13 сокровищ

— Не говори так. Я исправлюсь, обещаю.

На губах матери промелькнула кривая улыбка.

— Ты всегда так говоришь. И я хочу верить тебе… помочь тебе, но не могу. И не смогу, если ты не расскажешь мне или доктору…

— Мне не нужен доктор. А ты не поймешь.

— Ты права, дорогая, я тебя не понимаю. Единственное, что я понимаю, это что дошла до предела. — Она скользнула взглядом по комнате. — Ну, утром приведи все здесь в порядок. Все, все, все, до последней пылинки. И за ремонт заплатишь своими карманными деньгами, сколько бы времени на это ни ушло. И чтобы больше такого не было. Я уже не могу терпеть твои фокусы.

Таня перевела взгляд на пол и заметила, что осколок стекла впился в голую ногу матери. Она опустилась на колени и осторожно вытащила его. На этом месте тут же проступила бусинка темной крови.

Мать никак не реагировала. Просто встала и направилась к двери, понурив плечи, волоча ноги, хрустя осколками стекла и не обращая на это внимания.

— Мама?

Дверь спальни закрылась, она снова осталась в темноте.

Таня была так потрясена, что, когда легла, не могла даже плакать. Выражение лица матери сказало ей все. Сколько раз ее предостерегали, сколько раз говорили о «последней соломинке»? Сейчас, слушая рыдания, доносившиеся из спальни по ту сторону коридора, она понимала: сегодняшняя ночь и стала для матери той самой «последней соломинкой».

2

Автомобиль медленно ехал по извилистой дороге среди зеленых деревьев. Листья и ветки сплетались в плотный полог, сквозь который не мог пробиться даже свет июльского солнца. Время от времени вдали мелькали золотистые поля, фермерские дома или загоны для скота, но больше смотреть было не на что, поскольку они находились в самом центре сельской местности Эссекса. Такие привлекательные в своем разнообразии виды Лондона остались далеко позади.

Сидя на заднем сиденье, Таня не отрывала взгляда от затылка матери.

— Не понимаю, почему я должна жить с ней. Наверняка есть и другие места, куда можно меня отослать.

— Больше некуда, — ответила мать, заспанная и казавшаяся блеклой без обычного макияжа. — Мы уже сто раз обсуждали это.

— Почему я не могу просто уехать к папе?

— Ты же знаешь, он уезжает на несколько месяцев по работе. Что тебе делать в пустом доме?

— До сих пор не могу поверить! Неделя, какая-то вшивая неделя летних каникул, а теперь я должна провести с ней ужас сколько времени! — воскликнула Таня. — У няни Айви и то было лучше.

— Ну, няни Айви больше нет. Вот уже три года, как нет. И тебе не повредит сделать над собой усилие и побыть какое-то время с бабушкой, которая пока еще жива.

— Да уж, без усилий не обойтись, потому что с ней у меня одни сплошные проблемы. Даже два дня проторчать в этом затянутом паутиной доме — жуть какая-то! Если бы ты не настаивала, я бы и столько не выдержала.

— Неправда.

— Нет, правда! Она тоже не хочет, чтобы я жила там, и ты это знаешь! Разве она хоть раз приглашала меня к себе по доброй воле?

Мать хранила молчание. Таня поджала губы.

— Что, нет? Вот именно!

— Хватит! Ты сама виновата. Вспомни, что ты вытворяла прошлой ночью… и все последние месяцы. — Тон матери смягчился. — Мне нужна передышка. Думаю, нам обеим она нужна. В конце концов, речь идет всего о паре недель. По-моему, это справедливо… и я даже позволила тебе взять с собой Оберона. А потом, когда вернешься, у нас состоится серьезный разговор.

Таня молчала, пытаясь проглотить ком в горле. Мать вставила в CD-плеер автомобиля диск — это означало, что разговор окончен.

Жалобный вой вырвался из глотки слегка страдающего избыточным весом добермана, втиснутого между Таней и большой сумкой с вещами. Она положила руку на затылок пса и, успокаивая, принялась почесывать за шелковистыми ушами, уныло глядя в окно. Сколько бы она ни протестовала, толку никакого. Ей придется жить с бабушкой столько, сколько захочет мать.

Так они и ехали. На переднем сиденье мать смотрела прямо перед собой, на дорогу. На заднем сиденье Таня буравила взглядом затылок матери.

— Вот мы и на месте.

Таня посмотрела, куда указывала мать, но увидела лишь плотные ряды деревьев и кустов.

— Тут все заросло сильнее, чем обычно.

— Тут всегда все зарастает! — сердито сказала Таня. — Еще чуть-чуть, и мы вообще проехали бы мимо.

За деревьями невозможно было разглядеть, куда ведет узкая дорога и где она кончается. Ветки царапали бока машины, вокруг летали раздраженные появлением чужаков фэйри. Один опустился на окно рядом с Таней и с любопытством уставился на нее. Он оставался там около минуты, все время ковыряя в носу грязным пальцем. К ее облегчению, это занятие вскоре ему надоело и он вернулся на дерево. Она вздохнула: без сомнения, впереди у нее много таких встреч. Каким-то образом фэйри всегда узнавали, что она может их видеть, и слетались к ней, сколько бы она ни притворялась, что понятия не имеет об их существовании.

Дорога все тянулась, изгибаясь, точно лабиринт, из которого никогда не выбраться. В конце концов деревья стали реже, и за последним поворотом налево машина остановилась перед большими коваными воротами, запертыми на висячий замок. По их ажурному каркасу тянулись искусно выкованные слова: «Поместье Элвесден». На каменных столбах скалили зубы горгульи. Мать Тани пару раз призывно посигналила, бросив раздраженный взгляд на часы на приборной панели машины.

— Почему, интересно, ворота все еще не открыты? Мы же предупреждали, что приедем часов в десять.

Она снова сердито просигналила.

Несколько минут ничего не происходило. Таня старательно отводила взгляд от горгулий. Поверх высокой стены можно было разглядеть лишь крышу дома.

— Можно выйти наружу и размять ноги, — сказала мать, открыла дверцу и выбралась из машины.

Таня с радостью последовала за ней: в машине было жарко и тесно. Оберон забегал среди деревьев, принюхиваясь, фыркая, помечая новую территорию.

— Какой чудный, свежий воздух! Подожди, ты будешь еще радоваться, что оказалась здесь.

Таня бросила на мать злой взгляд и оглянулась по сторонам. В отдалении послышался звон колоколов, и она вспомнила, что здесь есть маленькая церковь. Если не считать ее, дом стоял в гордом одиночестве, и хотя дорога от города заняла чуть больше двух часов, казалось, что они в совершенно безлюдном месте, полностью изолированном от всего остального мира. Прикрыв глаза от солнца, Таня посмотрела вдаль. К ним быстро приближалась темная фигура.

— Уорик, — с облегчением сказала мать.

Таня опустила взгляд и поддала ногой камешек. Она не испытывала особого расположения к смотрителю поместья. Когда мать была ребенком и жила здесь, эту роль выполнял отец Уорика, Амос. Потом Амос состарился, отошел от дел и должность перешла к его сыну. Они оба жили в поместье с бабушкой Тани, Флоренс, и сыном Уорика, Фабианом, которого Танина мать называла «противным маленьким нахалом». И хотя некоторая доля истины в этом была, Таня не могла, даже против воли, не сочувствовать Фабиану. Его мать умерла, когда ему было пять лет, а отец уделял мальчику очень мало внимания. Неудивительно, что он рос таким несносным.

Уорик подошел к ним. Он был в длинном пальто, слишком теплом для такой погоды, и грязных молескиновых штанах, заправленных в такие же грязные сапоги. Всклокоченные темные волосы, пересыпанные сединой, были небрежно связаны сзади, кожа смуглая, грубая — как у человека, много времени проводящего на воздухе. Вместо приветствия он лишь кивнул с угрюмым видом, прошагал мимо, отпер ворота и сделал им знак вернуться в машину. Таня с неприязнью заметила, что на спине у него пристегнуто духовое ружье. Ворота со скрипом отворились; Уорик отошел в сторону, пропуская машину.

Как всегда, при виде дома глаза Тани широко распахнулись. Без сомнения, когда его только построили, а было это в конце восемнадцатого столетия, он выглядел впечатляюще. В нем было около двадцати спален — не считая комнат для слуг — и почти столько же гостиных и кабинетов, когда-то богато отделанных. Если бы особняк поддерживали в хорошем состоянии, он до сих пор выглядел бы очень эффектно.

Увы. Потрескавшиеся стены, словно саван из листьев, покрывал толстый плющ, с каждым годом разрастающийся все шире и даже проникающий в окна. Большинство комнат сейчас были либо заперты, либо находились в полном упадке; окружающие дом обширные земельные угодья одичали. Двор перед домом зарос сорняками; немного облагораживали зрелище несколько деревьев и неработающий фонтан. Таня никогда не видела в нем воды.

Припарковавшись, они вылезли из машины и остановились, дожидаясь Уорика. Он тяжелым шагом пересек двор, поднялся по ступеням к большой двери и провел их внутрь. Оберон остался снаружи, улегся в тени дома, тяжело дыша.

В прихожей пахло всегда одинаково — сыростью, плесенью и лишь чуть-чуть духами Флоренс. Двери, выходящие в коридор, были заперты; это Таня знала по прошлому опыту. Сейчас в доме использовалось всего несколько комнат. Прихожая переходила в фойе, где было еще несколько дверей и выход на главную лестницу; поднявшись по ней, можно было попасть на маленькую площадку, а оттуда — в уходящий в обе стороны коридор первого этажа. На второй этаж, где когда-то располагались помещения для слуг, почти никто не заглядывал — если не считать Амоса, который там жил. Таня помнила, что однажды осмелилась туда подняться и тут же с визгом бросилась обратно вслед за Фабианом, который сделал вид, будто увидел призрак.

— Вон туда, — сказал Уорик в своей немногословной манере; хорошо хоть, что вообще открыл рот.

Таня состроила неодобрительную гримасу, увидев отслаивающиеся, выцветшие обои, в сотый раз спрашивая себя, почему бабушка продолжает жить в доме, который слишком велик, чтобы содержать его в порядке.

На первой лестничной площадке стояли старые дедушкины часы — они всегда показывали время неправильно, хотя их несколько раз чинили. Таня догадывалась почему: за годы в них поселилось множество фэйри. Это было второй причиной, почему она ненавидела поместье: оно просто кишмя кишело фэйри.

Вслед за Уориком она поднялась по лестнице; мать осталась внизу. Когда она проходила мимо часов, из их глубины послышался ехидный голосок:

— Гляньте-ка на эту малышку. Она забавная.

Проигнорировав эти слова, Таня поднялась по ступенькам и, оказавшись наверху, замерла. Полоска разноцветных перьев вела к расшатанному комоду, на котором сидел толстый рыжий одноглазый кот. Во рту у него было полно перьев.

— Это чучело, — со скучающим видом объяснил Уорик.

Тут Таня заметила полуощипанное чучело фазана без головы и почувствовала облегчение, смешанное с отвращением.

— Вулкан! Давай-ка выплюнь все это! — приказал Уорик.

Вулкан ответил ему немигающим, высокомерным взглядом единственного глаза, продолжая жевать то, что было во рту. Уорик с раздраженным видом прошел мимо и остановился у первой двери слева.

— Твоя комната.

Таня кивнула, не произнеся ни слова. Она всегда останавливалась в этой комнате; даже непонятно, зачем нужно было сопровождать ее сюда. В голову приходили два объяснения: либо Уорик хотел таким образом проявить любезность, либо опасался, что она станет совать нос в другие комнаты. Учитывая его обычную манеру поведения, Таня склонялась ко второму.

Как и большинство комнат в доме, Танина была просторной, но скудно меблированной. Ковер потертый, лавандового цвета обои на стенах в нескольких местах облезли. В углу стояли маленький столик и кресло, а в центре недавно застланная кровать; на хрустящих белых наволочках еще сохранялись следы заутюженных складок. В ногах лежало сложенное тонкое алое покрывало. В стене напротив постели был чугунный камин, а рядом с ним дверь в маленькую ванную комнату.

К несчастью, там обитал мерзкий, похожий на жабу фэйри с нездоровой тягой ко всему блестящему. Вороватое создание уже стащило у Тани часы и несколько безделушек, и она не раз наблюдала, как недоумевающий Уорик извлекал всевозможные блестящие предметы из сливной трубы.

Над камином висела картина «Эхо и Нарцисс»: красивый юноша смотрит на свое отражение в лесном озере, а за ним, незамеченная, подглядывает девушка. Таня никак не могла решить, нравится ей эта картина или нет.

Она вытряхнула содержимое сумки на постель и разложила все по местам, но и после этого комната выглядела такой же пустой, как прежде. Тапочки Таня поставила в ногах кровати, припомнив, как однажды Вулкан оставил в одной из них крысиный хвост. Хотя сейчас подобного опасаться не стоило.

Вулкану исполнилось шестнадцать — по кошачьим меркам, древний старик. Он только и способен, что нападать на чучела, а в случае большой удачи поймать парочку пауков или мух.

Она подошла к подоконнику и провела по нему пальцем, оставив в глубоко въевшейся грязи тонкий след. Из окна открывался вид на сад: все те же сорняки, а среди них несколько деревьев и одичавших розовых кустов. За оградой можно было разглядеть церковь с маленьким кладбищем и вдалеке — казавшийся бескрайним лес, который называли «лес Висельника». Таня видела, как мать села в машину, собираясь уехать, и порадовалась, что та решила обойтись без прощания. В лучшем случае они обе огорчились бы, а в худшем — снова поссорились.

Таня вернулась к кровати и медленно опустилась на нее. Зеркало туалетного столика треснуло, и изображение двоилось: на нее смотрели одинаковые смуглые лица с карими глазами и темными волосами. Таня отвела взгляд. Никогда еще она не чувствовала себя такой одинокой.

3

В глубине леса Висельника стоял старый фургон, наполовину скрытый густой листвой и прохладной тенью уходящих в небо деревьев. Выкрашенный в ярко-желтый цвет, он тем не менее чаще всего оставался незамеченным; в эту часть леса люди редко забредали. Большинству из них здесь делалось как-то не по себе, но обитавшей в фургоне старой цыганке лес дарил желанное уединение. Она вела простую жизнь, избегая встреч с горожанами и их взглядами, иногда любопытными, иногда враждебными, иногда исполненными страха.

Давно ходили слухи, что эта цыганка — колдунья. Зная свойства лесных растений, она могла излечивать многие недуги. В основном она варила целебные зелья для себя, а другим помогала, только если ее просили, — и не задаром. Однако было в старой цыганке кое-что еще, вызывающее интерес горожан и не имеющее отношения к травам, лечебным настоям и тому подобному, — ее способность видеть прошлое и будущее. Те, кто не боялся забредать глубоко в лес, приходили к ней и расспрашивали об этом, и она отвечала и за беспокойство брала у них деньги. Однако иногда — и в последнее время все чаще — сила в ней иссякала, и она не могла ответить на их вопросы. Бывали случаи, когда она видела то, что люди не захотели бы знать, и поэтому хранила молчание. И ее мать, и бабушка обладали такой же силой, они называли ее «вторым зрением». Когда она была помоложе, сила приходила к ней легко, часто во сне. Теперь же пряталась так глубоко, что цыганка едва ощущала ее, и приходилось молить и заклинать, чтобы она проявила себя.

Она не любила взывать к ней и делала это лишь при крайней необходимости.

Старая женщина смотрела в открытое окно и слушала пение птиц. Седые волосы она заплела в косу, хоть это и не шло к ее грубоватому, морщинистому лицу. Глаза, несмотря на возраст, были ярко-голубые, васильковые, живые, чем-то похожие на птичьи — и не лишенные доброты.

Женщина потерла висок шишковатой рукой: хорошо знакомая боль становилась все сильнее. Она встала и зашаркала в кухонный закуток, ненадолго задержавшись взглядом на мелкой лужице, собравшейся в раковине из-за протекающего крана. В воде начали кружиться темные, искаженные фигуры. Цыганка закрыла окно, опустила шторы, и в фургоне стало почти совсем темно. Из маленького буфета, не обращая внимания на многочисленные банки и бутылки, она достала деревянную чашу и несколько свечей. Дрожащими руками наполнила чашу водой, поставила на стол и зажгла свечи.

Села в кресло у стола, склонилась над ним; в пляшущем пламени свечей морщины на лице проступали резче. Пульсирующая боль в виске нарастала, отдаваясь теперь уже во всей голове. Женщина быстро пробормотала заклинание, и боль отступила.

В фургоне похолодало, пламя свечей замерцало голубым. Дрожа, старая цыганка плотнее натянула шаль на хрупкие плечи, не сводя взгляда с чаши. Вода помутнела, но быстро очистилась. Теперь там неясно вырисовывались какие-то фигуры, то сливаясь, то снова разделяясь. По коже, как всегда, побежали мурашки, словно слабые электрические разряды. Потом возникли образы, будто немое кино.

Часы пробили полночь. Через окно детской луна осветила спящего в колыбели ребенка. Набежало облако, а когда луна появилась снова, колыбель была пуста, если не считать маленького игрушечного мишки с пучком набивки, торчащим из прорези на животе. На чистых белых простынях отпечатались крошечные грязные следы. Цыганка нахмурилась, пытаясь осмыслить увиденное. Совсем скоро вода очистилась, и на мгновение мелькнула мысль, что на этом все, однако возник новый образ: девочка лет двенадцати-тринадцати, с каштановыми волосами и темными, выразительными глазами. Девочка выглядела печальной оттого, что никто не понимает и даже не слушает ее. Однако вода сообщила и еще кое-что: девочка была не одна; вода показала, что окружало ее со всех сторон. Девочка могла видеть то, что другим не дано. Цыганка не сомневалась: девочка обладала вторым зрением.

Картины растаяли. Старая женщина долго сидела, потирая руки, чтобы согреться; теперь холод слишком легко добирался до ее костей. И даже когда полуденное солнце залило фургон теплым, сияющим светом, она все еще неподвижно сидела в кресле, продолжая смотреть в чашу, хотя образы в воде давно исчезли. Осталось, правда, множество вопросов.

Потом женщина встала и с рассеянным видом убрала в буфет чашу и свечи. В одном она не сомневалась: что пути ее и этой девочки пересекутся. И скоро.

4

Таня спускалась к обеду с тяжелым сердцем. Мать уехала два часа назад, и девушку ужасала мысль, что она застряла в этом поместье с пауками и запертыми дверями.

Приехала бабушка в своем старом «вольво», груженном продуктами. Они холодно поздоровались, Таня принялась вытаскивать сумки из машины и почти сразу заметила на ветровом стекле мертвого фэйри. Сперва она подумала, что это просто очень большая муха или жук, но, приглядевшись, убедилась, что, несомненно, это фэйри, причем такой, какого до сих пор ей видеть не приходилось. Крошечный, меньше ее мизинца. Маленькие ручки прижаты к стеклу, и только одно крыло уцелело, другое размазало по стеклу.

Таню чуть не вырвало; она поспешно отвернулась. Раньше она не видела мертвецов, если не считать сбитого машиной кота и всяких мелких тварей, которых убивал Вулкан. Фэйри выглядел совсем по-другому.

Естественно, аппетит у нее пропал. Таня ковыряла ложкой противный суп, не в силах перестать думать о безжизненном тельце на машине. Да, она терпеть не могла фэйри, и все же просто оставить его там, словно раздавленное насекомое, было выше ее сил. Она решила, что похоронит его как положено, едва представится такая возможность.

Обед подали на дубовом столе в кухне, более уютной, чем другие комнаты. Приготовления к обеду разбудили сварливого старого брауни, мирно спавшего в чайнице, и маленькую пугливую фею камина, которая считала своим долгом следить, чтобы тарелки сохраняли тепло, а содержимое кастрюль не переливалось через край. Тане ни разу не удалось разглядеть ее как следует, так быстро она металась, прямо как молния, из одного темного угла в другой. Заметны были только длинные, тонкие пальцы, платье из кухонного полотенца и свешивающиеся на лицо рыжевато-каштановые волосы. Осенью и зимой, когда огонь в камине горел, она грелась, спрятавшись позади корзины с углем. В теплые месяцы, когда камин не разжигали, фея жалась к любому другому источнику тепла на кухне — кроме микроволновой печи, которая пугала ее.

Особенно нравилась Тане на кухне винтовая лестница, начинавшаяся в небольшой нише рядом с камином. Она была перекрыта у первого поворота, поскольку ее давно не использовали по назначению. В прежние времена по этой лестнице слуги носили подносы с едой или грязной посудой из кухни в комнаты и обратно. Таня в очередной раз пожалела, что лестница забита, ведь ей так хотелось исследовать ее! В кирпичной кладке ниши было сделано маленькое окно, и теперь ступеньки использовали как полки для всяких кухонных принадлежностей. Зимними вечерами, когда на каминной решетке рдели угольки, нишу заливал почти призрачный свет. Однако даже таинственная винтовая лестница не могла поднять Тане настроение.

— Ты не голодна?

Таня увидела, что бабушка внимательно разглядывает ее. Тонкие черты лица подчеркивались седыми волосами, обрамляющими его и собранными на затылке в тяжелый узел.

— Я немного устала, — соврала Таня, быстро взглянув на фею, греющую руки о только что вскипевший чайник. — А где Фабиан?

— Где-то здесь. Каникулы у него начались на прошлой неделе. По крайней мере, составите компанию друг другу.

Танино сердце упало еще глубже, хотя казалось, что хуже уже быть не может. Мысль о том, что Фабиан составит ей компанию, ужасала: всякий раз, когда она приезжала, он увязывался за ней, преследовал неотступно. Он был одиноким, никогда не приводил в дом друзей и, видимо, не понимал, что другие нуждаются в уединении. В небольших дозах Таня относилась к нему терпимо — однако две недели! Это совсем другое дело. Обмякнув в кресле, она отодвинула тарелку. Дела складывались все хуже и хуже.

После обеда Таня помогла все убрать, а заодно стащила кое-что для похорон фэйри. Когда бабушка отвернулась, она оторвала кусок картона от коробки с крупой и сунула его в карман, высыпала спички в мусорное ведро, а коробок тоже положила в карман.

Бабушкина машина была припаркована с той стороны дома, куда выходили окна главным образом пустых комнат, поэтому шанс, что ее застукают, был невелик. Единственную опасность представлял Уорик. Как раз в этом крыле дома у него была маленькая мастерская, где он держал инструменты и садовые принадлежности, а потому частенько заглядывал туда. Сейчас его в поле зрения не было, и Таня решила рискнуть.

Картонкой она соскребла фэйри со стекла и положила в спичечный коробок, стараясь — не слишком успешно — не смотреть на след засохшей крови из его носа и странно вывернутую голову. Она попыталась засунуть в коробок и второе, оторванное крыло. Это, однако, оказалось труднее, чем она думала. Что же, придется похоронить его с одним крылом.

Задний двор зарос кустами и ежевикой, за которыми уже давно никто не ухаживал. Продравшись сквозь них и оцарапавшись о колючки, Таня обнаружила у корней конского каштана растение с маленькими желтыми цветочками и начала копать землю. Оберон, следовавший за девушкой по пятам, некоторое время восторженно наблюдал за ней, а потом с энтузиазмом принялся и сам рыть ямы с поразительной скоростью, осыпая Таню землей. Вырыв несколько штук, он уселся в позе терпеливого ожидания. Его влажный нос покрывал тонкий коричневый слой почвы.

Выкопав достаточно глубокую яму, Таня сорвала желтый цветок и положила его рядом с фэйри, опустила коробок в яму и засыпала землей. Кончики пальцев измазались в земле, но чувствовала она себя чуть лучше. Вернувшись к дому, она остановилась в тени большого дуба и вымыла руки под установленным во дворе краном. Покончив с этим, она хотела вернуться в дом, но тут с дерева спрыгнул Фабиан и приземлился в двух футах от нее.

— Привет! — сказал он. — Что это ты делаешь?

— Я? — возмущенно переспросила Таня, когда бешено заколотившееся сердце начало успокаиваться. — Что ты делаешь, прячась на деревьях и прыгая на людей? Ты чуть не до смерти напугал меня!

— Извини.

Ухмылка Фабиана выводила ее из себя. Она сердито смотрела на него, вытирая руки о джинсы. Фабиан был на несколько месяцев младше, ему еще не исполнилось тринадцати, но за год, прошедший с их последней встречи, он сильно вырос и теперь был заметно выше ее. В остальном его облик изменился мало: худой мальчик, голова кажется слишком большой по сравнению с телом. Густые, волнистые рыжеватые волосы, давно не стриженные и торчащие во все стороны. В отличие от отца, Фабиан имел нездорово бледный цвет лица, потому что все время проводил дома, поглощая одну научную книгу за другой. На прямом, тонком носу сидели очки, заметно увеличивающие умные голубые глаза.