Оскар Уайльд
Баллада Редингской тюрьмы
The Ballad Of Reading Gaol
a poem by Oscar Wilde
I
He did not wear his scarlet coat, For blood and wine are red, And blood and wine were on his hands When they found him with the dead, The poor dead woman whom he loved, And murdered in her bed. He walked amongst the Trial Men In a suit of shabby grey; A cricket cap was on his head, And his step seemed light and gay; But I never saw a man who looked So wistfully at the day. I never saw a man who looked With such a wistful eye Upon that little tent of blue Which prisoners call the sky, And at every drifting cloud that went With sails of silver by. I walked, with other souls in pain, Within another ring, And was wondering if the man had done A great or little thing, When a voice behind me whispered low, "That fellow's got to swing." Dear Christ! the very prison walls Suddenly seemed to reel, And the sky above my head became Like a casque of scorching steel; And, though I was a soul in pain, My pain I could not feel. I only knew what hunted thought Quickened his step, and why He looked upon the garish day With such a wistful eye; The man had killed the thing he loved And so he had to die. Yet each man kills the thing he loves By each let this be heard, Some do it with a bitter look, Some with a flattering word, The coward does it with a kiss, The brave man with a sword! Some kill their love when they are young, And some when they are old; Some strangle with the hands of Lust, Some with the hands of Gold: The kindest use a knife, because The dead so soon grow cold. Some love too little, some too long, Some sell, and others buy; Some do the deed with many tears, And some without a sigh: For each man kills the thing he loves, Yet each man does not die. He does not die a death of shame On a day of dark disgrace, Nor have a noose about his neck, Nor a cloth upon his face, Nor drop feet foremost through the floor Into an empty place He does not sit with silent men Who watch him night and day; Who watch him when he tries to weep, And when he tries to pray; Who watch him lest himself should rob The prison of its prey. He does not wake at dawn to see Dread figures throng his room, The shivering Chaplain robed in white, The Sheriff stern with gloom, And the Governor all in shiny black, With the yellow face of Doom. He does not rise in piteous haste To put on convict-clothes, While some coarse-mouthed Doctor gloats, and notes Each new and nerve-twitched pose, Fingering a watch whose little ticks Are like horrible hammer-blows. He does not know that sickening thirst That sands one's throat, before The hangman with his gardener's gloves Slips through the padded door, And binds one with three leathern thongs, That the throat may thirst no more. He does not bend his head to hear The Burial Office read, Nor, while the terror of his soul Tells him he is not dead, Cross his own coffin, as he moves Into the hideous shed. He does not stare upon the air Through a little roof of glass; He does not pray with lips of clay For his agony to pass; Nor feel upon his shuddering cheek The kiss of Caiaphas. II
Six weeks our guardsman walked the yard, In a suit of shabby grey: His cricket cap was on his head, And his step seemed light and gay, But I never saw a man who looked So wistfully at the day. I never saw a man who looked With such a wistful eye Upon that little tent of blue Which prisoners call the sky, And at every wandering cloud that trailed Its ravelled fleeces by. He did not wring his hands, as do Those witless men who dare To try to rear the changeling Hope In the cave of black Despair: He only looked upon the sun, And drank the morning air. He did not wring his hands nor weep, Nor did he peek or pine, But he drank the air as though it held Some healthful anodyne; With open mouth he drank the sun As though it had been wine! And I and all the souls in pain, Who tramped the other ring, Forgot if we ourselves had done A great or little thing, And watched with gaze of dull amaze The man who had to swing. And strange it was to see him pass With a step so light and gay, And strange it was to see him look So wistfully at the day, And strange it was to think that he Had such a debt to pay. * * * For oak and elm have pleasant leaves That in the spring-time shoot: But grim to see is the gallows-tree, With its adder-bitten root, And, green or dry, a man must die Before it bears its fruit! The loftiest place is that seat of grace For which all worldlings try: But who would stand in hempen band Upon a scaffold high, And through a murderer's collar take His last look at the sky? It is sweet to dance to violins When Love and Life are fair: To dance to flutes, to dance to lutes Is delicate and rare: But it is not sweet with nimble feet To dance upon the air! So with curious eyes and sick surmise We watched him day by day, And wondered if each one of us Would end the self-same way, For none can tell to what red Hell His sightless soul may stray. * * * At last the dead man walked no more Amongst the Trial Men, And I knew that he was standing up In the black dock's dreadful pen, And that never would I see his face In God's sweet world again. Like two doomed ships that pass in storm We had crossed each other's way: But we made no sign, we said no word, We had no word to say; For we did not meet in the holy night, But in the shameful day. A prison wall was round us both, Two outcast men were we: The world had thrust us from its heart, And God from out His care: And the iron gin that waits for Sin Had caught us in its snare. III
In Debtors' Yard the stones are hard, And the dripping wall is high, So it was there he took the air Beneath the leaden sky, And by each side a Warder walked, For fear the man might die. Or else he sat with those who watched His anguish night and day; Who watched him when he rose to weep, And when he crouched to pray; Who watched him lest himself should rob Their scaffold of its prey. The Governor was strong upon The Regulations Act: The Doctor said that Death was but A scientific fact: And twice a day the Chaplain called And left a little tract. And twice a day he smoked his pipe, And drank his quart of beer: His soul was resolute, and held No hiding-place for fear; He often said that he was glad The hangman's hands were near. But why he said so strange a thing No Warder dared to ask: For he to whom a watcher's doom Is given as his task, Must set a lock upon his lips, And make his face a mask. Or else he might be moved, and try To comfort or console: And what should Human Pity do Pent up in Murderers' Hole? What word of grace in such a place Could help a brother's soul? * * * With slouch and swing around the ring We trod the Fool's Parade! We did not care: we knew we were The Devil's Own Brigade: And shaven head and feet of lead Make a merry masquerade. We tore the tarry rope to shreds With blunt and bleeding nails; We rubbed the doors, and scrubbed the floors, And cleaned the shining rails: And, rank by rank, we soaped the plank, And clattered with the pails. We sewed the sacks, we broke the stones, We turned the dusty drilname = "note" We banged the tins, and bawled the hymns, And sweated on the milname = "note" But in the heart of every man Terror was lying still. So still it lay that every day Crawled like a weed-clogged wave: And we forgot the bitter lot That waits for fool and knave, Till once, as we tramped in from work, We passed an open grave. With yawning mouth the yellow hole Gaped for a living thing; The very mud cried out for blood To the thirsty asphalte ring: And we knew that ere one dawn grew fair Some prisoner had to swing. Right in we went, with soul intent On Death and Dread and Doom: The hangman, with his little bag, Went shuffling through the gloom And each man trembled as he crept Into his numbered tomb. * * * That night the empty corridors Were full of forms of Fear, And up and down the iron town Stole feet we could not hear, And through the bars that hide the stars White faces seemed to peer. He lay as one who lies and dreams In a pleasant meadow-land, The watcher watched him as he slept, And could not understand How one could sleep so sweet a sleep With a hangman close at hand? But there is no sleep when men must weep Who never yet have wept: So we — the fool, the fraud, the knave— That endless vigil kept, And through each brain on hands of pain Another's terror crept. * * * Alas! it is a fearful thing To feel another's guilt! For, right within, the sword of Sin Pierced to its poisoned hilt, And as molten lead were the tears we shed For the blood we had not spilt. The Warders with their shoes of felt Crept by each padlocked door, And peeped and saw, with eyes of awe, Grey figures on the floor, And wondered why men knelt to pray Who never prayed before. All through the night we knelt and prayed, Mad mourners of a corpse! The troubled plumes of midnight were The plumes upon a hearse: And bitter wine upon a sponge Was the savour of Remorse. The cock crew, the red cock crew, But never came the day: And crooked shape of Terror crouched, In the corners where we lay: And each evil sprite that walks by night Before us seemed to play. They glided past, they glided fast, Like travellers through a mist: They mocked the moon in a rigadoon Of delicate turn and twist, And with formal pace and loathsome grace The phantoms kept their tryst. With mop and mow, we saw them go, Slim shadows hand in hand: About, about, in ghostly rout They trod a saraband: And the damned grotesques made arabesques, Like the wind upon the sand! With the pirouettes of marionettes, They tripped on pointed tread: But with flutes of Fear they filled the ear, As their grisly masque they led, And loud they sang, and loud they sang, For they sang to wake the dead. "Oho!" they cried, "The world is wide, But fettered limbs go lame! And once, or twice, to throw the dice Is a gentlemanly game, But he does not win who plays with Sin In the secret House of Shame." No things of air these antics were That frolicked with such glee: To men whose lives were held in gyves, And whose feet might not go free, Ah! wounds of Christ! they were living things, Most terrible to see. Around, around, they waltzed and wound; Some wheeled in smirking pairs: With the mincing step of demirep Some sidled up the stairs: And with subtle sneer, and fawning leer, Each helped us at our prayers. The morning wind began to moan, But still the night went on: Through its giant loom the web of gloom Crept till each thread was spun: And, as we prayed, we grew afraid Of the Justice of the Sun. The moaning wind went wandering round The weeping prison-walname = "note" Till like a wheel of turning-steel We felt the minutes crawname = "note" O moaning wind! what had we done To have such a seneschal? At last I saw the shadowed bars Like a lattice wrought in lead, Move right across the whitewashed wall That faced my three-plank bed, And I knew that somewhere in the world God's dreadful dawn was red. * * * At six o'clock we cleaned our cells, At seven all was still, But the sough and swing of a mighty wing The prison seemed to fill, For the Lord of Death with icy breath Had entered in to kill. He did not pass in purple pomp, Nor ride a moon-white steed. Three yards of cord and a sliding board Are all the gallows' need: So with rope of shame the Herald came To do the secret deed. * * * We were as men who through a fen Of filthy darkness grope: We did not dare to breathe a prayer, Or give our anguish scope: Something was dead in each of us, And what was dead was Hope. For Man's grim Justice goes its way, And will not swerve aside: It slays the weak, it slays the strong, It has a deadly stride: With iron heel it slays the strong, The monstrous parricide! We waited for the stroke of eight: Each tongue was thick with thirst: For the stroke of eight is the stroke of Fate That makes a man accursed, And Fate will use a running noose For the best man and the worst. We had no other thing to do, Save to wait for the sign to come: So, like things of stone in a valley lone, Quiet we sat and dumb: But each man's heart beat thick and quick Like a madman on a drum! * * * With sudden shock the prison-clock Smote on the shivering air, And from all the gaol rose up a wail Of impotent despair, Like the sound that frightened marshes hear From a leper in his lair. And as one sees most fearful things In the crystal of a dream, We saw the greasy hempen rope Hooked to the blackened beam, And heard the prayer the hangman's snare Strangled into a scream. And all the woe that moved him so That he gave that bitter cry, And the wild regrets, and the bloody sweats, None knew so well as I: For he who live more lives than one More deaths than one must die. IV
There is no chapel on the day On which they hang a man: The Chaplain's heart is far too sick, Or his face is far to wan, Or there is that written in his eyes Which none should look upon. So they kept us close till nigh on noon, And then they rang the bell, And the Warders with their jingling keys Opened each listening cell, And down the iron stair we tramped, Each from his separate Hell. Out into God's sweet air we went, But not in wonted way, For this man's face was white with fear, And that man's face was grey, And I never saw sad men who looked So wistfully at the day. I never saw sad men who looked With such a wistful eye Upon that little tent of blue We prisoners called the sky, And at every careless cloud that passed In happy freedom by. But their were those amongst us all Who walked with downcast head, And knew that, had each got his due, They should have died instead: He had but killed a thing that lived Whilst they had killed the dead. For he who sins a second time Wakes a dead soul to pain, And draws it from its spotted shroud, And makes it bleed again, And makes it bleed great gouts of blood And makes it bleed in vain! * * * Like ape or clown, in monstrous garb With crooked arrows starred, Silently we went round and round The slippery asphalte yard; Silently we went round and round, And no man spoke a word. Silently we went round and round, And through each hollow mind The memory of dreadful things Rushed like a dreadful wind, An Horror stalked before each man, And terror crept behind. The Warders strutted up and down, And kept their herd of brutes, Their uniforms were spick and span, And they wore their Sunday suits, But we knew the work they had been at By the quicklime on their boots. For where a grave had opened wide, There was no grave at alname = "note" Only a stretch of mud and sand By the hideous prison-wall, And a little heap of burning lime, That the man should have his pall. For he has a pall, this wretched man, Such as few men can claim: Deep down below a prison-yard, Naked for greater shame, He lies, with fetters on each foot, Wrapt in a sheet of flame! And all the while the burning lime Eats flesh and bone away, It eats the brittle bone by night, And the soft flesh by the day, It eats the flesh and bones by turns, But it eats the heart alway. * * * For three long years they will not sow Or root or seedling there: For three long years the unblessed spot Will sterile be and bare, And look upon the wondering sky With unreproachful stare. They think a murderer's heart would taint Each simple seed they sow. It is not true! God's kindly earth Is kindlier than men know, And the red rose would but blow more red, The white rose whiter blow. Out of his mouth a red, red rose! Out of his heart a white! For who can say by what strange way, Christ brings his will to light, Since the barren staff the pilgrim bore Bloomed in the great Pope's sight? But neither milk-white rose nor red May bloom in prison air; The shard, the pebble, and the flint, Are what they give us there: For flowers have been known to heal A common man's despair. So never will wine-red rose or white, Petal by petal, fall On that stretch of mud and sand that lies By the hideous prison-wall, To tell the men who tramp the yard That God's Son died for all. * * * Yet though the hideous prison-wall Still hems him round and round, And a spirit man not walk by night That is with fetters bound, And a spirit may not weep that lies In such unholy ground, He is at peace — this wretched man— At peace, or will be soon: There is no thing to make him mad, Nor does Terror walk at noon, For the lampless Earth in which he lies Has neither Sun nor Moon. * * * They hanged him as a beast is hanged: They did not even toll A requiem that might have brought Rest to his startled soul, But hurriedly they took him out, And hid him in a hole. They stripped him of his canvas clothes, And gave him to the flies; They mocked the swollen purple throat And the stark and staring eyes: And with laughter loud they heaped the shroud In which their convict lies. * * * The Chaplain would not kneel to pray By his dishonoured grave: Nor mark it with that blessed Cross That Christ for sinners gave, Because the man was one of those Whom Christ came down to save. Yet all is well; he has but passed To Life's appointed bourne: And alien tears will fill for him Pity's long-broken urn, For his mourner will be outcast men, And outcasts always mourn. V
I know not whether Laws be right, Or whether Laws be wrong; All that we know who lie in goal Is that the wall is strong; And that each day is like a year, A year whose days are long. But this I know, that every Law That men have made for Man, Since first Man took his brother's life, And the sad world began, But straws the wheat and saves the chaff With a most evil fan. This too I know — and wise it were If each could know the same— That every prison that men build Is built with bricks of shame, And bound with bars lest Christ should see How men their brothers maim. With bars they blur the gracious moon, And blind the goodly sun: And they do well to hide their Hell, For in it things are done That Son of God nor son of Man Ever should look upon! * * * The vilest deeds like poison weeds Bloom well in prison-air: It is only what is good in Man That wastes and withers there: Pale Anguish keeps the heavy gate, And the Warder is Despair For they starve the little frightened child Till it weeps both night and day: And they scourge the weak, and flog the fool, And gibe the old and grey, And some grow mad, and all grow bad, And none a word may say. Each narrow cell in which we dwell Is foul and dark latrine, And the fetid breath of living Death Chokes up each grated screen, And all, but Lust, is turned to dust In Humanity's machine. The brackish water that we drink Creeps with a loathsome slime, And the bitter bread they weigh in scales Is full of chalk and lime, And Sleep will not lie down, but walks Wild-eyed and cries to Time. But though lean Hunger and green Thirst Like asp with adder fight, We have little care of prison fare, For what chills and kills outright Is that every stone one lifts by day Becomes one's heart by night. With midnight always in one's heart, And twilight in one's cell, We turn the crank, or tear the rope, Each in his separate Hell, And the silence is more awful far Than the sound of a brazen bell. And never a human voice comes near To speak a gentle word: And the eye that watches through the door Is pitiless and hard: And by all forgot, we rot and rot, With soul and body marred. * * * And thus we rust Life's iron chain Degraded and alone: And some men curse, and some men weep, And some men make no moan: But God's eternal Laws are kind And break the heart of stone. And every human heart that breaks, In prison-cell or yard, Is as that broken box that gave Its treasure to the Lord, And filled the unclean leper's house With the scent of costliest nard. Ah! happy day they whose hearts can break And peace of pardon win! How else may man make straight his plan And cleanse his soul from Sin? How else but through a broken heart May Lord Christ enter in? * * * And he of the swollen purple throat. And the stark and staring eyes, Waits for the holy hands that took The Thief to Paradise; And a broken and a contrite heart The Lord will not despise. The man in red who reads the Law Gave him three weeks of life, Three little weeks in which to heal His soul of his soul's strife, And cleanse from every blot of blood The hand that held the knife. And with tears of blood he cleansed the hand, The hand that held the steename = "note" For only blood can wipe out blood, And only tears can heaname = "note" And the crimson stain that was of Cain Became Christ's snow-white seal. VI
In Reading gaol by Reading town There is a pit of shame, And in it lies a wretched man Eaten by teeth of flame, In burning winding-sheet he lies, And his grave has got no name. And there, till Christ call forth the dead, In silence let him lie: No need to waste the foolish tear, Or heave the windy sigh: The man had killed the thing he loved, And so he had to die. And all men kill the thing they love, By all let this be heard, Some do it with a bitter look, Some with a flattering word, The coward does it with a kiss, The brave man with a sword! Баллада Редингской тюрьмы
(перевод Нины Воронель)
Памяти К. Т. У., бывшего кавалериста королевской конной гвардии. Казнен в тюрьме Его величества, Рэдинг, Беркшир, 7 июля 1896 года.
Глава 1
Не в красном был Он в этот час Он кровью залит был, Да, красной кровью и вином Он руки обагрил, Когда любимую свою В постели Он убил. В тюремной куртке через двор Прошел Он в первый раз, Легко ступая по камням, Шагал Он среди нас, Но никогда я не встречал Таких тоскливых глаз. Нет, не смотрел никто из нас С такой тоской в глазах На лоскуток голубизны В тюремных небесах, Где проплывают облака На легких парусах. В немом строю погибших душ Мы шли друг другу вслед, И думал Я — что сделал Он, Виновен или нет? «Его повесят поутру», — Шепнул мне мой сосед. О Боже! Стены, задрожав, Обрушились вокруг, И небо стиснуло мне лоб, Как раскаленный круг, Моя погибшая душа Себя забыла вдруг. Так вот какой гнетущий страх Толкал Его вперед, Вот почему Он так смотрел На бледный небосвод: Убил возлюбленную Он И сам теперь умрет! Ведь каждый, кто на свете жил, Любимых убивал, Один — жестокостью, другой — Отравою похвал, Коварным поцелуем — трус, А смелый — наповал. Один убил на склоне лет, В расцвете сил — другой. Кто властью золота душил, Кто похотью слепой, А милосердный пожалел: Сразил своей рукой. Кто слишком преданно любил, Кто быстро разлюбил, Кто покупал, кто продавал, Кто лгал, кто слезы лил, Но ведь не каждый принял смерть За то, что он убил. Не каждый всходит на помост По лестнице крутой, Захлебываясь под мешком Предсмертной темнотой. Чтоб, задыхаясь, заплясать В петле над пустотой. Не каждый отдан день и ночь Тюремщикам во власть, Чтоб ни забыться Он не мог, Ни помолиться всласть; Чтоб смерть добычу у тюрьмы Не вздумала украсть. Не каждый видит в страшный час, Когда в глазах туман, Как входит черный комендант И белый капеллан, Как смотрит желтый лик Суда В тюремный балаган. Не каждый куртку застегнет, Нелепо суетясь, Пока отсчитывает врач Сердечный перепляс, Пока, как молот, бьют часы Его последний час. Не каждому сухим песком Всю глотку обдерет, Когда появится палач В перчатках у ворот И, чтобы жажду Он забыл, В ремни Его возьмет. Не каждому, пока Он жив, Прочтут заупокой, Чтоб только ужас подтвердил, Что Он еще живой; Не каждый, проходя двором, О гроб споткнется свой. Не каждый должен видеть высь, Как в каменном кольце, И непослушным языком Молиться о конце, Узнав Кайафы поцелуй На стынущем лице. Глава 2
И шесть недель Он ожидал, Когда наступит час; Легко ступая по камням, Шагал Он среди нас, Но никогда я не встречал Таких тоскливых глаз. Нет, не смотрел никто из нас С такой тоской в глазах На лоскуток голубизны В тюремных небесах, Где проплывают облака На светлых парусах. Он в страхе пальцев не ломал И не рыдал в тоске, Безумных призрачных надежд Не строил на песке, Он просто слушал, как дрожит Луч солнца на щеке. Он рук в надежде не ломал За каменной стеной, Он просто пил открытым ртом Неяркий свет дневной, Холодный свет последних дней Он пил, как мед хмельной. В немом строю погибших душ Мы шли друг другу вслед, И каждый словно позабыл Свой грех и свой ответ, Мы знали только, что Его Казнить должны чуть свет. Как странно слышать легкий шаг, Летящий по камням, Как странно видеть жадный взгляд, Скользящий к облакам, И знать, что Он свой страшный долг Уплатит палачам. * * * Из года в год сирень цветет И вянет в свой черед, Но виселица никогда Плода не принесет, И лишь когда живой умрет, Созреет страшный плод. Все первый ряд занять хотят, И всех почет влечет, Но кто б хотел в тугой петле Взойти на эшафот, Чтоб из-под локтя палача Взглянуть на небосвод? В счастливый день, в счастливый час Кружимся мы смеясь, Поет гобой для нас с тобой, И мир чарует глаз, Но кто готов на смертный зов В петле пуститься в пляс? Нам каждый день казнил сердца Тревогой ледяной: В последний раз один из нас Проходит путь земной, Как знать, в каком аду пылать Душе Его больной. * * * Но вот однажды не пришел в тюремный двор мертвец, И знали мы, что черный суд Свершился наконец, Что сердце брата не стучит Среди живых сердец. Мы встретились в позорный день, А не в святую ночь, Но в бурю гибнущим судам Друг другу не помочь: На миг столкнули волны нас И разбросали прочь. Мы оба изгнаны людьми И брошены в тюрьму, До нас обоих дела нет И богу самому, Поймал нас всех в ловушку грех, Не выйти никому. Глава 3
В тюрьме крепки в дверях замки И стены высоки. За жизнью узников следят Холодные зрачки, Чтоб Он не вздумал избежать Карающей руки. Здесь каждый отдан день и ночь Тюремщикам во власть, Чтоб ни забыться Он не мог, Ни помолиться всласть; Чтоб смерть добычу у тюрьмы Не вздумала украсть. Здесь смертной казни ритуал Правительство блюдет. Здесь врач твердит Ему, что смерть — Естественный исход, И дважды на день капеллан О боге речь ведет. Курил он трубку, пиво пил, Выслушивал врача, Он стиснул страх в своей душе И запер без ключа, И говорил, что даже рад Увидеть палача. Чему же все-таки Он рад, — Никто спросить не мог: Надевший маску на лицо И на уста замок, Тюремный сторож должен быть Безжалостен и строг. Но если б кто и захотел, Сочувствуя, прийти, Какие мог бы он слова Для смертника найти, Чтоб душу брата увести С тернистого пути? * * * Бредет, шатаясь, через двор, Дурацкий маскарад, Тяжелых ног и бритых лбов Изысканный парад, — Нам всем дана судьба одна, Нам всем дорога в ад. Мы чистили сухим песком Холодный блеск перил, Мели полы, скребли столы И драили настил, Таскали камни через двор И падали без сил. Трепали мы сухой канат До крови на ногтях, Орали мы весь день псалмы С мочалками в руках, Но в сердце каждого из нас Всегда таился страх. И в страхе облетали дни, Как листья в октябре, Мы забывали, что Его Повесят на заре, Пока не увидали вдруг Могилу во дворе. Там крови ждал сухой асфальт, Разинув желтый рот, И каждый ком кричал о том, Кто в этот час живет, Переживет и эту ночь, А на заре умрет. И каждый шел, познав душой Страданье, Смерть и Рок, И каждый в номерном гробу Был заперт на замок, И, крадучись, пронес палач Зловещий свой мешок. * * * В ту ночь во тьме по всей тюрьме Бродил и бредил страх, Терялся зов и гул шагов На каменных полах, И в окнах пятна бледных лиц Маячили впотьмах. Но, словно путник у реки, Уснул под утро Он, И долго стражу удивлял Его спокойный сон В тот час, когда пришел палач И жертвы ждет закон. А к нам, мерзавцам и ворам, Не приходил покой. А нас, рыдавших в первый раз И над чужой судьбой, Сквозь ночь гнала чужая боль Безжалостной рукой. * * * Тяжелым грузом грех чужой Ложится на сердца, И кем-то пролитая кровь Жжет каплями свинца И меч вины, калеча сны, Касается лица. Скользила стража вдоль дверей И уходила прочь, И, распростершись на полу, Чтоб ужас превозмочь, Молились богу в первый раз Безбожники всю ночь. Молились богу в первый раз Проклятые уста, Могильным саваном в окне Шуршала темнота, И обжигала, как вино, Раскаянья тщета. Свет звезд потух, пропел петух, Но полночь не ушла; Над головой во тьме ночной Сходились духи зла, Да ужас, разевая пасть, Смеялся из угла. Минуя нас, они, клубясь, Скользили по полу, Цепляясь щупальцами рук, Струились по стеклу, То в лунный круг вплывали вдруг, То прятались во мглу. Следили мы, как духи тьмы Вились невдалеке: В тягучем ритме сарабанд, Кружась на потолке, Бесплотный хор чертил узор Как ветер на песке. Нас мрак не спас от их гримас, А день не приходил. Их стон, как похоронный звон Под сводами бродил, На зов их души мертвецов Вставали из могил: «О, мир богат! — они вопят, — Да ноги в кандалах! Разок-другой рискни игрой — И жизнь в твоих руках! Но смерть ждет тех, кто ставит грех На карту второпях!» Тем, кто закован в кандалы, Чей мир и дом — тюрьма, Толпой людей, а не теней Полна казалась тьма. О кровь Христова! Их возня Сводила нас с ума. Вились вокруг, сплетая круг Бесплотных рук и глаз, Жеманным шагом потаскух Скользили, зло смеясь, И на полу, склонясь в углу, Молясь, дразнили нас. Заплакал ветер на заре, А ночь осталась тут, Зажав в тиски кудель тоски, Сучила нить минут. Мы в страхе ждали, что к утру Свершится Страшный суд. Рыдая, ветер проходил Дозором над тюрьмой, Пока развязку торопил Бег времени слепой. О, ветра стон! Доколе он Приставлен к нам судьбой? Но вот настиг решетки свет, По стенам их гоня, Вцепились прутья в потолок Над койкой у меня: Опять зажег жестокий бог Над миром пламя дня. * * * К шести успели подмести И стихла в семь тюрьма, Но в трепете могучих крыл Еще таилась тьма: То нас дыханьем ледяным Касалась Смерть сама. Не в саване явилась Смерть На лунном скакуне — Палач с мешком прошел тайком В зловещей тишине: Ему веревки и доски Достаточно вполне. * * * Как тот, кто, падая, бредет По зыбким топям зла, Мы шли, молитвы позабыв, Сквозь муки без числа. И в сердце каждого из нас Надежда умерла. Но правосудие, как Смерть, Идет своим путем, Для всех времен людской закон С пощадой незнаком: Всех — слабых, сильных — топчет он Тяжелым сапогом. Поток минут часы сомнут На гибель и позор, Восьмой удар как страшный дар, Как смертный приговор: Не избежит своей судьбы Ни праведник, ни вор. И оставалось только ждать, Что знак нам будет дан, Мы смолкли, словно берега, Одетые в туман, Но в каждом сердце глухо бил Безумец в барабан. * * * Внезапно тишину прервал Протяжный мерный бой, И в тот же миг бессильный крик Пронесся над тюрьмой, Как заунывный стон болот, Как прокаженных вой. Порой фантазия в тюрьме Рождает смертный страх: Уже намылена петля У палача в руках, И обрывает хриплый стон Молитву на устах. Мне так знаком предсмертный хрип, На части рвущий рот, Знаком у горла вставший ком, Знаком кровавый пот: Кто много жизней получил, Тот много раз умрет. Глава 4
Не служит мессы капеллан В день казни никогда: Его глаза полны тоски, Душа полна стыда, — Дай бог, чтоб из живых никто Не заглянул туда. Нас днем держали взаперти, Но вот пробил отбой, Потом за дверью загремел Ключами наш конвой, И каждый выходил на свет, Свой ад неся с собой. Обычным строем через двор Прошли мы в этот раз, Стер тайный ужас краски с лиц, Гоня по плитам нас, И никогда я не встречал Таких тоскливых глаз. Нет, не смотрели мы вчера С такой тоской в глазах На лоскуток голубизны В тюремных небесах, Где проплывают облака На легких парусах. Но многих низко гнул к земле Позор грехов земных, — Не присудил бы правый суд Им жить среди живых: Пусть пролил он живую кровь, — Кровь мертвецов на них! Ведь тот, кто дважды согрешит, Тот мертвых воскресит. Их раны вновь разбередит И саван обагрит, Напрасной кровью обагрит Покой могильных плит. * * * Как обезьяны на цепи, Шагали мы гуськом, Мы молча шли за кругом круг В наряде шутовском, Сквозь дождь мы шли за кругом круг В молчанье нелюдском. Сквозь дождь мы шли за кругом круг, Мы молча шли впотьмах, А исступленный ветер зла Ревел в пустых сердцах, И там, куда нас Ужас гнал, Вставал навстречу Страх. Брели мы стадом через двор Под взглядом паcтухов, Слепили блеском галуны Их новых сюртуков, Но известь на носках сапог Кричала громче слов. Был скрыт от глаз вчерашний ров Асфальтовой корой, Остался только след песка И грязи под стеной Да клочья савана Его Из извести сырой. Покров из извести сырой Теперь горит на Нем, Лежит Он глубоко в земле, Опутанный ремнем. Лежит он, жалкий и нагой, Спеленутый огнем. Пылает известь под землей И с телом сводит счет, — Хрящи и кости гложет днем, А ночью мясо жрет, Но сердце жжет она все дни, Все ночи напролет. * * * Три года там не расцветут Ни травы, ни цветы, Чтоб даже землю жгло клеймо Позорной наготы Перед лицом святых небес И звездной чистоты. Боятся люди, чтоб цветов Не осквернил злодей, Но божьей милостью земля Богаче и щедрей, Там розы б выросли алей, А лилии белей. На сердце б лилии взошли, А розы — на устах. Что можем знать мы о Христе И о его путях, С тех пор как посох стал кустом У странника в руках? Ни алых роз, ни белых роз Не вырастить в тюрьме, — Там только камни среди стен, Как в траурной кайме, Чтоб не могли мы позабыть О тягостном ярме. Но лепестки пунцовых роз И снежно-белых роз В песок и грязь не упадут Росою чистых слез, Чтобы сказать, что принял смерть За всех людей Христос. * * * Пусть камни налегли на грудь, Сошлись над головой, Пусть не поднимется душа Над известью сырой, Чтобы оплакать свой позор И приговор людской. И все же Он нашел покой И отдых неземной: Не озарен могильный мрак Ни солнцем, ни луной, — Там Страх Его не поразит Безумьем в час ночной. * * * Его повесили, как пса, Как вешают собак, Поспешно вынув из петли, Раздели кое-как, Спустили в яму без молитв И бросили во мрак. Швырнули мухам голый труп, Пока он не остыл, Чтоб навалить потом на грудь Пылающий настил, Смеясь над вздувшимся лицом В жгутах лиловых жил. * * * Над Ним в молитве капеллан Колен не преклонил; Не стоит мессы и креста Покой таких могил, Хоть ради грешников Христос На землю приходил. Ну что ж, Он перешел предел, Назначенный для всех, И чаша скорби и тоски Полна слезами тех, Кто изгнан обществом людей, Кто знал позор и грех. Глава 5
Кто знает, прав или не прав Земных Законов Свод, Мы знали только, что в тюрьме Кирпичный свод гнетет И каждый день ползет, как год, Как бесконечный год. Мы знали только, что закон, Написанный для всех, Хранит мякину, а зерно Роняет из прорех, С тех пор как брата брат убил И миром правит грех. Мы знали — сложена тюрьма Из кирпичей стыда, Дворы и окна оплела Решетка в два ряда, Чтоб скрыть страданья и позор От божьего суда. За стены прячется тюрьма От Солнца и Луны. Что ж, люди правы: их дела, Как души их, черны, — Ни вечный Бог, ни Божий Сын Их видеть не должны. * * * Мечты и свет прошедших лет Убьет тюремный смрад; Там для преступных, подлых дел Он благостен стократ, Где боль и мука у ворот Как сторожа стоят. Одних тюрьма свела с ума, В других убила стыд, Там бьют детей, там ждут смертей, Там справедливость спит, Там человеческий закон Слезами слабых сыт. Там жизнь идет из года в год В зловонных конурах, Там Смерть ползет из всех щелей И прячется в углах, Там, кроме похоти слепой, Все прах в людских сердцах. Там взвешенный до грамма хлеб Крошится, как песок, Сочится слизью по губам Гнилой воды глоток, Там бродит Сон, не в силах лечь И проклиная Рок. Там Жажда с Голодом, рыча, Грызутся, словно псы, Там камни, поднятые днем, В полночные часы Ложатся болью на сердца, Как гири на весы. Там сумерки в любой душе И в камере любой, Там режут жесть и шьют мешки Свой ад неся с собой, Там тишина порой страшней, Чем барабанный бой. Глядит в глазок чужой зрачок, Безжалостный, как плеть, Там, позабытые людьми, Должны мы околеть, Там суждено нам вечно жить, Чтоб заживо истлеть. * * * Там одиночество сердца, Как ржавчина, грызет, Там плачут, стонут и молчат, — И так из года в год, Но даже каменных сердец Господь не оттолкнет. Он разобьет в тюрьме сердца Злодеев и воров. И лепрозорий опахнет, Как от святых даров, Неповторимый аромат Невиданных цветов. Как счастлив тот, кто смыл свой грех Дождем горячих слез, Разбитым сердцем искупил И муки перенес, — Ведь только к раненым сердцам Находит путь Христос. * * * А мертвый, высунув язык, В жгутах лиловых жил. Все ждет того, кто светлый Рай Разбойнику открыл, Того, кто все грехи людей Голгофой искупил. Одетый в красное судья Отмерил двадцать дней, Коротких дней, чтоб Он забыл Безумный мир людей, Чтоб смыл Он кровь не только с рук, Но и с души своей. Рука, поднявшая кинжал, Теперь опять чиста, Ведь только кровь отмоет кровь, И только груз креста Заменит Каина клеймо На снежный знак Христа. Глава 6
Есть возле Рэдинга тюрьма, А в ней позорный ров, Там труп, завернутый людьми В пылающий покров, Не осеняет благодать Заупокойных слов. Пускай до Страшного суда Лежит спокойно Он, Пусть не ворвется скорбный стон В его последний сон, — Убил возлюбленную Он, И потому казнен. Но каждый, кто на свете жил, Любимых убивал, Один — жестокостью, другой — Отравою похвал, Трус — поцелуем, тот, кто смел, — Кинжалом наповал. Баллада Рэдингской тюрьмы
(перевод Валерия Брюсова)
Памяти Ч.Т.В., бывшего кавалериста Королевской Конной гвардии.
Скончался в тюрьме Его Величества Рэдинг, Беркшир, 7 июля 1896 года.
I
Он больше не был в ярко-красном, Но он обрызган был Вином багряным, кровью алой, В тот час, когда убил,— Ту женщину убил в постели, Которую любил. В одежде серой, в сером кепи, Меж тех, кто осужден, И он гулял походкой легкой; Казался весел он; Но не знавал я, кто смотрел бы Так жадно в небосклон. Да, не знавал я, кто вперял бы Так пристально глаза В клочок лазури, заменявший В тюрьме нам небеса, И в облака, что проплывали, Поставив паруса. Я также шел меж душ страдальных, Но круг другой свершал. Я думал о его поступке, Велик он или мал. Бедняге в петле быть, — за мною Так кто-то прошептал. О, Боже! Словно закачались Твердыни стен кругом, И небо налегло на череп, Как огненный шелом. Я сам страдал, но позабыл я О бедствии своем, Я знал одно: с какою мыслью Он между нас идет, И почему он смотрит жадно На ясный небосвод. Он ту убил, кого любил он, И вот за то умрет. * * * Возлюбленных все убивают,— Так повелось в веках,— Тот — с дикой злобою во взоре, Тот — с лестью на устах, Кто трус — с коварным поцелуем, Кто смел — с клинком в руках! Один любовь удушит юной, В дни старости — другой, Тот — сладострастия рукою, Тот — золота рукой, Кто добр — кинжалом, потому что Страдает лишь живой. Тот любит слишком, этот — мало; Те ласку продают, Те покупают; те смеются, Разя, те слезы льют. Возлюбленных все убивают,— Но все ль за то умрут? * * * Не всем палач к позорной смерти Подаст условный знак, Не все на шею примут петлю, А на лицо колпак, И упадут, вперед ногами, Сквозь пол, в разверстый мрак. Не все войдут в тюрьму, где будет Следить пытливый глаз, Днем, ночью, в краткий час молитвы И слез в тяжелый час,— Чтоб узник добровольной смертью Себя от мук не спас. Не всем у двери в час рассветный Предстанет страшный хор: Священник, в белом весь, дрожащий, Судья, склонивший взор, И, в черном весь, тюрьмы Смотритель, Принесший приговор. Не всем придется одеваться Позорно впопыхах, Меж тем как ловит грубый Доктор В их нервных жестах страх, И громко бьют, как страшный молот, Часы в его руках. Не все узнают муки жажды, Что горло жжет огнем, Когда палач в своих перчатках, Скользнув в тюрьму тайком,— Чтоб жажды им не знать вовеки, Окрутит их ремнем. Не все склонят чело, внимая Отходной над собой, Меж тем как ужас сердца громко Кричит: ведь ты живой! Не все, входя в сарай ужасный, Свой гроб толкнут ногой. Не все, взглянув на дали неба В окно на потолке И, чтобы смерть пришла скорее, Молясь в глухой тоске, Узнают поцелуй Кайафы На трепетной щеке. II
Он шесть недель свершал прогулку Меж тех, кто осужден. В одежде серой, в сером кепи, Казался весел он. Но не знавал я, кто смотрел бы Так жадно в небосклон. Да, не знавал я, кто вперял бы Так пристально глаза В клочок лазури, заменявший В тюрьме нам небеса, И в облака, что плыли мимо, Раскинув волоса. Рук не ломал он, как безумец, Что посреди могил Дитя обманное — Надежду — Охотно б воскресил; Он лишь глядел на высь, на солнце И воздух утра пил. Рук не ломал он и не плакал, Приняв, что суждено, Но жадно пил он солнце, словно Таит бальзам оно, И ртом открытым пил он воздух, Как чистое вино. Шло много там же душ страдальных, Я с ними круг свершал, Мы все забыли наш проступок, Велик он или мал, За тем следя, угрюмым взором, Кто петли, петли ждал. И странно было, что так просто Меж нами он идет, И странно было, что так жадно Он смотрит в небосвод, И странно было, что убил он И вот за то умрет. * * * Листвой зеленой дуб и клены Веселый май дарит, Но вечно-серый, любим виперой, Проклятый столб стоит, На нем плода не жди, но кто-то, Сед или юн, висит. Стоять высоко — всем охота, Высь всех людей зовет, Но без боязни, в одежде казни, Кто встретит эшафот? Кто смело бросит взгляд, сквозь петлю, Последний в небосвод? Плясать под звуки скрипок сладко, Мечта и Жизнь манят; Под звуки флейт, под звуки лютен Все радостно скользят. Но над простором, в танце скором, Плясать едва ль кто рад! Прилежным взглядом, ряд за рядом, Следили мы за ним, И каждый думал, не пойдет ли И он путем таким. Слепорожденным, знать не дано нам, Не к Аду ль мы спешим. И день настал: меж Осужденных Не двигался мертвец. Я понял, что на суд, в застенок, Предстал он, наконец. Что вновь его увидеть в мире Мне не судил Творец. Мы встретились, как в бурю в море Разбитые суда, Друг с другом не промолвив слова (Слов не было тогда),— Ведь мы сошлись не в ночь святую, А в горький день стыда, Двух проклятых, отъединяя нас От жизни скрип ворот; Весь мир нас выбросил из сердца, Бог — из своих забот; Попались мы в силок железный, Что грешных стережет. III
Двор Осужденных! Жестки камни, С высоких стен — роса… Там мы гуляли, — свинцом свисали Над нами небеса. И зоркий Страж, чтоб кто не умер, Следил во все глаза. И тот же Страж следил за Мертвым, Днем и ночной порой, Следил, когда вставал он плакать Иль падал ниц с мольбой,— Чтоб он себя от эшафота Не спас своей рукой. Устав тюремный без ошибки Тюрьмы Смотритель знал; Что смерть есть только факт научный, Нам Доктор объяснял; В день дважды приходил Священник И книжки раздавал. В день дважды пил он кварту пива, Пускал из трубки дым; Служитель церкви от волненья Был разумом храним; Что руки палачей так близко Он находил благим. Но почему так говорил он, И Страж не смел спросить. Ведь тот, кому достался в жизни Печальный долг — следить, Замком сомкнуть обязан губы, Лицо под маской скрыть. Иначе может он быть тронут И помощь оказать, А место ль это речь привета, Как к брату, обращать? Что в состояньи Состраданье Там, где должны страдать? * * * И все удалей мы свершали Наш шутовской парад. Что нам! Мы знали, что мы стали Из Дьявольских бригад! Обрито темя, цепи бремя — Веселый маскарад! Канат кровавыми ногтями Щипали мы до тьмы, Мы стены мыли, пол белили, Решетки терли мы, Носили ведра, взводом, бодро, Скребли замки тюрьмы. Мешки мы шили, камни били, Таскали пыльный тес, Стуча по жести, пели песни, Потели у колес. Но в каждом сердце скрыт был ужас И ключ безвестных слез, Так скрыт, что, словно в травах волны, Все наши дни ползли, И жребий страшный, нам грозящий, Мы позабыть могли. И мы однажды — пред могилой, Идя с работ, прошли. Живой желая жертвы, яма Зевала желтым ртом, И грязь про кровь шепталась тайно С асфальтовым двором. Сказало это: здесь до света Он будет с палачом. Мы промолчали; душу сжали — Смерть, Ужас и Судьба. Прошел палач с своей сумою Походкою раба, И все, дрожа, к себе вошли мы, Как в разные гроба. Толпою Страхов коридоры В ту были ночь полны, В железной башне, тихи, страшны. Шаги теней слышны, И сквозь бойницы, бледны, лица Смотрели с вышины. Он спал и грезил, как уснувший В весенний день, в лугах. Следя, не понимали Стражи, Как спать, забывши страх, Когда палач стоит за дверью С веревкою в руках. Но плакал тот, кто слез не ведал От всех сон скрылся прочь: Грабители, убийцы, воры Не спали в эту ночь; Страх за того им вторгся в душу, Кому нельзя помочь. * * * За грех чужой изведать ужас,— О, что страшней Творец До рукояти меч Расплаты Вонзился в глубь сердец, Катились слезы за другого И были — как свинец. А Стражи, в обуви бесшумной, Скользили каждый час; На нас, склоненных, удивленно Смотрел в окошко глаз: Они дивились, что мы молились Быть может, в первый раз. Минуты длились, мы молились, Оплакивая труп. И перья полночи свивались Над гробом в мрачный клуб; Вино раскаянья на губке Казалось — желчь для губ. * * * Петух пел серый, петух пел красный, Но не рождался день. В углах, где мы лежали, Ужас Водил за тенью тень. Во тьме кривлялись злые духи, Забыв дневную лень. Они скользили, проходили, Как люди сквозь туман, Луну дразнили под кадрили, Сгибая ловко стан. С чредой поклонов церемонных Шли из различных стран. Шли, улыбаясь, шли, кривляясь, Вперед, рука с рукой, Плясали странно сарабанду, Кругом, одна с другой, Чертили дерзко арабески, Как ветер над водой. Марионеток пируэты Творили на носках, И масок флейты, масок песни Нам воем внушали страх. Они все пели, громко пели, Тревожа сон в гробах. «О, пусть, — кричали, — пышны дали! В цепях пойдешь куда? Однажды, дважды кость бросайте, Играйте, господа! Но проиграет, кто играет С Грехом в Дому Стыда!» * * * Не рой видений были тени, Плясавший страшный хор! Тем, кто в оковах был суровых, Носил цепей убор,— Казались, — Боже! — с живыми схожи Они, пугая взор. Кружились маски в вальсе, в пляске, Смеялись нам из тьмы; Как рой прелестниц, с верху лестниц Сбегали в глубь тюрьмы; Глумясь с укором, звали взором, Пока молились мы. * * * Вот плакать начал ветер утра, Но ночь не отошла: Ночь на своем станке гигантском За нитью нить пряла. Молясь, дрожали мы и ждали, Чтоб Правда Дня пришла. Вкруг влажных стен тюремных ветер, Блуждая, грустно выл, И нас, как колесо стальное, За мигом миг разил. О, ветер! Что же мы свершили, Чтоб ты нас сторожил! И, наконец, узор решетки Стал четко виден мне, Как переплет свинцовый, рядом С кроватью на стене. И понял я, что где-то в мире День Божий — весь в огне. Мы в шесть часов убрали кельи, В семь — тишина легла, Но мощной дрожью чьих-то крыльев Тюрьма полна была; С дыханьем льдистым — долг свершить свой Царица Смерть вошла. Не шагом бурным, в плаще пурпурном, Не на коне верхом… Доска, веревка, парень ловкий — Вся виселица в том. Скользнул постыдно (было видно) Ее Герольд к нам в дом. * * * Казалось, кто-то чрез болото Идет в унылой тьме: Шептать моленья мы не смели И вновь рыдать в тюрьме; Погасло в каждом что-то разом: Надежды свет в уме. Идет все прямо Правосудье, Не потеряет след, Могучих губит, губит слабых,— В нем милосердья нет, Пятой железной давит сильных,— Убийца с давних лет! * * * Мы ждали, чтоб пробило восемь… Был сух во рту язык… Мы знали: восемь — голос Рока, Судьбы проклятый крик. Равно для злых и правых петлю Готовит Рок в тот миг. Что было делать, как не ждать нам, Чтоб этот знак был дан? Недвижны, немы были все мы, Как камни горных стран, Но сердце с силой било, словно Безумец в барабан. Внезапно всколыхнул молчанье Часов тюремных звон; И вдруг, как волны, все наполнил Бессильной скорби стон: Так прокаженные тревожат, Вопя, болотный сон. Как лики ужаса являет Порой нам снов кристалл,— Мы вдруг увидели веревку, Нам черный крюк предстал, Мы услыхали, как молитву Палач в стон смерти сжал. Весь ужас, так его потрясший, Что крик он издал тот. Вопль сожаленья, пот кровавый, Их кто, как я, поймет? Кто жил не жизнь одну, а больше, Не раз один умрет,
