально отображает свое внутреннее состояние, что надо бы разработать такую позу, на которую бы даже случайный прохожий, бросивший мимолетный взгляд, обратил бы внимание, остановился бы и удивился!

Он размышлял об этом несколько недель, даже пробовал обсудить с другими манекенами, но те были заняты театром и ни о чем другом не думали. Несколько раз Евгению даже снились манекены, стоящие в странных, завораживающих позах, но, проснувшись, он в горячке тщетно пытался повторить, понимал, что не может, и бессильно скрипел зубами.

Когда же стало понятно, что размышления перетекают в навязчивую форму, Евгений решил, что пора от мыслей переходить к делу. И он начал тренироваться в нерабочее время. После закрытия булочной в распоряжении Евгения был еще час, пока уборщики наводили порядок, пока хозяин разбирал накладные и чеки, заполнял кассовую книгу и делал заказы на последующие дни. Евгения никто не выгонял, этот час он мог провести в булочной на свое усмотрение, хоть просто шататься мимо стеллажей и ничего не делать. Он обнаружил в коридоре между подсобкой и лестницей на второй этаж большое зеркало в полный рост и приступил к тренировкам. Теперь этот лишний час между работой и возвращением домой, он совершенствовал позы манекена. Евгений замирал перед зеркалом, разглядывая себя, цепляя внимательным взглядом каждый изгиб своего тела, что-то поправлял, где-то что-то менял, склонял голову то так, то эдак. Часа ему катастрофически не хватало, но у хозяина была и своя личная жизнь, он вгонял всех и поднимался на второй этаж, где у него были жилые комнаты. А Евгений торопился домой, чтобы быстрее отужинать и погрузиться в сон, который стремительно сокращал ненужные часы, проведенные не на работе. И с каждым днем Евгению казалось, что он все больше и больше приближается к совершенному искусству — быть манекеном.

9

Как и любой фанат своего дела, с энтузиазмом ныряющий в волны самосовершенствования и без оглядки и анализа поглощающий знания, не глядя назад и не задумываясь о будущем, Евгений совершенно не думал о том, зачем ему это все нужно и что будет дальше. Он был увлечен, он стремился вперед, он вроде бы совершенствовался, и ему казалось, что он все тоньше и глубже понимает профессию манекена. В начале нового года хозяин предложил Евгению комнату прямо здесь, в булочной, за умеренную плату.

— Ты все равно носишься сюда, как одержимый, — сказал он, — дома бываешь только по ночам, а выходные не брал уже два месяца. А у меня как раз есть свободная комнатка, совершенствуйся себе на здоровье хоть сутки напролет. И ведь как прав был хозяин!

Евгений, не раздумывая, согласился. Он вывез из квартиры свои вещи, чему была особенно рада сестра.

Комнатка оказалась небольшой, плохо отапливаемой, с одним окошком, из которого был виден внутренний дворик булочной. Но Евгений пока и не стремился к комфорту, важным для него было то, что он мог теперь отрабатывать позы манекена круглые сутки. Окунувшись в лихорадку самосовершенствования, он мог целыми ночами стоять перед зеркалом, в мутном отражении из-за неярких ламп улавливая чуткость собственной позы, наслаждаясь ею, упиваясь внутренним душевным светом. Теперь Евгений спал по три-четыре часа, но это совершенно не удручало его, а, наоборот, придавало сил.

Несколько раз его навещали мать с сестрой. Мать сетовала на то, как он исхудал, на мешки под глазами и совершенно уставший вид, а сестра рассказывала о своих успехах в университете и о том, что она отделила для себя часть комнаты непрозрачными занавесками и теперь живет почти самостоятельно. Евгению же почти не о чем было с ними говорить, потому что ни мать, ни сестра не поняли бы его нового устремления, им было непонятно желание сына стать манекеном. Они не видели его душу и вряд ли бы поняли всю глубину его намерений.

А в марте в гости пришел Арсений. Погруженный в совершенствование поз, Евгений почти не вспоминал о нем. Арсений был не по-весеннему тепло одет, глаза его слезились, легкий озноб заставлял его дрожать.

— Простудился, — шмыгнув носом, произнес Арсений, переступая порог булочной. Время было позднее, булочная уже закрылась, это был тот самый час, когда погасили часть ламп, и в липком полумраке неторопливо ходили уборщики, хозяин стоял за кассой с раскрытыми гроссбухами, а жена хозяина спускалась вниз, выходила к черному входу и ждала грузовик, который забирал просроченный и нераспроданный товар.

Евгений только что спустился с витрины и собирался подняться к себе в комнату, чтобы переодеться, быстро перекусить и пойти к зеркалу. Боль в пояснице стала постоянной, вдобавок возникла боль в ногах, хрустели колени, и кололо в пятках, но Евге6ний, погруженный в свои мысли, не замечал всего этого. Боль добиралась только тогда, когда Евгений ложился спать. В эти моменты тело его словно просило остановиться, прекратить, дать передохнуть — каждая косточка стонала, каждая напряженная мышца ныла, пальцы дрожали, даже во рту становилось сухо и горько. Но так как спал он мало, то с пробуждением отгораживался от боли, как он ненужного атрибута собственной жизни. Он тоже подхватил легкую простуду и шмыгал носом, но вспомнил об этом лишь тогда, когда увидел на пороге Арсения. Старик радостно улыбнулся и заключил Евгения в крепкие объятия, похлопывая его по спине костлявой рукой и приговаривая:

— Какой прогресс! Какой прогресс! — после чего отстранился, оглядывая Евгения с ног до головы и держа его за плечи, — настоящий манекен! Икона! Жемчужина! Рудэн, погляди только какую жемчужину я к тебе пристроил!

— Каждый день вижу, — проворчал из-за кассы Рудэн. Он не любил, когда его отвлекали от работы.

— Угостишь старого приятеля чашкой кофе? — спросил Арсений, проходя вглубь булочной, мимо полок к стойке. Евгений, которого разрывали желания пойти следом или же вернутся к зеркалу, пока что просто стоял и ждал.

— Хоть двумя, — отозвался Рудэн, не поднимая глаз, — ты знаешь, что где стоит, будь добр, не отвлекай.

Арсений повернулся, опираясь на клюку. Он сутулился, втягивая голову в плечи и, казалось, постоянно сдерживал рвущийся из больных легких кашель. Лицо его в свете редких ламп показалось Евгению бледно-желтым, как у больного гепатитом. Вообще, с того момента, как они виделись в последний раз, Арсений сильно сдал.

— Что стоишь, мой милый друг? — спросил Арсений, — я приехал к тебе, как только вернулся в город, а ты стоишь и ничего не делаешь? Или не рад меня видеть? Давай найдем уютный уголок и поболтаем за чашкой кофе, а?

— Можно пойти в мою комнату, — смутился Евгений, — там уютный уголок.

— Великолепно! — Арсений ничуть не удивился тому факту, что Евгений живет в булочной, — показывай! Только кофе сделаю. Помоги старику, не стой, как истукан.

Они заварили две чашки крепкого кофе, Евгений нашел в буфете пачку печенья, уложил все это на поднос, и первым поднялся на третий этаж в свою небольшую комнатку. Арсений тяжело отдувался и выстукивал по ступенькам клюкою следом. Поскольку в комнате не было даже тумбочки, а одна лишь небольшая железная кровать с хорошо смазанными, а оттого бесшумными пружинами, Евгений некоторое время в растерянности стоял и не знал, куда поставить поднос. Потом сообразил, откинул занавеску и пристроил его на широком подоконнике.

— Неплохо живешь, — сказал Арсений, появляясь в дверях, — хвалю! Прогрессируешь! Хотя есть еще к чему стремиться.

— Присаживайся, — кивнул Евгений на кровать.

— Благодарю. — Арсений сел, испустив тяжелый хриплый выдох, тыльной стороной кисти стер со лба крупные капли пота, — ну, что, покажешь старику, на что способен? Не зря же я мчался сюда прямо с вокзала?

— Охотно покажу, — обрадовался Евгений, — я совершенствуюсь! Я много работаю над собой.

И он здесь же, возле подоконника, изобразил первую фигуру, над которой трудился последние две недели. Сложные позы пока давались ему нелегко, да и не знал он, правильно ли их изображает, по большей части поддаваясь интуиции, ведь никаких учебников для манекенов не существовало. Но ему казалось, что именно эти позы помогают наиболее полно раскрыть душу манекена, раскрыть то искусство, которое сидит в каждом человеке, томится, ждет своего часа.

Потом Евгений показал еще одну позу, и еще. Он вошел во вкус и уже не делал пауз между переходами. Одна фигура сменяла другую. В тесной комнате ему становилось жарко, но он не замечал ни духоты, ни усталости, он видел только горящие глаза Арсения. В конце Арсений пришел в такой восторг, что отложил клюку и тихо зааплодировал, тонкими губами беззвучно сотрясая воздух коротким: «Браво!». Это еще больше подхлестнуло Евгения, он с ходу выполнил самое сложное свое упражнение, где-то в груди у него болезненно хрустнуло, а перед глазами неожиданно вспыхнуло ярко, затем стремительный белый свет, не успев ослепить, обратился темнотой, и Евгений потерял сознание.

10

Очнувшись, он обнаружил, что лежит в собственной кровати, заботливо укрытый одеялом. Возле кровати стоял табурет с подносом, на котором дымилась чашка с горячим чаем, стоял небольшой чайничек, блюдце с вареньем и несколько кусочков хлеба. Тело сладостно ныло от каких-то мазей, которыми его растерли — их запах щекотал ноздри.

Возле окна сидели Арсений с хозяином, пили кофе и вполголоса разговаривали о политике. Они обсуждали Президента, и его новый закон, который запрещал свободные митинги и выступления на площадях без согласования с властями. Арсений возмущался и говорил о том, что подобные запреты, в конце концов, приведут страну к тоталитарному господству. Рудэн с ним соглашался. Еще обсуждали заявление Президента о полной поддержке какой-то восточной страны, где идет кровопролитная гражданская война. Со слов Арсения выходило, что Президент поддерживает тирана и душегуба, развязавшего войну с целью захвата власти, а первый заместитель, наоборот, выступает против подобной поддержки, потому что мудро видит последствия. Рудэн горячо поддерживал и Арсения и первого заместителя.

— Я там был, — говорил Арсений, — я общался с лидерами оппозиции. Бедные, затравленные люди! Они почти потеряли веру в себя и в будущее. Но еще держатся! Каждый из них знает, что в любой момент может подвергнуться аресту, а там у них после ареста разговор недолгий — либо сразу расстрел, либо быстрый публичный суд, где за подсудимого все скажет прокурор, а потом опять же расстрел. Я пообещал им, что как только мы решим проблему с Президентом, то сразу же займемся и их проблемой. Они, кстати, обещали помочь.

Еще обсуждали первого заместителя, и тут выходило, что лучшего правителя для родной страны и представить было сложно. Умный, начитанный, мудрый, дальнозоркий, любит искусство и продвигает культуру в массы, борется с безграмотностью, ценит в людях человеческие качества и так далее и тому подобное.

— Вот когда придет он к власти, тогда мы с ним поработаем на славу! — говорил Арсений мечтательно и поглядывал в окно, на снежинки в темноте.

Евгений первое время внимательно слушал, а потом ему стало неинтересно. Он не увлекался ни политикой, ни политиками. Ему были неинтересны запреты митингов и выступлений, а также поддержка каких-то там тиранов в каких-то там восточных странах. Политическая жизнь, как правило, текла мимо него, никак не касаясь. Разве что кризис в свое время крепко ударил по финансам, но не стоит забывать также, что именно из-за кризиса Евгений оказался на работе манекеном и приобщился к великому искусству. Так что есть тут и свои плюсы.

Арсений заприметил, что Евгений проснулся, заулыбался и пододвинул табурет, на котором сидел, поближе к кровати.

— Что же ты так неосторожно, — обратился он, склоняясь ближе.

— Но ты видел фигуру? Видел позу? — горячо спросил Евгений, хотя вместе со словами из груди поднялась слабая ноющая боль.

— Это было великолепно! Верх искусства! У тебя ослепительно чистая душа! Тебе есть, что показать людям! — Арсений склонился ближе, — но здоровье беречь тоже надо. Вот я приехал к тебе по делу, так сказать, чтобы продолжить наше с тобой совместное сотрудничество, а ты падаешь, будто от голода. Нехорошо, нехорошо.

— Так я, это…

— Вижу, — кивнул Арсений, — работаешь на износ, совершенствуешься. Но ведь и о себе думать надо. Кому ты будешь нужен, если свалишься с каким-нибудь воспалением легких? Никому. Поэтому мой совет — хорошо питайся, крепко и долго спи…

— Но как же тогда…

— Тебя же никто никуда не торопит, Женя, ну! — сказал Арсений ласково, словно любящий отец захворавшему ненароком сыну, — отдыхай, не гони.

— А то помрешь, — добавил от окна Рудэн, — а нам мертвые манекены ни к чему.

— От живых толк, а не от мертвых, — заключил Арсений, — раньше в обморок падал? Евгений покачал головой.

— Значит так, — Арсений сцепил тонкие пальцы в замок, — ты мне здоровым нужен, понимаешь? Я для тебя новую должность присмотрел, за этим и приехал, собственно. Будешь стоять в центральном зале Дома Правления. Очень ответственная фигура. Революционер называется. Бывал когда-нибудь в Доме Правления? Нет? Ну, не то, чтобы очень много потерял.

— А почему именно там? — спросил Евгений. Ему было уютно в булочной, да и комнату терять не хотелось.

— Потому что это на ступеньку выше, Женя. — ответил Арсений, — пойми, искусство манекена в его общедоступности. Кому он будет нужен, если будет стоять в пыльном чулане перед зеркалом? Самому себе показывать трагическую душу? И к чему она? Искусство нужно направлять в массы.

— Но ведь никто не знает, что это искусство. Для людей манекен — это работа, не из приятных, вынужденная.

— И ведь ты тоже так думал.

— Да, тоже.

— И уже не думаешь. Потому что ты многое понял. И теперь твоя задача — точно также просветить остальных. Душа, Женя, душа в человеке важнее всего, помни об этом.

— Но кого я там смогу просветить? — удивился Евгений, — в Доме-то Правления.

— Революционер там для того и стоит, чтобы любой чиновник, проходя мимо, заметил, оценил, прочувствовал. Раз пройдет, два пройдет, потом обратит внимание, остановится, задумается, увидит твою душу и сможет открыть свою. Это намного полезнее, чем стоять здесь и заманивать покупателей.

— Я бы попросил, — кашлянул возле окна Рудэн, — он неплохо справляется.

— Я сравнивал великую идею просвещения и булочную, не обессудь, — сказал Арсений, — просвещение однозначно выше.

— Не буду спорить, — сказал Рудэн и отвернулся к окну.

— В общем, береги себя. — Арсений вновь повернулся к Евгению. Сцепленные замком пальцы хрустнули, — Я оформлю все соответствующие документы, и через месяц-полтора тебя переведут. О зарплате не беспокойся, платят достойно.

— А как же ваша фабрика? Арсений наморщил бледный лоб.

— Какая фабрика? — переспросил он задумчиво.

— По пошиву одежды для Европы.

— Ах, эта! Поработаешь пока в Доме Правления, наберешься опыта, а там и ко мне. Только я тебя умоляю, не губи себя! Рудэн, пригляди за этим негодником, а то ведь совсем исхудал!

— Присмотрю, присмотрю, — ворчливо отозвался Рудэн.

— А пока на, держи, считай задаток. — Арсений положил на кровать, у изголовья, крупную пачку денег в светлой банковской бумаге и поднялся, опершись о колени. Поискал взглядом клюку.

— И запомни, Женя, ты моя жемчужина, и мне без тебя никуда. Я из тебя еще сделаю настоящего манекена, уж извини за каламбур. Ты у меня еще всем покажешь! Жаль, записать негде, для истории.

Евгений хотел было встать, но закружилась голова, да и Арсений придержал пылкое намерение:

— Нет, нет, лежи. Набирайся сил. До утра не вставай и постарайся выспаться. Рудэн, ты со мной?

Хозяин булочной поднялся с мягкой ленцой, словно его устраивало сидеть и пялиться в ночь, на фонари и снег, и, проходя мимо кровати, благодушно заметил: