Помоги проекту - поделись книгой:
На следующий день в назначенное время он появился перед игуменом. Папка его лежала на столе закрытой, а слева от нее небольшая стопочка рисунков, как оказалось впоследствии. 29 листов. «Это, — Дамаскин положил руку с четками на папку, — возьми, а то, — он постучал перстом по стопке рисунков, — давай, чадо, издадим в Петербурге отдельным альбомом». Он помолчал, долгим взглядом еще раз окинул Балашова: «На кошт монастыря». Балашов согласился. Правда, альбом его гравюр был издан только в 1863 году.
Интерес к Валааму пробужден был первыми же пилигримами из братии художнической. И был он настолько велик, что весной 1858 года в Академии Художеств началась буча.
В конце июня 1857 года еще один студент Академии Художеств, Михаил Клодт, отправился на Валаам. Два месяца упорной работы на этюдах. Дамаскин, со своей стороны, создал для юного художника условия просто комфортные, если, конечно, можно употребить это понятие к монастырю. Тем не менее: лучший номер в гостинице, к его услугам всегда лодка (с гребцами!), лошадь под седлом и никаких запретов. Посещай все, что тебе угодно. Этому дивились даже в монастыре. Братии невдомек был далеко идущий замысел настоятеля. А Дамаскин знал, то делал. Художники, буде их ласково примут на Валааме, преумножат славу монастыря и красоты острова в своих творениях.
Под осень Михаил вернулся в Петербург и в мастерской приступил к экзаменационной работе. Сдать ее нужно было профессорам к концу сентября. Непосвященным замечу: картина эта должна была стать отчетом о летней практике, экзаменом по ее результатам. Через месяц работа была завершена. Назвал Клодт ее скромно, безо всяких затей: «Вид на острове Валааме» — и 2 октября она была предъявлена членам высокой комиссии. Сокурсники, да и сам автор с волнением ожидали: чем же все закончится? Изумлению молодых живописцев не было предела, когда совет объявил: «"Вид на острове Валааме" Михаила Клодта — золотая медаль!» Вот это был успех.
Но академики и не знали, что подпиливают сук, на котором воссели. Зимой в академии началось движение: «Студентам пейзажного класса — Валаам!» К весне педагоги смирились, и 28 июня 1858 года на палубу парохода «Св. Сергий» взошла шумливая компания молодых бородачей, с баулами и этюдниками наперевес. Богомольное сообщество на палубе с неприязнью поглядывало на эту, несколько эпатирующую публику, компанию. Ах, знали бы вы тогда, уважаемые пассажиры, что рядом с вами — будущая гордость и слава русской пейзажной живописи! Через 20 лет — столпы, через полвека окажется, что основоположники!
А тогда студенты-третьекурсники во все глаза глядели на невские берега, настороженно всматривались в суровую грандиозность стен и башен неприступной государевой тюрьмы Орешка — Шлиссельбурга, восхищались просторами Ладоги. Плоское однообразие Коневца, где остановились на ночевку (а тогда пароходы ходили только в светлое время суток), не привлекло внимания юных живописцев. Но зато Валаам!
Валаам восхитил еще на подходе. Издали увидев сияющий, как серебро, шатер Никольской церкви, замерли в радостном ожидании чудес, что преподнесет им остров. Спустя неделю юный Шишкин (он, кстати, являлся тогда, как сейчас принято говорить, неформальным лидером молодой когорты) напишет отцу в Елабугу: «Живописен Валаам в высшей степени!!!» (Это он поставил тогда три восклицательных знака.) Началась упорная работа. На этюдах каждый божий день. Никаких «отгулов» и отлыниваний.
Павла Джогина влекли к себе более ансамбли архитектурные, отраженные природными ландшафтами. Александр Гине исхаживал километры побережья, его привлекали пейзажи с видами на просторы озера. Ваня Шишкин ходил по дебрям. Его уже и тогда манила к себе дремучесть лесов, неприступность скал, романтика глухоманей.
По осени, уже в Академии, случилось непоправимое. Живописные работы Ивана Шишкина совет Академии «не заметил», но, к всеобщему изумлению всей академии, три рисунка (пером черной тушью на белой бумаге) наградил большой серебряной медалью. Они и сделаны-то были для себя, для души. Крамской, что б ему, надоумил их выставить. Огорчению Шишкина не было предела: в нем не признавали живописца! «Записали» в графики! Что же теперь — в граверный класс? А там всю жизнь «париться» на Монетном дворе? И то хорошо, ежели возьмут туда. Было от чего расстраиваться. Но тогда никто еще не ведал той степени упорства, что заключена в этом юноше, елабужском мещанине купеческого звания. Знали бы все они, чего ему стоило получить благословение отца на поездку в Петербург, в Академию! Присмотрелись бы повнимательней. Но ничего, он еще им докажет!
Лето 1859 года проведя вновь на Валааме, осенью Иван привез в академию работу, в достоинствах которой уже никому не пришлось сомневаться. — «Сосна на острове Валааме». Золотая медаль. Знай наших, елабужских! На следующий год Шишкин, уже дипломант, вновь на острове. Хотя и нашлись советчики: «Ваня, для диплома Валаама может быть недостаточно. Смотри, не промахнись. Смени тематику». Не на того напали.
Он упорно работает два месяца, благо, натура была найдена еще в прошлые годы. Но на сей раз работает не каждый день, только в дни солнечные и с утра. То место, которое запечатлится навечно на его холсте, должно было, по его мнению, изобиловать игрой света и тени. Он своего добился. «Местность Кукко на Валааме» — дипломная его картина — получила безоговорочную высшую награду — большую золотую медаль. И, как следствие, высокое звание «классного художника». Он получал право исполнять, если они будут, заказы императорского двора! А попутно совет решил-таки отправить уже Ивана Ивановича (заметьте, а не Ваню) за границу. Три года в южной Германии не прошли бесследно. Через семь лет после окончания Академии, в начале августа 1867 года, на землю Валаама ступает уже не Ваня, и даже не Иван Иванович — профессор Шишкин! Между прочим, весьма забавно и примечательно! В книгах регистрации монастырской гостиницы (хранятся они в архиве Нововалаамского монастыря в Финляндии) мне удалось найти шишкинские автографы и записи о его пребывании. Первая запись гласила: «Иван Шишкин, елабужский мещанин, студент». Подпись. Запись 1859 года (это после «серебра» за рисунки): «Иван Шишкин, не классный художник». В слове «не классный» я усмотрел не официальное звание, а некую жалобу, огорчение молодого художника, состояние его души. Запись 1860 года (это после первого «золота»): «Иван Шишкин, классный художник». Звание классного официально он получит только в октябре, после диплома, здесь торжество самоутверждения! А вот запись 1867 года была уж лаконичней некуда: «Профессор Шишкин». Подпись. И все. Что тут рассусоливать, если я уже профессор!
Лаконичны эти записи. Так же кратки были и Архип Куинджи, и Петр Чайковский, и Рерихи, и многие другие. Но сколь много раскрывается в этих записях мыслей, душевного настроя. В этих же книгах есть записи, которые иначе как шедеврами откровения не назовешь. Приведу хотя бы две. Первая: «Их Императорского Величества Лейб-Гвардии гренадерского полка отставной сержант Ермил Тихонов прибыл на Валаам замаливать грехи тяжелого запоя». И подпись. Каково? И ведь регистратор слово в слово записал, не сумляшась. Или вот такое: «Петербургский мещанин Авим Петров прибыл на Валаам дать обет не бить жены даже по праздникам». Подпись.
Господа хорошие, да где же вы, кроме России, найдете такие откровения? На третьем ярусе колокольни, когда были поставлены леса для реставрации, на наружной стене (как уж туда попал автор — не ведомо) найдена была гвоздем, видимо, вырезанная в штукатурке надпись: «Купец третьей гильдии Макар Ворошилов дал обет вина не пить один год!» Да Макара Ворошилова не за обет, а за одну только эту надпись медалью наградить надо было.
Ладно, шутки в сторону. Летом 1867 года Шишкин, как всегда, приехал не один. Но приехал не только для того, чтобы вспомнить свои студенческие тропы и поработать. Он привез с собой юного, семнадцатилетнего тогда, брата своей жены Федю Васильева. Привез для того, чтоб и для Феди Валаам стал кладезем натуры.
О Федоре Александровиче Васильеве написано много трудов, поэтому я не буду тут растекаться мыслью по древу, скажу только, что талантлив был он необыкновенно. Не случайно Крамской высказался о нем: «Гениальный мальчик». Трагедия только в том, что гениальному этому мальчику судьба отпустила всего только 23 года. И даже краткое мгновение на земле было так прожито этим человеком, что оставило неизгладимый след в истории не только русского, но и мирового искусства. Он умер от чахотки в Крыму и пока мог держать кисть в руках, не отходил от мольберта. И оставил после себя хоть незначительное по количеству, но зато ярчайшее по содержанию художественное наследие. Лучшие музеи мира счастливы иметь его работы в коллекциях. Влияние его творчества на дальнейшие пути русской пейзажной школы, на ее развитие поистине неоценимы. «Лирический пейзаж» — вот, наверно, как можно сформулировать то, что талант его подарил миру. Это потом придут Архип Куинджи, Исаак Левитан и другие. У истоков этого явления навсегда останется юный Федя Васильев.
В тот год на Валааме им были созданы всего две работы: «Этюд с охотником» и «В церковной ограде». Обе работы эти принадлежат нынче Русскому музею. А тогда Федю даже не приняли в Академию Художеств. Ах, Россия-матушка, что же ты делаешь с гениальными сыновьями своими!
30 июня 1871 года ступил на землю Валаама Архип Иванович Куинджи. Проработал он на острове два месяца. Результатом этой поездки явились две законченных работы: «Вид на острове Валааме» и «Ладожское озеро». По поводу первой работы Стасов в свое время скажет: «Я у этого Куинджи понимаю все, кроме одного: как это делается». Полагаю, что и сейчас художники стоят перед работами Архипа Куинджи с этой мыслью: «Как же это сделано?». Думаю, что об Архипе Ивановиче особо распространяться не надо. Он человек-легенда, и сказано о нем немало.
Перечислить имена всех, кто в те годы живописал на Валааме, просто не представляется возможным. Это десятки имен. Из тех, кто сегодня известен всему миру, нельзя не упомянуть Николая Константиновича Рериха. Три года подряд, летом 1916–1918 годов, наезжал он на Валаам. Рерихи жили тогда на ближайшем к острову побережье Ладоги в городе Сердоболь (ныне Сортавала). В Русском музее хранятся его работы тех лет: «Святой остров», «Карелия, вечное ожидание», «Ждущая» и другие.
После восемнадцатого года русских художников на Валааме появляться не стало. Эмигрантам было не до этого. Для живших в «Союзе» он был за семью печатями. Наезжали, правда, художники финские.
Но Валаам оставил след не только в пейзажной живописи. В русской классической литературе нет-нет и мелькнет это название. Возьмите на досуге, мой друг читатель, томик Лескова, его замечательную повесть «Очарованный странник», откройте ее — и с первых строк вы начнете воображаемое путешествие с ее героями на Валаам. Алексей Николаевич Апухтин был столь впечатлен поездкой в Валаамский монастырь, что создал прекрасную поэму «Год в монастыре». Василий Иванович Немирович-Данченко (брат известного режиссера, одного из создателей МХАТА Владимира Немировича-Данченко) после поездки на остров написал дивную повесть «Крестьянское царство». Иван Шмелев создал два восторженных романа: «На скалах Валаама» и «Старый Валаам». В начале 50-х годов Мариетта Шагинян написала серию восторженных очерков об этом крае. В одном из них есть восклицание: «Валаам, жемчужина Ладоги!»
Долгие годы обзорная экскурсия по острову носила это название. Наше время оставило свой след: печальный рассказ Юрия Нагибина «Терпение» и фильм «Время отдыха с субботы до понедельника» с Баталовым в заглавной роли. Я уж не беру в счет всевозможных статей, очерков, туристических проспектов, работ научных. Они составят довольно обширную библиографию.
Нашел себе Валаам место и в русской классической музыке. В конце августа 1866 года в книге регистрации зимней монастырской гостиницы появилась запись: «Петр Чайковский». А попал Петр Ильич на Валаам, если так можно выразиться, по несчастному случаю. Блестяще окончив в 1865 году консерваторию, молодой композитор приступает к созданию Первой своей симфонии. Клавир 1-й части был готов уже к Рождеству 1866 года, тогда же рождается и название симфонии: «Зимние грезы». Первую часть Чайковский называет «Зимняя дорога». После небольшой передышки приступает к работе над второй частью. Но работа остановилась. Шли дни, недели, месяцы — не возникала генеральная тема. Все наброски клавира уничтожались, мучительный поиск темы зашел в тупик. Композитор был в отчаянии.
И тут друг Петра Ильича, поэт, добрая душа Алексей Николаевич Апухтин, два года подряд все собиравшийся на Валаам, решился: «Едем, Петруша. На Валааме обязательно надо побывать». Чайковский категорически запротестовал: какие поездки, ежели не идет работа. Тогда Апухтин пошел на хитрость. Он предложил другу проводить его до парохода. Приехали на Калашниковскую набережную. Чайковский не обратил внимания, что Алексей пролетку отпустил, попрохаживались по набережной, а потом Апухтин предложил зайти в буфет на монастырском пароходе, где «такой чай подают, такое варенье, ты не пробовал, а время еще есть». Петр Ильич согласился. А времени уже не было! Пока пили чай, пароход пошел. Билеты хитрец Алеша купил заранее. Петр Ильич смирился, хотя и пожурил друга за «интригу». Потом он всю жизнь будет благодарен Апухтину за это путешествие.
На Валааме они попали в объятия начала золотой осени. Чайковский в восторге!
Через две недели, по возвращении в Петербург, клавир второй части симфонии под названием «Угрюмый край, туманный край» был завершен! Эта музыка посвящена Валааму. Но она Валаамом и рождена, и, кстати, именно поэтому все питерские теплоходы вот уже почти сорок лет уходят с острова под звуки второй части Первой симфонии Петра Ильича Чайковского. И, хотя есть прекрасный церковный гимн Валаама, печальный гобой, звучащий над ладожскими водами, тоже с полным правом можно считать гимном дивному острову.
Между прочим, остерегу уважаемую публику: торжественная кантата Танеева «Иоанн Дамаскин» посвящена не игумену отцу Дамаскину, а небесному его покровителю, богослову и псалмопевцу VIII века Святому Иоанну из Дамаска. Не путайте, пожалуйста.
С именем Дамаскина связана одна странная история. Произошло это году в 1985-м. По окончании экскурсии подходит ко мне представительный мужчина средних лет и говорит: «А между прочим, я родом из Старицкого района, Калининской области, и моя фамилия Дамаскин, я один из его потомков». Нисколько не сомневаясь, что это бред, я ему кратко заметил:
«Не надо, Дамаскин был монах, и потомков у него нет и быть не могло». Он говорит опять: «Я не совсем точно выразился. Мы из рода старицких Кононовых, из которых он вышел. А фамилию на Дамаскин мой дед поменял после смерти отца Дамаскина в конце прошлого века. Тверской губернатор ее утверждал. Ведь слава о Дамаскине шла и в наших краях. Многие ездили на Валаам на богомолье и с игуменом встречались. Сейчас в Старицком районе Дамаскиных несколько десятков». Я подивился этому необычному известию. Тогда, видя, что сомнения мои не рассеялись, человек этот достал паспорт и показал мне. Действительно, фамилия моего туриста была Дамаскин. Но на этом дело и кончилось. Побывать в Старице Тверской области мне после этого так и не удалось, и, увы, не удосужился сделать запрос туда в органы власти, чтоб убедиться в абсолютной достоверности сообщенного мне тогда известия. Так что пока «за что купил, за то и продаю».
Глава 4
Преемником Дамаскина стал игумен Ионафан II, но о нем и его предстоятельстве чуть позже. В пору правления отца Дамаскина произошло событие, которое необходимо выделить особо. В июне 1858 года монастырь удостоился второго августейшего посещения: Александр II с семейством посетил обитель. Если 39 лет назад, во время визита Александра I, Дамаскин, тогда еще скромный послушник Домиан, при сем просто присутствовал в роли скромного статиста, то во время этого визита он был лицом главнодействующим несомненно.
Александра Павловича безусловно подвигнуло на посещение Валаама чувство глубоко религиозное, осмелюсь даже утверждать, что душу его тяжко томил незамолимый грех молчаливого согласия на свержение и погибель собственного отца. Давайте смотреть этой жесточайшей правде в глаза.
Александра же Николаевича привело в обитель, при всей его искренней религиозности, скорей всего, любопытство. Слава монастыря Валаамского, значимость фигуры настоятеля его были ведомы не только в кругах церковных. Хотелось своими глазами взглянуть на преображавшуюся обитель и с Дамаскиным познакомиться воочию.
Известие о Высочайшем визите пришло на остров в середине нюня. Двух недель вполне достало на то, чтоб основательно подготовиться к приему высоких гостей. Царские кельи, хоть и не были нарочито обставлены роскошью (ни картин, ни ковров, ни бронз там не было и в помине), блистали чистотой и новизной строгого своего убранства. Продумано все было до мелочей.
Наступило 28 июня. Погода была штилевая, ясная, впрочем, как почти и всегда в это время года. С колокольни собора издали еще усмотрели два парохода, как оказалось, «Александрия» и «Стрельна». шедшие к архипелагу со стороны Олонца (от восточного берега). На траверзе Святого острова порфироносных богомольцев приветствовал колокольный звон. Пришлось даже застопорить машины и немного постоять в дрейфе напротив.
При входе в монастырский залив огласилось звоном белокаменное чудо Никольского скита, следом загудели колокола собора Спасо-Преображенского. Народу к этому дню съехалось на Валаам великое множество: как утверждали очевидцы, тысяч около шести богомольцев и любопытствующих стояло по берегам монастырского залива. Громогласное «ура!» разнеслось над островами. На причале монастырском августейшее семейство встречали не только игумен Дамаскин с братиею в парадных облачениях, но прибыли накануне: финляндский генерал-губернатор граф Берг, гражданский губернатор выборгский генерал-майор Индрениус, ньюландский статский советник Антель, благочинный монастырей Санкт-Петербургской епархии епископ Игнатий Брянчанинов.
Дорога от трапа была застлана зеленым сукном, на которое и ступил Государь, свершая первый шаг на Святую Валаамскую землю. Подали экипажи. Первый молебен свершили у Знаменской часовни и далее по дороге, усыпанной полевыми цветами, прошествовали в собор. После Литургии в царских кельях был подан завтрак. Затем посещали скиты Никольский, Всехсвятский, пустыни отца Назария и схимонаха Николая (того, кто угощал Александра Благословенного репкой). В Успенской трапезной гости отведали монашеской скромной трапезы и около пятнадцати часов пополудни, так же под колокольный звон и громогласное «ура», отправились в дальнейший путь.
Конечно же, не обошлось без обильных дарований. Помимо значительных сумм денежных, дарована была монастырю богатая ризница, а спустя время императрица прислала игумену золотые четки, украшенные бриллиантами.
Дамаскин же повелел на месте старой Знаменской часовни поставить новую, мраморную, в медальоне которой начертана памятная надпись о Высочайшем визите. Долго еще братия вспоминала подробности этого события: и во что были одеты Государь с Государыней и Великие княжны и князья: и как Императрица подала за завтраком чашку чая Дамаскину, и как Самодержец сказал Игумену: «Это посещение было мое давнишнее желание, слава Богу, что оно исполнилось». И как долго они стояли на крыле капитанского мостика парохода, прощаясь с Валаамом. Да мало ли что еще…
Наносили визиты в обитель и Владыки Новгородские — Санкт-Петербургские: митрополит Григорий в том же 1858 году, в 1862 году посетил Валаам митрополит Исидор. Эти посещения для братии были не менее значительны, чем посещения царственных особ, и о них так же бережно хранили в монастыре память. Прошли годы, Дамаскина не стало, и, как я уже вкратце упомянул, на место его заступил игумен Ионафан II.
Мирское бытие отца Ионафана (в миру Ивана Дмитриевича Дмитриева) сложилась драматично. Он родился в Москве 9 мая 1816 года. Рано лишился родителей. Куда канули — неведомо. Умерли, попали на каторгу, от чего-то скрылись — теперь останется навсегда тайной. Сперва остался на попечении родственничков, которые, немного сумляшась, отдали его в сиротский дом. Назывался он довольно благопристойно: «Московский воспитательный дом Императорского Человеколюбивого Общества». Что это было за заведение и каковым было детство этого несчастного ребенка, можно себе только представить. Но худо-бедно образование на уровне церковно-приходской школы в четыре класса дали и ремеслу слесарному смышленого парнишку научили. Недюжинными способностями нужно было обладать в ремесле слесарном, чтоб выйти из стен этого заведения в статусе подмастерья слесарно-механического дела.
Поначалу трудился на судостроительном заводе Берда. Некоторое время спустя перешел на Старочугунный механический завод в Петербурге. Способности, любознательность, начитанность и усердие молодого мастерового вывели его в скором времени в десятники (говоря по современному, в бригадиры). Трудолюбие, скромность и набожность заметно выделяли его из среды сотоварищей, в том числе и в глазах начальства. Бригаде его стали поручать наиболее ответственные заказы. У Ивана завелись деньги. Природная бережливость и неприхотливость в быту могли бы способствовать накоплению небольшого капитала на открытие своего собственного, пусть поначалу и маленького, дела. Так и начинали многие, впоследствии купцы-богатеи и промышленники. Но Ивана Дмитриева привлекало другое.
За эти годы он собрал прекрасную библиотеку. Книги же в те времена денег стоили немалых, вот на них и уходили сбережения. Читал очень много. Повышал знания профессиональные, но большую часть времени отдавал чтению книг божественных. Он и в хозяева-то выходить не стремился, как бы предчувствуя иную свою судьбу.
А тут еще несчастливое сватовство, на которое подбили легкомысленные его товарищи. Вообще-то парень он был хоть куда: отменный мастеровой, статью вышел, физически сильный, благообразный, трезвенный. Привлекательный во всех отношениях жених для многих девиц его круга. А его подбили на сватовство к барышне, к дочке инженера-механика завода. Ну, разумеется, ничем, кроме краха, предприятие это закончиться не могло. Со сватовством этим не обошлось без казуса. Один из доброхотных приятелей, конечно же, из побуждений самых добрых, предложил нанять знакомого колдуна, «чтоб, значит, барышню приворожить». Предложение сие возмутило благочестивого жениха до крайности. Душе нанесена была глубокая травма. Видимо, тогда и стали посещать мысли об уходе из мира, о монашестве. И, как часто бывает, помог его величество случай. По воскресеньям к вечерне он ходил в Казанский собор. Там и свела его судьба с монахом Валаамского монастыря отцом Исаакием. по какому-то делу монастырскому приехавшему в Петербург. После службы разговорились. Рассказы старца об обители, о красотах Валаама так впечатлили Ивана, что он решил во что бы то ни стало побывать на острове, а поскольку регулярное сообщение с монастырем было уже налажено, то и трудностей это посещение не представляло. Не откладывая намерение свое в долгий ящик, тем же летом и отправился на остров.
Было это в конце июля 1847 года. Божественная красота этого края, Ладога, острова, особая, несколько таинственная жизнь монастыря, благолепие служб произвели на нашего путешественника такое впечатление, что решение остаться здесь навсегда пришло мгновенно и твердо. Тем более после душной атмосферы Петербурга и той однообразной, печальной жизни, что окружала его там.
30 июля 1847 года игумен Дамаскин благословил Ивана «остаться в числе послушников-богомольцев для испытания». Примечательно то, что в наставники новоиспеченного трудника был настоятелем определен знаменитый уже тогда старец отец Памва. Только 23 мая 1850 года Ивана определили уже как штатного послушника монастыря. Годы послушания, безусловно, стали годами духовного восхождения новоинока.
С первых же шагов в монастыре будущий настоятель проявил необыкновенное рвение в трудах во имя Господне и истинное послушание. Однажды, получив в дар просфору от одного из иноков (что тут такого, скажете вы), он-таки пошел к Дамаскину с вопросом, мог ли он принять дар сей без благословения. Получив ответ отрицательный, обвиненный даже в стяжательстве (сие есть грех великий, для инока тем паче), он каялся истово и долго замаливал сей «грех». Ревностно трудился на любых послушаниях, и вскорости назначен был игуменом в должность помощника погребного, а затем и погребным.
Но Дамаскин не был бы Дамаскиным, если б не назначал иноков на послушания, на которых они могли в большей мере раскрывать свои природные возможности и приносить монастырю наибольшую пользу. А посему вскорости Иван был определен к делу механическому, и трудами его мастерские были поставлены на самую широкую ногу.
В 1851 году Ивана постригают в рясофор, а 14 марта 1854 года пострижен он был в монахи с именем Ионафана. Правда, к этому времени он уже помощник эконома монастыря и более того, по существу, говоря языком современным, главный его прораб. Под его руководством производится перестройка Всехсвятского скита. Алексей Максимович Горностаев нарадоваться не мог такому работнику, тем более что Ионафан своими руками произвел все слесарные и кровельные работы.
25 марта 1855 года Ионафан рукоположен в иеродьяконы, а 22 декабря того же года — в иеромонахи. Дамаскин умел видеть и ценить ревность служения братии своей. После визита Александра II 29 ноября 1858 года Ионафан назначается казначеем монастыря, то есть становится правой рукой настоятеля и постепенно, не без помощи Дамаскина, входит во все тонкости управления монастырем и его хозяйством. Рачительный игумен исподволь и загодя готовил себе преемника. И в конечном итоге Ионафан им и оказался.
Много трудов пришлось на долю отца Ионафана, но деянием значительнейшим было, несомненно, устройство водопровода. Именно он помогал Горностаеву в решении проблем инженерных при постройке водопроводного дома и всех работ остальных. Еще по Петербургу сновали бочки водовозов, а в монастыре Валаамском с 1863 года вода ладожская потекла к кранам в кельях по трубам. Рачением отца Ионафана впоследствии так же по последнему слову тогдашней техники была оснащена и молочная монастырская ферма.
Став настоятелем после смерти Дамаскина, Ионафан II дело наставника своего и рачителя с успехом продолжил. Именно при нем вчерне был выстроен новый, стоящий поныне Спасо-Преображенский собор. Но видеть детище свое отцу Ионафану уже не довелось. Расписывали, освящали собор без него. 20 января 1891 года его не стало.
Преемником отца Ионафана становится игумен Гавриил. Похоронили игумена Ионафана II на игуменском кладбище вблизи алтаря кладбищенской церкви, практически рядом с могилой его наставника, отца Дамаскина. Рачением игумена Гавриила был завершен и освящен собор. Наступал XX век. Жизнь в обители шла своим чередом. Новый 1900 год встретили обыденно. Рождество Господне, как всегда, было большим праздником в монастыре, и никто не чаял, веком каких потрясений и испытаний станет наступившее столетие для Валаамской обители.
Глава 5
Для того чтоб осознать причинно-следственную связь событий, будораживших эти края в первой половине нашего века, совершенно необходимо проследить исторические процессы, всему этому предшествовавшие. Как было изложено выше, с момента завоевания Биргером Финляндия становится совершенно бесправным вассалом шведской короны. Правда, в 1281 году ей был дарован статус Великого Герцогства Финляндского шведского королевства, а с 1581 года она получила название Великого Княжества Финляндского и даже право иметь свой собственный сейм, правда, номинально, ибо не было выработано в шведском королевстве законов именно для Финляндии, которые бы учитывали менталитет его народа, условия жизни, быта и культуры. В таком правовом состоянии она и находилась до 1809 года, когда поверженное в последней русско-шведской войне королевство уступило (по Фридригсгамскому мирному договору) Финляндию Российской Короне. Тогда же, в марте, в городе Порво (шведское название Борго) состоялся первый сейм Великого Княжества Финляндского Российской Империи (статус Великого Княжества был оставлен за Финляндией указом Александра I). На сейме этом дарована была финскому народу конституция и предоставлена широчайшая автономия. Финляндия сохраняла все существовавшие в ней законы (в которые она уже вжилась за века), помимо этого, получала право иметь собственную почтовую и дорожную системы, чеканить свою монету, иметь свою полицию, таможню, погранстражу, позднее гвардию и даже в Фридригсгаме свой кадетский корпус. В сфере государственного устройства — сейм, сенат и Верховный суд. Генерал-губернатор княжества напрямую подчинялся царю, а последний являлся для Финляндии конституционным монархом. И, наконец: в этой стране не было введено крепостное право.
Лояльность финского сейма была щедро вознаграждена Александром: в 1811 году княжеству Финляндскому даруется территория Выборгской губернии Российской империи. Территориально — это весь Карельский перешеек с Выборгом и все северо-западное Приладожье. Север Ладоги со всеми островами, в том числе и Валаамский архипелаг, становятся территорией Великого княжества Финляндского. Земли эти, некогда Корельский погост новгородской пятины, отвоеваны были у шведов в ходе Северной войны, и указом Петра I и была образована Выборгская губерния Российской империи.
Сам факт приращения территории и дарованная эта автономия сделали Финляндию практически государством в государстве. Вроде бы все обустроено было замечательно. Но, как показывает не только многовековая, но даже тысячелетняя практика исторического развития многонациональных империй, ни к чему хорошему в конечном итоге автономии не приводят, ибо они впоследствии и взрывают империю изнутри, разваливают ее, губят. Примеров уйма: империя Великих Моголов, Александра Македонского, Римская, Австро-Венгерская и, наконец, наша родимая Российская.
Состояние автономии поначалу способствует становлению национального самосознания народа, который с течением времени, как это ни драматично, проявляется взрывом оголтелого национализма и, как итог, сепаратизма. Это же самое произошло и с Финляндией.
В начале XIX века официальным государственным языком Финляндии был язык шведский. Так называемое финское общество говорило на шведском языке. Всякий человек, желавший сделать хоть какую-нибудь государственную карьеру, обязан был владеть языком шведским. Подавляющую же массу финского народа составляло крестьянство и мелкое ремесленничество, говорившее только по-фински. Уровень образованности этого «общества» был чрезвычайно невысок. Население было сплошь грамотным, но на уровне церковно-приходской школы. Кстати, грамоту финскому народу даровал шведский архиепископ Микаэль Агрикола, переведший к 1556 году Библию на финский язык. Тогда только и стал преподаваться в приходских школах финский язык по указу шведского короля Густава Васа.
Осмелюсь предполагать, что в 1809 году финский народ в подавляющей массе своей не осознал перемен, происшедших в его жизни и государственном устройстве его страны. В 1812 году столица княжества по указу Александра I переносится из Або (ныне Турку) в Гельсингфорс (Хельсинки) и тогда же, тоже по указу царя, начинает отстраиваться этот город как столица княжества. (В 1809 году Гельсингфорс бомбардировкой российского флота был сожжен дотла.) Планирует и строит город талантливый немецкий архитектор Карл Энгель.
В 1831 году по инициативе видного государственного деятеля и философа Ю. В. Снельмана основывается «Финское Литературное Общество», а в 1835 году великий филолог Финляндии Элиас Лёнрот публикует за многие годы собранные и записанные им по городам и весям Финляндии и Карелии руны «Калевалы». Публикация народного эпоса явилась событием значительнейшим в развитии культуры финского народа.
Основывается Гельсингфорский университет. Преподавание в нем вводится на финском языке. При демократичности порядков, дарованных автономии, это позволило финнам получить широкий доступ к высшему образованию. К середине века появляется значительный слой собственно финской интеллигенции, говорящей, мыслящей, творящей на финском языке. Особое значение в воспитании национального самосознания приобретает поэзия Иоханна Людвига Рунеберга, строфы из его поэмы «Сказания прапорщика Стооля» становятся текстом национального гимна Финляндии. Произведения Цакариаса Топелиуса, поэта и драматурга Алексиса Киви, Минны Хант, Тойво Паккола, Эйно Лейно, Илмари Каанто и многих других дали мощнейший импульс в развитии финской культуры. Возникает классическая финская музыка — Ян Сибелиус, живопись — Ээро Ярнефельд, Альберт Эдельфельд и другие, театр и, наконец, архитектура. На грани XIX–XX столетий возникает особое ее направление — финский романтизм, ярчайшим представителем которого стал, например, Ларе Сонк и с ним целая плеяда.
Понятие родины у человека формируют три величайших фактора: история его страны, ее природа, ее культура. Все эти три ипостаси ярко отпечатались в сознании финского народа к концу XIX века. Нация создалась и созрела для самостоятельного самосознания без какой бы то ни было эгиды. Таковыми были, к счастью для финнов, результаты дарованной Александром I и оберегаемой Николаем I и Александром II автономии.
И все было бы хорошо, но в конце правления Александра III нарастает среди русской администрации княжества шовинистическое отношение ко всему финскому. Тенденция эта особо усиливается в первые же годы бездарного правления Николая II. В феврале 1899 года Николай издает манифест, практически лишающий Финляндию автономии. Распускается финская гвардия, упраздняется кадетский корпус, начинается усиленная русификация Финляндии: мол, «много воли дали чухонцам, надо их прижать».
Это вызвало бурю негодования не только в самой образованной среде финского общества, но и во всем народе. Начинается активное сопротивление всему русскому. Не только языку, но порядкам. Возникает неодолимое желание во что бы то ни стало вырваться из когтей двуглавого русского орла. Результат всего этого, как ни печально констатировать, — агрессивный сепаратизм: вон из России любой ценой!
В области же церковной жизни отношения лютеранской церкви и православия складывались в это время тоже не лучшим образом. Суть противоречий между ними искать следует тоже в историческом развитии Финляндии. Еще в 1781 году в Шведском королевстве был издан закон, согласно которому верховный правитель Великого Княжества Финляндского обязан быть принадлежным лютеранскому вероисповеданию. Александр I, в 1809 году став Великим Князем Финляндским и на заседании Воргского сейма того же года утвердив все шведские законы, в Финляндии действовавшие, своей собственной волей эти законы и порушил, причем в такой тонкой сфере, как сфера конфессиональная. Не будем его осуждать. Во-первых, нужно было расположить к себе, к России финское общество (состоявшее тогда, как я уже упоминал, сплошь из шведов). Во-вторых, все ближе к отечеству подступала наполеоновская экспансия, и не было времени и сил писать новые законы для только что обретенной территории. В результате всего этого православная церковь становится в Финляндии церковью лишь терпимой. Да и прихожане ее — незначительная часть населения Выборгской губернии. С 1830 года православной общиной в Финляндии руководит Выборгское духовное управление, под эгиду которого тогда и подпадают два могущественнейших монастыря — Коневецкий и Валаамский. Но в силу малочисленности паствы роль Русской Православной Церкви в княжестве была весьма незначительной, а к началу XX века, невзирая на все усилия русской администрации, православие оказалось притесняемой конфессией.
В монастыре Валаамском конъюнктуры эти ощущались весьма слабо. Монастырь процветал.
Иеромонах Маврикий, побывавший на богомолье в Святой Земле, становится в начале века настоятелем обители. На его долю пришлись труды по созданию на Валааме Нового (или Северного) Иерусалима: строятся скиты — Новоиерусалимский (Воскресенский), Гефсиманский, закладывается на Скитском острове скит Смоленский. Последний проектировался Великим Князем Петром Николаевичем, строился же на пожертвования императорской фамилии. Освященный во имя иконы Смоленской Богоматери, он стал скитом, в храме которого читалась неусыпная псалтырь, поминались все русские воины, павшие на полях Первой Мировой войны.
Что же касается Северного Иерусалима, то о нем вообще разговор особый. Во-первых, вся территория получила к 1911 году топонимику Святой Земли: гора Сион (на вершине которой и был воздвигнут ансамбль Воскресенского скита), Кедронский поток (маленький ручей из Никонова озера в малую Никоновскую бухту), Гефсиманский сад (небольшое пространство вблизи той же бухты), в котором была построена деревянная живописная церковь Успения Богородицы и крохотная напротив нее Гефсиманская часовенка, гора Елеон (скальный массив над Гефсиманским садом, где тоже поставили живописную деревянную часовню, освященную в честь Вознесения Господня), за Гефсиманией Иосафатова долина и так далее.
Чуть отвлекаясь в сторону, о скитах монастырских. Слово «скит» происходит от древнегреческого «аскетес» — подвижник. Таким образом, понятийно перевести его на современный русский можно как «убежище подвижников». Сами же скиты в монастырях, и в Валаамском в том числе, были своеобразными филиалами монастыря. В целом подчиняясь монастырскому уставу, распорядку, хозяйственной его деятельности, скиты имеют и свои уставы, определяющие содержание бытия братии именно в этом скиту. И хоть Валаамская обитель являлась киновиею, то есть монастырем с общежитийным уставом, согласно которому и послушание, и трапеза общие, скитская и анахоретская жизнь в монастыре поощрялись.
Но избрать жизнь скитскую или отшельническую можно было только с благословения самого настоятеля. И непременно пройдя прежде общежитийные послушания в самом монастыре. Если говорить языком современным: нужно было вначале зарекомендовать себя способным к жизни истинно подвижнической. Далеко не каждый мог быть определен на жизнь в скиту, а тем более на пустынничество. В начале XX века общее число братии насчитывало почти 1200 человек, и только около 150 из них подвизались в скитах, а отшельников были вообще считанные единицы. Труден и долог путь по лестнице духовного совершенствования и всегда неисповедим.
Ансамбль скита Воскресенского завершен к 1911 году. Правда, храм освятили уже в 1906 году. Создавался скит на пожертвования купца Сибирякова по проекту и под руководством петербургского епархиального архитектора Баранкеева. Ансамбль сточки зрения архитектурной и композиционной необыкновенно своеобразен. Сколь бы ни было подробным словесное описание деталей его архитектуры, вряд ли в воображении он предстанет именно таковым, каковым существует реально. Поэтому я не стану утомлять читателя лишними словесами, скажу только о самом главном — о храме скита.
Он двухэтажный. Верхняя церковь освящена в честь Воскресения Христова, и она весьма обычна планировкой своей и интерьером. Нижняя же церковь, освященная во имя апостола Андрея Первозванного, явление на Валааме необыкновенное.
Во-первых, почему церковь эта освящена во имя просветителя скифов и славян апостола Андрея? Как известно из церковных преданий, апостол Андрей через 28 лет после Вознесения Христова отправился проповедовать Благую Весть поначалу в земли иверийские — в Колхиду и на Кавказ, а потом на Север и вверх по Днепру достиг пределов весьма дальних. Каких именно, навсегда останется тайной. Но существует в Валаамском монастыре с времен древних апокриф о том, что побывал на островах сих Святой апостол и даже воздвиг где-то на скале большой каменный крест как знак того, что быть Валааму в веках оплотом Апостольской Церкви. Документальных подтверждений сему событию не существует. Но в монастыре апокриф сей в течение столетий бережно передавали из уст в уста.
А в начале XVIII века на той скале, где сейчас возвышается храм Воскресенского скита, была поставлена деревянная часовня во имя апостола Андрея. Вот почему и церковь, на этом месте построенная, освящена так же. Она практически высечена в скале (полуподземная). И в церкви этой по указанию Маврикия создано подобие Гроба Господня: выстроен придел Ангела с кувуклией и пространством, имитирующим пещеру Гроба Господня. Разумеется, место это стало одним из особо почитаемых для паломников.
Но, увы! — поток их быстро иссяк. Грянула Первая Мировая война, а затем и окаянная революция. Не буду вдаваться в подробности, описывая то время. 6 декабря 1917 года финский сейм провозгласил независимость Финляндии. 31 декабря Ленин подписал декрет о признании независимости Финской Республики, и Валаамский архипелаг оказался за пределами республики Советов. Бог спас братию от ленинско-сталинских репрессий. Но смуты гражданской войны и печальные последующие годы привели к тому, что к 1939 году братии в монастыре насчитывалось чуть более 180 человек.
Территориальный конфликт, навязанный СССР Финляндии, завершился зимней войной 1939–1940 годов. О войне этой, безобразной во всех отношениях — агрессивной со стороны Советов, бездарной, кровопролитной, принесшей столько горя и слез нам и финнам, — я подробно говорить не буду. О ней написаны тома. В результате ее Карельский перешеек и северное Приладожье становятся территорией СССР.
Уже в конце февраля 1940 года ясно, куда клонится чаша весов военного исхода. В монастыре срочно готовят большой обоз. Все, что только можно было спасти от поругания и уничтожения, — святыни, иконы, библиотеку, архив, часть колоколов — было погружено на сани, и 28 февраля, в ночь (боялись налета нашей авиации), обоз двинулся по льдам Ладоги на материк, в сторону Лахденпохьи. Многие километры по торосистому льду, в непроглядную темень, лютый мороз все-таки преодолели и к рассвету вышли к берегу. Двенадцать старцев недвижно остались лежать в санях. Далее был переезд в город Иоэнсу, всевозможные мытарства.
Правительству Финляндии было не до монастыря, около трехсот тысяч беженцев с завоеванных Красной Армией земель пришлось принимать обессиленной войной Финской Республике. И все-таки в том же году удалось купить землю — «поместье Паппиниеме» (по наименованию озера, его окружающего) — и начать обустраиваться. И возникает новый монастырь. Он и название получает Ново-Валаамский. Обитель сия существует, слава Богу, и по сей день, но о ней немного позже.
А что же острова? Архипелаг вначале пустовал. Затем туда пришли наши войска. До сентября 1941 года были на Валааме размещены школа юнг и школа боцманов Балтфлота. В октябре 1941 года архипелаг вновь опустел. В годы войны пребывал на островах небольшой финский гарнизон. Но в 1944 году, после подписания сепаратного договора между СССР и Финляндией, гарнизон ушел без боя, по приказу. Территория эта вновь отходит Советскому Союзу и острова вновь необитаемы. А в 1950 году по указу Верховного Совета Карело-Финской ССР образовали на Валааме и в зданиях монастырских разместили Дом инвалидов войны и труда. Вот это было заведение!
Глава 6
Не праздный, вероятно, вопрос: почему же здесь, на острове, а не где-нибудь на материке организовывать такое учреждение? Ведь и снабжать проще, и содержать дешевле.
Формальное объяснение: тут много жилья, подсобных помещений, хозяйственных (одна ферма чего стоит), пахотные земли для подсобного хозяйства, фруктовые сады, ягодные питомники, а неформальная, истинная причина: уж слишком намозолили глаза «советскому народу-победителю» сотни тысяч инвалидов: безруких, безногих, неприкаянных, промышлявших нищенством по вокзалам, в поездах, на улицах, да мало ли еще где. Ну, посудите сами: грудь в орденах, а он возле булочной милостыню просит. Никуда не годится! Избавиться от них, во что бы то ни стало избавиться! Но куда их подевать? А в бывшие монастыри, на острова! С глаз долой — из сердца вон. В течение нескольких месяцев страна-победительница очистила свои улицы от этого «позора»! Вот так возникли эти богадельни в Кирилло-Белозерском, Горицком, Александро-Свирском, Валаамском и других монастырях. Верней сказать, на развалинах монастырских, на сокрушенных советской властью столпах Православия.
Страна Советов карала своих инвалидов-победителей за их увечья, за потерю ими семей, крова, родных гнезд, разоренных войной. Карала нищетой содержания, одиночеством, безысходностью. Всякий, попадавший на Валаам, мгновенно осознавал: «Вот это — все!» Дальше — тупик. Дальше — тишина в безвестной могиле на заброшенном монастырском кладбище.
Поделиться книгой: