IV
В день казни нет обедни в церкви, Ее нельзя свершать: Священник слишком болен сердцем, Иль бледен он, как тать, Иль то в его глазах прочтем мы, Что нам нельзя читать. Мы были заперты до полдня… Но, слышим, вот звонят… Бренча ключами, молча Стражи Открыли келий ряд. Пошли мы лестницей железной, Свой покидая Ад. Хотя на Божий свет мы вышли, Наш круг был изменен: Один от страха весь был бледен, Другой, как стебль, склонен, И не знавал я, кто смотрел бы Так жадно в небосклон. Да, не знавал я, кто вперял бы Так пристально глаза В клочок лазури, заменявший В тюрьме нам небеса, И в облака, что плыли мимо, Чтоб окропить леса. И не было меж нас такого, Кто б, с бледностью лица, Не думал, что и он достоин Такого же конца: Ведь если он убил живого, То эти — мертвеца. Тот, кто вторично грех свершает, Терзает мертвых вновь, Он с них срывает страшный саван И вновь их точит кровь, Вновь точит кровь, за каплей каплю, И убивает вновь. * * * Как клоуны, в наряде диком, В рисунке двух кругов, Мы молча шли асфальтом скользким, Вкруг, вкруг, все сто шагов, Мы молча шли асфальтом скользким, И каждый шел без слов. Мы молча шли асфальтом скользким, И через каждый ум Носилась Память об ужасном, Как ветра дикий шум, И перед каждым мчался Ужас, И Страх стоял, угрюм. * * * Взад и вперед ходили Стражи, Как пастухи в стадах, Одеты в праздничное платье, В воскресных сюртуках, Но выдавала их деянье Нам известь на ногах. Где широко зияла яма, Ее мы не нашли. Виднелись у стены тюремной Песок и слой земли, Да комья извести, как саван, Над мертвым сверх легли. Да! Был у мертвого свой саван,— Не многим дан такой! Труп обнажен, чтоб стыд был больше, Но за глухой стеной Лежит в земле, — закован в цепи,— В одежде огневой. И пламя извести все гложет Там тело мертвеца: Ночами жадно гложет кости, Днем гложет плоть лица, Поочередно плоть и кости, Но сердце — без конца! * * * Три долгих года там не сеют И не сажают там, Три долгих года там не место Ни травам, ни цветам; Земля молчит, не шлет упрека Смущенным небесам. Им кажется: убийцы сердце Отравит сок стеблей. Неправда! Взысканная Богом, Земля добрей людей: Алей цвет алой розы будет И белой цвет — белей. Даст сердце стебли розы белой, Рот — стебли алых роз, Кто знает, чем святую волю Готов явить Христос, С тех пор как посох Парсифаля Цветами вдруг пророс? * * * Нет! Белым розам, алым розам В тюрьме не место жить. Кремень, булыжник, черепица — Все, что здесь может быть: Цветы могли б иное горе Порою облегчить. Нет! Ни один — ни розы алой, Ни белой — лепесток Не упадет близ стен проклятых На землю иль песок, Не скажет узникам, что умер За всех распятый Бог. * * * И все ж, хотя стеной проклятой Тот мертвый окружен, И дух того не бродит ночью, Кто цепью отягчен, И дух того лишь стонет жалко, Кто в известь схоронен,— Он все ж — несчастный — дремлет в мире, Иль в мире будет он: Он Ужасами не тревожим, Он Страхом не смущен, В земле нет ни Луны, ни Солнца, Где бедный схоронен. * * * Как зверь, он ими был повешен, И реквием святой Не пел над ним, как утешенье Его душе больной. С поспешностью он унесен был, Зарыт в земле сырой. Раздетый труп они швырнули (Пусть мухи поедят!), Смеялись, что так вздуто горло, Чист и недвижен взгляд, И с хохотом ему творили Из извести наряд. Колен Священник не преклонит Перед могилой той, Пред ней не сделает, с молитвой, Он знак креста святой, Хоть ради грешников Спаситель Сошел в наш мир земной. Но что ж! Грань жизни перешел он; То участь всех живых. В разбитой урне Сожалений Потоки слез чужих. О нем отверженцы рыдали, Но плакать — доля их. V
Прав или нет Закон, — не знаю: То знать мы не должны. Мы, узники, одно мы знаем, Что прочен свод стены, Что день в тюрьме подобен году, Что дни его длинны. И знаю я, что все Законы (Создание людей), С тех пор как брат убит был братом И длится круг скорбей,— Зерно бросают, лишь мякину Храня в коре своей. Я также знаю, — и должны бы О том все знать всегда,— Что люди строят стены тюрем Из кирпичей стыда И запирают, чтоб Спаситель Не заглянул туда. Они свет Солнца запирают И милый лик Луны, Они свой Ад усердно прячут, И в нем схоронены Дела, что люди и Сын Божий Увидеть не должны! * * * В тюрьме растет лишь Зло, как севы Губительных стеблей. Одно достойно в том, кто гибнет И изнывает в ней: Что в ней Отчаяние — сторож, А Горе — спутник дней. Здесь могут голодом ребенка И день и ночь терзать, Бить слабых, мучить сумасшедших И старцев оскорблять. Те гибнут, те теряют разум, И все должны молчать. Живут здесь люди в кельях узких, И тесных, и сырых, В окно глядит, дыша отравой, Живая Смерть на них, И, кроме Похоти, все стало Прах — в образах людских. Поят водою здесь гнилою, Ее мы с илом пьем; Здесь хлеб, что взвешен строго, смешан С известкой и с песком; Здесь сон не дремлет: чутко внемлет, Крича, обходит дом. * * * Пусть тощий Голод с Жаждой бледной, Как две змеи, язвят, Пусть сохнет тело, — что за дело! — Другой ужасней яд: Мы днем таскаем камни, — ночью Они в груди лежат. Здесь в келье — сумрак, в сердце — полночь. Здесь всюду — мрак и сон. Колеса вертим, паклю щиплем, Но каждый заключен В Аду отдельном, и молчанье Страшней, чем медный звон, Никто не подойдет к нам с речью Приветной и живой, Лишь глаз к нам смотрит сквозь решетку Безжалостный и злой; Забыты всеми, гибнем, гибнем Мы телом и душой! Одни, унижены, мы ржавим Цепь жизни без конца. Те плачут, те клянут, те терпят С бесстрастностью лица,— Но камни сердца раздробляет Благой Закон Творца. * * * Сердца, разбитые в темницах, Благоуханье льют, Так, как у ног Хряста разбитый Альвастровый сосуд, И дивным полон ароматом Земных грехов приют. О, счастлив тот, чье сердце может Разбиться на пути! Как иначе очистить душу И новый путь найти? Когда не в глубь сердец разбитых,— Куда Христу сойти? И тот, чье вздуто было горло, Чист и недвижен взгляд. Ждал рук Того, Кем был разбойник С креста на Небо взят. Сердцам разбитым и печальным Христос являться рад. Тот в красном, кто читал Законы, Ему отсрочку дал,— Три маленьких недели жизни, Чтоб он свой грех сознал И кровью искупил минуту, Когда он нож держал. Омыли слезы крови руку, Что кровью залита. Смывается кровь только кровью, И влага слез — чиста. Знак Каина кровавый — белой Печатью стал Христа. VI
Близ Рэдинга есть замок Рэдинг. И ров позорный в нем. Во рву лежит один несчастный, Сжигаемый огнем; В горючем саване лежит он, Без имени над рвом. Пусть он до дня, когда вострубит Архангел, мирно спит. Шум лишних вздохов, слез ненужных Его пусть не смутит. Убил он ту, кого любил он, И вот за то убит. Возлюбленных все убивают,— Так повелось в веках,— Тот — с дикой злобою во взоре, Тот — с лестью на устах, Кто трус — с коварным поцелуем, Кто смел — с клинком в руках! Баллада Редингской тюрьмы
(перевод Константина Бальмонта)
1
Он не был больше в ярко-красном, Вино и кровь он слил, Рука в крови была, когда он С умершей найден был, Кого любил — и, ослепленный, В постели он убил. И вот он шел меж подсудимых, Весь в серое одет. Была легка его походка, Он не был грустен, нет, Но не видал я, чтоб глядели Так пристально на свет. Я никогда не знал, что может Так пристальным быть взор, Впиваясь в узкую полоску, В тот голубой узор, Что, узники, зовем мы небом И в чем наш весь простор. С другими душами чистилищ, В другом кольце, вперед, Я шел и думал, что он сделал, Что совершил вон тот, — Вдруг кто-то прошептал за мною: «Его веревка ждет». О, боже мой! Глухие стены Шатнулись предо мной, И небо стало раскаленным, Как печь, над головой, И пусть я шел в жестокой пытке, — Забыл я ужас свой. Я только знал, какою мыслью Ему судьба — гореть. И почему на свет дневной он Не может не смотреть, — Убил он ту, кого любил он, И должен умереть. Но убивают все любимых, — Пусть знают все о том, — Один убьет жестоким взглядом, Другой — обманным сном, Трусливый — лживым поцелуем, И тот, кто смел, — мечом! Один убьет любовь в расцвете, Другой — на склоне лет, Один удушит в сладострастьи. Другой — под звон монет, Добрейший — нож берет: кто умер, В том муки больше нет. Кто слишком скор, кто слишком долог, Кто купит, кто продаст, Кто плачет долго, кто — спокойный — И вздоха не издаст, Но убивают все любимых, — Не всем палач воздаст. Он не умрет позорной смертью, Он не умрет — другой, Не ощутит вкруг шеи петлю И холст над головой, Сквозь пол он не уронит ноги Над страшной пустотой. Молчащими не будет ночью И днем он окружен, Что все следят, когда заплачет, Когда издаст он стон, — Следят, чтоб у тюрьмы не отнял Тюремной жертвы он. Он не увидит на рассвете, Что вот пришла Беда, Пришел, дрожа, священник в белом, Как ужас навсегда, Шериф и комендант, весь в черном, Чей образ — лик Суда. Он не наденет торопливо Свой каторжный наряд, Меж тем как грубый доктор смотрит, Чем новым вспыхнул взгляд, — Держа часы, где осужденья Звучат, стучат, стучат. Он не узнает тяжкой жажды, Что в горле — как песок, Пред тем, когда палач в перчатках Прильнет на краткий срок И узника скрутит ремнями, Чтоб жаждать он не мог. Слова молитв заупокойных Не примет он, как гнет, И, между тем как ужас в сердце Кричит, что он живет, Он не войдет, касаясь гроба, Под страшный низкий свод. Не глянет он на вышний воздух Сквозь узкий круг стекла, Молясь землистыми губами, Чтоб боль скорей прошла, Не вздрогнет он от губ Кайафы, Стирая пот с чела. 2
Уж шесть недель гулял солдат наш, Весь в серое одет, Была легка его походка, Он не был грустен, нет, Но не видал я, чтоб глядели Так пристально на свет. Я никогда не знал, что может Так пристальным быть взор, Впиваясь в узкую полоску, В тот голубой узор, Что, узники, зовем мы небом И в чем наш весь простор. Он не ломал с тоскою руки, Как те, в ком мало сил И кто в Отчаяньи Надежду Безумно оживил, — Нет, только он глядел на солнце И жадно воздух пил. Не плакал он, ломая руки, О том, что суждено, Но только утро пил, как будто Целительно оно. О, жадно, жадно пил он солнце, Как светлое вино! С другими душами чистилищ, В другом кольце, вперед, Я шел, — и каждый, кто терзался, Про свой не помнил гнет, Но мы за тем следили тупо, Кого веревка ждет. И странно было знать, что мог он Так весело шагать, И странно было, что глазами Он должен свет впивать, И странно было знать, что должен Такой он долг отдать. Цветут и дуб и вяз роскошно Весеннею порой. Но страшно видеть столб позорный, Что перевит змеей, — И, стар иль юн, но кто-то должен Предел не выждать свой! Высок престол, и счастье трона Всех манит и зовет, Но кто хотел бы, с крепкой петлей, Взойти на эшафот И сквозь ошейник бросить взгляд свой Последний в небосвод? Прекрасны пляски, звуки скрипок, Любовь и Жизнь с Мечтой; Любить, плясать, под звуки лютни, Толпою молодой; Но страшно — быстрою ногою — Плясать над пустотой! И мы за ним с больным вниманьем Следили, чуть дыша: Быть может, к каждому такой же Конец ползет, спеша? Как знать, в какой нас Ад заманит Незрячая душа. И наконец меж подсудимых Он больше не ходил. Я знал: он в черной загородке, В судебном зале был. Его лица я не увижу, Как долго б я ни жил. Мы встретились, как в бурю, в море, Погибшие суда. Без слов, без знака — что могли бы Мы говорить тогда? Мы встретились не в ночь святую, А в яркий день стыда. Тот и другой в глуши тюремной Людской отбросок был, Нас мир, сорвавши с сердца, бросил, И бог о нас забыл, И за железную решетку Грех в тьму нас заманил. 3
Двор Должников — в камнях весь жестких, Там слизь со стен течет, С высоких стен; близ них гулял он: Над ним — свинцовый свод, И слева — справа страж ходил с ним, Боясь, что он умрет. Или молчащими он ночью И днем был окружен, — Они следили за слезами, Они ловили стон, Боясь, чтобы не отнял жертву У эшафота он. Был комендант без послаблений, Устав он твердо знал. Смерть — факт научный, — доктор умный Все факты признавал. В день дважды приходил священник — И книжку оставлял. И дважды в день курил он трубку И кружку пива пил, Его душа была спокойна, В ней страх не властен был, Он говорил, что он доволен Уйти во тьму могил. Но почему так говорил он, Страж ни один не знал: Тот, кто в тюрьме быть должен стражем, Язык свой замыкал, Кому судьба в тюрьме быть стражем, Тот маску надевал. Когда б спросил, душа не в силах Была б так быть нема, А что же может сделать Жалость Там, где убийцам — Тьма? Какое слово он нашел бы Для братского ума? Мы проходили, образуя Наш — Шутовской — Парад. Что в том! Ведь были мы одною Из Дьявольских Бригад: В ногах — свинец, затылки бриты, — Роскошный маскарад. Канаты рвали мы — и ногти, В крови, ломали мы, Пол мыли щеткой, терли двери Решетчатой тюрьмы, — Шел гул от топота, от ведер, От адской кутерьмы. Мешки мы шили, били камни, — Шел звон со всех сторон, — Мы били жесть и пели гимны, Наш ум был оглушен, Но в сердце каждого был ужас: Таился в сердце он. Таился так, что дни, как волны, Меж трав густых ползли. Забыли мы, чего обманщик И глупый ждать могли. Но раз, с работы возвращаясь, Могилу мы прошли. Зияла яма жадной пастью, Возжаждавшей убить, Кричала грязь, что хочет крови, Асфальту нужно пить. Мы знали: завтра между нами Один окончит быть. И мы вошли, душой взирая На Смерть, на Суд, на Страх; Прошел палач с своей сумою, — Он спрятался впотьмах; И мы дрожа замкнулись — каждый Под номером — в гробах. В ту ночь тенями в коридорах Тюрьма была полна, Вошли шаги в Железный Город, Шепталась тишина, И лица бледные глядели Сквозь полосы окна. А он лежал — как тот, кто в травах Заснул, устав мечтать, И стражи сон тот сторожили И не могли понять, Как может кто-нибудь пред казнью Так сладко, сладко спать. Но нет тем сна, кто слез не ведал И весь дрожит в слезах. Так мы — обманщик, плут и глупый — Все были на часах. Сквозь каждый мозг, цепляясь, ползал Другого жгучий страх. О, это страшно, страшно — муку Терпеть за грех чужой! Нам меч греха вонзился в сердце С отравой роковой, Горели слезы в нас — о крови, Что пролил здесь другой. И стражи, в обуви бесшумной, Смотря в дверной кружок, Пугались, на полу увидя Тех, дух чей изнемог, — Дивились, что молиться могут, Кто никогда не мог. Всю ночь, склоняясь, мы молились, Оплакивая труп, И перья полночи качались, Могильный мрак был туп, И вкус раскаянья был в сердце — Как желчи вкус для губ. Седой петух пропел и красный, Но дня не привели, И тени Ужаса пред нами По всем углам ползли, И каждый дух, что бродит ночью, Кривясь, густел в пыли. Они ползли, они скользили, Как путники сквозь мглу, Они, как лунные виденья, Крутились на полу, И с мерзкой грацией качались, И радовались злу. Они с ужимками мигали Вблизи и вдалеке, Они плясали сарабанду — И шли рука к руке, Они чертили арабески. Как ветер на песке! Марионеткам было любо Ногами семенить, Под флейты Страха в маскараде Свой хоровод водить, — И пели маски, пели долго, Чтоб мертвых разбудить. «Ого! — кричали. — Мир обширен, Но цепи — вот беда! И джентльмены кость бросают И раз, и два, — о, да! Но раб тот, кто с Грехом играет В Прибежище Стыда!» Нет, не из воздуха был создан Злорадный тот синклит Для тех, чья жизнь была в колодках, Кто был в гробу забит. Они — о, боже! — были живы, И страшен был их вид. Кругом, кругом в зловещем вальсе Крутились духи тьмы, Они жеманно улыбались По всем углам тюрьмы, Мигали, тонко усмехались, Пока молились мы. Ночь длилась, но уж ветер утра Летал, легко стеня, Все нити мрака Ночь продлила, Сквозь свой станок гоня, И мы в молитвах ужаснулись На Правосудье Дня. Вдоль влажных стен стенящий ветер Скользил со всех сторон, И колесом стальным впился в нас Минут чуть слышный звон. О, что же сделали мы, ветер, Чтоб слышать этот стон? И наконец во мгле неясной На извести стенной Увидел призрак я решетки, Узор ее резной, — И я узнал, что где-то в мире Был красен свет дневной. И в шесть часов мели мы кельи, В семь — тишь везде была. Но внятен шорох был — качанье Могучего крыла. Чтобы убить — с дыханьем льдистым В тюрьму к нам Смерть вошла. Не на коне, как месяц, белом, Не в красках огневых. Сажень веревки только нужно, Чтоб человек затих, — И вот она вошла с веревкой Для тайных дел своих. Мы точно шли сквозь топь на ощупь: Кругом — болото, мгла, Не смели больше мы молиться, И сжата скорбь была, В нас что-то умерло навеки, Надежда умерла. О, Правосудье Человека, Подобно ты Судьбе, Ты губишь слабых, губишь сильных В чудовищной борьбе, Ты сильных бьешь пятой железной, Проклятие тебе! Мы ждали, чтоб пробило восемь, Томясь в гробах своих: Счет восемь — счет клеймящий Рока, Крик смерти в мир живых, — И Рок задавит мертвой петлей Как добрых, так и злых. Мы только думали и ждали, Чтоб знак прийти был дан, И каждый был как бы в пустыне Застывший истукан, Но сердце в каждом било — точно Безумный в барабан! Внезапно на часах тюремных Восьми отбит был счет, И стоном общим огласился Глухой тюремный свод, Как будто крикнул прокаженный Средь дрогнувших болот. И как в кристалле сна мы видим Чудовищнейший лик, Мы увидали крюк, веревку, Пред нами столб возник, Мы услыхали, как молитву Сдавила петля в крик. И боль, которой так горел он, Что издал крик он тот, Лишь понял я вполне, — весь ужас Никто так не поймет: Кто в жизни много жизней слышит, Тот много раз умрет. 4
Обедни нет в день смертной казни, Молитв не могут петь. Священник слишком болен сердцем, Иль должен он бледнеть, Или в глазах его есть что-то, На что нельзя смотреть. Мы были взаперти до полдня, Затем раздался звон, И стражи, прогремев ключами, Нас выпустили вон, И каждый был с отдельным адом На время разлучен. И вот мы шли в том мире божьем Не как всегда, — о, нет: В одном лице я видел бледность, В другом — землистый цвет, И я не знал, что скорбный может Так поглядеть на свет. Я никогда не знал, что может Так пристальным быть взор, Впивая узкую полоску, Тот голубой узор, Что, узники, зовем мы небом И в чем наш весь простор. Но голову иной так низко, Печально опустил, И знал, что, в сущности, той казни Он больше заслужил: Тот лишь убил — кого любил он, Он — мертвых умертвил. Да, кто грешит вторично, — мертвых Вновь к пыткам будит он И тянет труп за грязный саван: Вновь труп окровавлен, И вновь покрыт густой он кровью, И вновь он осквернен! По влажно-скользкому асфальту Мы шли и шли кругом, Как клоуны иль обезьяны, В наряде шутовском, — Мы шли, никто не молвил слова, Мы шли и шли кругом. И каждый ум, пустой и впалый, Испуган был мечтой, Мысль об уродливом была в нем, Как ветер круговой, И Ужас шел пред ним победно, И Страх был за спиной. И были стражи возле стада С чванливостью в глазах, И все они нарядны были В воскресных сюртуках, Но ясно, известь говорила У них на сапогах. Там, где зияла раньше яма, Покрылось все землей. Пред гнусною стеной тюремной — Песку и грязи слой, И куча извести — чтоб мертвый Имел в ней саван свой. Такой на этом трупе саван, Каких не знает свет: Для срама большего он — голый, На нем покрова нет, — И так лежит, цепями скован И пламенем одет! И известь ест и плоть и кости, Огонь в него проник, И днем ест плоть и ночью — кости, И жжет, меняет лик, Ест кость и плоть попеременно, Но сердце — каждый миг. Три долгих года там не сеют И не растят цветов, Три долгих года там — бесплодность Отверженных песков, — И это место смотрит в небо, Глядит без горьких слов. Им кажется, что кровь убийцы — Отрава для стеблей. Неправда! Нет, земля — от бога, Она добрей людей, — Здесь краска роз была б краснее, И белых роз — белей. Из сердца — стебель белой розы, И красной — изо рта! Кто может знать пути господни, Веления Христа? Пред папой — посох пилигрима Вдруг все одел цвета! Но нет ни белых роз, ни красных В тюрьме, где все — тиски. Кремень, голыш — вот все, что есть там, — Булыжник, черепки: Цветы нас исцелить могли бы От ужасов тоски. И никогда не вспыхнут розы Меж стен позорных тех, И никогда в песке и в грязи Не глянет цвет утех, Чтобы сказать убогим людям, Что умер бог за всех. Но все ж, хоть он кругом оцеплен Тюремною стеной, И хоть не может дух в оковах Бродить порой ночной, И только плачет дух, лежащий Во мгле, в земле такой, — Он в мире — этот несчастливый, Он в царстве тишины. Там нет грозящего безумья, Там Страх не входит в сны, В земле беззвездной, где лежит он, Нет солнца, нет луны. Он как животное — бездушно — Повешен ими был. Над ужаснувшейся душою И звон не прозвонил. Они его поспешно взяли, Зев ямы жертву скрыл. Они с него покров сорвали: Для мух был пирный час. Смешна была им вздутость горла, Недвижность мертвых глаз. Они со смехом клали известь, Чтоб саван жег, не гас. Священник мимо той могилы Без вздоха бы прошел, Ее крестом не осенил бы, Нам данным в бездне зол, — Ведь здесь как раз один из тех был, К кому Христос пришел. Пусть так. Все хорошо: замкнулась Дней здешних череда, Чужие слезы отдадутся Тому, чья жизнь — беда, О нем отверженные плачут, А скорбь их — навсегда. 5
Прав или нет Закон — не знаю, Одно в душе живет: В тюрьме — тоска, в ней стены крепки, В ней каждый день — как год. И каждый день в том долгом годе Так медленно идет. И знаю я: все, все законы, Что сделал человек, С тех пор, как первый брат убит был, И мир стал — мир калек, — Закон мякину сохраняет И губит рожь навек. И знаю я, — и было б мудро, Чтоб каждый знал о том, — Что полон каждый камень тюрем Позором и стыдом: В них люди братьев искажают, Замок в них — пред Христом. Луну уродуют решеткой И солнца лик слепят, И благо им, что ад их скрытен: На то, что там творят, Ни бога сын, ни человека Не должен бросить взгляд! Деянья подлые взрастают, Как плевелы, в тюрьме. Что есть благого в человеке — Бледнеет в той чуме, И над замком Тоска нависла, Отчаянье — во тьме. Ребенка мучают, пугают, Он плачет день и ночь. Кто слаб — тем кнут, кто глуп — тех хлещут, Кто сед — тех бить не прочь. Теряют ум, грубеют, чахнут — И некому помочь. Живем мы — каждый в узкой келье, Вонючей и глухой, Живая Смерть с гнилым дыханьем — За каждою стеной, И, кроме Похоти, все тлеет, Как пыль, в душе людской. Водой соленой там поят нас, И слизь по ней скользит, И горький хлеб, что скудно весит, С известкой, с мелом слит, И Сон не хочет лечь, но бродит И к Времени кричит. Но если Голод с бледной Жаждой — Змея с другой змеей, О них заботимся мы мало, Но в чем наш рок слепой — Тот камень, что ты днем ворочал, В груди — во тьме ночной. Всегда глухая полночь в сердце, И тьма со всех сторон. Мы рвем канат, мотыль вращаем, Ад — каждый отделен, И тишина еще страшнее, Чем грозный медный звон. Никто не молвит слова ласки С живущим мертвецом, И в дверь лишь виден взор следящий С бесчувственным лицом. Забыты всеми, — мы и телом И духом здесь гнием. Цепь Жизни ржавя, каждый жалкий Принижен и забит, — И кто клянет, и кто рыдает, И кто всегда молчит. Но благ Закон бессмертный бога: Он камень душ дробит. Когда же нет у человека В разбитом сердце сил, Оно — как тот ларец разбитый, Где нард роскошный был, Который в доме с прокаженным Господь, как клад, открыл. Счастливы — вы, с разбитым сердцем, Уставшие в пути. Как человек иначе может Свой дух от Тьмы спасти? И чем же, как не сердцем, может Христос в наш дух войти? И тот — с кровавым вздутым горлом И с мглой недвижных глаз — Ждет рук Того, кем был разбойник Взят в Рай в свой смертный час. Когда у нас разбито сердце, Господь не презрит нас. Тот человек, что весь был, в красном И что читал Закон, Ему дал три недели жизни, Чтоб примирился он, Чтоб тот с души смыл пятна крови, Кем нож был занесен. К его руке — от слез кровавых Вернулась чистота: Лишь кровью кровь омыть возможно, И влага слез чиста, — И красный знак, что дал нам Каин, Стал белизной Христа. 6
Близ Рэдинга есть в Рэдингской Тюрьме позорный ров. Злосчастный человек одет в нем В пылающий покров. Лежит он в саване горящем — И нет над гробом слов. Пусть там до воскресенья мертвых Он будет тихо тлеть, И лить не нужно слез безумных, И без толку жалеть: Убил он ту, кого любил он, — Был должен умереть. Но убивают все любимых, — Пусть слышат все о том. Один убьет жестоким взглядом, Другой — обманным сном, Трусливый — лживым поцелуем, И тот, кто смел, — мечом! Баллада Редингской тюрьмы
(вольный перевод В. Сосноры)
Не в алом атласном плаще с атласной пряжкой на плече, костляв, как тауэрский нож, он прям. И ранен был, когда в нечаянную ночь любимую убил. Ведь каждый в мире, кто любил, любимую убил. Убил банальностью холуй, волшебник — салом свеч. Трус для убийства поцелуй придумал. Смелый — меч. Один так мало пел: — Люблю! Другой — так много, хоть в петлю! А тот с идеями связал убийство. Дескать, свергнем гнет. Один убьет, а сам — в слезах, другой — и не вздохнет. Для комплекса добра и зла, мой сэр, еще сыра земля! Мой сэр, еще сыра земля! Сыра земля… Не суетиться мертвецам у Стикса, медленно мерцать. Им не натягивать белье, белье под цвет совы. Не наблюдать, как мы плюем у виселиц своих. Но не убить себя. Следят священник и мильон солдат, шериф, тяжелый, как бульдог, и нелюдимый без вина, и губернатор-демагог с ботинками слона. В наш административный ад и ты попал, Уальд. Где Дориан? Где твой прогноз? Брильянтовый уют. Вон уголовник произнес: «И этого убьют.» Актер, коралловый король, играй игрушечную роль, на нарах ублажай и зли библейских блох, Уальд! Ведь каждый человек Земли уальдов убивал! Не государство и не век, не полицейский идеал, а каждый честный человек уальдов убивал! Кто мало-мальски, но маляр, читал художнику мораль. Читал художнику мораль. Читал… Читал… Идут часы моей судьбы над Лондоном слепым. Не поджидаю день за днем ни оргий, ни огней. Уж полночь близится давно, уже все выпито вино, а гения все нет. Что гений — мне? Что я — ему? О, уйма гениев, уму над бардаком не засверкать снежинкой серебра. Будь гениален, как Сократ. Будь гениальнее стократ сам самого себя. И сказку… Сказку береги. Ни бесу, ни себе не лги. Ни бесу, ни себе не верь, не рыцарствуй на час. Когда твою откроют дверь определенный час, он примет формулу твою: — Что делаете, сэр? — Творю… А в вашем вежливом бою с державной ерундой один сдается, говорю, не бык, так матадор! Ваш бой — на зрительную кровь, на множественную любовь на несколько минут. Твой бой — до дыба, до одежд, без оглушительных надежд, в единой — на перо! Уходит час. Идут часы, моей судьбы мои чтецы. Уходит час, и в череде, пока сияет свет, час каждый — чудо из чудес, легенда из легенд! Но вот войдут червивый врач и премированный палач. Врач констатирует теперь возможности связать меня. Врач констатирует меня. «Огня!» — потребует, — «Огня!» Втолкнут за войлочную дверь и свяжут в три ремня. Баллада Редингской тюрьмы (перевод В. Топорова)
1
Гвардейца красит алый цвет, Да только не такой. Он пролил красное вино И кровь лилась рекой, Когда любимую свою Убил своей рукой Он вышел на тюремный двор, Одет в мышиный цвет, Легко ступал он, словно шел На партию в крикет, Но боль была в его глазах, Какой не видел свет. Но боль, какой не видел свет, Плыла, как мгла из глаз, Уставленных в клочок небес, Оставленный для нас, То синий и таинственный, То серый без прикрас. Был час прогулки. Подышать Нас вывели во двор. Гадал я, глядя на него: Вандал? Великий вор? Вдруг слышу: «Вздернут молодца, И кончен разговор». О боже! Стены, задрожав, Распались на куски, И небо пламенным венцом Сдавило мне виски, И сгинула моя тоска В тени его тоски. Я понял, КАК был легок шаг — Шаг жертвы — и каким Гнетущим страхом он гоним, Какой тоской томим: Ведь он любимую убил, И казнь вершат над ним. Любимых убивают все, Но не кричат о том. Издевкой, лестью, злом, добром, Бесстыдством и стыдом, Трус — поцелуем похитрей, Смельчак — простым ножом. Любимых убивают все, Казнят и стар и млад, Отравой медленной поят И Роскошь, и Разврат, А Жалость — в ход пускает нож, Стремительный, как взгляд. Любимых убивают все — За радость и позор, За слишком сильную любовь, За равнодушный взор, Все убивают — но не всем Выносят приговор. Не всем постыдной смерти срок Мученье назовет, Не всем мешок закрыл глаза И петля шею рвет, Не всем — брыкаться в пустоте Под барабанный счет. Не всем, немея, увидать Чудовищный мираж: В могильно-белом Капеллан, В могильно-черном Страж, Судья с пергаментным лицом Взошли на твой этаж. Не всем — тюремного Врача Выдерживать осмотр. А Врач брезгливо тороплив И безразлично бодр, И кожаный диван в углу Стоит как смертный одр. Не всем сухой песок тоски Иссушит жаждой рот: В садовничьих перчатках, прост, Палач к тебе войдет, Войдет — и поведет в ремнях, И жажду изведет. Не всех при жизни отпоют. Не всем при сем стоять. Не всем, пред тем, как умереть, От страха умирать. Не всем, на смерть идя, свою Могилу увидать. Не всех удушье захлестнет Багровою волной, Не всех предательски казнят Под серою стеной, Не всех Кайафа омочил Отравленной слюной. 2
И шесть недель гвардеец ждал, Одет в мышиный цвет, Легко ступал он, словно шел На партию в крикет, Но боль была в его глазах, Какой не видел свет. Но боль, какой не видел свет, Плыла, как мгла из глаз, Уставленных в клочок небес, Оставленный для нас, То розовый и радостный, То серый без прикрас. Рук не ломал он, как иной Глупец себя ведет, Когда Отчаянье убьет Надежды чахлый всход, — Он тихим воздухом дышал, Глядел на небосвод. Рук не ломал он, не рыдал, Не плакал ни о чем, Но воздух пил и свет ловил Полураскрытым ртом, Как будто луч лился из туч Лекарственным вином. Мы в час прогулки на него Смотрели, смущены, И забывали, кем и как Сюда заключены, За что, насколько. Только мысль: Его казнить должны. Мы холодели: он идет, Как на игру в крикет. Мы холодели: эта боль, Какой не видел свет. Мы холодели: в пустоту Ступить ему чуть свет. В зеленых листьях дуб и вяз Стоят весной, смеясь, Но древо есть, где листьев несть, И все ж, за разом раз, Родится Плод, когда сгниет Жизнь одного из нас. Сынов Земли всегда влекли Известность и успех, Но нашумевший больше всех, Взлетевший выше всех Висит в петле — и на Земле Прощен не будет Грех. Весною пляшут на лугу Пастушки, пастушки, Порою флейты им поют, Порой поют смычки. Но кто б из нас пустился в пляс Под пение Пеньки? И мы дрожали за него И в яви и во сне: Нам жить и жить, ему — застыть В тюремной вышине. В какую тьму сойти ему? В каком гореть огне? И вот однажды не пришел Он на тюремный двор, Что означало: утвержден Ужасный приговор, Что означало: мне его Не встретить с этих пор. Два челна в бурю; две судьбы Свел на мгновенье Рок. Он молча шел, я рядом брел, Но что сказать я мог? Не в ночь святую мы сошлись, А в день срамных тревог. Две обреченные души — Над нами каркнул вран. Бог исцеляющей рукой Не тронул наших ран. Нас Мир изгнал, нас Грех избрал И кинул в свой капкан. 3
Тут камень тверд, и воздух сперт, И в окнах — частый прут. Глядел в глухой мешок двора И смерти ждал он тут, Где неусыпно сторожа Жизнь Смертника блюдут И лишь молчанье да надзор — Единственный ответ На исступленную мольбу, На исступленный бред, А на свободу умереть — Безжалостный запрет. Продумали до мелочей Постыдный ритуал. «Смерть — натуральнейшая вещь», — Тюремный врач сказал, И для Убийцы капеллан Из Библии читал. А тот курил, и пиво пил, И пену с губ стирал, И речь о каре и грехе Презрением карал, Как будто, жизнь теряя, он Немногое терял. Он смерти ждал. И страж гадал, Что происходит с ним. Но он сидел, невозмутим, И страж — невозмутим: Был страж по должности молчун, По службе нелюдим. А может, просто не нашлось Ни сердца, ни руки, Чтоб хоть чуть-чуть да разогнуть Отчаянья тиски? Но чья тоска так велика? Чьи руки так крепки? Оравой ряженых во двор, Понурясь, вышли мы. Глупа, слепа — идет толпа Подручных Князя Тьмы. Рукой Судьбы обриты лбы И лезвием тюрьмы. Мы тянем, треплем, вьем канат И ногти в кровь дерем, Проходим двор и коридор С мочалом и с ведром, Мы моем стекла, чистим жесть И дерево скребем. Таскаем камни и мешки — И льется пот ручьем, Плетем и шьем, поем псалмы, Лудим, паяем, жжем. В таких трудах забылся страх, Свернулся в нас клубком. Спал тихо Страх у нас в сердцах, Нам было невдомек, Что тает Срок и знает Рок, Кого на смерть обрек. И вдруг — могила во дворе У самых наших ног. Кроваво-желтым жадным ртом Разинулась дыра. Вопила грязь, что заждалась, Что жертву жрать пора. И знали мы: дождавшись тьмы, Не станут ждать утра. И в душах вспыхнули слова: Страдать. Убить. Распять. Палач прошествовал, неся Свою простую кладь. И каждый, заперт под замок, Не мог не зарыдать. В ту ночь тюрьма сошла с ума, В ней выл и веял Страх — Визжал в углах, пищал в щелях, Орал на этажах И за оконным решетом Роился в мертвецах. А он уснул — уснул легко, Как путник, утомясь; За ним следили Сторожа И не смыкали глаз, Дивясь, как тот рассвета ждет, Кто ждет в последний раз. Зато не спал, не засыпал В ту ночь никто из нас: Пройдох, мошенников, бродяг Единый ужас тряс, Тоска скребла острей сверла: Его последний час. О! Есть ли мука тяжелей, Чем мука о другом? Его вина искуплена В страдании твоем. Из глаз твоих струится боль Расплавленным свинцом… Неслышно, в войлочных туфлях, Вдоль камер крался страж И видел, как, упав во мрак, Молился весь этаж — Те, чей язык давно отвык От зова «Отче наш». Один этаж, другой этаж — Тюрьма звала Отца, А коридор — как черный флер У гроба мертвеца, И губка с губ Его прожгла Раскаяньем сердца. И Серый Кочет пел во тьме, И Красный Кочет пел — Заря спала, тюрьма звала, Но мрак над ней чернел, И духам Дна сам Сатана Ворваться к нам велел. Они, сперва едва-едва Видны в лучах луны, Облиты злой могильной мглой, Из тьмы, из глубины Взвились, восстали, понеслись, Бледны и зелены. Парад гримас и выкрутас, И танца дикий шквал, Ужимок, поз, ухмылок, слез Бесовский карнавал, Аллюр чудовищных фигур, Как ярость, нарастал. Ужасный шаг звенел в ушах, В сердца вселился Страх, Плясал народ ночных урод, Плясал и пел впотьмах, И песнь завыл, и разбудил Кладбищ нечистый прах: «О! мир богат, — глумился Ад, — Да запер все добро. Рискни, сыграй: поставь свой рай На Зло и на Добро! Но шулер Грех обставит всех, И выпадет Зеро!» Толпу химер и эфемер Дрожь хохота трясла. Сам Ад явился в каземат, Сама стихия Зла. О кровь Христа! ведь неспроста Забагровела мгла. Виясь, виясь — то возле нас, То удалясь от нас, То в вальс изысканный пустясь, То нагло заголясь, Дразнили нас, казнили нас — И пали мы, молясь. Рассветный ветер застонал, А ночь осталась тут, И пряжу черную свою Скрутила в черный жгут; И думали, молясь: сейчас Начнется Страшный суд! Стеная, ветер пролетал Над серою стеной, Над изревевшейся тюрьмой, Над крышкой гробовой. О ветр! вигилии твоей Достоин ли живой? Но вот над койкой в три доски Луч утра заиграл, Узор решетчатый окна На стенах запылал, И знал я: где-то в мире встал Рассвет — кровав и ал. Мы в шесть уборкой занялись, А в семь порядок был… Но в коридарах шорох плыл Зальделых белых крыл — То Азраил из тьмы могил За новой жертвой взмыл. Палач пришел не в кумаче, И в стойле спал Конь Блед; Кусок пеньки да две доски — И в этом весь секрет; Но тень Стыда, на день Суда, Упав, затмила свет… Мы шли, как те, кто в темноте Блуждает вкривь и вкось, Мы шли, не плача, не молясь, Мы шли и шли, как шлось, Но то, что умирало в нас, Надеждою звалось. Ведь Правосудие идет По трупам, по живым. Идет, не глядя вниз, идет Путем, как смерть, прямым; Крушит чудовищной пятой Простертых ниц пред ним. Мы ждали с ужасом Восьми. Во рту — сухой песок. Молились мы Восьми: возьми Хоть наши жизни, Рок! Но Рок молитвой пренебрег. Восьмой удар — в висок. Нам оставалось лишь одно — Лежать и ждать конца. Был каждый глух, и каждый дух Был тяжелей свинца. Безумье било в барабан — И лопались сердца. И пробил час, и нас затряс Неслыханный испуг. И в тот же миг раздался крик И барабанный стук — Так, прокаженного прогнав, Трещетки слышат звук. И мы, не видя ничего, Увидели: крепит Палач доску и вьет пеньку И вот Ошейник свит. Взмахнет рукой, толкнет ногой — И жертва захрипит. Но этот крик и этот хрип Звучат в ушах моих, И ураганный барабан, Затихнув, не затих: Кто много жизней проживет, Умрет в любой из них. 4
В день казни церковь заперта, Молебен отменен; Несчастный, бродит капеллан, Людей стыдится он, И главное, нет сил взглянуть На божий небосклон. Нас продержали под замком До сумерек; потом, Как спохватившись, принялись Греметь в дверях ключом И на прогулку повели Унылым чередом. Мы вышли старцами во двор — Как через сотню лет, Одеты страхом; на щеках Расцвел мышиный цвет, И боль была у нас в глазах, Какой не видел свет. Да, боль, какой не видел свет, Плыла, как мгла из глаз, Уставленных в клочок небес, Оставленный для нас, Все видевший воочию И серый без прикрас. Был час прогулки. Но никто Не смел взглянуть на Твердь: Все видит совесть, а суды — Слепая пустоверть. Он жизнь убийством осквернил, А мы — притворством — смерть. Две казни намертво связав, Он мертвых разбудил — И встали в саванах они, И те, кто их убил, — И кровь на кровь взглянула вновь, Ударив из могил! Мы — обезьяны и шуты — Угрюмо шли двором, За кругом круг, за кругом круг Мы молча шли кругом, За кругом круг, за кругом круг В молчанье гробовом. Мы шли и шли за кругом круг В рыдающих рядах, Не в силах Ужаса унять, Стряхнуть не в силах страх; Ревела Память в грозный рог, Рок волком выл в сердцах. Мы шли, как стадо, — пастухи Пасли овец своих — В парадной форме, в орденах, В нашивках послужных. Замызганные сапоги Изобличали их. Заделан был вчерашний ров, Залатан впопыхах — Осталась грязь на мостовой И грязь на сапогах, Да малость извести сырой Там, где зарыли прах. Зарыт он в известь навсегда — До Страшного суда, Зарыт, раздетый догола Для вящего стыда, И пламя извести сырой Не стихнет никогда! Пылает пламя, пламя жжет — И кость, и мясо жрет: Жрет мясо нежное с утра, А ночью — кость жует, Жрет мясо летом, кость — зимой, А сердце — круглый год! Три долгих года не расти Над известью цветам, Три долгих года не закрыть, Не спрятать этот срам, Три долгих года будет лыс Незалечимый шрам. Решили: землю осквернил Убийца и злодей! Но божьей милостью Земля Мудрее и добрей: Здесь алым розам — цвесть алей, А белым — цвесть белей. Из уст его — куст алых роз! Из сердца — белых роз! Когда, к кому, в какую тьму Решит сойти Христос, Дано ль узнать? — Смотри, опять Цветами жезл пророс!.. Ни алых роз, ни белых роз Не сыщешь днем с огнем В тюрьме, где камень и асфальт Посажены кругом, Чтоб человека извести Неверьем и стыдом. Ни белых роз, ни алых роз Не сыщешь ты окрест; Лишь грязь, да известь, да асфальт — Растенья здешних мест, И непонятно, за кого Христос взошел на крест… Но пусть в геенну брошен он И в пламени зарыт, И дух больной в ночи святой Из тьмы не воспарит, И может лишь в глухую тишь Кричать, что в скверне спит, — Он мир обрел — уже обрел Иль скоро обретет: Туда, где спит, не ступит Стыд И Страх не добредет — Бессолнечная тьма вокруг, Безлунный небосвод… Как зверя, вешали его, Зверьем над ним дыша, Не в реквиеме прах почил И вознеслась душа. Как будто тронули его Проказа и парша. Полуостывший страшный труп Швырнули в ров нагим, Глумясь над мертвенным лицом, Над взором неживым, Любуясь жадной суетой Мух, вьющихся над ним. На этой тризне капеллан Не спел за упокой, Не помахал своим крестом Над известью сырой, — Но ради грешников взошел Христос на крест мирской! И пусть мучения земли Он знает наизусть, И пусть он проклят, и забыт, И не оплакан — пусть! Есть грусть — но не земная грусть, А грусть Небес — не грусть. 5
Есть неизбывная вина И муки без вины, — И есть Закон, и есть — Загон, Где мы заточены, Где каждый день длинней, чем год Из дней двойной длины. Но с незапамятных времен Гласит любой закон (С тех пор, как первый человек Был братом умерщвлен), Что будут зерна сожжены, А плевел пощажен. Но с незапамятных времен — И это навсегда — Возводят тюрьмы на земле Из кирпичей стыда, И брата брат упрятать рад — С глаз Господа — туда. На окна — ставит частый прут, На дверь — глухой запор, Тут брату брат готовит ад, Во тьме тюремных нор, Куда ни солнцу заглянуть, Ни богу бросить взор. Здесь ядовитою травой Предательство растят, А чувства чистого росток — Задушат и растлят, Здесь Низость царствует, а Страх, Как страж, стоит у врат. Здесь тащат хлеб у тех, кто слеп, Здесь мучают детей, Здесь кто сильней, тот и вольней, Забиты, кто слабей, Но Разум нем, здесь худо всем — В безумье бы скорей! Любой из нас в тюрьме завяз, Как в яме выгребной, Здесь бродит Смерть, худа, как жердь, И душит крик ночной, Здесь вечный смрад, здесь и разврат — Не тот, что за стеной. Здесь пахнет плесенью вода И слизью лезет в рот, Любой глоток, любой кусок Известкой отдает, Здесь, бесноватый, бродит сон И кровь людей сосет. Здесь Голод с Жаждой — две змеи В змеилище одном, Здесь души режет Хлеборез Заржавленным ножом, И ночью злобу и тоску Мы, как лампаду жжем. Здесь мысли — камня тяжелей, Который грузим днем; Лудим, паяем, жжем, поем Унылым чередом; Здесь и ночная тишина Гремит страшней, чем гром. Здесь человеческая речь — Нечеловечья речь, Здесь глаз в глазке и хлыст в руке Спешат стеречь и сечь; Забитые, убитые, Мы в гроб готовы лечь. Здесь Жизнь задавлена в цепях, Кляп у нее во рту; Один кричит, другой молчит — И всем невмоготу, И не надеется никто На божью доброту. Но божий глас дойдет до нас — Бог разобьет сердца: Сердца, что камня тяжелей, Сердца темней свинца, — И прокаженным мертвецам Предстанет Лик Творца. Затем и созданы сердца, Что можно их разбить. Иначе б как развеять мрак И душу сохранить? Иначе кто б, сойдя во гроб, Мог вечности вкусить? И вот он, с мертвенным лицом И взором неживым, Все ждет Того, кто и его Простит, склонясь над ним, — Того, кем Вор спасен, Того, Кем Человек любим. Он три недели смерти ждал, — Так суд постановил, — И три недели плакал он, И три недели жил, И, скверну смыв и грех избыв, На эшафот вступил. Он плакал, кровь смывая с рук, — И кровью плакал он — Ведь только кровь отмоет кровь И стон искупит стон: Над Каина кровавой тьмой Христос — как снежный склон. 6
Есть яма в Редингской тюрьме — И в ней схоронен стыд; Там пламя извести горит, Там человек лежит, В горючей извести зарыт, Замучен и забыт. Пускай до Страшного суда Лежит в молчанье он. Пускай ни вздохом, ни слезой Не будет сон смущен: Ведь он любимую убил, И суд над ним свершен… Любимых убивают все, Но не кричат о том, — Издевкой, лестью, злом, добром, Бесстыдством и стыдом, Трус — поцелуем похитрей, Смельчак — простым ножом. Баллада Редингской тюрьмы
(перевод Сергея Зубкова)
Памяти К. Т. У., бывшего кавалериста королевской конной гвардии.
Казнен в тюрьме Его величества, Рэдинг, Беркшир, 7 июля 1896 года.
I
То не мундир алел на нем, — Он руки обагрил Вином и кровью в час, когда Над трупом схвачен был Своей любимой. С той, кого В постели он убил. А нынче в серой робе он Шел сквозь тюремный сброд, (И мысль о крикете рождал Его упругий ход), Взгляд, полный муки и тоски, Вперяя в небосвод. Я не встречал столь жадный взор, С каким глядел он тут На то, что небом мы зовем, На голубой лоскут, Где парусники облаков, Как по морю плывут. Я брел со всеми, но в себе Нес персональный ад, Гадая, в малом ли, в большом Тот парень виноват; «Беднягу вздернут!» — шепоток Донесся мыслям в лад. Казалось, что тюремный двор Зажал меня в тиски, И неба раскаленный шлем Мне опалил виски; В чужом страданье я обрел Лекарство от тоски. Я понял, ЧТО его влекло Пружинить шаг, глядеть С такою жаждой в небосвод В стремлении взлететь; Ведь он любимую убил И должен умереть. * * * Любимых убивают все, Пусть знают все о том; Один — метнет кинжальный взгляд, Другой — пронзит словцом, Трус — поцелуем впрыснет яд, Смельчак — сразит клинком, Кто — губит на излете лет, А кто — совсем юнцом, Кто — душит похотью своей, Кто — Золотым Тельцом, А милосердный нож берет, Чтоб не тянуть с концом. Кто — пуст, а кто — в избытке чувств, Кто — купит, кто — продаст, Кто — от раскаянья в слезах, Кто — вздоха не издаст: Любимых убивают все, Не всем Господь воздаст. * * * Не всем назначен судный день Позора и стыда, С петлей на шее и мешком На голове, когда К ногам — через дыру в полу — Рванется пустота. Не всем терпеть надзор и день И ночь; и день опять, В час исступленья и молитв; И слежку, чтоб унять Попытку жертвы у тюрьмы Ее трофей отнять. Не всех пробудит на заре Зловещая толпа Подручных Смерти: Поп, Шериф, Тюремщиков гурьба, С чьих желтых восковых личин Глядит сама Судьба. Не всем напяливать дрожа Свой каторжный наряд, Пока угрюмый Эскулап Торопит циферблат Часов, где робкое тик-так Грохочет, как набат. Не всем, кто в Здравии пока, Прочтут За упокой, В ком ужас в сердце вопиет, Что он еще живой, А у помоста гроб стоит, Пока еще пустой. Не все, кто жаждой иссушен, Пытаются мыча Уйти из хватки рукавиц Садовых палача, Но меркнут в путах, позабыв О жажде сгоряча. Не всем взирать на небеса Сквозь щели в потолке, И с губ запекшихся ронять Молитву — дань тоске; Стерпеть Кайафы поцелуй На стынущей щеке. II
Он в серой робе шесть недель Шагами мерил двор, (И как на крикете его Ход весел был и скор), Вперяя в яркий небосвод Свой — полный муки — взор. Я не встречал столь жадный взор, С каким глядел он тут На то, что небом мы зовем, На голубой лоскут, Где парусники облаков, Как по морю плывут. Нет, не заламывал он рук, И, как иной дебил, Сачком Отчаянья в душе Надежду не ловил; Он просто нА небо глядел И жадно воздух пил. Рук не ломал он, не скулил, Не чахнул, не рыдал; Он солнце, словно эликсир Забвенья пригублял, А терпкий воздух жадным ртом Он, как вино глотал. И все — толпа пропащих душ — Кто нес в себе свой ад, Забыли все свои грехи И кто в чем виноват; Лишь смертника сопровождал Наш изумленный взгляд. Как странно было видеть шаг Упругий, как струна; Как странно было видеть взгляд Туда, где вышина; Как странно думать, что отдаст Он страшный долг сполна. * * * Весною вяз в цвету увяз, Проклюнувшись листвой, Но рукотворный голый ствол Весь год стоит сухой, Лишь Смерть дает свой редкий плод Из плоти из людской. Чем выше мы, тем жизнь взаймы Дороже испокон; Но кто взойдет на эшафот Высокий, словно трон? Кто будет рад из петли взгляд Бросать на небосклон? Как мило в счастье и любви Под скрипочку плясать, Под флейту с лютней реже, но Приятней танцевать, А горше нет, чем антраша Под петлей исполнять. Мы хоть одним глазком за ним Следили день за днем, Гадая, кто из нас уйдет Подобным же путем, Какой тропой душой слепой Мы в красный Ад сойдем. * * * И наконец живой мертвец Не вышел к нам во двор, Я понял, черный карандаш Отметил приговор, И в Божьем мире нам его Не видеть с этих пор. Сойдясь, как в море, в гиблый шторм, Встречаются суда, Не перемолвились мы с ним Ни словом никогда, Столкнувшись не в святую ночь, А в горький день стыда. Жестокий плен тюремных стен Изгоев приютил; Мир нас отторг навек, и Бог Давно о нас забыл; И чуткий Грех, шутя нас всех В клеть, как в силки, сманил. III
Двор Должников тесней оков И в мокряди полов Он там гниет, попав под гнет Свинцовых облаков; А стража бдит, а вдруг сбежит Он в Смерть из-под замков? Он рядом с теми, кто за ним Следит и день, и ночь: За тем, как стонет он, когда Молиться уж невмочь, За тем, чтоб жертва не ушла От эшафота прочь. Начальник строго соблюдал Устав и Ритуал, Врач равнодушно Смерть, как факт Научный принимал, А Капеллан два раза в день Беседой досаждал. Он трубкой дважды в день пыхтел, И кварту пива пил; И прямотой своей души Страх на корню сгубил, И часто встречу с палачом Изустно торопил. Об этой странности никто Его спросить не мог: Тюремщиков первейший долг, И твердый их зарок — Навесить маску на лицо, И на уста замок. Быть может, словом свой покой, Баюкал он в тиши, Но много ль стоит Жалость там — У смертной у межи, Дано ль словам пролить бальзам, На дно больной души. * * * Страшней Чумы, в кольце тюрьмы Наш Шутовской Парад; Нам нет забот, мы первый взвод Из Дьявольских Бригад; С прической — швах! свинцовый шаг — Веселый Маскарад. Канаты рвем в один прием, Ломая ногти вдрызг; Полы метем, кряхтим — скребем, Все в мыльной пене брызг; Лесоповал — всегда аврал Под пил кабаний визг; Мешки кроим, гранит крошим, Взбивая пыль в шурфах; Посуду бьем да гимн орем, И преем на путях; Но в сердце каждого из нас Клубком свернулся страх. Он то лежал, то обдавал Нас мусорной волной, И забывали мы подчас Несладкий жребий свой; Но на могилу набрели, Однажды мы гурьбой. Зиявший зев ее, как лев, Что спекся на жаре; Он жаждал крови, плоть алкал, И, подойдя к дыре, Мы вспомнили: один из нас Повиснет на заре. Спустились мы под свод тюрьмы, Во Мрак, и Смерть, и Страх; (Палач пошаркал мимо нас). И мы, дрожащие, впотьмах, По камерам, как по гробам, Рассыпались, как прах. * * * В ту ночь по коридорам Страх, По тысяче причин, Неслышной поступью прошел, По множеству мужчин; А вместо звезд, сквозь брусья полз Хор призрачных личин. А он лежал, как на лугу, Где васильки цвели; И стражи, сон его храня, Осмыслить не могли, Как можно спать и видеть сны, В преддверии петли. Не впору сон, коль скоро стон, Не сдержит и кремень; В нас Страх на костылях Тоски, Вцепившись в ночь, как в день, Из мозга в мозг переползал, Как тень через плетень. Как страшен сумрачный удел — Грех брата осязать. Он в грудь отравленным клинком Войдет по рукоять, Чтоб слез расплавленным свинцом Чужую боль унять. Обувкой фетровой вдоль стен Страж тут и там шуршал, Молитвам нашим у дверей — Через глазок — внимал, Всем тем дивясь, кто отродясь Колен не преклонял. Всю ночь молились мы, скорбя, Как у родных гробов, И полог ночи трепетал, Как гробовой покров; Был горше губки на копье Вкус покаянных слов. Уже кричали петухи, Но день не наступал, И кривобокий, как и мы, Страх жался по углам, И тьма злых духов к нам ползла В ночи, казалось нам. Они скользили мимо нас, Как путники в туман, Изящной поступью дразня, И каждый гибкий стан, Был страшен грацией своей Как призрак и обман. В сети гримас, прошли сквозь нас Толпой, рука в руке, Как в сарабанде, как в стихе, Как буквицы в строке, Плетя причудливый узор, Как ветер на песке. Нелепый кукольный гротеск Рождал их ломкий шаг; Как флейты звук, терзал наш слух Своим напевом Страх, — Он громко пел, чтоб пробудить И вызвать к жизни Прах. «Мир необъятен, но в цепях, Нет ходу никуда; Конечно, вправе кость метнуть И Джентльмен, но там Не ждет успех, где ставка — Грех, В убежище Стыда!» * * * Не из эфира соткан был Народ глумливый их, Для тех, кто жил в тисках оков, Не чуя ног своих, Их плоть и кровь страшила нас Сильней иных живых. Хмельной угар вертлявых пар, Танцующих кругом, Жеманный дух салонных шлюх, Подсевших к нам бочком, И в глотках наших застревал Поток молитв комком. * * * С рассветом ветер застонал, Но ночь еще ткала Шатер из нитей тьмы, пока Последней не впряла, Мы в страхе ждали Солнца Суд, Когда растает мгла. А ветер выл, и дождь стекал, Как слезы, со стены, Минуты медлили, как дрожь Ослабленной струны, И мука нам казалась сверх Объявленной вины. Вдруг я заметил, как окно Оттиснуло бруски Решетки тенью на стене Над койкой в три доски; Я понял, в мир пришел рассвет Под цвет моей тоски. * * * Шесть! В клетках гомон и возня… Семь. Тихо. А засим Тюрьму накрыл шум мощных крыл И шорох вслед за ним, То Смерть вошла и обдала Дыханьем ледяным. Не Конь Блед всадницу несет. Не с помпой Смерть грядет: С мотком пеньки, с куском доски Взошла на эшафот Позорным вервием вершить Убийственный исход. * * * На ощупь мы сквозь сгустки тьмы Шли, как сквозь топь бредут, Ведь в жар молитв все, что болит, Облечь — напрасный труд; В нас что-то умерло — то, что Надеждою зовут. Как твердолоб — ни шагу вбок — Неправый Суд Людской, Он топчет немощь, давит мощь Железною пятой, И демонстрирует сполна Нрав людоедский свой. * * * Мы стерегли, когда часы Ударят восемь раз, Восьмой удар — удар Судьбы, Тот, что в урочный час, Уловит Лучшего в силки И Худшего из нас. Застыв, мы не могли пресечь Отсчет, что будет дан, И каждый замер, как в степи Безмолвный истукан, А сердце било там, внутри, Как заяц в барабан. * * * Как шок, раздался бой часов И воздух разорвал, И к небесам тюремный вой В отчаяньи воззвал, Как древле прокаженных вопль, Прохожих отгонял. И как в кристалле сна ясней Вся жуть отражена, Так балка сальная с петлей Отчетливо видна, И слышно, как молитва в крик Петлей укрощена. И горе, и его исход, И то, как он вскричал, Раскаянье и смертный пот Никто, как я, не знал, Кто много жизней прожил, тот Бессчетно умирал. IV
В день казни заперта была Часовня: в этот час То ль сердцу баял капеллан, Что билось через раз, То ль Нечто взор его таил Не для досужих глаз. Лишь в полдень колокольный звон Смог двери отворить, И мы, покинув клетки, вниз Во всю помчались прыть, Чтоб, окунувшись в Общий Ад, Свой Личный Ад избыть. И вышли мы на Божий свет Как прежде, только вот Глядь — этот бел, как полотно, Сер, как пергамент, тот, Но все с похожею тоской Глядят на небосвод. Я не встречал столь жадный взор, С каким глядели тут, На то, что небом мы зовем, На голубой лоскут, Где парусники облаков, Как по морю плывут. Но были среди нас и те, Что шли, потупив взор, И знали — больше впору им И петля, и позор: Он отнял жизнь, любя, — они ж, Лишь походя, как мор. Тот согрешил вдвойне, кто труп Для боли пробудил, Изъял из гробовых пелен И снова кровь пролил, Но все деяния свои Он всуе совершил. * * * В нарядах шутовских, толпясь, Как стадо обезьян, Брели мы по двору кругом, По битуму скользя, Брели мы по двору кругом — Нам Иначе нельзя. Брели мы по двору кругом, А мозг перебирал Видений рой, в наш праздный ум Ворвавшихся, как шквал, Где Ужас был поводырем, А в спину Страх толкал. * * * Напыщенные Стражи нас, Как гурт свиней, пасли, Нарядны, словно с торжества Какого-то пришли, Вот только башмаки их цвет Известки обрели. Могила — бледное пятно Над прежнею дырой, Среди песка и грязи, под Тюремною стеной, А вместо гробовых пелен Известки тонкий слой Да, этот гробовой покров Лишь избранным сужден… Нагим — для срама — но в цепях Был в яму сброшен он Гореть, — так некогда в огне Был Некто вознесен. Жар извести в его костяк, Как алчный червь, проник, Он объедал все кости днем, А ночью — плоть на них, Он ел посменно кости, плоть, Лишь сердце — каждый миг. * * * Три года будет сир и наг Бесплодный лоскуток Земли; не примет он семян И ни один росток Не взглянет кротко в небеса, На розовый восток. Убийцы плоть! Считалось, нет Для стебля яда злей. Ложь! Добрая земля добрей Людей, и тут красней Оттенок был бы красных роз, А белых роз — белей. Из сердца бил бы красный цвет, А красный цвет — из уст; Кто знает, что за чудеса Явит нам Иисус, С тех пор, как посох вдруг расцвел Пред Папою, как куст.[1] * * * Здесь розам этим не цвести, Пробив тюремный смрад, Где только галька и песок Нам скрашивают ад: И значит, не уймет тоски Цветочный аромат. И лепесток за лепестком Цветам не облететь, Мешаясь с грязью и песком Затем, чтобы успеть Напомнить нам, что Божий Сын За Всех пошел на смерть. * * * Тюремной жуткою стеной Он окружен опять, И дух его в цепях ли, без, Не станет в ночь блуждать, И, лежа в прОклятой замле, Не в силах возроптать. Несчастный! - он обрел покой, И в мире тишины Ничто — безумье или страх — Не отравляет сны В Стране Безвременья, где нет Ни Солнца, ни Луны. * * * Он был повешен, будто зверь, И реквием звонить Не стали, чтоб его душе Печали утолить, Но в спешке сняли, чтоб в норе По-воровски сокрыть. Сорвав тряпье, швырнув нагим Под нож мушиных жвал, Глумясь, над вздувшимся рубцом, Что горло окружал, Пиная извести покров, В котором он лежал. Над ним священник не прочел Последнее «Прости»; Крестом, дарованным Христом, Не осенил в горсти, А он ведь был из тех, кого Христос пришел спасти. Все кончено. Он рубежа Последнего достиг, И чаша скорби вобрала Избыток слез чужих, Отверженных, поскольку скорбь Все достоянье их. V
Не знаю верно, прав Закон Иль крив, но все, кто здесь Гниет, те знают назубок: У тюрем стены есть И то, что день здесь словно год, В котором дней не счесть. Но мне знаком людской Закон, Возникший в грустный век, (Когда у брата отнял жизнь Ни зА что Человек); И розность плевел и зерна Не видя, как на грех. Но знаю я, (жаль, что не все), Ведь истина проста: Все тюрьмы строит сам Позор Из кирпичей Стыда, Где Зло окружено стеной, Застившей взор Христа. Решетки Солнца лик слепят, Марают лик Луны; Они таят тюремный ад, Где муки столь страшны, Что плотницкий иль Божий сын Их видеть не должны. * * * Ведь подлость, как гнилой сорняк, В тюрьме пышней цветет, А добродетель — коль была — И чахнет, и гниет, Здесь Безысходность — зоркий Страж У Мук тугих ворот. Здесь мор и глад, здесь стар и млад, И въяве, и во сне Скулят, а кнут и плеть на труд Ведут; а кто во мгле Еще не сбрендил, тот вполне Окостенел во зле. Каморки здесь темны и днесь Отхожих мест грязней, И дышит в клеть зловоньем Смерть Из окон и щелей; И только Похоть здесь цветет Из всех живых страстей. Вода, которую мы пьем, Мутна и солона, Хлеб мелом на зубах хрустит; И мы лежим без сна, Пока Сон бродит, бог весть, где, Тасуя Времена. * * * Не Голод с Жаждой: змей клубок Нутро нам бередит, Не стол и кров волнуют кровь А мука впереди: Ведь камню, вырытому днем, В ночь — сердцем стать в груди. Настроят сумерки сердца На сумеречный лад, Мы рвем пеньку и рычаги, Храня в себе свой Ад, И тишина для нас звенит Тревожней, чем набат. Не тронет слух нам речи звук Сочувственно-живой, В глазок, сквозь мрак, вперяет зрак Безжалостный конвой, И день за днем гнием живьем Мы телом и душой. Мы звенья жизненной цепи Прожгли до одного, Кто — плачет, кто — кричит, а кто — Не молвит ничего; Но камень в сердце сокрушит Лишь Промысел Его. * * * Блажен, кто сердцем сокрушен… Разбитому, — ему Сосудом с миром для Христа Служить, как и тому, Что с драгоценным нардом был У Симона[2] в дому. Лишь тот, кто сердцем сокрушен, Прощенье обретет, Он, сердце расколов в груди, С Души Грехи стряхнет, И в сердце только через скол Христос отыщет вход. * * * Лежит со вздутым горлом он И, выпучив глаза, Ждет рук Разбойника с креста Забравших в небеса: Осколки сердца соберет Лишь Божия слеза. Судья ему отмерил срок Лишь три недели жить, Лишь три недели, чтоб раздор В душе своей смирить, И с рук своих, державших нож, Всю кровь до капли смыть. Слезой кровавой кровь с руки, Сжимавшей сталь, смывать… Лишь кровь способна кровь стирать, А слезы — исцелять; И лишь Христу по силам смыть, Снять Каина печать. VI
Есть в Рединге тюрьма, а в ней Могила без следа, Бедняга в ней сгорел дотла В покрове из стыда, Пропало имя вместе с ним Отныне навсегда. Пусть он лежит, пока Господь Не станет воскрешать, Всех мертвецов. Не надо слез, И горько воздыхать: Убив любимую, не мог Он смерти избежать. Любимых убивают все, Пусть знают все о том; Один — метнет кинжальный взгляд, Другой — пронзит словцом, Трус — поцелуем впрыснет яд, Смельчак — сразит клинком. 12.02.10 г. (3.00)
